Титановый нимб

      — Привет.       Тэхён лохматый. Его волосы собираются над макушкой, как те кокошники из национального русского костюма.       Он опускает смартфон на грудь и слегка склоняет голову к плечу, не отрывая от подушки, чтобы посмотреть, кто зашел.       Потом выжидает, облизывает губы, возвращает глаза к дисплею телефона и только тогда негромко буркает:       — Привет.       Я велением секунды придуриваюсь:       — Ты что-то сказал?       Пока глаза все так же сосредоточены на смартфоне, свободная рука отрывается от постели и собирается в известный неприличный жест. Я удовлетворенно киваю сам себе, принимаясь менять постельное белье и поливать цветы. По мере продвижения по комнате, исходя из анализа брошенных мною взглядов, делаю выводы, что Тэхён что-то читает, неспеша свайпая по экрану раз в минуту точно. Язык чешется спросить и подтвердить свои догадки, но очень боязно разрушить крохотное подобие затишья, спугнув и вынудив огрызаться.       Я наполняю лейку из пятилитровой бутылки третий раз, когда подходит очередь добираться до горшка в изголовье матраса Тэхёна. Мне приходится обойти и сесть на корточки почти вплотную. Я сбрызгиваю листья из пульверизатора, когда раздается вопрос от того, кто, получается, сам устанавливает правила, а я лишь вынужден подчиняться.       — Как его зовут?       Оборачиваюсь через плечо — Тэхён по-прежнему глядит в телефон, но палец замер и не касается экрана, мне со своей стороны видно, что на айфоне открыто приложение для чтения и какой-то текст на белом фоне.       Туплю недолго — меня спрашивают про цветок.       — Джем.       Густые брови сдвигаются:       — Почему Джем?       — Потому что сладкий.       Пару секунд из озвучки только чихи пульверизатора. Тэхён хмыкает, просекая мои игры, и лаконично подытоживает:       — Ешь их, значит?       — Почему нет?       Я сжимаю губы, чтобы не расплыться в улыбке.       Телефон опускается к груди жестом отрезвляющего отчаяния. Подбородок задирается — на меня смотрят вверх тормашками, сильно закатив глаза и всеми мышцами лица демонстрируя насупившееся недовольство.       Меня тянет коснуться и убрать волосы со лба, но я позволяю себе лишь обезоруженно все-таки улыбнуться и объясниться:       — Его мне всучила бабушка. — И продолжаю увлажнять вытянутую пальмообразную листву. — Его, мандарины, конфеты с фабрики и банку джема, который варила сама. Поэтому Джемма. Сокращенно Джем. — Закончив, остаюсь на месте, все так же сидя на корточках, теперь упираясь локтями в колени. Осматриваю цветок снизу доверху: от алебастрового горшка с увлажнённой землей до длинных тонких лезвий зеленых листьев с линиями коричневых вкраплений. — Это драцена. — На этом бы, по-хорошему, тормознуть, но язык уже развязался, слизнув мою любовь к цветам прямо с накрытого стола внутренней базы данных. — Об этом растении есть целая легенда. Молодой воин влюбился в дочь вождя, хотел взять ее в жены, но вождь был против и сказал «возьми палку, воткни в почву, поливай ее», и, типа, если через пять дней на ней вырастет листва, тогда и побазарим. А-ля когда рак на горе свиснет.       Я оборачиваюсь через плечо, ловлю чужой взгляд исподлобья, считываю явный скепсис:       — И рак, конечно, свистнул.       — А то. — Поднимаюсь на ноги, подхватывая лейку. — На то и легенда. Случилось чудо, появилась листва, палка превратилась в красивое дерево, воин взял в жены дочку вождя, драцену в народе прозвали «деревом счастья». — Перешагиваю через Джемму, чтобы перебраться к цветам у окна. — Конец.       — Даже палка стала деревом, а дочку никто не спросил.       Феминистский выпад оцениваю — есть о чем задуматься, хоть и:       — Предполагалось, что она «за».       — Ага. Сто процентов так и было. — Тэхён не скрывает сарказма, снова возвращаясь к смартфону.       Я наблюдаю, застыв вполоборота, и всё-таки не сдерживаю вопроса:       — Что ты читаешь?       — «Таинственный сад».       Что ж.       Стоило ожидать.       Рэй там на первом этаже лежит на диване и держит на весу книгу. Пока проходил, отлично разглядел название. Те же два слова. Только там еще есть обложка. И имя автора. И девочка то ли с персиками, то ли с яблоками. Как чувствовал, что всё не так просто. Чертов литературный клуб.       