***
В обычной ситуации Мегуми бы был уже на пути к дому. Но ситуация необычная — Запрыгивай. — Рёмен кивает за спину. Фушигуро сразу узнаёт эту кожанку и байк. Его немного смущает, что его, тихого и спокойного, приглашают прокатиться прямо на остановке, но, с другой стороны, какая ему вообще разница, что и кто подумает? Рёмен предлагает проехаться, и у него ровно ноль причин отказать после того, как он на его глазах намеренно пропустил автобус. Запасного шлема нет, и поэтому Рёмен отдаёт Мегуми свой, натягивая не слишком любимые им гоночные очки. Убедившись, что пассажир готов и держится крепко, Рёмен прибавляет газу и трогается — поначалу медленно, но, выходя на дорогу посвободнее, ускоряется. До Фушигуро десятки километров трассы, и Рёмен собирается воспользоваться этим по полной. Он понимает, что Мегуми непомерно сильно впивается ему в грудную клетку, когда чувствует, что нормально дышать больше не может. Они едут под две с половиной сотни в час. Руки парня окоченели от скорости и холода, и Рёмен решает притормозить, чтобы позволить ему хотя бы насладиться процессом — абсолютно не всем нужно ебашить на максимум, чтобы получить удовольствие. Он сбавляет до двух, и чувствует, как руки постепенно разжимаются. Мегуми даже позволяет себе опустить их Рёмену на талию и слегка отстраниться, оглядываясь по сторонам с львиной долей осторожности. Рёмен чувствует эти пальцы на низу живота, медленно поднимающиеся выше, а затем так же медленно опускающиеся. Он ощущает, как они сильнее сжимаются, когда они входят в крутой поворот, а затем расслабляются на прямой дороге. Опираясь на Рёмена, Мегуми придвигается ближе; сквозь кожанку Рёмен чувствует, как часто дышит Фушигуро, всё ещё держа руки у него на поясе. Эти чёртовы руки. Эти блядские охуенные руки. — Рёмен! Дорога! Байк сворачивает в последнюю секунду, увиливая сначала от одного недалёкого водителя, едущего по встречке, а затем от того, которого обгонял первый. От такого финта у Фушигуро сердце ушло в пятки, а ногти угрожающе процарапали дорожку от низа живота до груди в попытке прижаться сильнее. Рёмена продирает тот факт, что, если бы не этот выводящий из несвоевременных раздумий крик, их обоих пришлось бы отдирать от асфальта. После такого ему необходимо перевести дух; он останавливается на обочине возле заброшки, и, паркуя байк у дерева, садится на бетонный фасад порушенного дома. Рядом с ним усаживается Фушигуро, снимая шлем и показывая Рёмену свой одичалый взгляд. Байкер знает — сейчас испугается, начнёт ругаться, разозлится и попросит уехать, уверяя, что поймает попутку. Рёмен заранее закатывает глаза и закуривает очередную мальборо. — Ты… — полурёвом начинает отходящий от шока Мегуми. Такой звук ещё страшнее проносящегося мимо байка. — Молодец. Рёмен выдыхает дым, отводя взгляд, но затем на лице отражается удивление. — Что? — Мегуми смеётся, откидываясь назад. Смеётся так, как от него не ожидаешь — слегка дико, будто раздавивший детскую голову психопат, но в то же время совершенно адекватно, учитывая ситуацию. — Я сначала… А ты потом так — вжух, вжих, а потом тр-р-р-р и вжяу! — Мегуми руками описывал каждый невнятный звук, а затем, бросив эту затею и поняв, как глупо звучит, закрыл лицо руками и продолжил смеяться — уже совершенно по-человечески. Рёмен усмехнулся, глядя на Фушигуро. Тот теперь пялился вперёд, на чистые зелёные поля, покрывающие почву до самого горизонта. Выглядел он довольным, хоть и слегка потрёпанным. Несмелая рука легла ему на плечо, притягивая к себе, и Мегуми отдался этому знакомому жесту, но ненадолго. Вырываться он не стал, позволил голове лечь на плечо в кожанке, но расслабиться не мог. Пальцы трепали его и без того взъерошенные патлы, возле уха доносились редкие смешки, прерываемые выдохами дыма. Любой другой счёл бы ситуацию угрожающей, если бы знал, кто такой