Лекарство от понедельника

Костя однажды проникся идеей о том, что хороших не надо искать - их надо уводить от газлайтеров, абьюзеров и прочих деспотов. Но как увести Сашу от тех, кто наглухо впечатался в память и всё ещё преследует парнишку в кошмарах, уступая место Ктулху, Уси-они и счетам за квартиру? Нет, Раковских совсем не зачерствевший, в отличие от булочек с корицей, которые он таскал с собой на работу из своего же дома и всегда забывал есть. Потому что то слышал над ухом раскатистое: "молодой человек, не соблаговолите ли вы..." (не так, конечно, формулировки обычно менее куртуазные были), то рассыпал на себя какао-порошок с сахаром и устраивал углеводную кому, счищая и буквально слизывая всё это, то просто залипал в окно - не в смартфон же, который по жизни молчит. Санечку как-то цинично протипировали в интроверта, который отчаянно пытается сойти за экстраверта. Ну и ярлыки "ты что, самый умный?" и "тебе что, больше всех надо?" приклеились к нему как сургуч к упаковке робусты. Просто вовремя рядом не оказалось созвучных людей, а те, кто метил в Наполеоны и прочие президенты класса предательски опережали Раковских в стремлении навести суету. Потому что были на несколько голов его выше, как он думал. Хотя парень мог стать лидером, не неформальным даже, а крепким таким лидером, при прочих равных. Но теория ведра с крабами (или крабового ведра, как он, нетверёзый, оговорился) работает, не переставая, так что даже если он бы сделался общественно полезным человеком, рано или поздно оказался бы на живописном и восхитительном дне с теми, кто привык ходить по головам. Особенно таких миниатюрных принцев с шевелюрами, которые вечно никому не дают покоя. И вот появляется Пушкин, как раз на три головы выше. Организатор от дьявола, кроме шуток - но находящий утешение только в писательстве. Поменять бы их судьбы местами - получилось бы интересно: Костя умеет заткнуть недоброжелателя за пояс редким словом и его творческая антенна настроена по всем правилам, а Саша больше про побарагозить и повайдосить. Ну а неконтроллируемые слёзы - это то, что шло с Раковских в комплекте с детства. Бросив на барную стойку последний усталый взгляд, длинноволосый отправляется домой спать. Оказавшись в его комнате, даже доморощенный психолог на отлично бы справился с задачей по определению ментального возраста. Ну потому что, come on, кровать в виде гоночного болида, пижамы с принтом динозавров и неоновый светильник, навевающий ассоциации с Бэтменом. "Завтра нужно припарковаться", - думает бариста, и плевать, что он употребляет не то слово и не в том значении: им, лингвистам, всё прощается. Саша садится на деревянную скамью, покрытую облупившейся бирюзовой краской и включает режим ожидания. Обычно настроиться на общение ему помогает музыка, но сегодня он специально забыл наушники дома - ему хочется так думать. Самообман - наше всё, конечно, но Раковских пока не готов признать, что ради Кости может поскупиться общественно вредными привычками. Неласково теребящий волосы ветерок, как ни странно, не выметает мысли из головы, а наоборот помогает увязнуть в них. Парень смотрит на примятую десятками равнодушных подошв траву и вспоминает советскую песню о травах, которые не успели загнуться от серебряной росы. И то, как переделал "травы" на созвучное "крабы", а "загнуться" на "проснуться". Ради шутки, над которой сам же и посмеялся как сильный и независимый. И пусть приснопамятная теория крабового ведра описывала всю его так называемую жизнь, ему больше нравилась искуственно выведенная теория крабового салата. Саша пришёл к простому выводу: что бы ты ни делал, тебя будут помнить по одному главному достижению или главному проступку. Ведь в крабовом салате ещё много ингредиентов, но выделяют лишь один. Раньше