зажги мою душу

Маяковский с наслаждением и некоторым чувством превосходства смотрел, как голодный и уставший Серёжка ест — так, что за ушами трещит. Хотя Есенин не осилил всю порцию того, чего заказал, потому что много после голодухи есть нельзя. Они пили вино — и говорили. Много, долго, смакуя каждый фужер и каждую фразу. Сергей рассказывал о своём детстве — днях на золотом поле и голубой речке, синью убегающей вдаль. Владимир тоже рассказал о своём — о жарких днях на Кутаиси, о прекрасных горах и широких просторах Грузии. Им вдвоём было легко — два любовника одной музы, два горячих молодых сердца, которых так и тянуло друг к другу. — Володя, — шептал захмелевший Есенин, — вы даже не представляете, как я счастлив. Прямо сейчас я сижу рядом с искусством, с прекрасным творением… У него заплетался язык, и Маяковский, улыбнувшись, потрепал Серёжку по кудрям. — Пора тебя домой справлять, друг. Ты уже хорош. Ему было тяжело скрыть нежность, которую он испытывал к новому знакомому. Это было нечто покровительственное и осторожное, восхищённое и трепетное. Владимир расплатился, и, закутав Серёжу в пальто, потащил на плече на улицу. Холодный ночной воздух обжёг Есенина своей свежестью. Звёзды на небе сияли, освещая им дорогу. — Послушайте, — начал Сергей, — ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Он цитировал стихотворение Маяковского, которое прочёл сегодня ночью. Именно сейчас эти строки так сильно отзывались в нём, что казалось, если бы это не было сказано, момент был бы упущен. Володя погладил поэта по щеке, и вздохнул. — Значит — кто-то хочет, чтобы они были… У него был усталый и тихий голос. Он тёр виски, но не от выпитого алкоголя болела голова. От всех чувств и неразрешённости, которая царила сейчас в его душе. — Андрей, владелец бара, где мы с вами впервые встретились, сказал, что вы туда приходите только тогда, когда жизнь идёт по пизде. Это правда? — Есенин сел на лавочку и закурил. — Правда. Чтобы не чувствовать себя дерьмом, нужно просто слиться с такой же дерьмовой обстановкой. И уже понимаешь, что из этого можно выбраться. Правда, в последние месяцы уже не получается… Они замолчали. Ветер трепал их волосы, когда они сидели плечом к плечу на ободранной скамейке на остановке. Есенин накрыл своей ладонью руку Володи; тот положил голову ему на плечо, хоть и скрючился до невозможности — его сто девяносто против есенинских ста семидесяти были уж очень внушительны. Сидели недолго — начал накрапывать дождь. Никто из них решительно не знал, что делать дальше. Владимир устало дышал, хлюпая носом — видимо, плакал. — А знаете что; поехали ко мне. У меня, конечно, не лоск и не модерн, но выспаться можно. Вам сейчас опасно быть одному. Серёжа смотрит нервно — боится, что Володя откажется. Но он уверен — в одиночестве ему будет в сто раз хуже, чем в маленькой квартирке Есенина. — Поехали. Поехали, да… В подъезде тихо и никого нет. Сергей ведёт за собой своего постояльца, не выпуская из пальцев его руку. Поднимаются по лестнице — лифт давно сломан; у двери останавливаются. Есенин ищет ключ, роясь в карманах пальто. Владимир не выдерживает — алкоголь действует так, или сам Серёжа — но он прижимает его к стене и целует, не спрашивая разрешения. Тот запрокидывает голову и цепляется пальцами за лацканы владимирского пиджака. Они целуются долго — горячо, мокро и пьяно. Есенин наконец-то касается тёмных волос, острых скул и широких плеч. Ему всё это кажется сном — а Маяковский к нему тянется, тянется к свету, как мотылёк к лампе. Когда за окном с шумом проезжает чья-то машина, они отстраняются друг от друга. У Серёжи мокрые глаза и распухшие губы. Владимир растрёпанный и ошалелый; дышит тяжело и даже в глаза не смотрит Сергею. — Я…пойду. Не нужно было. Разворачивается, и уже готовится убежать. Серёжа быстро его за руку хватает, прижимается всем телом, и шепчет: — Не уходи, прошу. Мы разве для этого встретились, чтобы расстаться? Не уходи; а иначе я умру. Без тебя и умру. Рыдает взахлёб; жмётся так близко, что чувствует, как у Маяковского сердце бьётся. Владимир обнимает, и уже не пытается убежать — чувствует, что нужен. Утыкается носом в золотые волосы Есенина, смаргивает слёзы и шепчет: — Не плачь; ну что ты. Пошли, а то замёрзнешь. Сергей трясущимися руками открывает обшарпанную дверь и включает свет в прихожей. — Добро пожаловать в трущобы.