Для души и тела

      На Ард Скеллиге снова идёт снег. Лошадь сквозь белую завесу ступает неохотно, фыркает, стряхивая с морды и гривы налипшие хлопья, мёрзнет, кажется, да только Грифон не может толком сказать — потому что сам дрожит от холода. Дорога от Бландаре на север лежит у самых подножий, но мороз здесь стоит такой, что чудится, будто он уже на вершине, обдуваемой ветрами. Прежде спасало горячее вино, которое подают и в самых захудалых корчмах, ныне же — только собственное тепло да тепло кобылы, на которую он уже едва надеется. На обратном пути издохнет, думает, как пить дать. Но туда, к горным пещерам дойти должна. Там прячется, шурша чешуёй, то, чья башка принесёт ему туго набитый кошель с кронами. Грифон и этой мыслью греется, точно пуховым одеялом или костром. Кутается в плащ, трогает пятками бока.       Кот нагоняет его еще у Палисада — день и ночь за ним ехал, говорит, поймать не мог. Грифон жмёт плечами деланно равнодушно, как он лучше всего умеет. У него усы и борода в снежинках, брови и ресницы заиндевели — он прячет раздражение во взгляде за капюшоном, в плащ кутается и со спины похож на огромную, сложившую крылья птицу. Говорить не хочет, молчит — потому что обледенелые, потрескавшиеся губы кровоточат, да и уместны ли разговоры? Заказ один на двоих, кто дракона убьёт — того и денежки. Ан нет, не чудовище будет главным соперником.       Один раз, когда они останавливаются, чтобы глянуть на почти стершиеся надписи дорожного знака, Кот запястьем стирает ему выступившую красную каплю.       — Говорят, змея видели где-то здесь, — бросает он небрежно.       Змея видели где-то здесь. Грифон кивает заторможенно, облизывает уголки рта, смакуя терпкий привкус. Пытается заглянуть в глаза, мол, брось ты эту затею, не путайся под ногами, пришибу ведь. Кот отворачивается — как будто бы это единственно разумное решение, которое он может принять.       Редко когда заказчики не уверены в ведьмаках настолько, что всем и каждому награду обещают. Кот говорит, что староста деревни сразу же посулил двести крон.       Столько же, сколько получит реданский приблуда с головой Грифона на цепочке. Если появится.       — Пиздёж, что тут думать, — ругается пернатый.       — Не убьёт поганого выродка — так ранит серьезно, а там до могилы недалеко. И плата не нужна. Вот как они мыслят. Хорошо, что мы пошли вдвоем.       Вдвоем, как будто по-братски. Нехотя делятся они друг с другом остатками черствого хлеба, пробираясь сквозь сильный буран, и водой, набранной из ледяного ключа. От холода зубы сводит, похрустывают резцы зловеще, стоит попробовать надкусить мякиш, но ничего иного у них нет — зато как разжуешь, так сладость по рту растекается странная, какая-то нереальная. Ни насыщения, ни прилива сил, но вкус заставляет вгрызаться в корку снова и снова. Кот не то шутит, не то серьезничает:       — У богов есть повар, который делает еду сладкой. Его зовут Голод.       В Йуле на Скеллиге не сыскать тепла нигде, кроме как в каменных стенах и у очагов. На горной дороге их лошади, исхудавшие и мерзнущие, фыркают и отказываются идти дальше. Грифон чувствует, что его животине недолго останется, если пройдёт еще пару миль со всадником в полном облачении на себе, но Коту не говорит — пешком продолжит путь, если придётся. Они порознь и в то же время как будто вместе, преследуют одно чудовище, выполняют один заказ, едят одну пищу… И ждут подлости. Недоверие это для обоих оскорбительно и для обоих же вполне привычно, потому что происходящее в крепости уже не имеет значения, стоит вам выйти на большак. Грифон одинок и одиночество это его вполне устраивает. Устраивало бы, не увяжись за ним хитрый Кот. Одно хорошо — он маленький да теплый, на расшитый по краю плащ с отороченным мехом капюшоном грех не позариться. Вот найдут укрытие, спрячутся и прижмутся друг к другу, ни слова не говоря. Позабудут о змее, уснут, как прежде, не замыслив дурного.       