Омут

      Ни один из Итадори не пришёл: ни на первом, ни на втором, ни на любом следующем их парты не были заняты, и класс, привыкший, что Юджи отсутствует только по особо уважительной причине, перешёл от подозревающих шёпотков к открытому волнению. Отсутствию Рёмена не удивлялся от слова никто. Очередной прогул. Ничего необычного.       Ситуация в старшей школе относительно младших классов изменилась, но не критически — да, теперь Юджи не влюбляет своей добротой и общительностью абсолютно каждого, но людей, что знают его и переживают за него, осталось довольно много. Сейчас Юджи проводит время в основном только с Фушигуро, и даже он не в курсе причин таких периодических прогулов; потом он будет долго отнекиваться, говоря, что всё в порядке, просто поднялась температура, но Мегуми замечает — прихрамывающая походка, понурый взгляд, никакого аппетита, зашуганность — всего совсем немного, но он это видит. Это длится несколько дней, а затем всё приходит в норму.       На перемене Мегуми долго думает, стоит ли ему звонить и волноваться: с одной стороны, надо хотя бы пожелать скорейшего выздоровления, ведь, в конце концов, они лучшие друзья и проявить знак беспокойства за благополучие друга — то, что Фушигуро, как он думает, должен сделать; с другой стороны, последние новости ставят под очень жирный вопрос то, являются ли их взаимоотношения дружескими для обоих, а, соответственно, и все вытекающие из этого последствия. Может, даже хорошо, что Юджи сегодня нет — у Мегуми будет больше времени подумать над ответом, порепетировать перед зеркалом, может, даже спросить совета у Годжо… Нет, нет, он пока что не такой слабоумный, чтобы давать опекуну ещё один повод поддеть — поехать кукухой-то не хочется.       После уроков и дополнительных по физике Мегуми, как это обычно бывает, идёт с Юджи — а сегодня один — на остановку, но не в этот раз. Только заслышав вздохи и визги со стороны школьных ворот, он ощутил, как кожу покрывают стаи противных мурашек, а в голове всплывает картина — рожа, не менее самодовольная, чем у Рёмена, круглые солнцезащитные очки и огромная ебучая аура нереально завышенного чувства собственной важности. Девушки вокруг тают, как мороженое, парни скалят зубы, но не признать его охуенности по какой-то совершенно непонятной, блять, причине не в состоянии. Перекинутый через плечо тёмный пиджак, вальяжно скрещенные ноги и полностью безразличный к окружающему вид — ага, конечно, безразличный, вы приглядитесь — он наслаждается этим вниманием.       — О, Мегуми! — Он заметил его на расстоянии блядского полукилометра. — Чего так долго? Поехали домой. — Ладошка хлопает по багажнику красной Феррари.       Фушигуро прячется от чужих глаз в вороте школьной формы, но не может не замечать, как хотят к нему прилипнуть девчонки и подсунуть через него, словно какого-то почтового голубя, свои номера айсикью. Мегуми ёжится, но садится в машину под женские вздохи-стоны и наглую ухмылку Годжо. Хмурясь, как сморщенная лимонная долька, Фушигуро смотрит в противоположное от школы окно и всем видом показывает, как не хочет болтать.       — Ну, как ты тут?       — Мне не нужен личный водитель. Больше не проси его приезжать за мной, когда тебя нет. — Выпаливает на одном недовольстве Фушигуро, упираясь в стекло лбом.       — Да бро-о-ось, ты же так сможешь проводить побольше времени с Юджи. — Хитрый взгляд отражается в зеркальце, ловя лёгкое возмущение, последовавшее за именем друга.       — Делать ему больше нечего, как со мной весь день таскаться, — пробурчал Мегуми. В ответ ему достался короткий смешок.       Годжо был: во-первых, очень богат; во-вторых, крайне влиятелен; в-третьих, неебически красив, и, в-четвёртых, чересчур самоуверен, хоть и не безосновательно. Не было ничем удивительным потеряться в его тени, но на это Мегуми не жаловался, скорее, наоборот — он был бы рад, если б все были настолько увлечены Годжо, что забывали о Фушигуро, но была одна гигантская проблема: Годжо был его ебучим опекуном, и об этом знали все, а, значит, находить в шкафчике любовные письма «для твоего отца, Фушигуро» или получать звонки с просьбами «попросить папу сегодня забрать тебя» должно стать тем, к чему он обязан привыкнуть, чтобы не свихнуться. Радовало одно — Годжо часто разъезжал в командировках, задерживаясь дома не дольше, чем на месяц, и в свободное от него время Мегуми мог передохнуть хотя бы вне школы. Сатору не звонил и писал довольно редко, говорил, что это из-за работы, но Мегуми почему-то уверен, что ему просто насрать так же, как и самому Фушигуро, и вспоминает он о своём приёмном ребёнке только когда видит.       