Рёмен — оставлять ему одну руку свободной — ту, что находится прямо возле пазухи с ножом, — позволяя держать ему себя за голову, — пожалуй, на это способны только самые отчаянные люди. Но Мегуми об этом не думал. Ему было приятно, и наконец-то больше ничего он в голове принимать и обсасывать не хотел. Ну держит и держит, ну поглаживает и поглаживает, ну пропахнет он табаком и пропахнет, какая разница-то. Он едва не разбился в лепёшку две минуты назад, после такого и праздник небольшой устроить не жалко. Мегуми подсаживается ближе и удобнее укладывается на плече Рёмена, протягивая руку за сигаретой. Он получает её без колебаний, но, едва успев коснуться губами конца без фильтра, роняет от несильного шлепка по пальцам. Глаза поднимаются в немом вопросе, но в ответ Мегуми лишь крепче прижимают к плечу, глубоко вздохнув. Фушигуро не стал долго анализировать это. А, возможно, стоило. До дома Мегуми добрался без происшествий — Рёмен лишь один раз дошёл до ста восьмидесяти, когда обгонял длиннющий грузовик, — но в целом двигался спокойно. Итадори высадил Фушигуро в десятке метров от ворот, чтобы его лишний раз не спалил один крайне озабоченный состоянием своих детей опекун, и, мягко обняв Мегуми на прощание, укатил к себе. Фушигуро провожал его до самого горизонта, и, вздохнув, как провожающая дальнобойщика жёнушка, медленно поплёлся к дому. Увидел бы это Рёмен — не знал бы, как реагировать. Одно он осознавал вполне чётко: ему нравится находиться рядом с Фушигуро. Больше мыслей об этом он в голову не допускал, хотя они лезли — руки на пояснице, его заливистый смех, растрёпанные волосы, непокорный нрав чёрной кошки… Рёмен вдруг задумывается об этом. Надолго. Настолько сильно, что сбавляет темп почти до полусотки. Голову наполняют мысли одна за другой, стоит ему взглянуть на свои руки, ощутить грудью холод лезвия под курткой, вспомнить звук, с которым крошится чей-то череп — ох, нет, нет-нет-нет-нет, Рёмен, нет. Ты делал это шестнадцать с хером лет своей жизни и ты не будешь прекращать. Чего ты можешь добиться, ступив на другую тропу? Стать хорошим и добропорядочным человеком? Куда тогда ты смоешь всю эту краску, что стечёт с твоего лица и рук, а, Рёмен? Ну уж нет, парнишка, тебе не сбежать, и ты пойдёшь до конца — а концом твоим может быть только самая дикая, полная агонии и припадочного смеха смерть. Ты будешь задыхаться, топя себя за горло своими же руками, и смеяться в эти глаза, свысока смотрящие на тебя. Медленно, медленно ты утянешь себя на дно, и это станет отличным исходом. Смеркается рано. Рёмен слезает с байка, снимая шлем, и смотрит на слабо алеющее небо. За следующим поворотом уже начнётся пригород, а, значит, никакого тебе чистого поля и свежего воздуха — только люди, смог и копящаяся в груди ненависть. Выплесни её, Рёмен. Вылей всё на других, злобно усмехаясь над их разорванными телами, давай, ты же Сукуна — настоящее проклятье для этого мира людей. Никто и ничто тебя из него не вытащит. Белки глаз отражают алое небо и красные разводы облаков. Рёмен улыбается — легко и мечтательно.***
Годжо стучит по столу, как только Мегуми открывает дверь. Его полный сдерживаемой ярости вид выдаёт — он что-то знает. Широкими шагами пересекая расстояние от кухни до входной двери — а это метров двадцать, не меньше, — Сатору, поджимая от ярости губы, сгребает Мегуми в крепкие объятия. Вдыхая сквозь зубы, шипя и выдавая вздохи вместо слов, Годжо всё сильнее и сильнее сдавливал парня в руках. Мегуми несмело похлопал его по спине и подал голос: — Что?.. — Ты почему?! — Внезапно отстраняется Годжо, беря Мегуми за плечи, — почему так поступаешь?! Почему водишься с ним? Ты же едва не!.. Ох, божечки, я клянусь, я… — Сатору в отчаянии мотает головой и поднимает ладони в капитуляции, тут же опуская их. Себя он винит не меньше. — Я потерял кошелёк и у меня разрядился