метафизика кошмаров

Олеговы сны сотрясает внутренний раздор. Ему не дремлется ни во вспышках света, ни в шуме, ни в больничной белизне: сон неровный, но временами глубокий, организм отчаянно требует свое, и спать хочется, желательно не просыпаясь. Поначалу это ощущалось как спазм и рывок, словно внутри что-то зацепилось за что-то острое и разрывное, все тело рефлекторно сжалось, а его самого потащило куда-то с невероятной силой, покачивающими подергиваниями за больное место. Потом он начинал задыхаться, не понимая, почему. Учился открывать окна, пил воду перед сном, зарывался в подушки, уходил спать на пол — не спасало. Сначала тянуло из черноты, а потом Волков распахивал глаза и в ужасе перебирал по кровати руками, открывая рот, и не мог вдохнуть даже немного. А потом отпускало, правда легкие уже начинали гореть и болеть. Во снах была глушащая чернота, а наяву — рыжее и цветастый пододеяльник. Серый терпел ночные пробуждения стоически, почему-то отмалчивался и перекатывался на другой бок, стоило Олегу задышать более-менее ровно. Иногда наливал воды из фильтра в кружку, мягко перебираясь через Олега и поднимаясь на ноги почти слитным движением. Косился на Волкова, но не тянул даже руки. Может, пропало все желание по старому-доброму влезть в объятия и успокаивающе погладить по рукам, оглаживая плечи, когда Сереже довольно увесисто прилетело по лицу, только сил не было руку даже в кулак сжимать, треснул так, но наотмашь, только рыжим всполохом махнули волосы. Разумовский склонил голову набок и всмотрелся во взгляд Волкова, но ничего удивленного там не обнаружил, не говоря уже о раскаянии и сожалении. Оба знали, почему Волкову не спится, но молчали тоже оба. Во снах Олега были не рывки, а всаженные пули, и в моменты, когда в реальности Сережа начинал обдумывать новые планы, Волкова почему-то кидало обратно. Кидало и пугало, метало ночами по кровати, а днем он не находил нужных слов, начиная закипать от накопившейся агрессии. Сережа делал невероятно скорбную рожу и покорно удалялся. В его собственном понимании — удалялся. В понятии Олега — сбегал. Сбегал от вопросов и сбегал от ответов, от начинающих вертеться неприятностей, но в особенности от резких олеговых взглядов, которыми можно было поджечь фитиль. А фитиль всегда вел к Сереже. Поэтому он и сбегал прочь. Находился, как правило, на кухне, расположившись на стуле косо, то ли готовясь с него слететь, то ли не желал сидеть прямо. Пепелил взглядом деревяшку стола, будь она чуть послабее, или если бы Серый развивал телекинез, то ему бы и спички никогда не понадобились. Пепелил взглядом, сложив руки на груди в замок: Волков специально впер на кухню стол с запирающейся столешницей, открыть ее не составило бы труда, но у них имелся негласный пакт насчет острых приборов. — Олег, будь добр, — крикнул и замолк, пытаясь перестать заново формировать в груди чувство детской обиды. Он подарил Олегу в грудь кое-что другое. Но не мог перестать гарцевать на пустой могиле, посвященной имени. Зажигал огни в небе, рассылал похоронки, был готов плакать усердней всех и выглядеть самым стильным в черном, но переставать — не умел. Расходился в театральности. — Бутерброды не порезать? — хрипло спросил Волков, заходя на кухню, нарочно шаркая так, будто ему под 80 или он только проснулся. Ужин не был скудным, но расставленные зачем-то свечи так неуютно тыкали Сережу всплывающими тенями о венецианских просторах. Ему было слишком тепло в маленькой квартире, слишком сыро в подвале, слишком приторно в старом офисе. Зато устраивать показательные казни во дворце — было в самый раз. Разумовский игрался с тремя свечками, поочередно их то гася, то зажигая, проводя кончиками пальцев над огоньками и тыкая в фитилек ножиком, доводя Олега до состояния этих самих свечек, которые трепыхались и сыпали искорки, то погасая, то начиная гореть в три