Вырывается краткое мрачное:       — М.       А после я стараюсь дышать ровно и концентрироваться на цветах.       Весь день Тэхён читает, а я пытаюсь отвлечься на сериал. Точнее, сериалы во множеством числе. Всё забраковывается после первой серии, и я не знаю, дело ли в самом кинематографе, или это просто я не могу ни на чем нормально сфокусироваться и оценить.       Когда Тэхён выходит покурить, я ставлю видео на паузу — и без отвлекающих образов и картинок меня немножко накрывает, расшатывая все шурупы, что я пытался держать плотно ввинченными.       Противостоять этому тяжело, потому что ничего не помогает, а вокруг — сплошная арена триггеров, сносящих мне грамотное мироощущение.       А еще я дурачье, раскатавшее губу. Ну то есть наивный простофиля, который с какой-то радости решил, что наш диалог и тот факт, что мне позволили разместиться на соседней подушке, как-то продвинут наши отношения хотя бы на одну-две блядские ступени. Да хотя бы одну, черт с ней, проблема не в количестве, а в отсутствии качества и навязчивом присутствии херачащей по щекам реальности, в которой мне стали отвечать на «привет», «доброе утро» и «спокойной ночи», но больше не отзываются на провокации и не смотрят дольше пары секунд в глаза. Так как я жадный недохомяк-недопес, который постоянно делает все неправильно и при этом ждет чужого внимания, большую часть времени подобное отравляет мне весь день, потому что все это не тянет даже не полступеньки сдвига, а только еще больше подчеркивает, как далеко эта лестница уходит вверх. Причину я осознаю, то есть не пытаюсь удивляться и упирать руки в боки, возмущаясь, просто… просто, наверное, я эгоист слишком уж сильно, раз считаю, что мне было бы проще со всем этим мириться и справляться, если бы… ну… если бы, блять, не чертов Рэй, окей?       Рэй, который на следующий день, когда вечером возвращаюсь с работы, сидит в гостиной на подлокотнике, припав спиной к спинке, и почти наваливается на сидящего в этом кресле Тэхёна. Рэй, который берет какие-то спринг-роллы с тарелки Тэхёна. Который Тэхёну что-то говорит на ухо — тихонько так, интимно склонившись, чтобы не мешать Минджэ, Нане и Дюме, развалившимся на диване с теми же роллами смотреть какой-то фильм со слишком громким саундтреком.       — Она умрет в конце, ставлю свою порцию. — Чанёль вещает с набитым ртом.       Я втягиваю воздух с шумом, толком, расстановкой, тормозя прям на пороге гостиной и получая беглое приветствие ото всех и молчаливый кивок от Тэхёна. Тэхёна, у которого от чертовых роллов блестят губы. Тэхёна, у которого между ног бутылка колы, на подлокотнике почти в обнимку хренов Рэй, а на лице неподдельная заинтересованность фильмом.       В доме очень вкусно пахнет этими чертовыми роллами, и вопреки тому, что я хотел бы отодрать Рэя от кресла прям за шкирку и для профилактики прошипеть ему на всех языках исчерпывающее местоимение, которое трещали полоумные чайки из «В поисках Немо», на его «Ментос, там в холодильнике еще есть, мы на всех сделали, иди поужинай» огрызнуться сил у меня не находится.       Я ужинаю, потому что голодный и потому что роллы сумасшедше вкусные. Я принимаю душ и упрямо иду досматривать с ребятами фильм, потому что мне кажется просто охрененно здоровской идеей закалять свою нервную систему и всеми силами делать вид, что ее сардонический хохот не забивает мне уши и каналы.       Проблема в том, что Рэй так и сидит на неудобном подлокотнике, хотя на диване даже после меня все еще есть место, и периодически что-то втирает Тэхёну все на то же ухо, из-за чего всякий раз, когда он наклоняется, исчезая носом за его щекой, у меня жалит в животе и психосоматически пощипывает в затылке. Довольно скоро становится понятно, что вытерпеть подобное у меня нет никаких сил. Более того, в какой-то момент вспышкой давит мысль-представление «а что если». Что если эти двое начнут встречаться. Юркое треклятое допущение полощет меня расплавленным золотом, утяжеляя всего разом — не сразу понимаю, что задержал дыхание и не могу встать с места, сиганув прочь.       