Постоянное соглашение (A Standing Agreement)

      — Что это? — спросила Катарина так буднично, что Эскелю потребовалось мгновение осознать — фраза предназначена ему, хотя они стояли одни в ночной прохладе.              Это стали первые слова за прошедшее время. Порыв ночного ветра на погосте, все еще с примесью пепла погребальных костров, не располагал к беседе. Как и свет почти полной луны на ветхих деревянных знаках и груде плетеной аренарии, что Катарина отвязала от крыши домика и сложила связкой у ног. Цветы для умершего — подходящий призыв для песты.              Эскель почувствовал на языке свежий вкус ребиса и Квебрита, поднял пустой флакон.              — Не беспокойся. Я не пью на работе. Ведьмачий эликсир — поможет увидеть невидимое.              — Невидимое, — Катарина пошевелилась. — Ты имеешь ввиду Даймиру? Я не смогу увидеть ее?              — Сможешь. Когда она захочет показаться, — или если нападет. Эскель предпочел не упоминать об этом. — Должен предупредить… когда увидишь ее, она будет выглядеть не такой, какой ты ее помнишь.              — Не рассказывай, — Катарина вздрогнула.              Сухие стебли шелестели в легком ветерке, пришедшем с полей, и они позволили беседе соскользнуть в тишину. Прищурившись, ведьмак посмотрел в сторону тихого городка. С наступлением темноты он сделал большой крюк вокруг городка, через лес вдоль реки. Горожане не выказали сильной любви этим утром — будет лучше, если они не заметят его возвращение.              План казался неплох. Бабушка Эввы согласилась постучаться в дверь Вацлава и сообщить о неком срочном предзнаменовании, на которое он должен посмотреть немедленно. Когда Эвва увидит, что Вацлав скрылся с дороги, она задует свечу, горевшую в окне ее дома. Это послужит сигналом для Катарины и Эскеля приступить к ритуалу, призывающему песту. Бабушка Эввы надолго займет Вацлава, а Катарина скажет Мире о возвращении домой. Им понадобиться время, чтобы перевести ее через дверной порог. Если теория Эскеля окажется верной, проклятие исчезнет — а вместе с ним и моровая дева. Пока это было только предположение, поэтому когда ведьмак представил этапы плана, каждую возможность, каждый домик, который они минуют по пути, его воображение остановилось у двери Катарины с единственной мыслью: пожалуйста, блядь, пусть сработает.              План был рискован. Он зависел от отсутствия горожан, подсматривающих в окна, от доверчивости Вацлава и болтливости старухи. Как минимум последнее имело веские доказательства. Не было возможности полностью исключить опасность при попытке провести моровую деву к дому в центре города. Если что-то пойдет не так, вмешается Эскель. Каждый случай, требующий его участия, казался неприятен, хотя еще хуже была необходимость спешить. Думая о непредвиденных ситуациях, ведьмак сосредоточились на нескольких задачах: сдержать опасность, сохранить в живых столько людей, сколько получится, по возможности. Остальное — непостижимо.              Эскель должен учитывать все — план, подготовку, ожидание. Однако, выполнение плана зависело не от него, а от Катарины — ее самообладания при появлении моровой девы, твердости голоса при разговоре с останками, кишащими червями, как со своей дочерью.              Катарина, вероятно, разделяла подобные мысли. Ее взгляд скользнул по горящей свече в окне и вернулся к могиле Миры. Грубо вырезанный деревянный знак без признаков мастерства, какое просматривалось в работах Эввы. Горожане, должно быть, не позволили девушке вырезать его. Последняя маленькая жестокость после уймы остальных, и теперь понадобились мать без дочери, женщина без любви, старая вдова, и ведьмак, чтобы исправить содеянное. Люди, собравшиеся несколько часов назад у жертвенного дерева, чтобы посмотреть, как Вацлав избивает его, бросавшие камни, требовавшие крови, — сожалели ли они сейчас о случившемся? Если Катарина потерпит неудачу, песта убьет Ража, Вацлава, Лукаса, всех до единого мужчин и мальчиков. И в Аэлвир потекут истории о загадочном море, убивающем людей Аэдирна — как они тогда заговорят о тех днях?              Ответы всплывали в разуме Эскеля так же легко, как и вопросы: так же, как они говорят о Мире теперь, вследствие чего он не слышал ее имени, пока Эвва не произнесла. Никак.              Звук прервал мысли. Сердце Катарины, бухающее в груди. Он видел, как на тонких стиснутых руках натянулась кожа. Плохо. Нужно прогнать ее мысли.              — Придумала, что скажешь? — произнес Эскель.              — Еще нет, — голос звучал продуманно ровно, но в глубине он слышал ее грохочущее сердце. — Я, ох… Не знаю, мне не доводилось разговаривать с призраками прежде.              Шутка. Хорошо. Значит, она могла хранить самообладание. Может быть, план в итоге сработает.              — Не слишком сложно, после первого впечатления, — Эскель постарался придать голосу легкость. — Буду честен — она не победитель вокальных состязаний. И ее лицо может, хм, отвлекать. Помимо всего прочего, она все еще твоя дочь. Помни это — и сохраняй спокойствие.              — Да. Я помню, — Катарина попыталась улыбнуться, но была вся на нервах. — Ох, почему так долго?              Эскель всмотрелся в городок. Пламя свечи по-прежнему ярко светилось в окне Эввы.              — Может, она усыпила его разговорами?              — Ха.              Эскель присмотрелся к Катарине в темноте. Она стиснула зубы так крепко, что сухожилия шеи казались высеченными в камне. Не самое многообещающее начало. По его опыту, народ плохо реагировал на первую встречу с призраком. Как правило, начинали кричать. Если она проявит что-то подобное сейчас, прежде чем появился даже намек на песту…              — Эй… Катарина.              Она не взглянула на него, только сильнее стиснула зубы, словно собиралась их сломать.              — Смотри.              Эскель проследил ее взгляд через темные поля к городку. Потом увидел: окно Эввы потемнело.              — Вот оно, — ведьмак выпрямился.              — Сигнал, — стук сердца, трепещущий в груди женщины.              — Катарина.              Она не отводила взгляд от окна, в котором ранее горела свеча.              — Катарина.              Она, наконец, обернулась. В глазах блеснул лунный свет. Она не выглядела женщиной, готовой встретить песту лицом к лицу и говорить успокаивающие, утешающие слова, взывая к своей дочери.              В какой-то безумный момент Эскель подумал про Аксий. Но нет. Это был ее контракт, равно как и его.              — Можно начать, — произнес он мягко. — Хорошо?              Катарина вздохнула, словно выплевывала осадок из глубины легких.              — Можно? — переспросила она, голос дрожал на грани истерического смешка.              Эскель заколебался. Катарина не Эвва. Медленно, стараясь не напугать, он положил руку на плечо женщины. Она напряглась, но не отстранилась.              — Да, — произнес он тихо.              В ответ метнулся взгляд с лунным бликом, полный отчаянной веры.              — Катарина, — его посетила идея. В любом случае, лучше, чем Аксий. — Сделаешь одолжение? Вдохни со мной.              — Эскель, у нас нет времени…              — Да, конечно. Один вдох. Вот так.              Эскель преувеличенно шумно втянул полный кислорода воздух. Катарина поколебалась, но совсем недолго. Ее плечо приподнялось под его ладонью, когда она набрала воздуха в грудь. Оба задержали дыхание, Катарина смотрела на ведьмака, ожидая указаний. Позволяя ему учить. Он удержал ее взгляд, удостоверившись, что она слушает, затем позволил воздуху неспешно просочиться между губ, чтобы заставить сердцебиение замедлиться. Плечи обоих опустились с медленно высвобождаемым воздухом.              Эскель мгновение помедлил. Сердце Катарины билось еще слишком сильно, но линия плеч смягчилась. Она сделала следующий вдох сама. Простой инструмент, но временами именно простое — самое лучшее. Как говорил старик — всегда можно обратиться к дыханию.              Блестящие лунным светом глаза нашли его.              — Все в порядке? — спросил Эскель.              — Все в порядке, — ответила Катарина.              Эскель кивнул. Они повернулись лицом к могиле умершей женщины, откуда должна была восстать песта с гниющими лапами, крысами и блохами, что могут свалить даже ведьмака.              А ему платили Неожиданностью. На сей раз это обязано быть что-то полезное. Вроде осла.              При условии, что он выживет.              — Ладно, — пробормотал Эскель.              Он направил Игни на край свернутой материи у ног Катарины. Цветы вспыхнули в ярко-желтом пламени и заставили прищуриться от неожиданного света.              — Произнеси слова.              Катарина подняла ладони.              — Силами земли и неба, — произнесла она высоким и дрожащим голосом, — миром, ныне потерянным для тебя, призываю, Даймира, дочь моя и кровь моя… призываю тебя в материнские объятия.              