зажги мою душу

Людей было много. Женщины, мужчины, и все — в строгих костюмах, свитерах с горлом и классических ботинках. Будто бы это был светский приём, а не квартирник. Серёжа сел в самый конец большой комнаты. В квартиру его пустили, только спросили, от кого он. Есенин поначалу растерялся, потом хрипло ответил: «Я знакомый Владимира, Сергей». В комнате с небольшой сценой было уютно, хоть и очень модернизированно. Высокие стулья, картины на стенах, бра с тёплым светом. Есенина не особо интересовали люди вокруг. Он всюду искал глазами Маяковского. И нашёл. Владимир стоял у стены, в чёрном костюме и чёрном свитшоте. Волосы были небрежно зачёсаны назад по бокам, а чёлка так и падала на глаза, которые матово блестели, отражая в себе свет от ламп. Серёжа не спускал взгляда с поэта и вздрогнул, когда встретился с ним глазами. Улыбнулся приветственно, и дёрнул плечами, мол, вот и свиделись. Маяковский снова прикусил нижнюю губу и тряхнул головой. Ни ответа, ни привета. *** Когда мелкий и худощавый парень в смокинге объявил, что сейчас выступит Владимир Маяковский с новыми сочинениями, люди захлопали энергично, будто бы только его и ждали. — Ах, он такой поэт! Новатор! Футурист! — шепнула сидевшая рядом с Сергеем женщина. Маяковский вошёл на сцену — такой высокий и тёмный, невероятно холодный. Но вместе с тем он был таким горячо-воодушевлённым, что у Есенина ухнуло сердце вниз. Он затаил дыхание, а поэт начал читать. «Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье Пусть серебро годов вызванивает уймою надеюсь верую вовеки не придет ко мне позорное благоразумие» Его грудной низкий голос отдавался от стен. Длинные руки были в карманах, а взгляд — блуждал по всем и каждому, прожигая до внутренностей. Владимир глядел на Сергея — и его взгляд был другим. Горячим и страстным. Он отдавался стихам полностью, без остатка, то крича, то понижая голос до шёпота. Есенин жадно слушал и жадно смотрел, сжимая в пальцах край свитера. У него будто бы поднялась температура, вот насколько его распаляла поэзия Маяковского. Такая дерзкая и рваная, правильная и сильная. По окончании вечера Серёжа уже не знает, что он и кто он. Ему настолько воодушевлённо сейчас, что он уже не может сидеть на месте. Выходит в подъезд покурить. Тут так же фешенебельно и современно — даже не наблёвано и на стенах не написана сила великой русской речи — ёмкое и звучное слово 'хуй'. Дверь позади хлопает. Снова он. Маяковский. — Не ожидал вас тут встретить. Голос усталый и уже не такой, как на чтениях. Какой-то блёклый. Владимир затягивается, и со вздохом выпускает дым. Ведёт шеей и машет головой. — Вы меня заинтересовали; и потому я здесь. Я, признаться, не хожу в такие места — пиздецки сильно утомляет. Серёжа ерошит свои золотые кудри и тоже затягивается. Ощущает на себе чужой взгляд. И так приятно от этого, что он улыбается своей очаровательной хулиганской улыбкой. — И всё же: почему вы тут? Вы ведь могли на меня обидеться; я вчера очень пренебрежительно к вам отнёсся. Маяковский кидает сигарету в урну, и прислоняется широкой спиной к стене. Складывает руки на груди. Он без пиджака — рукава закаты до локтей, и видно венки на сильных руках. Есенин снова улыбается. — Хотел увидеть вас ещё раз. Всё — ваши стихи, манера говорить, вы сами — невероятны. Вы мне понравились — такая горячая натура, такая прямая позиция. Никогда не встречал таких людей. Мне до ужаса понравились ваши стихи, хотя я совершенно другого полёта птица. Я люблю писать просто — о природе, по которой тоскую, и которой нет здесь, в Москве. О тех кто меня бросил, хотя мне сейчас совершенно на них наплевать. Вот такой я — гуляка без гроша за душой. Сергей смотрит на своего нового знакомого — а у самого мурашки. И от него, и от эмоций, и от прохлады в подъезде. — Я пишу о том, что вызывает во мне злость и острое чувство несправедливости. Я люблю, когда всё правда, когда всё честно. Люблю писать с размаху, рубить с плеча. Люблю поливать всех таким трёхэтажным, что даже уши вянут. Но в жизни никогда бы не потерпел такого; признаюсь, я очень раним. Маяковский усмехнулся как-то нервно и дёрнул плечом. — Всё удивляюсь; ни с кем так не откровенничал. Есенин вздыхает. — Я тоже. И знаете, терпеть не могу, когда не восхищаются моей поэзией. Но вам простительно. Как гению. Да, вас я прощаю. Владимир улыбается. Рассматривает худощавого парня в брюках и свитере цвета серой мыши, с золотыми кудрями и синими-синими глазами. Он такой живой, такой настоящий, что даже и не поймёшь сразу, что последний раз ел два дня назад. — А знаете что, Сергей, пошлите выпьем. За знакомство. Есенин улыбается, и кивает. Они возвращаются в квартиру, никому не сообща, забирают вещи и уходят, окунаясь в московскую осень.