метафизика кошмаров

Когда Волков опрокидывает чашку на стол, умудряясь удерживать фарфоровую ручку наизготовку так, словно держит отбойный молоток, в груди у Разумовского лопается что-то очень нехорошее. Когда у Разумовского искрили и осыпались к ногам маленькими красными всполохами его больные задвиги — это были будни. Красивые, яркие будни, ярче чем белые ночи и ярче взрывов в Петербурге. Они почему-то ему часто снились. Могли сниться чужие кишки, могла сниться стекающая на пол кровь, но снились дымяще-яркие хлопушки с экрана. Он сам не до конца понимал, почему его подсознание выбирало самые неподходящие тычки в бока и в виски, если других поводов было предостаточно. Олег, смотрящий на него иногда непередаваемым взглядом, полным живого интереса, будто не карие глаза на него смотрели, а угли из жаровни, — был первым в списке. Сергея крутило ночами от того, что ему снятся хлопки и валящий черный дым, хотя его там даже близко не было, наблюдал за всем с ласковой дистанции, как половина города, которая включала новости. Во снах горела не только Восстания, а еще и Дворцовая, и Венеция, и его старый офис, и школа при детдоме, и места, в которых он даже не помнит, что был. Сначала было все: светлое лицо Волкова, который не растягивал губы в улыбке напрямую, но выражал эту эмоцию всем, чем только можно — невесомо пихал Сережу, дергал брови, прищуривал глаза, даже облизывался, но не начинал смеяться. И когда Волков пух от распирающего горло смешка от удачной сережиной шутки, ушам становилось больно от ударной волны тишины, а потом раздавался хлопок. Разумовский начинал тяжело дышать и смотрел по сторонам, цепляясь взглядом за что-то выбивающееся из антуража жилья. Поначалу он старался, чтобы у Олега не было возможности примечать детали, поэтому пальцами цеплялся за мебель только при себе, и ударной волной, долетевшей до него из сна, держал слова внутри. Не давал им рвануть, осыпать жилище пеплом и кирпичами зданий, и в голове что-то совсем напрочь ломалось и сносило все несущие конструкции, которые и так держались на честном слове, когда Сережа вспоминал обелиск городу-герою. Дышать становилось тяжело, как от дыма. Внутри клубилась еще и злоба: на себя, на обстоятельства, на все в этом мире, что кидало Разумовскому палки в колеса, а чувство собственной важности не помогало смириться, что повсюду острые зубы. Самые острые зубы, как ни странно, оказались у него в голове и в темноте. Сергей любил залитые теплым фонарным светом улицы, Петербург начинал выглядеть не настоящим, сказочным, потусторонним. Словно в отражении, в которое можно провалиться. Иногда он исследовал протоптанные маршруты на Невском, замотавшись в шарф и пальто, а утром просыпался по ту сторону зеркала снова и снова, пока повторять не надоедало, но он обвыкался с тем, что реальность иногда играла с ним в свои игрушки, а иногда эти игрушки от него прятала. Он почти даже не обижался, скользил ладьей под фонарями и сбегал в свою нору, которую позволил обставить Олегу. И ненавидел себя за это. Зубы ночами становились острее и кусались больнее, просыпаясь в кровати, которую выбирал не он, первым сережиным желанием становилось разбить себе голову об спинку. Проморгавшись, желание откатывало, и начиналась вторая фаза, включающая в себя тошноту, попытки придержаться любого ритуала для разнообразия, и не включать ноутбук, чтобы вбивать питерские площади уверенным движением пальцев. Отдавая Волкову немного нитей для полноценной веревки с передачей управления (обещано: временной), он чувствовал себя не несчастным, а выкрученным наизнанку. Прекрасно понимающим, что он делал в прошлом и даже не думал учиться вдавливать тормоз в пол, но шестеренки и кнопочки сменились на таймер с бомбы, сменились на тонкие провода, на видеоряд с того дня, когда площадь Восстания стала отправной в невозврат точкой. Разумовский состриг волосы и не жалел. Делал вид. Учился, старался, сдавался, снова брал напором и неутомимой тягой к тому, что (само)разрушенное до основания могло принести пользу больше, чем то, чем оно было раньше. А ведь иногда ему казалось, что он сплотил Петербург своими выходками. Но иногда казалось, что он не выживет после этого. А потом выживал и все прокручивалось заново каждой ночью, пока не оставалось