Ветер взревел в камышах. Эскель ступил ближе к Катарине, оставшись слегка позади. Все взволновалось — ветер, деревья, сухие стебли, ржаные поля. Ведьмак всматривался, пытаясь заглянуть во тьму, уловить намек на песту.              Медальон на груди дрогнул. Он обернулся, но позади ничего не было.              — Что? — голос Катарины, напуганный.              — Она здесь.              Где, все же? Где, блядь?              Ведьмак услышал первым — жужжание тысячи мошек, возникших из ниоткуда. Когда оно приблизилось, из земли разлилась темнота и собралась в форму, которую он мог видеть и без эликсира. Катарина вздохнула, пошатнулась. Он схватил ее за плечо, останавливая. Желтый свет вспыхнул сквозь рваные юбки, скорлупу грудной клетки, глубины пасти и глазницы. Воздух наполнился стремительным движением когтей и писком крыс. Моровая дева пришла.              Катарина безмолвно содрогнулась в хватке Эскеля.              Волосы песты колыхались вокруг головы. Да… Мама? Голос — жужжание насекомых.              — Дай… Даймира? Это… — Катарина схватилась за живот. Смрад поражал. Она отвернулась в сторону. — О, боги…              Ее могло стошнить в любое, черт возьми, мгновение. Малейшее нарушение концентрации и они потеряют внимание песты.              — Катарина, — тихо, но настойчиво позвал Эскель. — Попытайся собраться. Ты нужна ей.              Вздымающиеся лоскуты юбки песты разошлись, и десятки крысиных глаз блеснули во тьме. Она сосредоточилась на Эскеле. Жужжание усилилось. Мутант. Ты должен быть мертв.              — Нет, — горло Катарины сжал спазм, но, тем не менее, она заставила себя говорить. — Он не ранит тебя, Даймира. Он здесь только, чтобы помочь. Помочь мне поговорить с тобой.              Поговорить? Теперь ты хочешь поговорить? Жужжание насекомых в голосе понизилось до баса, отозвавшегося в груди Эскеля. Ты ужасно припозднилась, Мама.              — Верно. Меня не было, когда ты нуждалась во мне, — Катарина протянула дрожащую руку. — Невозможно вернуть все назад. И я знаю это. Мне очень, очень жаль. Детка. Прости.              Слишком поздно. Длинный язык змеей мелькнул в воздухе.              — Еще нет, — голос Катарины звучал напряженно. Она сглотнула, но это ничуть не помогло. — Этот человек… ведьмак… он говорил, можно разрушить проклятие. Мы можем помочь тебе.              Помочь мне? Вспышка яростного жужжания вырвалась из лохмотьев юбок. Крысиные глаза мерцали, тени извивались. Ты ничем не поможешь мне. Ты не смогла остановить Отца, ты никогда не защищалась. Что ж, теперь я могу защитить себя, Мама.              Эскель прикрыл рукой ухо Катарины, чтобы скрыть слова.              — Успокой ее, — пробормотал он.              — Давай п-поговорим, — Катарина не знала, куда ей смотреть. Всякий раз, натыкаясь взглядом на разрушенное лицо песты, она вздрагивала и отворачивалась. — Твой брат умирает.              Да. И Отец умрет тоже.              — Даймира. Это твоя семья.              Моя семья?              Затылком Эскель ощутил холод.              Семья, которая запирала меня в амбаре все эти ночи — одну — в мороз? Семья, которая называла меня скверной и не выпускала, когда пришли крысы? Эта семья?              Несколько грызунов покинули развевающиеся лохмотья юбок и шныряли по разложившемуся телу песты, ночь скользила тенями в лунном свете. Облако мошек собралось вокруг ее головы.              У Катарины дрожали губы.              — Мы… мы были глупцами…              Вы оставили меня умирать! Рев вспыхнувшей ярости жужжащих мух, хор пищащих крыс — и где-то в глубине вопль молодой женщины, погибшей в одиночестве, во тьме. Вы, Мама. Все вы!              Эскель положил руку на плечо Катарины. Она дрожала всем телом.              — Мы не понимали, — слова прозвучали рыданием. — Я не понимала. Мне жаль, мне так жаль. Я позволила тебе стать такой. Милостивая Мелитэле. Это моя вина. Но теперь я могу спасти тебя, малышка, пожалуйста, позволь помочь.              Крысиные морды выглядывали из темной пасти песты, у основания длинного языка. Катарина зажала рот и отвернулась.              — Ты не такая, — сказала она задушено в сторону поля. — Это не ты.              Откуда тебе знать, Мама?              Катарина подняла руку, попыталась сделать жест. Но не смогла смотреть на то, чем стала ее единственная дочь, не смогла заговорить сквозь спазмы в горле.              