раза ярче. Когда они начинали гореть ярче, у Сережи от восторга светились глаза. — Хватит, — Олег протянул руку и смахнул жестом свечи на край стола, борясь с желанием вылить воск из одного стакана Разумовскому на штаны. Сережа подтянул к себе ноги, зацепил руками и гулко затянул: — Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить? Так же падает листва в садах, и куда-то все спешат такси, — устроил подбородок на колено. — Только пусто на земле одному без тебя. Олег погасил последнюю измученную свечу и не поленился сжать кулак, когда двинул Разумовскому. Так что со стула он все-таки слетел. Спали снова порознь: Разумовский еще на полу учил еще один урок, как переставать валять дурака, а потом ушел греметь баночками в душевой. Вышел назло разгоряченный и улыбающийся с придыханием, в руки закономерно не дался и сам не протянул. Когда протягивал — это плохо заканчивалось. Волков до ночи пялился в окно, отчего-то (если не чувствовать тревогу и угрозу за каждым мелькающим движением) ему вспоминались времена, когда вид из окна его радовал, если это был не первый этаж. Ему нравилось смотреть на ночной город свысока, быть наблюдателем. Как снуют редкие жители протоптанными в снегу дорогами и исчезают в домах, как мягко светят фонари и ярким неоном горят вывески. Он покурил в открытое окно, впустил в себя не только дым, но и Петербург, покорно склонил навстречу холодному воздуху голову, как непутевый сын перед отцом, тряхнул головой и закрыл окно. А ночью все повторилось: темнота, рывки, цветастое одеяло. Утром они встречаются за одним столом, потому что Сережа никак не хочет уступать утренний кофе. А Олег просто не хочет уходить, почему-то хочет занять все пространство. Может, таким образом, он хочет вытеснить Сергея из своей головы? Но он смотрит и не понимает, как может Сережа перестать существовать. Слишком несносный ублюдок, чтобы мир вертелся спокойно без его присутствия. Он как мысли слышит: отпивает из чашки глоток, смотрит поверх своим фирменным "а? что?" взглядом, а потом снова отворачивается, махнув волосами. И они становятся все короче, то ли у Серого концы секутся, то ли зреет опасение, что Волков скоро стал бы хватать за длинные распущенные пряди и бить об колено. Зато мир неплохо существовал без Волкова, как тому казалось. Внутри заныло и зазвенело: вспомнился Шура и вся команда, как они плитки таскали и выполняли дикие требования Сережи, только наградой стала коллективная могила. А что, сплочает. Сережа даже ее выкопать не потрудился. — Слушай, а ты когда нас по клеткам растаскивал, ты хотя бы не пинал напоследок? — Волков уселся напротив, решив испортить Разумовскому весь день на опережение. Сережа еле удержал чашку. Олег впервые за неделю смог улыбнуться, взял чайник и начал насвистывать мотив под нос, от которого Разумовский поджал губы и свел брови. Ловко отперев ящик, Волков намеренно не стал его запирать, пренебрегая своими же правилами, точно так же издеваясь в мелочах, как Сережа. — За то, что ты с душой играл, народ тебя короновал, и даже враг твердил порой, скрывая страх, что ты король, — Волков не сколько пел, сколько просвистывал, но этого хватало. — Как жаль, не вечен май, не вечен гром, аплодисментов гром, печаль в глазах, печаль, а в сердце боль... На "прощай, король, прощай" у Разумовского сдали нервы и уже остывший кофе оказался у Волкова на лице и на футболке, а сам Сережа не помедлил исчезнуть из помещения, громко хлопнув дверью. Обсуждать происходящее они будто вдвоем не хотели: Разумовский умел просить прощения и быть старательным в извинениях, то расшаркиваясь в дифирамбах и одах, наступая своей гордости не на горло, а на самое сердце, то извинялся исключительно почетно, разрешая Волкову то, что не было позволено никому ранее. Раньше у Олега несло голову от понимания, что он может потянуть за рыжие волосы, и получит не град