телефон. Он был рядом и предложил подбросить. Я и сам был не в восторге и отчитал его, — спокойно отвечал Фушигуро. Сатору опять живёт в своём мире — ничего нового. — Запомни: звонишь мне, я приезжаю и забираю. Я тебе на всех трусах свой номер нашью, ты только пользуйся, ладно? — Годжо, обречённо повесив голову, идёт к дивану. — Не стоит. Ты наверняка был занят… — Мегуми, — прервал его твёрдый, но крайне расстроенный голос, — ни для тебя, ни для Цумики, я никогда не занят. — Очень вовремя, Годжо, — процедил Фушигуро, и, не слушая дальнейших попыток что-либо возразить, пошёл к себе. Сатору проводил его взглядом, полным сожалений. Было много источников, откуда он мог узнать о происшествии, но в этот раз всë произошло по исключительной случайности — один из его подчинëнных привëз ему важную макулатуру, а по пути назад позвонил и впопыхах пересказал удивительную историю о том, как его едва не сбил какой-то психопат на байке. У него, к тому же, пассажир был! Вот трагедия! Ребятки точно когда-нибудь разобьются. Годжо сел на диван и включил телевизор. Голову раздирали мысли: на работе полный хаос, надо думать над тем, как в очередной раз отмазывать от органов опеки братьев Итадори, один из которых так и рвëтся попасть на шконку. Если бы Юджи не умолял его так слëзно и искренне, Рëмен уже давно отправился бы в колонию для несовершеннолетних; подумать только — он приглядывет за друзьями Мегуми, но Юджи всё равно то и дело оказывается избитым отнюдь не какими-то хулиганами; дело, может, и дошло до больницы, но Сатору так и не узнал конкретной причины. Догадок решительно не было. Совершенно ни одной, но Годжо отлично понимал, что Юджи надо из этого вытаскивать, но как сделать это безболезненно и не навлечь последствий хуже, чем те, от которых он пытается мальца спасти — не понятно. Ситуацию усугубляет ещë и тот предельно неприятный факт, что Мегуми, судя по всему, как-то с этим зверем ещë и сдружился; Сатору ой как боится, что их взаимоотношения десятикратно ухудшатся, если он станет причиной исчезновения Рëмена из жизни мальчишки. От безысходности хотелось выть — одно понимание причин всего этого дерьма заставляло желать сжаться в комок и отречься от титула, денег и всех-всех, просто сделать всё как у нормальных людей, всё исправить или, что лучше, сделать так, чтобы всего никогда не было; Годжо постанывал тихо, чтобы Мегуми слышал только телевизор, и, к счастью, так оно и работало. Фушигуро заплëл волосы в маленький хвостик, выругался на орущий телек и принялся за домашку.***
Юджи понадобился день после операции, чтобы встать на ноги — врачи разводили руками, но отмечали, что состояние превосходное. Такие вещи для него всегда были проще, чем для других, и, если бы не настоявший на хирургическом вмешательстве доктор, Юджи был бы дома уже после одной ночи в больнице — да, пришлось бы полечиться самому, зато была бы возможность видеть Фушигуро чаще. Он думает о нëм. Думает о том, как с ним хорошо и приятно, как, когда они проводят время вместе, он забывает о всей тьме в голове и полностью отдаётся счастливому моменту наблюдать его обычное поведение: полное умиротворения лицо — он буддийский монах; Юджи вспоминает, как ездил с ним в автобусе, деля одну пару наушников на двоих, и разглядывал его упёршуюся в окно голову в свете вечернего неба; как лежал на его жестковатом плече, запоминая неявный запах, что выветрился, стоило им выйти на улицу; ему большого труда не стоило вспомнить, о чём именно говорил Фушигуро, но не потому, что он его тогда особо внимательно слушал — просто Мегуми вдруг начал обсуждать странные вкусы в еде людей, которые любят плесневелый сыр, и его уставшее лицо в сочетании с этой темой было таким забавным. Юджи, если закроет глаза и сосредоточится, вспомнит каждую мышцу и морщинку на лице Фушигуро, когда он улыбается, каждый шрамик