сил. Пока все городские площади не взрывались разом, стирая и подавленный олегов смешок, и самого Олега. Когда Волков ставит чашку на стол, замахиваясь, Сереже становится дурно и мутно. На столе дрожит забытая свечка, ходит ходуном, как дрожит площадь. Разумовский нарочно не смотрит в лицо Олега, вдруг он катает в горле смешок? Зная, что врет сам себе; Волкову не смешно, он глубоко и шумно вдыхает. — Ну? — Что? — Сережа играет в самую простую игру на свете, кидается в него ответными вопросами, как снежками. Попробуй, отгадай, загадка для сыщика. У Сережи короткие волосы и взгляд, который становится все острее, несмотря на упавшее зрение. Он коротко и нервно тянет губы, улыбаясь только ими, а во всем лице не дергается ни один мускул. — Сереж, — Олег изо всех сил старается, чтобы это не походило на допрос. — Что снова? Что ты снова сходишь с ума? С Разумовским никогда не было безопасно, может, только совсем в школе, когда Сережа плескался раздражением, но это не было похоже на выбитую из под ног почву, на удар в лицо, на пять пуль в себя. Волков смиряется с этим настолько, насколько можно смириться с жизнью в области сейсмической активности. Со временем дребезжащие стекла становятся обыденностью, а к кровати можно было приделать веревки, чтобы она не двигалась от урагана, только у Олега порохом, забитым в самую глотку оставалось ощущение, что стекла дребезжали не в его доме. — Что тебе снится? О чем думаешь? Разумовский прикрывает глаза и обелиск разлетается на кусочки. Он снова поднимает взгляд, смотрит в глаза Олегу, а тот не давит смешок в груди. Смотрит страшно и с недоверием, но не таким ледяным, как "я тебе не доверяю, отдай это мне", а скорее "я тебе не доверяю, виси на проводе, пока не окажешься дома". Я хочу знать, что у тебя дома. Я хочу взглянуть на твои стекла. — Сначала в бездну свалился стул, потом упала кровать, потом мой стол. Я его столкнул сам, не хочу скрывать, — насмешливо нараспев произносит Сережа, но давится последним словом и не продолжает. Становится горько у корня языка. Волков сдерживает внутри что-то страшное, разворачивающее внутри то ли засаду, то ли оборону, то ли тротил. Он держит выдох где-то застрявшим между легкими и носом, то ли выдыхать шумно не хочет, то ли выпускать ком из горла, который образовался за последние сказанные Сережей слова. Разумовский не партию проигрывать не хочет, — к этому он привыкший, — а расставлять шашки заново. Он за последние месяцы раз-раз и в дамки, за пределы досягаемости, прежде чем Олег успевал щелкнуть выключателем или включить чайник: сбегал в комнату, дышал темнотой, сидел в ванне без воды, потому что там светло и не качает. — А ты все сам делаешь, — наконец хрипло произносит Олег. — И мне кажется, что нет такой силы, которая может тобой управлять, пока ты сам не захочешь. А ты не хочешь. Неправда, — думает Сережа. Очень хочу. Очень хочу выспаться. Волков встает и убирает чашку, обзавелся привычкой хозяйничать и делать то, что хочется. Странным образом оказалось, что хотелось мыть за собой посуду, а потом ставить на свое место. Разумовский пялится на чашку, у которой есть свое место, а потом сбегает с кухни. Возвращается под полночь, от него тянет чем-то дымным и тяжелым, пахнет неприятностями и дождем. На улице зима. — Где был? — На Восстания, — Разумовский радостно улыбается, так отчаянно счастливо без меры, так прислоняется спиной к двери, что едва руки к сердцу не прикладывает, а глаза влажные. Олег сразу понимает, что у Сережи от такого счастья что-то поломалось. Он нарушает вечерние традиции, поднимается и притягивает к себе Сережу, который начинает плакать. От счастья. Он держит его в руках, то ли обнимая, то ли сопереживая, и ему уже давно не было так страшно, как сейчас, когда Разумовский выдыхает счастливые смешки, едва ли музыку не ставит. — И как? — осторожно спрашивает, так осторожно, будто не говорит, а подсовывает под дверь бумагу с вопросом. — Все там хорошо, — Сергей выпутывается и из рук, и из пальто. — Надеюсь, ненадолго. — Ты к чему? — Олег хмурится. Вглядывается в светлые глаза и понимает, что постоянно вычеркивает из головы одну важную вещь, которую нельзя было забывать, а он все пытается, как старый маразматик. Нет никаких стекол, Сергей их сам давно выбил.