Минуют опушку со вбитыми в землю колышками и заметенными почти доверху кругами из камней — летом, объясняет Кот, на этом месте обыкновенно горняки останавливаются, руду свозят. Ныне здесь никого из людей не осталось. Полощется на ветру потрепанная красная тряпица с черным корабликом Ан Крайтов, волчий вой раздается над чащей то ближе, то дальше, пугает лошадь, но та и заржать испуганно не в силах. Конь Кота, накрытый шерстяной попоной, попривык к морозам и опасностям. А свезёт ли двоих, если что?       — Высоко забрался! — сетует Кот, перекрикивая бурю и проводя в воздухе пальцем. — Затаился в развалинах Этнира… Хорошее местечко для гнезда, но лошади туда не поднимутся!       Снег доходит до колена — и Грифон чувствует, что готов околеть прямо здесь же, на этом месте.       Озлобившись, хватает он Кота за плечо, разворачивая к себе.       — Так найди нам убежище! — кричит, разбивая кровавую корку льда на губах.       — А ты что же, уже в союзники меня записал?       Они встречаются взглядами, жмурясь от летящих в лицо колючих хлопьев.       — Я думал, ты хочешь помочь.       Грифон лжёт — знает, что никакой Кот ему не помощник.       На двести крон можно прожить до Имбаэлка, до первого потепления — за деньги эти один из них купит себе жизнь, если староста не хитрит.       Не быть им друзьями за пределами Каэр Серена, никогда им не узнать, что это такое — вдвоем путешествовать по большаку. Так не принято. Да и мало ли заказов в других местах, отчего нужно сразу на Скеллиге плыть — туда, где Грифон уже снискал славу, очистив пещеры у воды от сирен? Нет, Кот здесь не только из-за денег — кроны ему нужны, чтобы рядом оставаться, чтобы не бежать обратно на материк, к теплу, в кишащие скоя’таэлями леса. Кот за ним следует от самого Фирсдаля, упрямо, по следам. Ввязывается в бессмысленную борьбу за добычу. Сквозь свист метели слышен его смех, видно оскаленные желтоватые зубы с крупными острыми клыками — о такие клыки язык порежешь, если попытаешься облизнуть.       Разделю с ним деньги пополам, думает Грифон. Не жалко.       Опять лжёт. Жалко все-таки.       — Я отдам тебе половину, — обещает он через силу, трясясь от холода в седле. — И в довесок еще, может, подброшу пару монет.       Кот словно ждёт этого, потирает затянутые в перчатки руки и резво спрыгивает с коня, ведёт его за собой под уздцы и Грифону машет — чтобы следовал за ним в заснеженную неизвестность, вверх, по горной тропе, с опаской поднимая взгляд к невидимым пикам, у которых что-то шуршит и грохочет. Он боится лавины — боится, что накроет сугробом, придавит сверху, справа, слева, лишит спасительного вдоха. Могила, о которой никто не узнает. Но умереть не страшно — страшна теснота, сдавливающий легкие спазм, сухая ладонь на горле. Это хуже боли.       — Слышишь? — кричит Кот — в голосе восторг с безумием. — Великаны дерутся!       Грифон ничего не знает ни о каких великанах — морщится и сжимается, как совы, бывает, от страха «худеют», прижимая перья к телу. Это не страх, говорит себе. Не страх.       И так рьяно он это твердит, что не замечает, как они оказываются в сухой темной пещере, уходящей вглубь горы. Сюда не добирается буран, нет снега и не слышен волчий вой.       — Чтоб тебя гули сожрали, — ругается пернатый — злой взгляд горит во мраке, онемевшие пальцы стискивают истрепанные поводья, тянут. Бесполезно. Лошадь, грянувшись оземь, не слушается, не встаёт на ноги, ослабевшая. Снежинки тают в пепельной гриве. Кобыла, прослужившая ему без малого семь лет, умирает на ледяном полу пещеры.       Кот молчит, не рискует и слова сказать. Грифон морщится.       — К черту. Конину я еще не пробовал.       Разделывают тушу методично, быстро и грубо, не заботясь о целости кожи, набирают в ладони горячую кровь, пьют жадно, согреваясь изнутри. Алая лужа растекается под ногами, мешается с талым снегом.       — Огня бы, — замечает Кот. — Дров только нет.       Но они жгут всё, что только может для этого сойти — истрепанные книги из вещевого мешка Грифона, собранные по углам тонкие сухие веточки, рассыпающуюся в пальцах листву и кости мертвой лошади. Много дыма, огня мало. Дрожат пальцы, не слушаются, роняют последний смятый кусок пергамента со смазавшимися в дороге чернилами.       — Не могу, — рычит Грифон, бросая в протянутую ладонь кремень. — Ты попробуй.       — Пригляди-ка за конём.       Он и счастлив свалившемуся на него поручению — подальше от густой мглы и поближе к выходу, где каменный потолок не давит и вдох даётся легче. Двести крон, думает про себя. Пополам. За двести крон можно и не в такую жопу мира забраться. Всё лучше, чем серебряный грош за утопца.       — Почему ты за мной поехал? — спрашивает, не оборачиваясь.       Соврёт — получит по ушам.       — Потому что по-другому уже не могу, — отвечает Кот, подкладывая загоревшийся кулёк к веткам. Пронзительный взгляд его сверлит спину почти до боли.       — Можешь. Мы всю жизнь по Пути бродили в одиночестве, что сейчас-то изменилось?       — Я нашёл себе хорошую компанию.       — Ты меня за двести крон продал бы, будь нужда.       — А ты меня — нет?       Грифон молчит, не находя ответа.       — Видишь? — усмехается Кот, протянув руки к огню. — Не топорщи перья, зараза, садись к костру — здесь тепло, как под крылом у твоего Большого Грифона в вашей крепостице.       Он замолкает вдруг, по-заговорщицки хихикнув.       — Если бы нужно было тебя продать, я бы запросил больше. Ты сам себя во сколько оценишь?       Грифон на вопрос не отвечает, усаживаясь напротив как будто бы неуверенно, подпирает щеку ладонью, мрачно уставившись в огонь. Кошачья игривость чужда ему, не очень-то он понимает, как отвечать, путается — борятся ли они еще или заключили перемирие, шутит Кот про деньги или честен с ним.       — Во столько, сколько тебе никто не заплатит, — огрызается он.       — Ты хочешь поспорить?       — Я хочу, чтобы ты заткнулся.       Грифон от незнания, от волнения перья топорщит, по ту сторону костра забивается, расстелив потрепанный плащ да подкладывая под голову пустой мешок. И за Котом всё следит неусыпно, точно нападения ждёт.       — Даже не думай, — говорит, видя его попытку устроиться рядом. — Я с тобой ни одной ночи рядом не протяну.       Врёт, конечно — вытерпел бы, и вытерпел не одну, не две и не три.       Что Коту до его запретов? Он ходит и ложится там, где ему хочется, гуляет сам по себе, не зная ни границ, ни правил. Испачканными в крови средним и указательным пальцами рисует на лбу у Алейда две линии. Липкое теплое прикосновение. Слишком личное, слишком неопределенное.       — Руку отрублю, — предупреждает Грифон.        У Кота по запястью бежит чуть неровная белая вертикальная полоса.       — Переживу как-нибудь, — смеётся он, пряча под веками горечь.       