Постельные игры

      Первый десяток лет в холодном и тесном саркофаге наедине с обезумевшим старшим братом, мертвым к тому же, прошел довольно… однообразно и напряженно. Утро – допустим, что это было утро – начиналось с дружеского приветствия в виде дикого рева и попыток порвать друг друга в клочья; в обед, порядком устав, они ненадолго прекращали свою мышиную возню и расползались по разным углам «опочивальни», попутно зализывая раны и купаясь в бурлящей энергии Инь, вязким густым туманом застилающей гладкий камень; вечером же, набравшись сил, они снова возвращались к бурному выяснению отношений. И продолжаться весь этот кошмар мог еще довольно долго, однако Боги, безмолвно наблюдающие за всем этим безобразием, по-видимому решили сжалиться над непутевыми братьями, и в какой-то момент к ним вернулась способность трезво мыслить. Причем к Минцзюэ она вернулась чуть раньше, чем к Гуанъяо, что ужасно расстроило последнего. Ведь теперь у этого полумертвого верзилы появилась еще одна причина, чтобы ворчать на своего несчастного, преданного, непонятого и брошенного на произвол судьбы лживого братца.       Так что, когда Яо очнулся и пришел в себя, то был вынужден выслушать утомительную лекцию о том, как он во время своих приступов неконтролируемого сумасшествия, кидался на Минцзюэ словно бешеный пес и впивался своими маленькими аккуратными зубками в его многострадальную шею, стремясь урвать кусок посочнее. Один раз ему даже это удалось и тогда Чифэн-цзунь, ужасно оскорбленный подобной выходкой, размозжил голову Гуанъяо о соседнюю стенку саркофага. И казалось бы вот оно счастье, тишина и покой до скончания веков, но цзиневская змеюка вскоре отрастила себе новую голову, точно такую же, и принялась грызть своего убийцу с еще большим энтузиазмом.       Самое обидно, что закончить свою пламенную речь про плохое поведение Яо Минцзюэ решил одним мощным ударом в живот, превратив внутренности несчастного в бесформенную киселеобразную массу. И Гуанъяо, как можно было догадаться, в долгу не остался.       Однако драться им вскоре наскучило. Они были уже давным-давно мертвы: Чифэн-цзунь, к большому сожалению Яо, абсолютно ничего не чувствовал, так что ломать ему кости было бессмысленно, а главное – бесполезно, у Гуанъяо же в свою очередь обнаружилась довольно неприятная способность – его тело восстанавливалось, медленно, правда, но это уже мелочи. Поэтому единственное, что они могли сделать, так это повернуться друг к другу спинами – сделать это в столь тесном пространстве было довольно трудно – и уткнуться взглядом в густую непроглядную тьму, выводя пальцами на стенках саркофага очень неприличные выражения.       Жаль, что их перекошенные обиженные лица не видел Сичэнь. Тут же бы перестал убиваться по этой сумасшедшей парочке и отправил их в пешее эротическое переписывать правила Гусу Лань. А потом бы еще назначил сотню – нет, тысячу! – ударов ферулами, чтобы и в голове прояснилось, и совесть проснулась. Но не бывать этому еще ближайшие лет пять, а то и больше, до тех пор, пока донельзя любопытному Хуайсану не захочется проверить, как там поживает его старший брат, и захоронить как полагается.       И они это понимали – точнее: поняли, когда отчаянные попытки выбраться не увенчались успехом, посему решили, что сейчас лучше заключить временное перемирие (подуться друг на друга они еще успеют, у них на это есть еще целая вечность). Да и дробить друг другу кости, время от времени отрывая конечности, а потом выпускать наружу внутренности им уже порядком наскучило. В начале они, опьяненные жаждой убийства и отмщения, возможно еще получали какое-то там удовольствие от процесса, но теперь…       Теперь братья тихо-мирно лежали в саркофаге и о чем-то переговаривались. Ну, как переговаривались? – играли в ассоциации. На большее их просто не хватило. Предыдущая попытка откровенно поговорить привела к тому, что Минцзюэ расколол Гуанъяо череп (и тот еще потом долго плакался, что у него ужасно болит голова, что само по себе довольно странно, поскольку Яо мертв).       – Река.       – М-м-м, Цзян Ваньинь.       Над головой недовольно рыкнули:       – Объясни.       – Когда А-Лин был совсем крохой, – грудь Гуанъяо обдало теплом; губы предательски дрогнули и сложились в нежную ласковую улыбку, – то мне довольно часто приходилось наведываться к главе Цзян, чтобы показать ему малыша. И каждый такой визит сопровождался речными катаниями.       Минцзюэ усмехнулся.       – Теперь моя очередь, – Яо демонстративно кашлянул в кулачок, пряча за ним ехидную усмешку. – Конечности.       – Руки, ноги. Разве можно еще что-то сказать?       – Ну в твоем случае можно.       В саркофаге повисла напряженная пауза. Минцзюэ недовольно скрипнул зубами и пихнул маленького змееныша локтем… куда-то. Кажется, это была голова.       – Ну, что же ты сразу драться лезешь?       – Не сразу, а после твоих дурацких шуточек.       Яо громко шмыгнул носом.       – Я ужасненько извиняюсь, – сконфуженно пробормотал он, уткнувшись носом в холодный бок брата. Минцзюэ на это лишь неопределенно фыркнул; в голосе Гуанъяо не было и намека на раскаяние. Один только смех и лукавство.       И снова тишина. Жалость-то какая.       Судя по всему игра на этом и закончилась, а жаль. Яо ведь только во вкус вошел. Впрочем Гуанъяо довольно быстро сумел найти себе другое занятие: пользуясь тем, что Минцзюэ теперь ничего не чувствует, он стал водить руками по чужому телу, осторожно скользя пальцами по ледяной коже и время от времени ощупывая неестественно твердые мышцы. В какой-то момент в голове змееныша возник закономерный вопрос: а сохранилась ли у его любимого братца одна очень важная и любопытная вещица, которую в третьесортных дамских романах принято называть нефритовым жезлом любви. Поскольку совести у Гуанъяо отродясь не было, то он решил проверить, что творится у благородного и самоотверженного главы Не в штанах.       Маленькая рука Гуанъяо осторожно легла на грудь брата, спустилась вниз по крепкому животу, медленно обводя все рельефы, и скользнула вниз к паху, под грубую льняную ткань.       – Вау!       Минцзюэ поморщился: в мертвой тишине неожиданный возглас этого гаденыша показался ему звоном поминального колокола.       – Чего орешь?       Яо, страшно возбужденный, приподнялся на локте – настолько, насколько это было вообще возможно – и обнял ладонью член, в который раз дивясь его внушительным габаритам. Он и раньше имел честь ласкать старшего брата, однако это было давно, когда они были живы. В посмертии же он делал это впервые, и, если честно, то ощущения были довольно… необычными.       Член Минцзюэ был закономерно холодным и на удивление мягким, гладким, а главное – целым, что немаловажно, учитывая все обстоятельства. Яо так и не смог найти ни единого признака разложения: член был таким же, каким и был при жизни хозяина, – длинным, толстым и тяжелым. Однако, чем дольше Гуанъяо ласкал чужую плоть ладонью, осторожно сжимая у головки и оттягивая нежную кожицу, тем отчетливее чувствовал, как под пальцами слабо пульсирует тяжелая энергия Инь. И от этого стало почему-то совсем смешно.       – Долго ты будешь молчать? – недовольно прохрипел Минцзюэ, вглядываясь в темноту. Он пошарил рукой по дну саркофага и, как только добрался до головы цзиневского лиса, стукнул того в макушку (не сильно, конечно), привлекая к себе внимание.       – Ах, прости меня, брат, просто… я немного задумался, – Гуанъяо осторожно провел пальцами вдоль вздувшийся венки. – Не пойми меня неправильно, просто я думал, что он у тебя усох или, в худшем случае, сгнил.       Минцзюэ, явно не понимая о чем идет речь, фыркнул, пытаясь приподняться, чтобы… очевидно, снова разукрасить лицо брата во все оттенки фиолетового. Но не вышло: вместо того, чтобы в очередной раз избить брата, он сам ударился головой о крышку саркофага.       – Может ты уже скажешь о чем ты? – проворчал он, потирая ладонью лоб, хотя толку в этом особо-то и не было.       Яо добродушно улыбнулся, сжал рукой вялый член брата и весело пропел:       – О чем? О чем? О члене твоем, конечно.       Так грязно Минцзюэ уже давно не ругался.