Добираться до дома на личном автомобиле минимум в два раза быстрее. Мегуми, не тратя времени на разговоры, меняет школьный вид на домашний и идёт ухаживать за Цумики, лишь бы не встревать в лишние разговоры с Сатору, а тот, похоже, и не против. Сидит вот, развалившись, на кухне, вздыхает, собирает волосы назад, наблюдает за тем, как Мегуми периодически мелькает в его поле зрения, но в один такой раз решает подать голос:       — Мегуми! — стонет он.       — Чего, — не отвлекается Фушигуро.       — Присядешь? — Годжо слегка толкнул ножку стула напротив.       — Зачем. — Собранные в хвостик волосы смотрятся на Мегуми, как на настоящей хозяюшке.       — Поговорим, — мурлычет опекун.       — О чём. — Закончив дела на кухне, Фушигуро упирает в бок кулак с единственным посылом в лице — пусть либо говорит кратко и по существу, либо отстанет, потому что у Фушигуро определённо точно нет времени, да, именно.       — Не виделись долго, — Сатору строит бровки домиком, распластавшись на обеденном столе. — Я скучал.       — Ага. — Фушигуро продолжает свои дела, и кухня ему для этого больше не нужна. Годжо складывает руки под щекой и смотрит в сторону, слушая звуки занятого Мегуми на втором этаже. Вот такой вот у него ребёнок — самостоятельный, необщительный, немного жуткий, если не знать его поближе, но, если ты ему не нравишься, то он так и останется жутким. Годжо немного завидовал Юджи — быть человеком, умудрившимся первым достучаться до сердца Мегуми после исчезновения родителей, многого стоит. Вторым вполне могла бы стать Цумики, если бы, конечно, проснулась.       Сатору был не в числе этих людей. Впрочем, он и прекрасно понимал, по какой причине не входит в их число — ни одно качество в Годжо не нравилось Мегуми достаточно, чтобы тот его зауважал или подпустил к себе ближе рядового одноклассника, а, может, и простого прохожего. Сатору знал, чем увлекается его приёмный сын, только из редких рассказов Юджи да случайно — или не очень — подслушанных разговоров. Общение непосредственное происходило только в крайнем случае, и Сатору честно не смог бы вспомнить, в каких конкретно. Но он не сдавался.       Сатору Годжо совершенно не отрицал тот факт, что из него отвратительный отец. Дело начиналось с постоянных разъездов и заканчивалось тем фактом, что взял он на себя эту роль тогда, когда готов к ней не был: юный двадцатилетний парень с огромным наследством в виде денег и статуса в один момент должен был отбросить амбиции и личную жизнь ради воспитания двух смышлёных ребят с нелёгкой судьбой — стоит ли говорить, что поначалу он воспринимал их скорее как домашних животных, чем нуждающихся в любви, внимании и заботе маленьких людей? И что выбросить или как минимум отложить на неопределённый срок все свои хотелки Сатору так и не смог, как, впрочем, и не особо пытался? Ветреный и крайне беззаботный парень со своим специфичным виденьем мира и два учащихся жизни незрелых ума плохо походили на стандартную модель семьи, из чего и вытекало нынешнее поведение Фушигуро. Мегуми ему не доверяет, ставит его только в отрицательный пример и всеми силами старается быть на него непохожим, а разговоры с тем, на кого хочешь равняться в диаметрально противоположную сторону, к желаемому не приведут. В глубине души Годжо очень надеялся, что день, когда он сможет показать мальчишке то, насколько он ему важен, однажды настанет, и тогда-то он сможет заслужить признание этого колко смотрящего юноши, но боится, что произойдёт это ой как нескоро. Впрочем, ничто не мешает этому не произойти никогда. Точка невозврата вполне вероятно уже пересечена.       Годжо заглядывает к Цумики только тогда, когда Мегуми уже у себя. Он включает одну настольную лампу, берёт книжку со стола и открывает на закладке, присаживаясь на стул. В сумраке тёмной комнаты обычным глазам бы не хватило одной лампы, чтобы читать, не напрягаясь, но у Годжо были особенные глаза. Он закинул ногу на ногу, расположился поудобнее, и, прочистив горло, начал:       — Восемь. Женщина оборвала повествование и, не получив немедленного отклика, первым делом подумала, что рассказ усыпил стрелка.

