Грехопадение

      Свет свечи в комнатушке мерцает, создавая тени, хорошо бы ее погасить и уже заснуть, завтра предстоит не менее тяжёлый день, чем сегодня, но рабыня не думает об этом. Её захватили фантазии томные, душные, заставляющие гореть всё её нутро и желать. Она тихонько выдыхает и закрывает глаза, облизывает сухие губы и комкает низ ночной рубашки, подтягивает все выше и выше, обнажая стройные ноги и бедра. Между бедрами уже влажно, всё естество её жаждет прикосновения, а под веками отчётливо возникает образ её жестокого хозяина. Рабыня немного, на сколько позволяет узкая лавка, раздвигает ноги и касается себя, вздрагивает от пронзившего все её тело то ли удовольствия, то ли легкой боли и прикусывает нижнюю губу. Сэр Бенедикт в её фантазиях грубо сжимает её запястья и заводит за голову, коленом раздвигает её бедра и она шумно выдыхает, собирая тонкими, уже мозолистыми от тяжелого труда пальцами, смазку, крепко жмурится, сжимая второй рукой грудь так, как мог бы сжимать Бенедикт.       Отдаваясь своим фантазиям и удовольствию, она не обращает внимания на тяжелые шаги за дверью, пока та не распахивается, ударяясь о стену. Она вздрагивает и резко садится, спуская подол ночной рубашки, испуганно глядит на своего хозяина, смотрящего на неё растерянно и зло одновременно.       — Что ты.? — начинает он, замолкает, хмуря густые брови. Глаза его совсем мутные.       — Сэр Бенедикт, — выдыхает рабыня, но затихает, прикусив щёку изнутри. Возбуждение никуда не девается, а, кажется, становится сильнее.       — Чем ты занималась? — Спрашивает тем временам инквизитор, медленно закрывая дверь и подпирая дощечкой.       — Я…       — Ты?       — Я ведь просила Вас стучаться, я могу быть не одета! — восклицает она, поднимаясь. Возможно, сэр Бенедикт ничего не понял.       — Или заниматься подобными мерзостями? — Хрипло, предельно спокойно спрашивает он и этот спокойный голос пугает ее. Он же поворачивается к ней и медленными, тяжёлыми шагами надвигается, и рабыня оседает на лавку обратно. Сэр Бенедикт хмыкает, останавливается перед ней и кладёт широкую ладонь ей на макушку, треплет, словно она животное какое, ведёт вниз и горячими пальцами прижимается к шее. Усмехается, почувствовав, как быстро бьётся ее пульс.       — Сэр, — сипит рабыня, глядя на своего хозяина снизу вверх.       — О ком ты думала, предаваясь здесь греховному удовольствию? — Тихо спрашивает Бенедикт, наклоняясь к своей рабыне и та чувствует его горячее дыхание на своем лице и запах вина. Она не успевает этому удивится, как твердые губы Бена накрывают ее, язык врывается в рот и почти насилует. Почти, потому что она сама желает этого, поддается навстречу, ощущая горький вкус чужих губ и стонет, когда горячая ладонь Бенедикта лезет под лиф и накрывает ее грудь, сжимает, как она и представляла. Но сэр Бенедикт разрывает поцелуй и смотрит на нее внимательно, словно ищет чего-то, обхватывает за талию и укладывает на лавку, нависает сверху.       — Так о ком ты думала? — Спрашивает уже более требовательно, задирает ее рубашку и раздвигает коленом ноги. Рука ложится ей между ног и они с Бенедиктом в унисон выдыхают шумно, тяжело, смотрят друг на друга.              Бенедикт ухмыляется, касается ее щеки испачканными ее же влагой пальцами, сам расстёгивает брюки и пристраивается между ее бедер, толкается и когда он проникает в неё, рабыня со стоном отвечает:       — О вас.       Бенедикт замирает, пьяными глазами всматривается в нее, скалится как-то зло и начинает вбиваться в нее, заставляя кричать. Зажимает ладонью ей рот, чтобы заглушить крики, хрипит и шумно дышит, подхватывает второй рукой под бедро. Рабыня же сама выгибается навстречу, сжимает руками его предплечье, жмурится и кричит в ладонь на каждое движение и через какое-то время замирает напряжённо, выгибается так, словно костей нет и Бенедикт видит, как по ее вискам стекают слёзы. И именно ее слёзы становятся пределом для него. Он вжимается в нее и кончает с хриплым стоном, накрывает своим телом, лицо прячет у нее на шее. А рабыня понимает, что в эту ночь все пределы были стёрты.