Ореол мошек вокруг головы моровой девы разорвался. Они стали роящейся, пульсирующей тьмой, пожирающей лунный свет. Ты не можешь смотреть. Я настолько ужасна? Это нарушение «естественного закона», как он говорит? Ты никогда не спорила. Теперь вы оба правы. Вот она я, Мама! Вот!              Моровая дева вскинула голову, обращая вытянутое, обезображенное лицо к небу, и рой мошек скрылся в раззявленной пасти. Жужжание слилось в единый невыносимый рев, мгновение ужасного предупреждения. А затем кошмарный рой вырвался из лица, лишенного челюсти, и устремился к Катарине, у которой не было времени даже закричать.              Насекомых встретил поток огня Игни. Они вспыхнули буквально в дюймах от лица женщины и рассыпались пеплом.              Меч Эскеля оказался в руке прежде, чем пламя угасло. Оружие неслось к голове песты, но смертоносный клинок сверкнул серебристым сиянием, пронзив пустой воздух. Песта исчезла. Ведьмак развернулся и уловил размытые очертания ее перемещения в сторону. Но она не убегала, просто описала круг для начала. Лунный свет блеснул на когтях, летящих в спину Катарины. Они царапнули мерцающую поверхность щита Квен и безвредно соскользнули.              План оказался похерен. Теперь оставалась только одна задача: сохранить Катарину живой. Песта нападала, Эскель парировал, Катарина сжималась на месте, закрыв лицо руками. Ведьмак оказался в невыгодном положении. Он не мог бить слишком широко, не мог уходить слишком далеко, в противном случае Катарина оставалась беззащитной. Песта поняла это и атаковала когтями слева, крысами с земли, плетью невероятно длинного гниющего языка справа. Эскель не успевал найти открытое место для удара — песта была всюду, а Катарина — чертовски медлительна. Она не сможет оказаться на безопасном расстоянии вовремя.              Эскель снова ускользнул от когтей, и его неожиданно накрыла вспышка воспоминания: Каэр Морхен, Весемир, окруженный многочисленными воинами Дикой Охоты, Цири на земле. Охота сомкнулась вокруг них, а потом Весемир…              Эскель понял. Он снова бросился к песте, свирепо рубя, с дикой жестокостью молодого новобранца, прежде чем поражение научит его стратегии. Этого оказалось достаточно, чтобы вынудить песту отступить, освободив пространство между ними. Эскель поднял меч, словно собираясь нанести сокрушительный удар, но вместо этого развернулся к Катарине и ударил знаком Аард, совсем как Весемир, отбросивший Цири. Из груди женщины вырвался воздух, и ее отшвырнуло с холма, прочь от битвы.              Моровая дева заколебалась на одно решающее мгновение. Она могла последовать за Катариной, оставив спину открытой для удара ведьмака. Или сражаться с ним без исчезнувшей помехи, чудовище против мутанта.              Череп моровой девы сверкнул белизной костей, когда она развернулась к Эскелю.              На этот раз ты умрешь.              — Возможно, — согласился ведьмак.              За плату мертвой птицей?              Нет. За нечто и большее, и меньшее.              Он опустил руку, складывая знак Ирден, но она запомнила его приемы. Разлагающаяся плоть языка безвредно врезалась в запястье, всего лишь отбросив в сторону руку и разрушая знак. Сверкнули когти. Ведьмак уловил только лунный отблеск, а затем повалился навзничь. Крови не было — когти задели защиту, но теперь, лежа распростертым на уровне крысиных глазок, вспыхивающих в юбках, окруженный жутким ореолом насекомых, Эскель слышал в голове голос песты ты ввязался, ты ввязался, хотя это не могла быть она… И кто теперь вернет домой его медальон? Но ведьмак не собирался сдаваться. Он перекатился и взмахнул клинком по широкой дуге, небрежно, но достаточно жестоко, чтобы песта отпрянула — но крысы, крысы, хлынувшие из ее юбок, бросились к нему стремительной клыкастой массой…              — Мира!              Все замерло. Каждая крыса застыла ровно там, где стояла. Только волосы моровой девы по-прежнему шевелились, паря, словно гибкие подводные травы.              — Мира! — шаги, аромат можжевельника и лаванды, а затем в поле зрения появилась Эвва, подобравшая подол платья во время бега на дальний холм погоста.              Мелкие, снующие движения по земле. Крысы отступили в юбки моровой девы.              Эвва.              Голос чудовища напоминал уже не демонический гул, но слабое жужжание одиноко кружащей мухи.              