***

      Юджи проснулся в палате. Впрочем, проснулся — громко сказано: чувство тошноты и головокружения заставляли хотеть провалиться в мелькающий на краю сознания сон снова, но из дрёмы медленно выводил интерес к методичному, не лишённому отвращения голосу врача:       — …мы вынуждены будем передать информацию в правоохранительные органы, так как по всем признакам это, — тактичный кашель, — изнасилование.       — Всё было по обоюдному согласию. Он подтвердит, когда проснётся.       Что-то сжалось в груди, как в соковыжималке. Врач, судя по всему, не стал перечить, но вместо с облегчения Юджи ощутил скручивающее горло отчаяние. Шторка, отделявшая его от вида уходящего за дверь медработника и вздыхающего в матерных выражениях Рёмена, отодвинулась, давая Юджи возможность увидеть слегка удивлённый взгляд брата.       — Я же прав?       Юджи неспеша очень неуверенно кивнул. Рёмен думает о том, что только что проснувшийся после анестезии человек на большее и не способен; надо сказать, что он всё-таки что-что почувствовал, увидев это движение, но не стал реагировать больше привычного — опустить острый взгляд в пол и прожигать в нём дыру. Шторка опустилась вновь.       Больничная рубаха и тонкое одеяло мерно двигались в такт дыханию. Усталые сщуренные глаза глядели в потолок. Юджи очень хотел сказать хоть что-нибудь, но ни мыслей, ни сил открыть рот не было. Тогда послышался голос со стороны:       — Выздоравливай.       И звуки шагов. Рёмен уходит, оставляя Юджи задыхаться в поисках ответа или попытки задержать, но что он ещё сделает? Скажет, что, если тот останется, они снова «сделают это»? Сколько же от Рёмена проблем, сколько же в нём эгоизма и запёкшегося как кровь безразличия к чужой боли — у Юджи рвётся грудь от мыслей об этом. Они словно две противоположности: одна без другой жить не может, пока её готовы бросить ночевать в дождь под мостом. Нет, он не влюблён в своего брата, как был влюблён в — него, — и братской любовью это тоже не назвать. Можно долго спорить о том, является ли это чувство любовью хоть в каком-то еë проявлении, однако чувство-то не проходит — чувство, что, если Рëмен исчезнет, у Юджи совсем никого не останется. Пожалуй, за годы — за все дни, месяцы, за все школьные формы и грамоты из спортивных секций, за все разы, когда Юджи пробовал что-то впервые, — будь это случайный глоток вина или прыжки на скейте, который, вообще-то, купили для Фушигуро — на всё то прошедшее время и за все те минувшие вещи из океана чувств, что этот близнец испытывал ко второму, остался только омут страха навсегда его потерять. Что там в голове у Рёмена Юджи, к сожалению, больше не знает.       Будто и не знал никогда.       Он знает, что сможет жить с этим, но он не хочет становиться той версией себя, что перестанет хотеть связывать себя с другими какими-либо тесными узами. Ему нужна хоть одна, пусть хлипкая и надрывающаяся, но связь с человеком, чтобы не провалиться на самое дно. Думая об этом, Юджи не раз приходил к мысли, что именно поэтому он так хочет связать себя с Мегуми, ведь в таком ключе они очень сильно похожи; из дедушки родитель некудышный — то, что Рëмен ни разу толком у врачей не был, прямое тому доказательство, — а родных родителей смерть забрала у этих детей очень рано. Расти самим, получая от деда только старческую вонь по квартире да периодические недовольные нравоучения, оказалось по-разному сложно для близнецов. Но если один всегда стремился к людям, к миру вокруг него, то второму приглянулось оставаться в стороне и наблюдать, мысленно рассматривая, как попавшиеся на глаза тела режутся на кусочки и разлагаются. «Ни капли эмпатии. Простой психопат».       