Не переживет — потому что ведьмаку без руки в бою делать нечего.       — Я не следил за тобой, — говорит Кот негромко, тронув осторожно его ладонь, от пальцев невинным движением мазнув к костяшкам. — Заехал перед заморозками в Каэр Серен и Эрланд сказал, что ты не появлялся и, скорее всего, не появишься. И что ты удрал на следующее же утро после того, как он заикнулся обо мне — красный, злой и без вещей.       Может, он просто не имеет понятия о том, как тяжело спустя пятьдесят лет одиночества подпускать кого-то столь близко. Но в том-то и дело, что Кот понимает — и должен понимать куда лучше. Нет у них грифоньего единства, есть лишь месть за собратьев, познавших на себе гнев суеверных кметов. И так легко ему даются все эти хитросплетения, так хорошо и складно он говорит — ты да я, да мы с тобой, мы, мы, и никак иначе. А когда он говорит «мы», это многого стоит, потому что обыкновенно для Кота существует лишь он сам и его боги, в которых он не переставал верить.       Грифон глядит в потолок потухшими желтыми глазами.       — Ты здесь ни при чем, — пытается возразить он.       — Я бы так и подумал, — усмехается Кот, — если бы плохо тебя знал. Ты же как девственница, любишь, чтобы поуламывали. Только мне что-то совсем недосуг лезть за тобой на вершину башни, как за принцесской какой-нибудь — я люблю, чтобы сами спускались… Оу, оу! Осторожнее с этим.       Пылающая ветка с искрящимися на конце красноватыми углями смотрит ему в лицо, опасно близко, опаляя кожу. Он хихикает, пялится исподлобья. Ждёт.       Грифон, помедлив, мажет испачканным в саже пальцем по его веку — небрежно, из желания отомстить за стягивающую кожу подсохшую кровь. У подведенных чернотой глаз больше глубины, чего-то дикого, как у воинов, плавающих на драккарах, что стоят у Каэр Трольде.       — Хватит болтовни о башнях и принцессах, — говорит, укладываясь поудобнее. — Если ты не собираешься спать, так хоть я вздремну.       Труп лошади давно уж не дымится на холодке, но кости её горят долго и дарят им спасительное тепло. Сквозь сон Грифон слышит, как опять грохочет что-то высоко в горах, и думает — ну точно великаны.       В сложенном из камней очаге лежат холодные угли, и вот уж рассвет проникает красноватыми лучами вглубь пещеры, возвещая о наступившем утре. Он не чувствует жара тела Кота подле себя, ворочается сонно на смявшемся плаще, как слепой птенец, зовёт его с тусклой радостью в голосе, потому что снежная буря улеглась.       Рядом пусто. Неподалеку слышно сопение и фырканье вороного жеребца, но ладонь нащупывает вместо наскоро сделанной лежанки голый камень.       Удрал на гору. Один. К змею.       — Пёсья кровь…       Снежный покров слепит, коварный, не хочет пропускать его дальше — ноги в нём тонут, не слушаются и холод пробирает такой, что в пальцах покалывает. Грифон карабкается дальше. Ткнул, помедлив, стальной меч в мёрзлую землю — слишком тяжко на себе таскать столько стали, а против змея и серебряный сгодится. Он видит поблескивающие белые шапки пиков и темнеющие развалины Этнира, он бы должен думать умом, а не сердцем, но из костра уже раздули пламя и как тут отступишь, как оставишь этого дурака биться против бестии в одиночку? От горного воздуха кружится и болит голова, а на крутом подъёме он валится в сугроб, дышит судорожно, сдерживая рвущийся из глубины крик — то зов, желание услышать его ответный безумный смех, хоть из всех звуков в оглушающей тишине он улавливает только рык разъяренной виверны.       А потом и видит её — жуткую красно-черную тень, парящую над уцелевшей башней.       