Эвва оступилась, замерев на расстоянии вытянутой руки от моровой девы.              — Боги, — выдохнула она, раскрыв рот. Каким-то образом ей удалось вернуть расцветающую улыбку. — Никогда не думала, что увижу тебя снова. Этот… — плечи девушки едва заметно вздрогнули, решимость на лице ослабла, — …новый облик.              Моровая дева повернулась спиной к Эвве. Не смотри. Тебе не следует видеть меня такой.              Это дало девушке время обрести самообладание.              — Почему нет? — она обошла песту по кругу, снова заглядывая в глазницы. — Помнишь последний Ламмас, когда ты уснула в полях? Твое лицо облезало неделями. — Она сглотнула, но постаралась улыбнуться, даже будучи напряженной до предела. — Я по-прежнему любила тебя… и твою облезающую кожу. Тогда ты была еще здесь. И это все еще ты.              Ты лжешь. Черный рой зажужжал. Ты тоже не помогла мне. Ты не пришла.              — Я пыталась. Помнишь?              Длинный извивающийся язык песты повис в воздухе. Там были крики…              — Они не позволяли говорить с тобой. Стояли стеной. Даже не разрешили прийти на похороны. Но я никогда не переставала думать о тебе. Молиться за тебя, — Эвва сделала шаг ближе. Одной рукой коснулась кожаного шнура вокруг шеи, вытянула деревянную подвеску и показала вырезанную аренарию. — Прямо как Эновин. После стольких испытаний. — Ее голос дрогнул, но не от страха.              Тебе больно. Язык чудовища свернулся. Мой отец навредил тебе. Навредил нам. Но теперь я могу навредить ему. Могу заставить их всех заплатить.              Эвва сглотнула.              — Можешь. Но это не та Мира, которую я знала. Мира, которую я знала, связала мне маленького голубого кота. Помнишь? Я сглупила и оставила его, а щенок Юрека достал. А потом Мира сделала чудесную повязку для Господина Мур-мур, пока ему не стало лучше. Ты помнишь эту Миру? Она даже игрушкам не хотела вредить.              Глазницы моровой девы остановились на Эвве. Голос снизился до смутного жужжания. Она ушла.              — Нет. Она прямо передо мной.              Медленно она потянулась к песте. Чудовище не двигалось, позволяя живой девушке коснуться кожаного шнура на его шее и вытянуть из-под лохмотьев такую же деревянную подвеску. Ощущение дерева под пальцами что-то освободило в Эвве. Она резко вздохнула и моргнула.              — Пожалуйста, — прошептала она.              Сперва нерешительно, потом с большей уверенностью, девушка потянулась вперед, пока не коснулась головой лба песты, теплой кожей к высохшим костям. Гниющее существо не шелохнулось, разрешая прикасаться к себе.              Эвва закрыла глаза.              — Пожалуйста, не позволяй им, — прошептала она. — Не позволяй им уничтожить тебя.              Эскель отвернулся. Внизу холма он увидел женщину, взбирающуюся наверх.              — Катарина, — произнес он мягко, — ты в порядке?              — Не беспокойся обо мне. Где… — Слова умерли в горле, когда она выпрямилась и увидела призрак дочери и Эвву, прижавшихся друг к другу в лунном свете.              Эскель положил руку на плечо Катарины. Сначала она не откликнулась на осторожное пожатие, но через несколько мгновений в ее глазах возникло понимание и она подчинилась руке ведьмака, отворачиваясь от двух влюбленных. Она все-таки отвернулась.              Эскель и Катарина стояли бок о бок, созерцая тишину городка и летнее ночное небо. Некоторое время слушали шорох трав в ветерке.              Ведьмак.              Они обернулись. Песта парила над землей, держа длинные безжалостные когти до нелепости аккуратно в руке Эввы.              Проклятие. Не жужжание. Голос звучал почти по-человечески. Как его можно разрушить?              Эскель указал головой на Катарину.              — Просто следуй за ней.              Женщина медленно выдохнула. Ее взгляд переместился с останков дочери на Эвву и их переплетенные руки.              — Это так, дитя. Просто следуй за мной. Я отведу тебя домой. Где твое место. А потом… — ее голос надломился, — ты обретешь покой.              Эвва безмолвно сжала когти чудовища.              Иди. Я пойду следом.              Катарина отвернулась не сразу. Взгляд задержался на человеческой руке Эввы и когтях моровой девы. Ее зубы сжались, и Эскель догадался, о чем думала женщина: это должна была стать она, мать и дочь, рука об руку разрушающие проклятие.              — Катарина, — произнес Эскель мягко, — времени мало.              Она взглянула на него с быстро изменившимся выражением.              — Хорошо, — в голосе звучала скорбь. Она повернулась и медленно, в одиночестве, направилась прочь с могильного холма. Эскель следом, Эвва и Мира в конце.              Ведьмак убрал меч в ножны. Они призвали моровую деву, и никто не погиб. Неплохо.              Но ничего еще не закончилось. Теперь следовало незаметно провести моровую деву в центр городка. Они выбрали самый тихий путь до двери Вацлава и Катарины. Битва была не слишком громкой, чтобы разбудить кого-нибудь? Черта с два он помнит. Адреналин еще заставлял мышцы дрожать. Трудно сказать, донесся ли эхом до проклятой области шум крыс, или кто-то и на расстоянии шести футов не услышал бы его. Бой усилил звуки, хотя и затуманил восприятие до единого безумного пятна.              К счастью, городок лежал в тишине, когда они приблизились. Ни одного горящего окна, ни огонька в дверном проеме. Хорошо. Если бабушка Эввы справилась и отвлекла внимание Вацлава, то они могли перевести Миру через порог прежде, чем он узнает об этом… или, в зависимости от желания Катарины, вообще не узнает.              Эскель напряженно вслушивался в окружающие звуки, когда они ступили в окраины городка. Он слышал слабое урчание храпа за стеной и несколько шаркающих шагов кое-где. Обычный ночной шум. Кто-то чихнул. Кто-то в другом домике расхаживал перед дверью, возможно, просто тушил последние угли в очаге…              Ведьмак вскинул руку.              — Подождите… стойте!              Катарина остановилась. Дверь домика, скрипнув, открылась, и появилась женщина с блюдцем молока в руке. Дар домовому. Она одарила их беглым взглядом, прежде чем заметила…              Блядь.              — Демон! — завизжала женщина. — Там освобожденный демон!              — А? Что? — донеслось из глубины дома.              — Демон! Ведьма пришла! Прячьтесь! — молоко выплеснулось из блюдца. Она бросилась обратно в дом и захлопнула дверь.              Теперь Эскель услышал звуки отовсюду: открывающиеся двери, требовательные голоса, шаги по половицам — а потом, визг.              — Пора убираться, — прошипел он. — Идем! Быстро!              — Давай! — Эвва дернула моровую деву за когти. Обе обогнали Катарину, и старшая женщина бежала следом, еще потрясенная падением с погребального холма. Вокруг открывались двери, голоса множились, звучали новые вопли ужаса. Вид моровой девы молниеносно вызвал волну истерии в городке. Черт возьми. Если они ее дематериализуют… то как потом сохранить ее спокойствие… слишком поздно, слишком поздно. Нужно перевести песту через порог прежде, чем появится Вацлав. От этого зависело все. Эскель бежал.              Они почти достигли домика Катарины. Один последний поворот и…              Вацлав стоял перед дверью дома, его грудь вздымалась. Он, должно быть, побежал обратно и просто опередил их.              — Кэт, что… — человек увидел Эвву и моровую деву. Его сердце замерло на мгновение, словно забыв, как биться. — Боги милостивые.              Ты.              — Нет-нет-нет. Мира, — Эвва развернулась лицом к моровой деве, обхватила ее высохшие скулы. — Не обращай на него внимания. Он не имеет никакого значения. Просто смотри на меня, ладно?              Катарина расправила плечи.              — Я возвращаю нашу дочь домой, Вацлав, — с трудом произнесла она уверенным тоном. Но взгляд был слишком уставшим, не соответствующим словам.              — Нашу дочь? — Вацлав оглядел моровую деву, Эвву, и выражение ужаса исчезало из его глаз с каждым мгновением. — Ты потеряла свой проклятый разум, женщина! Взгляни на эту тварь, только взгляни на нее!              — Она наша дочь. Мы превратили ее в это.              — Ты потеряла разум, — повторил он. — Иди сюда, Кэт, встань за мной. Отойди от нее.              Катарина заколебалась. Слишком долго в ней формировалась необходимость повиноваться. Эскель в воображении уже видел привычную реакцию ее тела. Но что-то в ней окрепло, и женщина осталась на месте.              — Мы должны, — произнесла Катарина высоким голосом, с мольбой нищего. — У нас нет выбора.              — Давай, — сказал Вацлав спокойно и четко, гораздо тверже Катарины. — Эта тварь уже достаточно навредила. Рядом с ней и ты выглядишь не лучше. Иди сюда, Кэт. Немедленно.              