Водиться с такими, как Рëмен — обречь себя на судьбу тех случайных, чьи изуродованные туши всплывают у него в голове. Юджи не сомневался: однажды Рëмен зайдëт в его комнату, приставит нож к кончикам пальцев и фаланга за фалангой начнëт их отрезать, слушая срывающийся от криков боли и ужаса голос, не способный попросить прекратить. Ведь стоит Рëмену остановиться, и он уйдëт снимать скальп с других, а покалеченный Юджи останется в комнате один, лëжа в своих же крови и слезах, обречённо умоляющий, чтобы кто-нибудь вошëл и — то ли убил его, то ли отвëл к врачу. Да, пожалуй; Итадори Юджи насовсем покалечен мыслью о том, что рядом с ним не будет никого.       Но Рëмен об этом не знает.       Он едет по открытой трассе прямо по двойной сплошной, жмëт на газ, уворачивается в миллиметре от ехавшего позади него грузовика и слушает тяжëлый женский металл. Он не понимает причин и так же уверенно не хочет их понимать, потому что как только он задумывается над этим, внутри просыпается болезненное и досконально неизученное, но до чёртиков знакомое, словно никогда не покидавшее его чувство. Рëмен давил его долго, и на семнадцатом году жизни ой как не хочет, чтобы оно вдруг вырвалось и начало принимать за него решения. Случайного водителя, ехавшего по, с точки зрения Рëмена, встречке, едва инфаркт не берëт, когда чëрная молния проносится мимо него на бешеных скоростях. Рëмена охватывает адреналин, и он отпускает руль одной рукой, поднимая стекло шлема. Дикий взгляд упирается вперëд, на пустую трассу, и Рëмен отпускает вторую руку, разводя обе в стороны, аки Иисус. Вздымающаяся грудь вдруг выпускает наружу истерический смех, схожий с рокочущим дьявольским гулом, прежде чем открытая часть лица пачкается каплями крови, а до ушей с запозданием доходит звук удара и хруст. Алая капля задевает глазное яблоко, и Рëмен мгновенно перехватывает управление, прежде чем резко развернуть байк и затормозить, скользя шинами и пересекая чëрной дугой дорогу. Рëмен чувствует мерзкое ощущение в глазу и пытается его вытереть, но лишь сильнее размазывает липкую субстанцию по лицу. Слезая с байка, он замечает, что весь его перед обагровел, и на чëрном кожанном костюме тоже остались грязно-коричневые пятна. Он переводит невозмутимый взгляд на дорогу; там, в луже ошмëтков мозгов и кровавом месиве, валяется мохнатая тушка чëрного кошака.       — Блять. — Рëмен отряхивает пальцы от грязи, но кровь уже засохла. — Да ëбаный ты ж нахуй блять пиздец.       Вновь оседлав свой транспорт, Рëмен методично заводит мотор и неспешно трогается в сторону города, представляя, какие деньги придëтся отдать за чистку байка и костюма. Может, опять попросить у «папы» Ураюме? Пожалуй, идея хорошая. Надо только посчитать, какой обычно прайс в химчистке на кожаные изделия.       Дома раздаëтся звонок. Рëмен нервно берëт трубку и низким хрипом отвечает:       — Слушаю.       — Занят сегодня? — раздаëтся по ту сторону меланхоличный голос.       — Смотря нахуя. — Он достаëт мальборо и зажигалку из кармана, закусывает сигарету и закуривает прямо в комнате. Лëгкие у Рëмена ебануто выносливые.       — Подъезжай ночью в клуб, у папы встреча важная, приглашает поиграть с друзьями его партнëра.       — Бывшими друзьями? — усмехается Рëмен.       — Вроде того. Так ты идëшь?       — Заеду в час. У меня дела ещë. — Он делает глубокую затяжку и шумно выдыхает в комнате Юджи, перебивая голос по ту сторону.       — Я скину адрес. Не задерживайся только, ладно?       — Ага, — безразлично отвечает Рëмен, уже не слушая. Он сбрасывает трубку раньше, чем оттуда доносится полностью «люблю тебя, Сукуна».       Она, блять, единственная, кто произносит это имя так, и Рëмена это выбешивает — и заводит.       «Дочь» босса одной небезызвестной в широких кругах мафиозной семьи — на самом деле, просто близкая знакомая, связавшая его с Сукуной. Их взаимоотношения Рёмену забавны: Ураюме, будучи законченной садисткой и той ещё психопаткой, и её «папа», обладающий влиянием и деньгами, что нашёл в ней изюминку для выращивания себе наследницы. Никто бы не удивился, если бы узнал, что и доля сексуального интереса в их отношениях присутствует, однако на деле ничего подобного не было; ходили слухи, что босс не из тех, кто в принципе любит плотские утехи. «Если уж он и ебётся с кем-то, то только мозгами» — шепчутся о нём за глаза. Поговаривают, что именно он виноват в смерти всех родственников Ураюме, ходят слухи даже о том, что она активно ему в этом помогала, но полиция не стала копать, заклеймив дело несчастным случаем. Никому, впрочем, и дела-то не было; связываться с этим мужчиной — себе дороже.       