Ранняя весна

Снова на рехаб Мне не помогло Что со мной не так? И что тебе с того? © Mujuice

Алекс любит весну. А то, на что она похожа в Питере, особенно. Квинтэссенция тлена и безысходности, стопроцентные достоевщина и мрак, подточенные водой и ветром.  Очень соответствует тому, что внутри. Просто идеально, даже не отличишь, то ли это из дворов-колодцев дует, то ли из раскуроченной грудной клетки. Алекс стряхивает с пальто ту непонятную субстанцию, что сыплется сегодня с неба, и заходит в бар. Жёлтый свет и тепло привычно окутывают плечи, бармен привычно улыбается и кивает. — Давно тебя не было, — говорит. Алекс ухмыляется. Две недели и два дня, это он знает точно, блять, почти до часа, но вслух не озвучивает. Все равно недостаточно давно. Все равно слишком долго. Алекс выпивает виски залпом, как только стакан оказывается перед ним, просит повторить. Бармен стреляет глазами, и Тарасова веселая злость распирает. Черт, в другое время в другой вселенной они бы с этим рыжим охренительно провели бы время — Алексу нравятся такие вот улыбчивые и широкоплечие — вот только в этой вселенной у Алекса под ребрами и в голове совсем другая история. С холодными голубыми глазами и редкой улыбкой. С широкими ладонями и той характеристикой, которую недавно так точно озвучила Марго. Да, Маргош, мы долбоебы и любим мудаков. Мы встречаемся с ними в отелях и подлавливаем в барах, кривим губы в улыбках, когда хочется рычать от боли, делаем вид, что нам похуй, когда от нетерпения и предвкушения нервно подрагивают пальцы. А вдруг сегодня не придет? Застрянет на работе, поедет по своим наверняка охуеть каким важным делам, а Алекс, как круглый идиот, будет глушить стакан за стаканом виски по такой цене, от которой у него честно говоря, изжога. А может она от еле слышного, прости господи, джаза, или от лаково блестящего дерева барной стойки, которое так и вопит о деньгах. Да, у Алекса определенно изжога от самого места, не по его вкусу оно и размаху, не по его представлениям о веселье. Но именно в этом баре его жизнь пошла по пизде, и Алекс, как чертов серийный убийца, возвращается на место преступления. Вот только, блять, поправочка: он не убийца, он — блядская жертва. Убийца приходит еще одним стаканом виски позже. Алекс замечает его краем глаза, но сразу понимает — по силуэту, по золотым бликам в волосах — что это Трубецкой. Сжимает пальцами стакан и огромным усилием не поворачивает голову ни на градус. Но смотрит не скрываясь, когда Аркадий устраивается на другом конце стойки. В том же баре, как уйму раз до этого, на том же месте, как уйму раз до этого. И Тарасов, как ебаные уйму - раз - до - этого, пялится, скалится и салютует стаканом, когда Трубецкой его замечает. А он замечает, цепляется глазами за глаза, каменеет, и даже отсюда Алекс видит, как сжимает челюсти. Ноздри раздувает и наверное даже пару секунд раздумывает не съебать ли, вот только куда вы денетесь, Аркадий Михайлович, с подводной лодки? Алекс улыбается ещё шире, оглаживает широкие плечи Трубецкого взглядом и, не отводя глаз, допивает виски. Просит ещё. Улыбается бармену, заводит ничего не значащий разговор, потому что теперь может расслабиться. Трубецкой на крючке и никуда не денется. Алекс даже не смотрит на него больше, потому что знает, что Аркадий то и дело смотрит на него, наверняка раскраснелся от злости и брови недовольно хмурит. Черт, Алекс его таким только представляет, а внутри уже все скручивает. Вдруг хочется бросить все эти игры в кошки-мышки, просто взять его за руку и вывести из бара, прямо сейчас, не задерживаясь ни на секунду, вот только с Трубецким это не работает. С блядским