ударов до сломанного носа, а сорванный стон; может оглаживать отзывчивое тело; может больно сжимать и царапать. Как оказалось, может даже бить, и ему ничего за это не было. Теперь было ощущение, что Сережа наконец нашел монеты на сдачу и кинул ему их в лицо, разместил две на глазах, остальные затолкал в глотку, предварительно расплавив. За неземное счастье быть возле самого г-на Разумовского пришлось заплатить всем. Вообще всем. Даже собственной жизнью, и оказалось, что она стоила довольно немного по привычным для оплаты меркам. И теперь инклюзивные права и привилегии каждый раз отдавались серией кошмаров и болью в плече, которая в некоторые дни не унималась совсем, так что самому Серому и приходилось колоть обезболивающее. И нигде на всем белом свете не выдавали справочник с ответами на такие вопросы, как: 1) Что делать, если у тебя посттравматическое от человека, которого ты теперь никогда не оставишь? 2) Что делать, если при всем несчастье и ужасах, он единственный, кого можно сносить? 3) Как не избавляться от ненависти к нему, если другое пограничное состояние — С последним было тяжело. Когда Сережа переставал вести себя как мразь, картинно закатывая глаза, и начиная закатывать их по настоящему, между ними начинало снова зреть что-то пугающее по масштабам разрушительности. Когда Олег услышал (снова проснувшись) что-то похожее на крик в подушку, и просидел с Разумовским до утра возле его кровати, пока тот снова не смог задремать — становилось все яснее, что правила заново нарушаются. Когда Сережа съязвил по поводу кошмаров, а Волков не потрудился дать ему даже слабого леща, то что-то треснуло насовсем. У Разумовского взгляд не грел, а у Олега остывал. По ощущениям походило на проигранную войну, только Волков самому себе ее проиграл, даже не выставляя оборону. Он все еще наблюдал за Сережей и ему все еще было позволено во сто крат больше, чем было, только по упадническому настрою не хватало разве что в ошейник влезть. Или на шнурке повеситься. — Так и будешь баллады петь, или поговорим? — Сережа опасливо подтянул стул поближе, но на почтительное расстояние, чтобы Волкову хотя бы пришлось оторвать задницу от своего. — О чем? — Волков сделал глоток чая и мерзко покатал в голове мысль, что Сережа умеет портить настроение, как никто в этом мире. — О кошмарах, — облизнулся. — Твоих или моих? — Наших, — уклончиво отмазался Сережа. — Давай обожремся твоими пилюлями и никаких кошмаров, — Волков сразу выдал решение и проследил, как взбесился за секунду Разумовский. — Я вообще не понимаю, чего ты изначально прикопался, я же функционирую нормально и сплю тоже. Относительно. Мне даже не ты снишься, Сережа, хватит. Мне просто снится то, что ты со мной сделал. — А может, я хотел бы иметь возможность тебе помочь, когда ты начинаешь задыхаться, — голос у Сережи поднялся до истерического, словно он к подушке заревновал спонтанно. Настолько не хочется уныло дрочить одному? — Серый, — Волков отставил кружку и внимательно взглянул в пронзительные голубые глаза. — Если ты придешь, я тебя задушу. Обещаю. Разумовский дернулся к спинке стула и повел головой вверх-вниз, не кивая, просто подергиваясь. Прищурил глаза. — Ладно, — сказал обидчиво, будто Олег сообщил, что закидает его подушками, а не убьет. — Тогда хотя бы попробуй там...Что тебе раньше помогало? Ты про службу говорил. Вот то и пробуй. — А ты как будто очень беспокоишься. Самому-то что снится? Сережа на минуту задумался, хотя казалось, что они свои кошмары могут выпаливать, перебивая. — Да кошмары. Обелиск с Восстания. Как мной разбивают стекла. Иногда СИЗО. Иногда ты. — И что же я там делаю? — Заботишься обо мне, — Сережа фыркает. — А потом хоронишь. Чай остывает. И уходит с кухни. Олег смотрит на чашку и думает: и правда остывает. Одними губами проговаривает "прощай, король, прощай, теперь ты только мой". И улыбается.