Сукуна интересовал его в другом плане. Как один непоследний ум полагал, ему больно хотелось обуздать этот пылкий нрав и направить взгляд хищника не на себя, а на своих врагов. «Папа» Ураюме был в курсе, насколько бешенным может быть это оружие в умелых руках, а потому наверняка несказанно обрадовался, когда «дочка» привела его домой и обозначила своим парнем. Босс был обходителен с ним и довольно аккуратен, делал одолжения и позволял больше, чем многим другим; он делал исключения для него почти во всех правилах и медленно, но верно переманивал на свою сторону строптивого ребёнка, точно чтобы однажды стянуть нитки своей марионетки и повести по угодной себе дорожке. Его планы были грандиозны, и ему нужны были соответствующие средства. По крайней мере — это было тем, в чём кое-кто был уверен.       Поздним вечером он был у чёрного входа в клуб. Не успел он набрать номер Ураюме, как та выскочила сбоку от него с бокалом виски и в весьма открытой одежде, недовольным тоном спрашивая:       — Почему так долго? — Она обиженно надула губы, но не специально — выпившие дети такие смешные. Ещё и этот наряд — для «папы» старается.       — Как договаривались. — Он выхватил из рук девчонки бокал и залпом опустошил его, разгрызая губики льда.       — Поцелуй меня. — Тонкие руки преградили путь внутрь. Из-за сильно выступающего кверху фасада разница в их росте практически нивелировалась, позволяя Ураюме глядеть Сукуне прямо в глаза. Тот отвечал надменно и всё ещё сверху вниз:       — Ты пьяная. — Парень согнул её руку в локте как зубочистку, проходя внутрь. — А я нет.       — Мразь.       — Шлюха.       Ураюме фыркнула, отвернулась, и, ухмыляясь, как лис, захлопнула тяжёлую стальную дверь.       Заметив босса, болтающего с каким-то пухловатым плешивым мужчиной в безвкусном смокинге в клетку, Сукуна не стал ему мешать. Фамильярно опёрся на стенку перед ограждённым тюлем приватным местом, наблюдал привычно диким взглядом: мужчинка потел, дрожал и кланялся боссу; босс широко улыбался, и каждый раз, глядя на это лицо, Сукуна понимал, откуда такое выражение лица выучила Ураюме.       — Вот он, — девчонка в короткой чёрной майке, красной кожаной миниюбке и с кобурой на бедре опёрлась спиной о стену напротив Сукуны, — задолжал своим работникам на наркопроизводстве, потому что фура с товаром попала в аварию и месячная выручка накрылась копскими ручками. — Ураюме вздохнула. — По старой дружбе попросил у папы помощи, но, по факту, поменял один долг на другой.       — Мне похуй, — отрезал Сукуна. — Скоро уже?       — С минуты на мину… о, вот они. — Она кивнула в сторону вошедших к приватным местам амбалов. Сукуна размял пальцы и словил свирепый взгляд трёх пар маленьких глазёнок. Они кивнули ему к выходу, и парень, едва держа оскал сдавливающимися челюстями, неторопливо возвращался на улицу.       Свежий воздух был как благословение после этих душных вонючих клубных помещений. Ураюме рядом с ним зарядила пистолет, ради приличия предложила его Сукуне, но тот отрицательно мотнул головой. В момент, когда уже четверо качков оказались на слабо освещаемом заднем дворе, Сукуна достал из внутреннего кармана другой — чистой, — кожанки чёрный охотничий нож замысловатой формы и медленно стал приближаться к своим противникам.       — Ребят, — начал он вполне добродушно, — я вижу, как вы ссыте, давайте разойдёмся по-тихому.       Ураюме усмехнулась. «Начинается».       