Еду по России - не доеду до конца

— Спасибо, дочка, — сказал старичок и тепло улыбнулся. Валя его до дома довела — не могла смотреть, как он на льду стоит и не двигается, боясь упасть. Подошла, взяла под руку и повела, куда сказал. Он посетовал на погоду, рассказал о внуке, который пошел в первый класс, а потом улыбнулся и сказал: «Спасибо, дочка». У Вали губы задрожали. Извинилась скомкано и убежала, чуть не поскользнувшись на заледеневшей земле. Не хотелось при посторонних плакать. Поняла вдруг отчетливо, что не помнит, чтобы отец когда-нибудь её так звал. Не помнит, чтобы звал хоть как-нибудь. Да и его самого — смутно. Зато помнит повышенный голос и резкий тон — вспыльчивостью Валя точно пошла в него. Помнит, как однажды отец забрал её из садика, и она спросила, почему у него нет переднего зуба. Он рассказал про драку, а потом сделал вывод: всегда надо давать сдачи. Это был единственный урок, который она получила от него. Трудно сказать, насколько он был полезен. Но что Валя помнит отчетливей всего — так это как он кричал на мать, пока та бежала вниз по лестнице с ней на руках, одевая прямо на ходу. «Ребенка простудишь, дура», — эхом от стен. Ботиночки мама ей застегивала уже в такси. Было темно и волнительно. — Почему папа тебя в окно пытался выкинуть? — спросила Валя. Мама рассмеялась. Сейчас Валя понимает, что у неё была истерика. Тогда казалось, ничего страшного не происходит. Потом была съемная квартира. Прежний владелец — сын хозяйки — в ней умер, так что скидку им сделали очень приличную. С учетом того, что денег почти не было — это вышло очень кстати. Валя помнит, как только въехали, мама начала двигать мебель. Тогда она не понимала, зачем. Еще не понимала, почему к ним снова начал приходить отец. Валя не любила, когда он приходил — это ощущалось странно. У них с мамой был новый дом и новая жизнь. Отец был все тот же и делать ему в ней было нечего. Мама так, наверное, не считала. Вале было уже четыре, а она все еще спала с ней в одной кровати. Было страшно. В темноте был кто-то. Когда приходили друзья прежнего владельца квартиры — ну, те, с которыми тот бухал по-черному — тоже было страшно. Они стучали в дверь громко, с явным намерением её выломать. Маме это надоело, и она позвонила в милицию. Потом позвонила отцу. Тот заморочился, дверь им добротную поставил, с засовом. Иронично, что сам потом этот засов проклинал, когда вышибить её не мог. Отец тех алкашей, так-то, ничем не был лучше. Особенно, когда в нем просыпалось что-то древнее, темное. Что-то, заставляющее бегать с ножом по квартире и смотреть бешено. Валя все это помнит так смутно, что почти не. Куда лучше — старый серый диван, цветы на комоде и свой ящик с игрушками. Валя помнит, как перелезала через высокую спинку дивана каждое утро, просыпаясь. Держалась руками, перекидывала одну ногу, потом другую, сползала понемногу и спрыгивала на пол. Можно было бы и по-человечески слезать, но так было куда интереснее — целое приключение. Так ей тогда казалось. Потом Валя бежала к комоду и открывала нижний ящик — он заедал немного и поддавался с трудом. Доставала своих маленьких игрушечных львов — у неё их была целая коллекция — и терпеливо выставляла их в ряд на полу. Они плохо держались и падали, но Валю это не раздражало. А цветы были похожи на джунгли. Один цветок был совсем как дерево, а у другого стебли были закрученные, как лианы. Валя разыгрывала сцены из «Короля льва». Сцена с падением со скалы, почему-то, была любимая. В новой жизни не было серого дивана, львов и цветов, но был накрытый покрывалом стол и тренькающий велосипедный звонок. Валю все устраивало — мама ведь была рядом. К отцу она ездить не любила, но в первое время ездила. Закон ведь не запрещает отцу видеться со своей дочерью после развода с женой. (К сожалению) Валя помнит, что он делал ремонт на кухне. Сказал: «Не ходи». Она не удержалась и заглянула, когда он отвлекся. Кухни не было — были ободранные