зажги мою душу

Володя без слов умывается, и, осторожно повесив пиджак на спинку есенинского стула, ложится на продавленный диван, закидывая руку за голову. Он всё ещё трёт виски, и Серёжа, окончательно протрезвев, несёт ему с кухни стакан воды и таблетку анальгина. Маяковский благодарно зыркает глазами, и движением головы откидывает чёлку назад. Глотает маленький кругляшок, и запивает, двигая кадыком слишком уж резко. Есенин не знает, что делать — это всё слишком быстро, слишком скомкано и мято. Такой неприступный Владимир — и он ли только что так мокро и пошло целовал малознакомого парня в подъезде? Сергей идёт в ванную — гость уже спит — и после душа переодевается во всё чистое. Совершенно не знает, где ему теперь спать. На полу ему нельзя — он пьян, ещё и встать потом не сможет совершенно — спина уж такая. Кутается в домашнюю серую толстовку, и, еле дыша, забирается Маяковскому под бок — тот недовольно морщится, но приобнимает во сне, и ложится на бок. Сейчас удобнее, и огромный Владимир греет Серёжку как камин или обогреватель. Есенин накрывает их одеялом, и поправляет подушку под головой. Дыхание мужчины рядом спокойное, он слегка храпит, но это даже как-то умиротворяюще. Сергей жмётся к нему ближе, и осторожно целует в висок. Он всё ещё странно себя чувствует. Очень неустойчиво и зыбко. Хотя, раньше его жизнь никогда не отличалась стабильностью — пьянки, гулянки, драки, дорожка кокаина и спать. А сейчас, рядом с таким человеком, как Маяковский, пить и нюхать не хочется совершенно. Как будто этот большой и горячий человек — и есть наркотик. Усталость берёт верх, и Есенин засыпает. Ему сладко спится — тёплые объятия и терпкий запах футуриста действуют как самое сильное снотворное. *** Маяковский щурится, когда лучи солнца сквозь оконные стёкла озаряют комнату. Потягивается, зевает, и чувствует, как Серёжа ворочается, отворачиваясь к стенке. Места на диване пиздец как мало, и Володя чуть не падает. Разглядывает комнатёнку — старый сервант, ковёр на стене, шифоньер и диван, которому лет так двадцать на вскидку. Ни телевизора, ни компьютера, ни ноутбука — только стопки тетрадок и книг повсюду. Чисто, конечно — на ковре нет грязи, а на поверхностях сравнительно мало пыли. Осторожно выбравшись со спального места, Маяковский укутывает Серёжу одеялом, и, разминая затёкшие ноги и спину, идёт на кухню — кофе ему необходим просто очень сильно. Пусть растворимый, и пусть не в «Старбаксе» у дома. Нет грязной посуды — только чашка в раковине. Маяковский закуривает в форточку, и начинает думать, что делать дальше. *** Спустя минут сорок босой и заспанный Есенин появляется на пороге кухни — в спортивках и толстовке. Кудри растрёпаны, зевки медленные и неспешные. Он нежно улыбается, когда Владимир придвигает в его сторону чашку кофе и бутерброд с маслом. — Я так понимаю, ты энергией солнца питаешься. Еды совсем нет. Вот почему ты такой худой. Маяковский скользит мягким взглядом по фигуре поэта — и снова не может удержаться. Подходит, обнимает, и утыкается носом в макушку. Сергей льнёт, нежно сопит в плечо. — Что мне теперь делать, а, Есенин? Как жить дальше — без тебя уже будет тяжело. А с тобой — ещё тяжелее. Боюсь, больше не вынесу отношений — прежние были такой ямой, что я до сих пор раны зализываю. — А что было? Есенин отстраняется, и, убирая пальцами со лба Володи чёлку, смотрит в глаза. Маяковский хмурится. — Я просто думал, что если я также сильно люблю, то и меня так же сильно любят. Мне не было покоя — нигде. Я как будто сам себя резал. Не хочу её больше видеть. Никогда. Серёжка берёт его лицо в свои ладони — мужчина уже плачет — и целует, вставая на носки. Целует, и собирает слёзы на свой язык. — Не плачь, — шепчет тихо, — всё проходит. Пройдёт и это. Ты только не плачь. Маяковский трясёт головой. Позволяет Есенину стереть слёзы со своего лица. Сглатывает и снова обнимает парня — как будто так спокойнее. — Я не буду больше, Серёжа. Не буду.