длинноволосый записывал темы для разговора на своей миниатюрной ладони - чем попадалось, ручкой, маркером, красками, будь его воля, и кровью бы записал. После того, как на него посмотрели с немым заключением "ну дебил", он перестал это делать. Хотя случись это ради Пушкина - тот бы аккуратно накрыл его руки своими и спросил, глядя в глаза: неужели мы без подсказок не найдём, о чём поговорить? - Ветер могучий, конечно. Костю ниндзей можно назвать с сильной натяжкой, но вот сейчас он был удивительно внезапен. Мы, конечно, опустим тот момент, что тот с минуту наблюдал за Санечкой издалека, пытаясь понять по его волосам, как меняется сила и направление ветра. - Константин? Бариста поворачивает голову как-то слишком удивлённо и смотрит так, как будто его разбудили не свет, ни заря. - Я, - мечтательно улыбается Пушкин и присаживается рядом, предварительно смахнув со скамьи несуществующую пыль. Мужчина сейчас похож на хуманизацию пикника - красно-белая рубашка в клетку виши в духе уютных подстилок, очки в бежевой полосатой оправе, навевающие ассоциации с плетёными корзинами и зелёные, что свежий крыжовник, глаза. А Саша сейчас похож на самого себя, полусонного и рефлексирующего внутри, с той только разницей, что локоны от каприз погоды находятся в состоянии "я только что снял с головы массажёр-антистресс и не расчесался". Ради проформы они жалуются на холодные весенние порывы, а потом Пушкин вдруг спрашивает: - Так вы читали романы Квашонкина? Раковских чувствует себя странно после этого вопроса, и эти вибрации передаются клетчаторубашечному, который уже отчасти жалеет, что влез на такую сомнительную территорию. Но внезапно бариста с энтузиазмом отвечает: - Да, и это не первые женские романы в моей жизни, потому что, - он прерывается на смешок и переводит взгляд на Костю, который склоняется ближе и аккуратно поправляет очки. - На инязе иначе не выжить, - заканчивает мысль, откидываясь на спинку скамьи, непроизвольно делая такое лицо, как будто ему больно. - Языки, значит, - подмечает писатель, - а я ведь тоже в какой-то степени переводчик. Длинноволосый вскидывает брови, зеркаля одну из фишек нового знакомого. - Перевожу с человеческого на компьютерный! - объясняет челкастый, и Саше кажется, что он деловито поднимает указательный палец вверх. - Я понял, - кивает Раковских, смотря вниз, - технарство (а такое слово есть вообще?) непроходимый лес для меня. - Как низко пало русское технарство, - давясь смешками, развивает Пушкин тему, не отрывая вгляда от сашиного лица. Он наблюдает за траекторией его движений и следует - выгибая шею, когда Раковских приосанивается, склоняя голову набок, когда тот опускает глаза. Раковских превращается в Расковских - становится увереннее и раскованнее рядом с писателем. И уже не возникает ощущения, что из-за леса из-за гор покажется этот треклятый Квашонкин и нарушит их идиллию. Потому что при всех выдающихся внешних данных, Алексея можно сравнить с дедом из шишки, не иначе. Или с чем-то хтоническим. Пока бариста свободно рассказывает мужчине обо всём, чем полнится голова, в которой, на самом деле, сейчас бьют фонтаны и взрываются фейерверки, писатель сцепляет свои длинные пальцы, опуская их на колени. И на фоне тёмного денима его кожа кажется аристократически бледной. А Саше выпадает возможность понять, что костины руки - это чистая эстетика. Сколько же тем можно было написать на таких широких ладонях. И ещё он приходит к любопытной мысли: говорят, если хочешь свести счёты с жизнью, нарисуй на своих запястьях бабочек и назови их именами людей, которые тебе дороги. Тогда ты мгновенно передумаешь это делать. Судя по тому, сколько бабочек может поместиться на его больших и прекрасных руках, вряд ли Пушкин когда-нибудь пытался совершить самоубийство.