Трубецким приходится играть по его ебучим правилам, и Тарасов давно бы послал и его, и эти игры нахуй, вот только отчего-то не выходит. Застрял где-то в подреберье якорным крюком и никак теперь от него не избавиться. Алекс залпом опустошает очередной стакан и поднимается. Расплачивается, надевает пальто и, не оглядываясь, выходит из бара. Делает пару шагов и останавливается. Игнорируя все тот же невнятный мусор, падающий с неба, достается сигарету, шарит по карманам в поисках зажигалки, и не удивляется ни хрена, когда в поле зрения появляется рука с дергающимся на ветру огоньком. Вот это, блять, сервис! Тарасов прикуривает и наконец поднимает взгляд. — Зачем тебе зажигалка? — интересуется светски, — Ты же даже не куришь. Аркадий вскидывает брови. — Ты куришь, — говорит так просто и поясняет с улыбкой. — И постоянно теряешь свои зажигалки. Крюк, кажется, входит под ребра глубже. Алексу бы хрипеть сейчас от боли, выплевывая кровь в слякоть под ногами, но он лишь ухмыляется и затягивается, выдыхает дым и глаз не отводит. Смотрит в эти светлые, льдистые напротив, с морщинками в уголках, на улыбку эту чертову смотрит, и сердце от нее сладко сжимается. Внутри вдруг так тепло и хорошо становится, что Алекс тут же наполняется злостью. Хочется спросить, какого черта, хочется сказать, будто тебе не все равно, курю я или нет, будто тебе вообще не все равно, перестань, перестань изображать из себя душку. Алекс даже вперед подается, чтобы все это Трубецкому в лицо выплюнуть, но тот бросает взгляд на телефон в руке, смотрит в сторону парковки и говорит: — Наша машина приехала, пошли. И всю злость из Тарасова этими словами выпускает. На ее место возвращается предвкушение, тянущее внизу живота желание. Алекс слишком долго ждал. Чертовы две недели и два дня. Вначале, как обычно, боролся с собой и первые дни был так самонадеянно уверен, что не вернется, что уж в этот раз избавится, наелся этого дерьма по макушку, хватит, вот только к концу первой недели уже месте себе не находил. И с каждым днем становилось только хуже. Две чертовы недели и два дня. Поэтому в машине Алекс не может удержаться и кладет ладонь на колено Трубецкого. За что-то большее Аркаша его линчует, потому что блюдет, блять, приличия и свою гетеро репутацию, но руку с колена не сбрасывает. Лишь выдыхает шумно, когда она поднимается вверх по бедру, и смотрит на Алекса предупреждающе. Алекс лыбится, подмигивает и облизывает губы. И, видимо, за это получает ощутимый укус в шею, когда они оказываются в лифте. Только металлические створки закрываются, как Тарасов уже впечатан в стенку и выгибает шею, подставляя ее под зубы, губы, язык Трубецкого. Тот Алекса не жалеет, силу свою не сдерживает, урчит, толкается бедрами, распластывает по стенке, наваливается всем весом. Алексу больно, горячо и хорошо. Так, блять, хорошо, так охуительно, невыносимо. И Алекс обхватывает Аркадия за затылок, тянет к себе и со стоном впивается губами в губы. Две блядских недели и два дня. До кровати они, к удивлению Алекса, добираются, вот только раздеться толком не успевают. Аркадий стягивает с него джинсы, распахивает ворот рубашки, его же рубашка остается болтаться где-то на локтях, потому что Алекс его из рук не выпускает, цепляется за шею, плечи, целует, кусает ключицы, стонет задушено в горячую гладкую кожу, когда Трубецкой в него пальцами толкается. — Полегче, — выдыхает, но тут же вопреки словам подается навстречу и рук по-прежнему не разжимает. Трубецкой улыбается. — Сам виноват, — говорит, но замедляется, смазки на пальцы добавляет. — Ты чего такой узкий? — интересуется, и как сил на дурацкие вопросы хватает? Сам Алекс