Разозлённые груды мышц зафыркали, как быки, и, не найдясь в ответе, вчетвером напали. Сукуне хватило нескольких секунд — раз — и меж больших неманёвренных тел так легко проскользить; два — согнутые в локтях руки легко валят за шеи неповоротливые крепкие шеи; три — нож входит, как масло, в печень одному и лёгкое другому; четыре — лезвие мажет по горлу третьему, перелетает в другую руку и вонзается последнему в гортань. Они не повержены, но и Сукуна не останавливается — раненный в печень похвально ловко встаёт, думая, что противник открылся под удар, но стоило ему вытянуть в замахе кулак, как его вены рассекают вдоль, открывая вид на ювелирно ровную трещину в лучевой кости и оранжевое в свете дешёвого фонаря мясо. Силач орёт от боли, но в ярости пытается ударить неведущей рукой — её Сукуна играючи семь раз дырявит острием, доходя до самого горла.       — Бу, — доносится до опешившего мужчины, прежде чем ему сквозь грудную клетку проходит… нож?       Ох, нет, нож её лишь порвал.       Меж лёгких ему продирается рука.       Это незабываемое леденящее чувство, когда кто-то ногтями впивается в твоё бьющееся сердце, сдавливая, а ты не веришь, что такое вообще возможно, пока страх медленно сковывает тебя вместе с пониманием, что самую нежную мышцу в твоём теле буквально царапают.       — Сука! — Бьёт почти в цель второй, тот, что с раной в рёбрах, но мажет в лишь на шаг отошедшего Сукуну; откровенно говоря, с такой длинной раной, словно от какого-то лазерного меча, не встают.       Сукуна беспощадно небрежно вырывает ладонь из чужого валящегося на колени тела, стряхивает склизкую субстанцию вместе с кровью, скоро оборачивается на попытку удара и надрывно хихикает. Перебирая меж пальцев нож чуть меньше секунды, он размашистом рывком вонзает лезвие посмевшему подать голос жирному кролику в — кто бы мог подумать! — глотку, поперёк. Тот стоит, полусогнутый, и прежде, чем успевает попробовать заматериться снова, получает свободную шею и удар в висок с ноги. Сукуна прижимает его голову к земле каблуком берца, нагибаясь.       — Повтори?       — Н-не…       Резкий и точный удар. Содержимое черепа на асфальте. Сукуна оборачивается. Остальные вставать не будут. Как кто — сам не знает, наверное, как демон, — он оглядывает в поисках движений, чего-то, за что можно зацепиться; он недоволен, он не удовлетворён, яростный огонь только-только распалился, он нуждается в большем. Тот парень, тот, которому он лишь едва подрезал гортань, шевелится, он даже уже садится, чтобы разглядеть своих товарищей, но идиллию, уже родившуюся в голове Сукуны и отражённую в открытых клыках, прерывает выстрел.       — Большое спасибо, господин Итадори.       Ураюме наводится на второго, но тот лишь держится за горло — самый юный, самый хилый из всех четверых. Прицел — выстрел.       — Ебало на ноль, — «папа» от таких обращений даже глаза приоткрыл. Псине дали мало мяса. — Мне деньги на химчистку нужны. Меня и моего байка. — Сукуна в резком рассерженном жесте дырявит грудную клетку лежачего амбала, словно проверяя, не посчастливится ли ножу упасть прямо в сердце, затем вытирает об его грязную майку и засовывает обратно за пазуху, рыча, ворча и сплёвывая.       — Деньги будут на карте к утру.       — И отвези меня. Я в таком виде на людях не покажусь.       Словно его на самом деле это волнует.       — Как пожелаете, господин Итадори.       — Не называй меня, блять, «господин Итадори», сколько раз повторять.       — Ох, и правда. Извини, Рёмен, я сутками соблюдаю формальности, в таком потоке легко забыться, — ухмыляется мужчина. Сукуна глядит на него исподлобья так, словно хотел бы уложить его рядом с этими не слишком мозговитывми горами тестостерона, но оба прекрасно понимают, что этого не случится. — Машина ждёт у главного входа. Сукуна, не удосужившись переступить через еле живое тело, направляется к указанному месту. Ураюме бежит за ним, предупреждая «папу», чтобы не волновался. Оказавшись в машине, она поднимает звукоизоляционное стекло, чтобы остаться с бойфрендом наедине, и заявляет, глядя на него прямо своими огромными бордовыми глазищами:       — Ты пьян?       