метафизика кошмаров

Между ними так бы и достраивалась Бастилия, если бы только Сережа не так сильно любил революции. И как любой достойный ее полководец и вдохновитель, всегда был готов сложить голову на плаху первым. В этом случае, до плахи брести не так уж далеко, Разумовский откладывает в сторону свои баррикады и протоптанным маршрутом плетется в комнату Волкова, где тот лежит на кровати, подогнув одну ногу, а рукой ставит на грудь книгу, отгораживаясь от пространства перед собой. Разумовский заискивающе стучится по косяку, у Олега начинают скакать буквы. Он не любит демонстративное игнорирование, но договоренность росла на договоренности, как грибная сеть, и одна из них: вечером каждый занят своим делом. Обычно это Сережа первый пропадал в экранах, сидя там до тех пор, пока не начинало об ребра бешено колотиться сердце. Волков же пытался себя развлечь из последних сил: купил книгу кроссвордов, сам над собой посмеялся, отмахнулся в магазине от настольной игры, зная, что один игрок уж слишком любит увлекаться разными партиями, завернул в книжный и наугад схватил три попавшиеся книги. Теперь отплевывался то от беллетристики, то от пурпурной прозы, с каждой прочитанной строчкой думая о том, что взгляды Сергея на искусство испортили его сознание еще давным давно. Он знать бы не хотел все эти литературные термины, как не хотел бы знать, как Сережа делает скульптуры, не хотел бы заиметь себе вкус в картинах, а теперь все это было безбожно испорчено штампом элитарности и пафоса, и если бы за такое выдавали корону, то он бы жил в одной квартирке с принцем. И все же строчки кололись: буквы больно ранили плавающий по страницам взгляд, Волков даже не пытался перечитать последние страницы четыре, пока Разумовский нерешительно (!) обнимался с дверным косяком, даже не обозначая свое присутствие громче, чем первоначальное постукивание, кинутое вязким вопросом прямиком в болотную топь их неспособности наконец разрешить конфликты. Олег с радостью бы игнорировал его и дальше, только внутри что-то взрывалось и разливалось ледяной шипучей колой от желудка до паха, расползаясь до колен, а губы пришлось прикусывать, чтобы случайно не подозвать Сережу, как тому и хотелось. Глазами он упорно воевал с книгой, название которой уже успел забыть, думая лишь о том, что оторвав его от страниц не лучшего качества, он столкнется с цветастой рыжестью, которая въелась уже в подкорку, что аж тошнило, как переесть в больнице апельсинов. Никакой отбеливатель не поможет. И все же Олег откладывает книгу, садится на кровати и спускает ноги, словно хочет встать, но в итоге только запускает руки в волосы и сжимает пальцы. Так хочется, чтобы голова треснула. Или взорвалась наконец безумием, как у Сергея, и Волков вовсе не хочет допускать мысли о том, что иногда (иногда!) завидует, как Разумовский умеет в упоении кружить и выглядеть не хуже Венеры, религиозно прижимая руки к груди, а глаза горят чем-то ярким и сильно нехорошим. Нет, он не завидует тому, как Сережа сходит с ума. Просто хочет понять, как это ощущается. Иногда. Но чаще всего — нет. Сережа сам отрывает себя от дверей и ступает вперед осторожно, покачиваясь, будто может провалиться куда-то далеко вниз, если пол осыплется. С каждым шагом пол не осыпается, но и Олег не поворачивает головы. — Чего пришел? — глухо бросает. Сережа жмурится. Опускается рядом с чужими ногами, укладывает голову Олегу на колени, как на плахе, и ждет. Молчит. Ноздри раздуваются от поверхностного и горячего дыхания, будто Разумовский потратил последние минут 15 на пробежку стометровки на скорость, а не стоял в дверях. Когда Олег вплетает руку в рыжие пряди, Сережа дергается и ахает, раскрывает глаза широко-широко и перед собой не смотрит — ничего не видит, пытается затеряться в прикосновениях и успокоиться, только он не за успокоением пришел. И все же напрягается, как изогнутая тетива арбалета: выжидает, что сделает Олег, и как ему реагировать. Волков улыбается и смотрит на него сверху вниз, наблюдает, как Сережа картинно складывает руки в замок, не прикасаясь к Олегу сильнее, чем опустивши голову. Извиняться, блять, пришел. Оба понимают — если Олег начнет злиться, то Разумовский начнет войну. Смиренно опущенная голова и выраженная покорность, как всегда, просто накидка королевская, грамотно пущенная пыль в глаза, и стоит Волкову оттолкнуть, то Серый первым полезет драться. Устал держать оборону, устал хитрить перед противником, теперь у него в крови и в голове закипает то же горючее, каким он пользовался в старые добрые времена, и это ничем нельзя было разбавить и нейтрализовать. "Видимо, стоит привыкать", — ласково думается Олегу. Здесь важно не то, что Разумовский опять пытается играть по правилам, умудряясь эти правила все равно обыграть в собственной последовательности, а то, что он готов смиренно голову сложить. Пусть это будет обманом, но сам широкий жест и готовность к нему — в этом весь Сережа. Ласковый для намеренности. Волков осторожно вплетает пальцы в волосы и ведет. Начинает неспешно поглаживать, успокаивает Сережу так, как иногда можно было раньше, ведь раньше это еще хотя бы работало. Он делает жест, будто зачесывает волосы назад, а Сережа наконец прикрывает глаза и вздыхает ровно и глубоко, облизывает губы. Волков чувствует себя так, будто чешет за ушами дикую рысь, и каждое движение должно быть выверенным и должно отдавать безопасностью. Не для него — для Сережи, он ведь за этим и пришел. Позволял скидывать себя со стульев, терпел тычки, и то, как Волков выставлял его из комнаты взашей, как огрызался и злился, а теперь Разумовский демонстрирует только одно: он так не может. Соскучился по ласке и заботе, ведь его, тварь такую, надо холить и лелеять, это раньше можно было дарить рваную футболку, а теперь Сережка изо всех футболок вырос, и заботы в него умещался целый центнер. Волков не всегда соглашался, а Разумовский умудрялся не просить внимание, но сейчас — хотелось. Хотелось внимания, хотелось ласки, ведь даже Сергей Разумовский время от времени заслуживал знать, что с Волковым ему ничего не грозит. Не имел права требовать вслух, но требовал всем собой, доверчиво вглядываясь голубыми глазами, взгляд которых лишь в такие моменты теплел совсем. Пришло лето. Волков трепал рыжую макушку, прекрасно понимая, что это значило. Что он прощает окончательно и бесповоротно, и никакие больше удары Сережа терпеть не намеревается, для этого и делает первым свой шаг, слетая с пьедестала вниз, к нему, к Олегу. Волков такую сакральную жертву принимает, ведь понимает уже давно с полутонов и со срикошетивших в зеркалах переглядок. И все же он сдает не крепость, а целую империю. Разумовский слишком счастливо улыбается, наконец усаживаясь на Волкова сверху и начиная целоваться так же властно, как умел прежде. Если не спать до рассвета — никому из двоих не приснятся кошмары.