плывет неумолимо, толкается, насаживаясь на пальцы, ни черта уже не соображает. — Догадайся, блять, — шипит. Потому что две недели ни с кем не трахался. Две чертовым недели и два дня. Но вслух это не говорит, лишь снова толкается и просит нетерпеливо: — Давай уже. И наконец Трубецкого из рук выпускает, откидывается на кровать и со стоном выгибается, когда тот в него входит. Когда все заканчивается, они почти сразу начинают по второму кругу, следом по третьему, и Алекс понимает, что без сил, когда на часах около двух ночи. Искусанная шея болит, тело сладко ноет и требует отрубиться под боком Трубецкого, но Алекс усилием воли отдирает себя от кровати, встает, оглядывается в поисках трусов. Находит их на спинке кресла, под креслом же носки и джинсы. Тарасов застегивает ширинку, когда Трубецкой вдруг подает голос: — Останься, — просит. Алекс на него даже не смотрит. — Что-то изменилось с нашей последней встречи? — спрашивает и, не дождавшись ответа, поясняет: — Ну там, ты не женишься, перестаешь скрывать, что ты гей… Вместо ответа раздается шумный вздох, и Алекс, не удержавшись, все-таки разворачивается к Аркадию. Тот сидит на кровати и трет ладонями лицо, смотрит на него и вид у него при этом такой заебанный, что пожалеть самое время, вот только Алекс не купится, Алекс через это уже проходил, поэтому он лишь усмехается, передергивает плечами, надевает рубашку. Он застегивает последнюю пуговицу, когда Аркадий вдруг срывается. — Да погоди ты, блять! — он сдвигается на край кровати, пытается поймать Тарасова за руку, но тот не дается. — Прекрати! Прекрати быть таким ебучим максималистом. Ты же не пацан уже, должен понимать, что не всегда можно делать то, что хочется. Иногда есть чертово слово «нужно». Заезженная пластинка с одним и тем же разговором. Алекс одергивает рукава, усмехается. — Нужно быть честным, — говорит, но уже в следующую секунду стонет от боли, потому что Трубецкой вдруг рывком поднимается с кровати и впечатывает его в стену. Со всей дури и злости, которая в нем есть. Аркадий снова наваливается на него, держа за руку и шею, склоняется, выдыхает куда-то в скулу: — Как же ты меня заебал, такой правильный, такой честный. Легко быть честным, когда тебе нечего терять, — Аркадий утыкается в висок, продолжает горячо и зло: — Я же буду с тобой, блять, я хочу быть с тобой, но зачем всем об этом знать, зачем орать об этом на каждом углу? Можно же просто быть, — он прижимается губами к коже, а Алекс дергается, но из этой хватки не вырваться, не сбежать, поэтому он лишь отворачивается и стонет раздраженно, когда Трубецкой снова целует его в шею, проходится легкими укусами по линии челюсти. Стонет и злится на себя, потому что неумолимо заводится. И это ненормально, нездорово, невыносимо. И становится только хуже, когда Трубецкой вдруг его отпускает. Отступает на шаг, смотрит исподлобья, дышит тяжело и роняет: — Вали к черту. Алекс стоит все еще распластанный по стене, взъерошенный, задыхающийся, возбужденный и ненавидит этого мудака так же сильно, как хочет. А мудак повторяет, взмахивая рукой: — Ну, пиздуй, ты же этого хотел, — и отворачивается, даже взглядом не провожает, но выдыхает еле слышно: — Все равно вернешься. Алекс вываливается на улицу, подставляет лицо снегу, выдыхает, смеется истерично, как поломанный Петрушка. Трясущимися руками достает сигареты, шарит по карманам и находит зажигалку. Зажигалку Трубецкого. Матерится, прикуривает, пытается унять дрожащие пальцы и заходящееся сердце, повторяет сквозь зубы «Пошел нахуй, пошел ты, блять, нахуй» и «Я не вернусь, блять, я никогда не вернусь». Вот только он это говорит и сам себе не верит.