Сукуна смотрит сверху вниз — начинает остывать. Его чертовски сексуальные татуировки вместе с рисунком брызг крови на лице… возбуждают.       — Достаточно. — Он притягивает девчонку за волосы и целует, настойчиво захватывая территорию языком и кусая нежные губы. Он садит её себе на бёдра, пробираясь рукой меж раздвинутых ног, оглаживает ровную нежную кожу на внутренней стороне бедра, и, не разрывая поцелуй, расстёгивает ремень. Ураюме улыбается ему в губы, размеренно и точно, словно Рёмен целует собственную ухмыляющуюся рожу, ловя не шлепок — удар по ягодице, и, придвинувшись ближе к члену, начинает ёрзать на нём.       Ураюме красивая, у неё детское тело и взрослые желания. Рёмен разрывает поцелуй — если так можно назвать пережёвывание чужих губ и вталкивание между зубов своего языка, — и сдавливает девчонке тазовые косточки.       — Что такое?       Рёмен смотрит на неё. Майка просвечивает вставшие соски на небольшой груди. Ураюме очень, очень услужлива, и, будь Рёмен собой из вчера или позавчера, он бы точно, не задумываясь трахнул эту девчонку. Но Рёмен сегодня этого не хочет.       Он вспоминает, как овалом изгибались губы, беззвучно молящие остановиться, и сбрасывает Юме на сиденье — легонько, не причиняя боли.       — Ты объяснишь? — требовательно, но без давления — она не станет снимать маску, она пьяна, это видно; из-за чрезмерного употребления сегодня Юме не слишком на себя похожа — он видел её такой и раньше, он к такой Ураюме тоже привык, но она его, честно говоря, раздражает нахуй.       Рёмен опускает стекло и просит водителя остановиться. Тот слушается, высаживая парня на обочине в жилом районе. Ураюме кричит на него, не понимая, что происходит, но Рёмен не слушает, даже когда в спину летят угрозы; она даже выскакивает из машины, чтобы лишний раз напомнить Рёмену, какой он безответственный говнюк, но тот — не-а, не слышит. Машина вскоре догоняет Рёмена и начинает ехать медленно, так, чтобы сидящая внутри Ураюме могла поливать его дерьмом. Он молчит, излучая ауру кристаллического похуизма, надевает наушники, включает металл — уж если и слушать девичьи вопли, то лучше так. Девчонка продолжает истерить до тех пор, пока Рёмен не заворачивает за угол на пешеходную улицу. Крики, которые и так до него не доходили, исчезают совсем. Похоже, она заткнулась. Или он ушёл достаточно далеко.       Очень вовремя ему звонят.       — Алло, — с неестественной хрипотцой берёт трубку.       — Почему Юджи в больнице.       — Потому что.       Молчание настолько гробовое, что Рёмен слышит, как по ту сторону эти длинные белые пальцы стучат по столешнице.       — Мегуми переживал.       — Похуй, — бросает Рёмен, но одёргивает себя. — В смысле, ничего ужасного. Он скоро будет в порядке.       — Ты вплёл его в какие-то разборки?       — Нет. — Рёмен вскоре оказывается у дома. Лениво поворачивает ключи, доходит до комнаты Юджи.       — Рёмен.       — Я не хочу сейчас говорить. — Рёмен собирается бросить трубку.       — Слушай, я всё понимаю, но прошу, пожалуйста, хоть немного ответственности. А то ты так на дно не только себя утянешь, но и своего последнего живого родственника. — Никого я никуда, блять, не тяну, завали ебало.       — Не разговаривай со мно… — телефон летит в стену. Благо на нём противоударный чехол.       — По-человечески ж, блять, прошу, ебало завалить, — шипит он в тёмной пустой комнате. Он ложится на кровать, слыша на ней чужой запах, и сворачивается в ком, мерно дыша, смыкая потяжелевшие веки.       «Что такое?»       Этот невинный детский голос.       «Ненавижу дедушку».       Большие светлые глаза.       «А меня?»       У него они всегда были скорее ореховыми, тогда как у Рёмена напоминали каркаде. Волосы — мягкий одуванчик, а у самого — иглы дикобраза. Одеяло крепко стягивают в кулак и прижимают к носу, делают глубокий вдох — и задерживают, хмурясь, скалясь. Комната наполняется скрипящим холодным смехом.       Больничные койки куда твёрже.