на руках, которыми когда-то набивал хулиганам морды; он заключил в памяти все моменты, когда рядом с ним Мегуми был особенно открыт и говорил о чувствах, переживаниях и будущем, высказывал чрезмерно запутанные мысли, хмурил брови и в волнении пытался объяснить запутанный клубок эмоций. Юджи однажды услышал слово «алекситимия» — он спросил, что это значит у дедушки, и тот, не став долго объяснять, показал ему на его близнеца, ответив: — Причина, по которой с твоим братом так сложно. Юджи не до конца понял. Став старше и разузнав истинное значение термина, он всё больше приглядывался к Фушигуро и всё больше находил параллелей. В такие моменты, когда Мегуми, сидя с ним вечером на крыше школы, путанными фразами пытался что-то объяснить, в конце концов отчаянно утыкаясь носом в ладони, Юджи похлопывал его по спине, уверяя, что он всё понимает. Не говорил, как — и всё равно становилось тепло на душе. Они не были против общаться только друг с другом. Им обоим друг друга хватало за глаза. До того дня, когда в жизни Мегуми появился Рёмен. Отчётливое понимание, что во всём — в физическом плане, в самоуверенности, в твёрдости характера и умении убеждать — он безжалостно проигрывает своему брату оставляло Юджи в ожидании того дня, когда Рёмен возьмёт под контроль его последнюю дозу вызывающего невозможную зависимость наркотика, ломка от которого — болезненное одиночество. Люди вокруг больше не интересовали Юджи, быть центром внимания перестало иметь значение, когда свои редкие улыбки Мегуми отдавал не ему. Время играло против него; после инцидента с Цумики Фушигуро поставил только большую стену между ними, и Юджи было уже не пробиться — пытаться обойти или перелезть, но напрямую не коснуться. Разрывающее сердце одиночество — его опухоль в голове, его нехватка кислорода, его криптонит, его яд — паническая атака. Какая-то там телесная боль ничего не значила, если была платой за возможность быть с кем-то и не уходить в себя. Быть сильным и помогать другим он мог только тогда, когда рядом был хоть кто-то, кому эта помощь нужна. Страх оказаться бесполезным. Болтающие во дворе на лавочке Мегуми и Рёмен. «Я им не нужен, верно?» и «Мне лучше уйти». Болезненно сжимающие его запястья руки и зубы, раздирающие кожу на рёбрах. Брат скучающе дожидался его возле входа. Юджи улыбнулся ему, получив в ответ мягкий кивок в сторону байка. Подпрыгивая от радости и задыхаясь от восторга — хотя, казалось бы, чему тут восторгаться, — он перекинул ногу через сиденье, напялил шлем, взялся за плечи близнеца и, предвкушая, положил на одно подбородок. — Ты нормально? — Ага. — Улыбаясь, как пятилетний ребёнок. Байк тронулся. По городу особенно не разгонишься, так что удовольствия от чувства полёта получить не удалось. Рёмен редко катает его, но стоит заметить, что Юджи никогда его об этом не просил — разве что когда он только-только получил байк в подарок от Годжо в честь появления прав (обучение, кстати, тоже было подарком — на пятнадцатилетие). С тех пор возможность покататься выдавалась редко, и… — Прокатимся? Они ждали на светофоре. Юджи застыл, не уверенный, что сквозь шлем услышал правильно. — Сейчас? Рёмен помотал головой. — Сейчас домой. Отдыхай. Юджи кивнул, крепче сжимая плечи кожанки. Он прикрыл глаза. Опустил ладони ниже, чтобы было удобнее, и обвил Рёмену грудь сильными юношескими руками. Рёмен отметил, что Мегуми намного, намного — жёстче. В комнате Юджи царил порядок: чистая заправленная кровать, упорядоченные стопочки тетрадок, аккуратно стоящие в подставке канцелярские принадлежности, обвешанные постерами стены, забитые мангой и фигурками полки; он был даже в шкафу — рубашки с ровными стоящими воротничками, сложенные точно на витринах футболки, выглаженные брюки на вешалках. Во всём этом была только одна большая проблема — Юджи, вообще-то, никогда до такого состояния