серые стены, мутно-белая пленка и инструменты на полу. Накричал, и до слез стало обидно, но Валя не плакала, сдерживалась. Лежала на животе, подперев кулаками щеки, и смотрела мультик по телевизору. Кажется, там солдатики какие-то вышагивали. Валя смутно помнит красно-белую форму и черные штыки. Отец остыл и извинился. От сердца отлегло. Потом видеться перестали. Может, из-за того, что склеить отношения так и не получилось. В детстве Валя и не думала, что они пытались. Когда подросла, узнала, что и такое было. Но ей в свои четыре уже было очевидно, что все кончено. Отрезать было проще, чем лечить. Зачем гнить вместе? Когда ты молодая дура с комплексом спасительницы, можно еще. Но когда у тебя ребенок маленький — не до альтруизма как-то. Себя бы спасти. Кто бы помог — много ведь родственников. Никто не помог. Развод — это плохо, знаете? Обратно бы надо вернуться. Пусть лучше прирежет или придушит. Это правильнее будет, ага. Всех бьют, ничего в этом нет такого. Бухает? Травку курит? Безработный? Так у нас целая страна таких, где ты лучше найдешь. Красивый, зато. И муж. Все терпят, и ты терпи. Или считаешь, ты лучше, мм? Лучше остальных? Лучше нас? Потом у мамы появился мальчик — молоденький, симпатичный. Валя помнит, как смотрела на них из машины: было темно, хоть глаз выколи, а они стояли у подъезда, освещенные лампочкой. Мальчик — студент — был в коричневой кожаной куртке и с большим портфелем в руке, а мама была красивая, как всегда — в плаще, с длинными еще светлыми волосами. Было интересно и немного смешно. Мальчика звали Дима. Он отвез Валю к бабушке на несколько дней. Потом стали жить втроем и вскоре переехали на другую съемную. Мальчик не умел готовить ничего, кроме яичницы, поэтому на завтрак, обед и ужин была только она. Мама работала, так что ей тоже было не до кулинарных изысков. Валю яичница устраивала. Мальчик тоже. Четыре года она звала его только по имени. Он был старше на восемнадцать лет, любил пошутить и порой рубился в стрелялки на компьютере. У него был шрам на переносице в форме буквы «L», и он упорно убеждал Валю, что получил его в драке с медведем. Убедил. Он был холодильщик и как-то взял Валю с собой на работу. Та гордо объявила какой-то девушке с бумагами, что они «холодильнички» и сейчас все ей починят. Не поняла, почему они так смеялись, но не обиделась, заулыбалась тоже. Дима чинил, а Валя скучала, но все равно было лучше, чем в садике. В новой съемной комната была поделена шкафом на две, и у Вали был свой уголок. Еще был кот — уход за ним был одним из условий хозяйки. Хозяйку звали Фрида, она была седая, кудрявая и шаркала тапками при ходьбе. У неё был целый океан мягких игрушек, и Валя получала одну каждый раз, когда приезжала к ней с мамой. Кот был полосатый, зеленоглазый, толстый. Однажды Валя обрезала ему усы. Мама жутко ругалась и все спрашивала, зачем. Валя не знала, зачем. Может, думала, что усы ему не идут. Потом у Вали обнаружилась аллергия на кошек. Хозяйка кота забирать не хотела, и родители стали думать о переезде. Валя о нем не думала, естественно. Она думало о Кате — рыжеватой девчушке с темными глазами и непроизносимой финской фамилией. Катя была лучшим другом. Настолько, что планировали пожениться, когда вырастут — чтобы не расставаться никогда. Все решали, кто наденет костюм, а кто платье. Почему-то думали, что костюма достаточно, чтобы приняли за мужчину. В садике же было достаточно коротких волос, чтобы все называли девчонку мальчиком, смеясь. «Мальчик» — какое нелепое оскорбление. Похоже на комплимент. Они с Катюхой предпочли бы быть мальчишками. Жаль, их никто не спросил. Потом Катька исчезла. Перевели, наверное, в другую группу. А может, её семья тоже переехала. Валя не знала. Но они не успели даже попрощаться, и это было тяжело принять. Тяжелее, чем вычеркнутого из жизни отца. Катька особенная была. Валя бы не отозвала свое предложение и сейчас. Хотелось думать, что она все еще была