Проблема не в том, что я тогда буду делать, а в том, на что я вообще стану способен. Одна только мысль про его прошлый секс с Бонсу вызывает у меня такой приступ ревности, что хочется мгновенно отключиться и проснуться в мире, где такого чувства нет в принципе, потому что на то, чтобы с ним справляться и молчаливо терпеть, совершенно нет никаких ресурсов, словно я как-то проворонил их раздачу и теперь без чертовых антиген меня штырит как безумного, разгоняя кровь и вакцинируя сознание чем-то непрошедшим клинические испытания. Что со мной будет, если я увижу, как его целует кто-то другой, мне, сука, страшно даже вообразить, и «страшно» здесь не для красного словца и усиления смысловой нагрузки, а по всей, мать ее, семантике вложенного в основу корня. Потому что у меня есть предположение, что такую нагрузку я просто не сумею вынести, натворив какую-нибудь дичь. Я не совсем токсичный, поэтому понимаю, что ничего крутого и нормального в этом осознании нет ни черта. Естественно, Тэхёна я не запру и не пришью ревнивым Отелло, хотя бы потому что одна мысль о том, чтобы причинять ему боль, отзывается внутренней тошнотой и жирным клеймованным табу, но, возможно, я взорвусь колючей грубостью слов и что-нибудь натворю, потому что есть вещи сильнее меня, и мне понятно это уже сейчас. Я могу смириться с тем, что кто-то позарится на мое пространство, на мои вещи, на мой труд, мои цветы, мою должность, мою гордость. Но Тэхён. Тэхён — это…       Черт.       Я так и не понимаю, о чем и про что фильм, потому что не могу сфокусироваться, а после, когда тело чутка отходит от паралича, ухожу наверх, и, отрубив везде свет, лежу с подсвеченным телефоном и почему-то провожу в переписке с уже вернувшейся в Сеул Имоджин целых два часа, большую часть которых мне вправляют мозги, объясняя, почему «ревность — это яд».       А мне становится еще тяжелее фильтровать собственный рокот, когда на следующий день возвращаюсь с работы позже обычного — сразу после того, как босс решает приехать и задержать всех жопощипательной проверкой — и вижу довольно странную картину.       Дюма, Милки и Минджэ с Наной на коленях с какой-то радости завтракают снаружи. В беседке. Полностью экипированные теплыми куртками и пледом.       Я торможу с ключами от Блю в ладони и бровями, устремляющимися к праотцам:       — Пересмотрели «Завтрак у Тиффани»?       Чанёль забрасывает в рот горсть кимчи прямо пальцами и с набитыми щеками поясняет:       — Сильвер драит кухню, сказал, ему не мешать.       У меня сбоит какая-то область, отвечающая за усвоение устной речи:       — Что делает?       — Ага. Сами в шоке. — Милки погано играет бровями. — Они там вместе с Рэем. Пиздец эти двое спелись, конечно.       — Это отличный повод призадуматься. — Нана опускает кружку на колени и поворачивается к Чимину. — Если человек нравится Рэю, значит это достойный человек. Запиши это где-нибудь, Милки, и повторяй перед сном как аффирмацию.       Минджэ, придерживая одной рукой девушку за талию фырчит, усмехаясь:       — Поддерживаю. Что-то вроде «я красив, богат, я доволен своим окружением, я красив, я богат, я доволен своим окружением, я…»       — «Я красив, я богат, я доволен своим окружением». — Это подключается Нана, звуча с Мином одной вкрадчивой аранжировкой.       Дюма снова не дожевывает, но открывает рот:       — «Я красив, я богат, я дово…»       Милки супится, вжимая шею в теплый воротник голубой куртки:       — Заткнитесь, пожалуйста.       Ребята улыбаются, а у меня сбоит уже не только голова.       — Кстати! — У Дюмы капли от капусты даже на подбородке. — Я мозговал, мозговал… И вот что я думаю, друзья мои. Может же такое быть, что Тэхён драит кухню, потому что собирается пригласить сюда своего Дуэйна Джонсона готовить ему завтраки, обеды и ужины?       Минджэ захватывает ложкой рис и застывает с той у рта, чтобы сказать:       — Как вариант. — А прожевав достаточно, чтобы не плеваться, тычет в Чимина столовым прибором: — И вот в этом контексте, Милки, тебе стоит быть подобрее, если хочешь вкусно покушать.       Тот накидывает ногу на ногу, опуская руки на подлокотники пластикового стула, и корчит свою насмешливо-язвительную гримасу:       — С чего ты взял, что тебе что-то перепадет с этой кухни золотых плит и лососевых стейков? Его кухарка будет приходить и готовить для звездного мальчика, а не всей нашей оравы проглотов.       — Про золотые плиты мне зашло, но вот называть меня проглотом — это низко, Милки. — Дюма даже садится поудобнее, склоняясь боком к рядом сидящему и вечно недовольному. — Всё дело в язве. — Чимин цыкает, понимая, что сейчас будет сцена после титров, и возводит очи горе, занимая рот айкосом. — После операции у меня сверхспособность много есть, и ты не смеешь осуждать меня за это. Я жертва обстоятельств. Мне просто, — Дюма прикладывает руку к сердцу, надламывая брови, и изображает гримасу плаксивой уязвлённой боли, — просто не верится, что ты мог так сказать человеку, который прошел с тобой огонь, воду, медные трубы, отравление алкоголем, марафон «Сумерек» с Рэем и чисто мужской ахуй с той девицы, которая оказалась парнем. Это вс…       — Стопэ, стопэ, пацаны, — Минджэ даже убирает одну руку с живота Наны и вскидывает ладонь, чтобы привлечь внимание, — девица, которая оказалась парнем? Почему я не знаю об этой истории? Чонгук, ты знаешь?       За своими мыслями я даже не сразу просекаю, что на меня уже успели сместить фокус и теперь смотрят максимально выжидательно.       Все это меня сейчас вообще не интересует, так что я просто мотаю головой, отмахиваясь.       — Так. — Мин оборачивается к парням на другой стороне стола. — Мы с Чонгуком хотим подробностей.       Да щас. Чонгук вот прям домой рвался именно за этим, страшно хотелось историй про похождения местного Казановы, прям зудело от недостатка дрянных рассказов, даже Тэхён забылся, не смог конкурировать с грандиозным эльдорадо ушастого конкистадора.       — Минджэ хочет подробностей, — я умываю руки, пятясь на выход, — какой-то трансгендер развел вас на секс втроем, а вы поняли это только во время предварительных ласк. Я проанализировал и постановил вот только что, что подробности мне ни к чему.       Конкистадор отправляет брови в космос с одобрительным:       — Для человека, отпахавшего двенадцатичасовую смену на ногах, ты охуенно соображаешь, Ментос!       — Спасибо за комплимент, чувак, я пошел в душ и спать.       После коллективного «ага, давай» и к моменту, когда я хватаюсь за ручку входной двери, балаболистый треп Чанёля и вторящий гротескный хохот Минджэ продырявливают пространство, вырезая порталы в другие миры.       Я остаюсь в этом, вовремя хлопая дверью.       С кухни доносится Big City Life, и когда, разувшись, подхожу к порогу, картина открывается до укола в груди простая.       Тэхен оттирает плиту, его правая рука конвульсивно трясется. Рэй крутится возле отключенного от сети холодильника, все дверцы которого раскрыты, а выдвижные ящики сложены на столе в очередь на помывку. Пахнет порошком и какой-то химией. Рэй лениво покачивается в такт стабильному биту песни и в этих выцветших просторных брюках да дырявой футболке до колен может вполне сойти за рэпера на минималках.       А может и по полной программе, потому что больше похоже, что я просто ищу, к чему придраться, немного отравленный все той же объясняемой ревностью. Да, блять, конечно, ей, слитой из моих теорем, законов и аксиом.       Меня замечают, когда песня сменяется на что-то веселое с африканскими мотивами. Рэй улыбается и коротко мне машет, тут же свободной от тряпки рукой снижая громкость на магнитоле:       — Ты завтракал? Мы тут еще надолго.       Тэхён оборачивается мельком — замечает, коротко кивает и возвращается к своему делу. Только задирает руку и поправляет ребром запястья бандану, продолжая драить чертову плиту. Бандана не та, что забрал я, у этой красно-белый орнамент. В сочетании с совершенно черным луком выглядит как пирожное среди смолы и ка… Ох ты ж блять.       Это вещи Рэя.       Это, черт возьми, вещи Рэя. Широкие, дырявые, специально откопанные для грязной работы, в процессе которой намечается собрать на себе всю пыль и въевшийся пищевой жир с плит и полок.       Голову простреливает резкой головной болью. Это работа для невролога. Он спросил бы «с чем пришли?». Я бы сказал «там человек посягает на мои постулаты, господин доктор, и мне очень хочется закопать его в саду, но я не могу, потому что не еблан, да и человек этот хороший, сечете? Помогите, пожалуйста, я запутался хуже проводных наушников в кармане, меня еще можно спасти?».       В ушах наперекор бас-барабанной колотушки пульса звучит голос дяди Суна. «Ревность отравляет реку, река отравляет почву, почва отравляет посев, посев губит воздух, мертвый воздух — мертвые люди. Тебе нравятся мертвецы?»       