Старый, с потертыми чешуйчатыми крыльями, плоскоголовый и горбатый ящер приземляется на край полуразрушенной, рассыпающейся стены. Длинный хвост его с ядовитым жалом покачивается туда-сюда, из ощерившейся острыми зубами пасти льётся ручьём кровь. Внизу, под ним, стоит, опершись на клинок, тяжело дышащий Кот — разорваны звенья легкого кольчужного рукава, с пальцев капает алое. Ранен, хитрый поганец, но и виверну задел, ударом клинка по морде лишив её двух клыков.       — Я убью тебя, — рычит Грифон разъярённо. — Нет. Сначала её, а потом — тебя…       Кот оглядывается, глазами блестит абсолютно бесстыже.       — Себя вини — ты так сладко спишь, что будить не захотелось.       — Не болтай, она нападает!       Грифон одно знает — сначала нужно подстрелить, а потом добить. Так всяко проще.       Место у змея слабое прямо на брюхе, в полёте открыто и незащищено — начиняй стрелами да болтами сколько влезет. Он и выхватывает, целится, прикрыв веко. Взмах хвостом — Кот перекатывается в сторону, отступает, меч перед собой выставив, чтобы обрубить жало гаду. Выпущенный снаряд разбивает мягкие чешуйки, вгрызается в плоть, и ошеломленная, дизориентированная виверна валится на одно крыло — прямо на каменные плиты полуразрушенной крепостицы. Грифон бросает арбалет, длинным прыжком рвётся к ней, занося меч — в крови кипит выпитая Ласточка, руки жаром и силой наливаются, всю её вкладывают в смертельный удар. Он рубит по вытянутой длинной шее, точнёхонько в то место, где серебро режет как по маслу, и кровь брызжет ему в лицо, на ладони, на доспех, а виверна не сдаётся, трепыхается и зубами щелкает, пытаясь достать его, и хрипит так жутко, умирать не хочет.       Кот довершает дело за него — вгоняет меч в раскрытую пасть, дробя кость, и проворачивает, морщится от зловонного дыхания. Змей хвостом дергает, цепляется за жизнь, но она вытекает стремительно, собираясь в лужу под ногами, и острое лезвие боль причиняет, вклинившись в черный провал от выбитых зубов.       Грифон его оттаскивает от туши чудовища, руку осматривает судорожно и трясёт, да так, что голова качается туда-сюда, и капюшон спадает, обнажив стянутые на затылке полоской кожи спутанные пряди.       — Я тебя на куски порву, — говорит не своим голосом, взволнованным, хватая его влажной окровавленной ладонью за щеку, чтобы в глаза смотрел, и сам шарит взглядом по приоткрытым в ухмылке губам, по черным полосам смазавшейся сажи на скулах. Целует его, стиснув волосы онемевшими от ледяного ветра пальцами, и чувствует, как под ладонью, на чужом предплечье, с тихим шипением медленно затягивается длинная рваная рана — то Ласточка делает своё дело, останавливает кровь и сращивает ткани. А Кот такой притихший, такой спокойный, опешил, видно, от его поступка — так, что подтрунивать и насмехаться разучился. Ну да о чем им теперь говорить, что объяснять, от чего бежать? Алейд попробовал уже один раз — не вышло. Нашёл ведь, проследовал за ним от самого южного побережья Ард Скеллига к горам и без него не уйдёт.       Он еще не уверен ни в чем, но знает откуда-то, что уверенность придёт позже — так оно бывает обыкновенно, когда разум перестаёт пьянить первое соприкосновение губ и в мысли возвращается порядок.       Грифон отворачивается, бросая взгляд на раскинувшуюся внизу долину с поблескивающим посередине синим озерцом.       — Красиво, — молвит он негромко. — Было бы еще потеплее…       Да зачем? Без лютых морозов, от которых можно скрыться под шкурами, Скеллиге совсем не Скеллиге. И Кот без любви к этому суровому краю, без богов, без историй о Гриммдьяре и великанах - совсем не Кот.