Эскель заслонил Эвву и Миру, встав между ними и Вацлавом. Он поднял безоружные руки.              — Так нужно. Поверь мне. Дай ей пройти — или ты, я, твой мальчик, все мы умрем.              Вацлав нахмурился сильнее, но удостоил Эскеля пренебрежительным взглядом.              — Ты слушаешь этого выродка, Кэт? Где твое здравомыслие?              Катарина могла только стиснуть руки. Не раздалось ни звука.              — Мы не потерпим этого. Я не потерплю, — Вацлав указал на зияющую пасть моровой девы. — Назад, проклятая мерзость. Прочь от моей жены. Я изгоняю тебя из этого города! Сгинь!              Ползающие насекомые сформировали гудением только одно слово: Нет.              Эвва сжала когти песты сильнее.              — Мира. Пожалуйста, смотри на меня.              — Вацлав, — Катарина, наконец, обрела голос, но он звучал жалобно, умоляюще. — Достаточно. Все вы… мы… уважали естественные законы, что они дали нам? Посмотри вокруг. Смерть. Ничего, кроме смерти. Можем ли мы отбросить их? Можем мы… пожалуйста… снова обрести дочь?              Эскель затаил дыхание. Мира теряла контроль — он слышал усиливающееся гудение мух.              Лицо Вацлава окаменело.              — Она не наша дочь. Уже нет. Ты принесла мерзость в сердце нашего дома. Ты прокляла нас всех.              — Нет, — Катарина почти подавилась словом. — Это сделал ты.              Моровая дева отодвинула Эвву в сторону вместе с костлявой рукой.              Эскель развернулся. План снова летел к херам, только теперь стало еще хуже. Защитить Катерину от песты было непросто. Теперь здесь стояло три человека и он один, а Мира могла потерять контроль в любой момент. Если такое случится, он не сможет спасти всех. Эвва обернулась к нему, широко распахнутыми глазами встретила его взгляд. Она понимала.              Оставался один вариант — убрать Вацлава с пути, чтобы Катарина перевела Миру через порог. Добавлялось насилие, которое могло спровоцировать моровую деву, заставить ее сломаться, но вариантов не оставалось.              Катарина, должно быть, тоже ощутила опасный момент. Она повернулась к моровой деве и быстро произнесла:              — Приглашаю тебя в мой дом и в мое сердце, дочка. Войди в дверь! Быстро!              — Тупая сука! — зарычал Вацлав. Он бросился вперед и отвесил Катарине пощечину, сильно и жестоко. Удар плоти о плоть отчетливо зазвенел между домами. Эвва задохнулась, Катарина сжалась, закрывая лицо, как, должно быть, много раз прежде.              Воздух взорвался какофонией звуков — ревом насекомых, гудением тысячи крыл, визгами крыс, женским яростным воплем.              Эскель потянулся за серебряным мечом, но пространство рядом с Эввой опустело. Плотный чернильный воздух раскалился, распространяя тьму и вонь гниения, когда моровая дева прошла сквозь него. Ведьмак обернулся и увидел ее появление перед Вацлавом, в нескольких шагах впереди, но, даже с серебряным клинком в руках, он понял, что слишком поздно. Песта вздыбилась костями, мухами, крысами. Демонической гнилой плотью. Когти вспыхнули в лунном свете.              А затем вонзились в тело старосты.              Катарина, Эвва, Вацлав — все закричали, от боли и ужаса, диссонирующими воплями. Кровь, темная и влажная, выплеснулась на землю. Густой зловонный запах. Моровая дева не кричала. Она полосовала, нет, разделывала его, когти кромсали кожу, мускулы, хрящи, ломали ребра. Вацлав отшатнулся. Он бы упал, но она била снова, снова, снова, кидая его тело обратно сильными импульсами ударов, с яростной, уже не человеческой ненавистью.              Вацлав наклонился вперед. Когти изранили его тело от бедер до плеч. Он бросился в дом, старая деревянная дверь треснула и развалилась на куски. Моровая дева выросла за его спиной, с ее руки капала кровь и внутренности.              Когти метнулись к открытой двери, и окровавленные человеческие пальцы брызнули измельченной плотью.              Последние угасающие угли в очаге, должно быть, еще тлели. Их колеблющийся свет вспыхнул золотистым в волосах девушки, стоявшей на коленях в крови Вацлава. Он задохнулся, издав скорее бульканье, чем вздох. Он уже умер — через несколько мгновений его тело осознало это. Женщина стояла спиной к дверному проему. Они могли видеть раскинутые руки старосты и ее окровавленные кисти в свете затухающего очага.              — Мира? — прошептала Эвва.              — Даймира, — выдохнула Катарина.              Молодая женщина, повернувшаяся к ним, выглядела омерзительно в разлетевшихся развалинах трупа Вацлава — и совершенно по-человечески. Обрывки платья еще цеплялись за тело, и среди лохмотьев изодранной одежды раскачивалась деревянная подвеска с вырезанной аренарией.              Женщина всмотрелась в дверной проем, поискала взглядом, нашла.              — Эвва, — она улыбнулась.              — Мира, — произнесла Эвва. Двигался только ее взгляд, скользя от улыбающейся женщины к уничтоженному телу у ее ног.              — Теперь все в порядке, — сказала Мира. Она показала окровавленные руки. — Я в порядке!              — Да… — Эвва сделала несколько нерешительных шагов к проему. Затем остановилась, плечи вздрогнули. Здесь было так много крови.              Улыбка Миры стала неуверенной.              — Ну же, давай! Теперь мы можем быть вместе.              Эвва прикрыла рукой рот и не двигалась.              Катарина прошла мимо нее медленными, твердыми шагами. Взгляд Миры метнулся от Эввы к матери.              — Да, — сказала Катарина. — Но позволь сначала омыть тебя.              Лицо Миры никак не могло решиться на какое-либо выражение.              — Я не хочу мыться сейчас. Слишком много нужно сделать.              Шаги позади. Эскель обернулся, увидел приближающуюся бабушку Эввы. Старуха остановилась, взглянула на него, а затем за него… на следы крови, обрывающиеся в дверном проеме… на двух женщин стоящих внутри… на девушку, темную и блестящую от внутренностей Вацлава. Старческие глаза расширились, но она не издала ни звука. Никто больше не заметил ее появления.              — Я знаю, — сказала Катарина, голосом медленным, тяжелым от горя, но, по крайней мере, твердым. — Ты всегда ненавидела мыться, когда была маленькой. Мне приходилось сажать тебя на корову и везти к речке. Лайла не возражала против купания, так что ты тоже мылась.              Мира неуверенно улыбнулась.              — Я скучаю по Лайле. Она была хорошей коровой.              Катарина подошла ближе.              — Мы можем сделать так снова, если тебе хочется. Пойти к реке прямо сейчас. Может, с Норной? Я спою песни, которые ты любишь.              Улыбка призрака стала шире. Эскель увидел очертания стены за нею, сквозь нее.              — Ты всегда любила сказку о лисице и луне. Я буду петь снова и снова, пока ты не останешься довольна, — теперь они стояли рядом, почти касаясь друг друга. — И я бы продолжала петь. Десять раз, если захочешь. Двадцать. Потому что ты моя дочь, Даймира.              Катарина поднесла ладонь к щеке призрака. Очертания Миры стали прозрачными, как оконное стекло.              — Мира, — едва слышно шептала Катарина.              Эскель видел ее дрожь. Снова все зависело от этой женщины. Мира больше не песта, но все еще задерживалась. Останься она достаточно долго, и они получат ночного призрака. Если Катарина сейчас не произнесет правильные слова. Он пожелал ей вспомнить сказанное бабушкой Эввы — существует одна-единственная вещь, которую дети ждут от своих родителей, вырастая, единственная. Дай ей это, Катарина, то, в чем она нуждается, что сможет остановить ее. Произнеси слова.              В последний момент Катарина обрела голос.              — Ты моя дочь… и я люблю тебя.              Мира расцвела улыбкой.              А затем рука Катарины повисла в воздухе. Призрак исчез.              Эвва спрятала лицо в ладонях. Катарина сначала, покачиваясь, стояла на месте, а потом медленно опустилась на колени, пачкая светло-серую юбку в крови Вацлава.              Эскель почувствовал касание к плечу и обернулся. Бабушка Эввы.              — Я возьму их на себя, ведьмак, — произнесла она тихо.              Эскель заколебался. Эвва теперь откровенно рыдала, все ее тело содрогалось. Катарина не плакала. Она убирала окровавленные, спутанные волосы со лба Вацлава.              — Ты уже выполнил свою работу, — произнесла старуха. — Остальное не для тебя.              Эскель посмотрел в понимающие глаза, похожие на глаза Весемира и все же другие.              — Ладно, — ответил он.              Они слегка поклонились друг другу. Затем спокойно, решительно, старуха приблизилась к Эвве и положила руки на ее дрожащие плечи.              Ведьмак не стал задерживаться. Старуха права. Он отвернулся и пошел в ночь, предоставив женщинам работу, которую не понимал и не мог понять.