комнату не доводил. — Тебе, похоже, совсем делать было нечего, — усмехнулся Юджи. — Не хочу, чтобы Фушигуро пришлось проводить выходные в твоём сраче. — Что ты сказал?! — возмутился Юджи. Рюкзак свалился с плеча и шмякнулся об пол. — Годжо в эти выходные дома. Я пригласил его провести их у нас. Ворчание Рёмена звучало ледяно и сухо, что не слишком укладывалось со смыслом сказанного. Юджи потупил на него, захлёбываясь вопросами, но Рёмен, гортанно простонав от бесячей периодической непроходимой тупости брата, ушёл к себе. — Только попробуй опять развести бардак! — услышал Юджи из коридора. Покивав пустоте, парень сел на постель, почувствовав, наконец, мягкость под задницей, и, развалившись на матрасе звёздочкой, умиротворённо выдохнул. Выходные с Фушигуро. Боже. Выходные. С. Фушигуро. Покатавшись по кровати, как сосиска по сковороде — сходства добавляло краснеющее лицо, которое он непонятно от кого пытался спрятать, — Юджи остановился на боку и стал думать. Думать, думать и думать о том, как это будет. Почему Рёмен вообще ему это предложил? Ну, Мегуми, скорее всего, пожаловался ему на доставучий нрав опекуна; Юджи знал об их взаимоотношениях, хоть на себе причин раздражаться на Годжо никогда не ощущал — наоборот, мужчина был весьма деликатным и крайне щедрым, года три назад даже телефоны им с братом подарил, Юджи его до сих пор бережёт, пусть экран и несчадно разбит; объяснял он свою заботу о близнецах тем, что ради друзей малышки Мегуми готов на то же, на что и ради своих детей. Фушигуро этого не замечал, но Юджи прекрасно видел — неумело и неуклюже, не зная цены слов и действий, что почти всегда была для Мегуми выше любой, за которую Годжо брал ему подарки, но он искренне пытался быть хорошим для своих приёмных детей и его друзей. Жаль, что так вышло с Цумики. Юджи не думает, что опекун виноват в этом так сильно, как его обвиняет Мегуми, но не перечит ему, когда слушает недовольное бормотание под нос о бесполезности великовозрастного балбеса; в конце концов, если бы Юджи хоть раз перебил его, заявив, что Фушигуро стоит посмотреть на это с другой стороны, эффект бы это оказало исключительно отрицательный — Мегуми непреклонен, когда дело касается этой темы, и простить, или, что ещё невероятней, извиниться за излишнюю обиду и злость, он смог бы только тогда, когда пришёл к этому самостоятельно. Юджи понимает это и хочет лишь подтолкнуть, ведь, в конечном итоге, ему эту боль никогда не понять. В сравнении со смертью дедушки — старого человека, отжившего своё и погибшего в покое — лишиться сестры, пусть и сводной, было куда тяжелее. Она не умерла, но изо дня в день, без сознания лёжа на кровати во мраке, в очередной раз напоминала о совершённых ошибках, о несказанных словах, о том, что, может, завтра, а, может, через год — или через час, — её не станет. Юджи думал об этом всякий раз, как навещал дедушку в больнице; видя, как последние искры в жизни единственного оставшегося в его жизни взрослого постепенно исчезают из взглядов и речей, Юджи думал только о том, как легко, на самом деле, отстраниться от всех, когда у тебя кто-то уходит из жизни в самом прямом смысле навсегда. Он сам, проходя мимо болтающих брата и друга, видя, как любимый человек медленно сближается с другим, не шёл и не вмешивался; ему нужно торопиться, он единственный, — ни эгоцентричный брат, ни медсёстры — только он тот, кто увидит его последние, со дня на день случащиеся минуты. Затем он вернётся домой. Боль будет такой невыносимой, что позволит сделать с собой всё, лишь бы она утихла. По дому вновь слышатся шаги. Кажется, Рёмен не сидит на месте ни секунды. — Я уезжаю, — после лёгкого стука в дверь. — Тебя ждать? — на привычке интересовался Юджи. — Нет. — Шаги за дверью удаляются. Открывается входная дверь. Рёмен уходит, оставляя Юджи наедине с собой. Противное чувство.