бы согласна. Потом был переезд. Мама собиралась, Дима залипал в компьютерные стрелялки, а Валя рисовала гуашью на стене. Шкаф собирались поставить на место, так что за ним все равно не было бы видно её наскальной живописи. Валя не помнит, что рисовала, но помнит, что у неё было три краски: синяя, желтая, красная. Они прятали в уже не своей квартирке свои цвета, и это было иронично. В новом доме сначала жили с прабабушкой. Она шаркала тапками, как Фрида, и все ругалась, что мама «неправильно варит суп». Потом снова стали жить втроем. Потом у Вали появился брат, и она перестала звать Диму по имени. Это было облегчением. Он сказал: «Давай ты будешь звать меня папой? Чтобы у малыша не было вопросов…» Ему эти слова тяжело дались, он тоже стеснялся. Валя была счастливая, почти до слез. На деле он давно уже был ей папа — не отец, нет. А на словах так было тяжело, что язык немел — у обоих. В отличие от отца, папа звал её дочкой. При чужих звал, но все же. Люди даже находили между ними сходство. Валя знала, что ложь это все, а приятно было думать, что правда. На папу похожа? Точно? Вы уверены? Как хорошо. Только мать его напомнить любила, что он Вале не родной. Да где эта мать? На пути от Апатит до Новороссийска, от завистливой неприязни до лицемерной доброжелательности. Очень рады вас видеть, но вы уезжайте скорее. Звать Диму папой было приятно и правильно. Они с мамой не поругались не разу за пять лет совместной жизни, и это было так удивительно, что не верилось даже. Потом они снова переехали, и у Вали появился еще один брат. Папа все еще был молодой, но назвать его мальчиком язык бы не повернулся. Он был младше мамы на семь лет, но многие сказали бы — старше. Жизнь стала другая совсем. Валя твердо решила, что сменит фамилию и отчество, как только ей исполнится восемнадцать. В одиннадцать сменила веру. Не потому, что хотела приобщиться к христианству. Единственное, чего хотела — порвать все связи с отцом. Казалось, если сменить полумесяц на крестик, это будет проще. В церкви было темно и успокаивающе пахло ладаном. Священник пел, и почему-то трудно было ровно стоять. Тяжело было. Хотелось лечь и заснуть. Но порой Валя представляла, как отец приходит к ней в школу. Думала, что он скажет, как будет смотреть. Воображала, как сама вздернет подбородок и отчеканит: «Ненавижу тебя. Видеть не хочу. Не приходи больше». И не знала, что было сильнее: страх перед его появлением, или желание, чтобы он все-таки пришел. Пока была помладше, думала, что первое. Почему-то казалось, украдет её, и никто ничего не сможет сделать. Отвезет к бабушке, и остаток дней она так и проведет в её пахнущей тленом и отчаянием тошнотворной квартирке, бок о бок с людьми, которых боится и не любит, с которыми ничего, кроме крови, общего нет. Любовь их была как квартира — тяжелая, душная. Валя ненавидела туда приезжать, но всегда почему-то стеснялась маме в этом признаться — в детстве. Теперь в её жизни не было места родственникам и тлену. Но мыслям об отце, почему-то, место все еще было. Валя ненавидела его так сильно, что мысленно рвала на части голыми руками, пачкала лицо и руки его поганой кровью, а потом сжигала то, что осталось, вместе с квартирой. Все думала, что будет, если они встретятся где-нибудь в городе. Узнает он её? Мимо пройдет? Сделает что-то плохое? Что она сама сделает? Валя думала, а он, наверное, давно уже забыл — и лицо её, и имя. Он не звал её дочкой, и Валя не помнит, звал ли хоть как-то. Шестнадцатый май принес весточку о смерти. Отца нашли мертвым в квартире. Замуровался в ней, запенил все окна и дверь. Полтора года в ней лежал, как в саркофаге. Полтора года в ней лежал, и никто не искал его — надо ведь было так жить. Вале бы радоваться — некого больше бояться и ненавидеть. Она ведь так часто воображала этот момент, так долго его ждала. Вале бы радоваться, но она уходит на улицу — плакать. А к восемнадцатой осени понимает, что не хочет менять отчество.