Еду по России - не доеду до конца

Когда толкают в спину — всегда обидно. Толкают сильно, и ты падаешь — коленями на грязный асфальт, руками в лужу, и брызги попадают на лицо. Ладони жжет, штаны на коленях промокли, а в горле ком. Тебе до слез обидно, но не от того, что упал, — от того, что смеются. Погано так смеются, нехорошо. И подзадоривают: ну же, вставай. Вставай, мы уроним тебя еще раз. Или поползай лучше. Потявкаешь, как собака? Перед глазами — муть, в сердце — гнев. И ты встаешь, сжимая кулаки. Их четверо, а ты один, но уличные драки никогда не бывают честными. Но ты не думаешь о честности, не думаешь и о чести. Ты бьешь, что есть силы, и нос хрустит под кулаком, как разорванная обертка. Смех обрывается резко, и лица искажаются злобой. Ты понимаешь, что, если останешься, тебя поломают. Не то чтобы тебе страшно или не хочется боли. Ты слишком зол, чтобы бояться. Но мать будет плакать, а это нехорошо. Но можно остаться инвалидом, а лучше сразу тогда умереть — слишком муторно будет жить. Но похороны — это дорого. Будет нечестно обременять мать этим. Сделать больно ей ты точно не хочешь. Поэтому ты срываешься с места. И бежишь так быстро, как только можешь. Тебе, может быть, все-таки немножко страшно. Тебя часто били, но вчетвером — никогда. А у Петьки Савинова из-под куртки торчит монтировка. Ты знаешь, они не оставят на тебе живого места. Потому что отвечать нельзя. Но нельзя и не ответить. Легкие жжет, сердце колотится, адреналин бурлит в крови, придавая сил, разгоняя жар по телу. Ты дышишь ртом, потому что носом уже не можешь. Тебя начинают догонять, и ты пытаешься ускориться, хотя и так уже бежишь на пределе возможностей. Под ногами — грязь, впереди — горизонт. В гору тяжко, но ты не можешь сдаться. По бокам — частные дома. Ты в поселке недалеко от края зеленой, но кажется, что в деревне. Через заборы свешиваются тяжелые яблоневые ветки, а в груди саднит нестерпимо. Ты прыгаешь через тот, что пониже, и падаешь на влажную траву. Дышишь жадно, подпираешь лбом землю и думаешь: «Все». Но не думаешь, что именно «все». Тебе хочется рычать от злости, плакать от бессилия, но ты только сжимаешь зубы. Потом из дома выходит мальчишка — твой ровесник. Он светловолосый, лопоухий и шире тебя в плечах. Он смотрит на тебя с удивлением и любопытством. В светло-голубых ни капли злобы или раздражения. Он не спрашивает «какого черта?» и не говорит «убирайся», хотя имеет на то полное право. Он подходит ближе и протягивает ладонь, помогая подняться. — Меня зовут Федя, — говорит. — А тебя? — Ульян, — хрипишь ты. — Уля. Я уйду, у меня просто… — Проблемы? — Да, проблемы. Ты смотришь на него недоверчиво, ожидая подвоха, пытаешься разглядеть в его глазах тьму, злой умысел, желание навредить. Но Федя смотрит открыто и дружелюбно. Федя улыбается. И все еще сжимает ладонь — сильно, но не больно. Ты пытаешься мыслить трезво и не проникаться симпатией к первому, кто протянул руку. Ты пытаешься быть суровым и бесчувственно-жестким. Но тебе все еще хочется плакать и не хочется быть слабым. Тебе приятно держать его за руку, и мысль о том, что снова надо будет бежать куда-то — страшит. — Дед наварил борща, — вдруг говорит Федя. — Хочешь? Я скажу, что мы друзья. — Хочу, — отвечаешь ты, сглотнув. — Борща. И дружить. Давай? Федя улыбается. — Давай, конечно. Я люблю дружить. Дружба — это хорошо. И ведет тебя в дом, обняв за плечи. Так странно, думаешь ты. Так хорошо.