Не нравятся. Не нравятся. Не нравятся.       Не работает. Явно не работает, раз крутит в желудке чем-то вроде файербола, неаккуратно ошпаривая внутренности.       Что там было…       Я красив, я богат… не то.       Я доволен своим окружением? Точно! Я доволен. Я всем доволен.       — Чонгук, ты чего?       Я доволен своим окружением! Пиздецки доволен, тебе и не снилось!       — Все нормально, я не голодный. — Эти пять слов — результат такой же силы воли, с какой я признавался бабушке, что у нее во внуках представитель ЛГБТ+ и «ба, ракушки ни черта не помогли».       Меня сдувает из кухни, а потом я отмокаю в ванной, выкуривая уже третью сигарету за час, и понимаю, что меня придавливает камнепадом накопленного неразрешенного нервяка. Чем больше я курю, тем больше дыма и нащупанного осознания, сколько блядских пиявок размером с китов сосут из меня кровь, рискуя прилипнуть на пмж. Ощутимая и всем заметная близость Рэя. Тут ничего нового, это раз. Шутливая херота с долей правды из уст Дюмы — я про «пригласить своего Дуэйна Джонсона», дико тупо фокусироваться на подобном, но это два.       А вот с третьей пиявкой тяжелее всего. Она словно на спине чуть ниже лопаток — даже если я постараюсь, своими руками мне ее не отцепить. Эта пиявка выросла на моей спине не за пару дней. Не сразу после того, как на меня подействовало это незатейливое, легко брошенное «ты влюблен ответно?» из уст сидящей на пассажирском Имоджин. Этот биологический вампир виснет на мне не первый год, просто мне даже в голову не могло прийти, что я мог не рассчитать градус осознанного смирения, что вот так вслух поставленный вопрос может выгнуть мне все блядские винтики и болты, которые я подкручивал все годы подряд с того рокового, разбившего мою жизнь на до и после.       Я не кормил себя ложным и высосанным из пальца, я давно видел лишь упрямую гордость и заурядное утоление потребностей, смесью которых Тэхён пропитывал меня наравне с потом и лубрикантом. С виду я делал то же самое, но разница состояла в том, что я притворялся, а Тэхён… Тэхён делал черт-те что. Да, я тоже делал черт-те что, но в моем случае это от удушливой дурости и невытравленной любви, а он… хрен знает почему. Кто-то даже может сказать, что у Тэхёна ко мне все же что-то могло остаться, раз он делает то и не делает сё, и мне бы очень хотелось принять это за аргумент, но он не выстоит и секунды перед самым веским и твердым — знанием, как может выглядеть его любовь по-настоящему. Каково это — быть его возлюбленным, выбором, точкой координат и направлением всех векторов.       Наш союз был особенным. Неподражаемым и настоящим. В том, какими нитками он был прошит и как сиял во тьме, я позволил себе усомниться только тогда — когда он распотрошил всё предательством.       Я решил, что всё, что между нами было, оказалось просто удобной возможностью, продиктованной страстью первых открытий. Интересным опытом, который имел бы место, даже если бы на моем месте оказался любой другой парень. Или девчонка. Если бы у моих родителей тогда родилась дочь, наверное, с пятнадцати до восемнадцати Тэхён, начав с суббот, тоже засовывал бы в неё пальцы и целовал в пятки. Я решил тогда, что дело было в том, что мы оказались бисексуальны и привлекательны. Разве была возможность остаться просто друзьями? В таких условиях?       Да, какое-то время я питался этим и хлебал вместо воды.       В словаре сказано, что выбор — это предпочтение одних вариантов множеству других, разрешение неопределенности в условиях множественности альтернатив. Так что поначалу всё мне стало казаться выставленным так, будто в детстве других альтернатив и не было, что я был просто окружен нахлынувшими обстоятельствами.       А потом, когда я увидел его у чертового аквариума в фойе, стало понятно, что, может, с его стороны всё так и было, а вот я оказался менее везучим — мне выпало угодить в капкан участливой судьбы-наседки и понять это далеко не сразу.       Когда модель обреченности исчерпала себя, предоставив мне весь мир вариантов, я обнаружил, что рос не с тем, кого выбрать было неминуемым жизненным этапом, а с человеком, в контексте которого изначально не предполагалось конкурирующих альтернатив.       Вот и всё.       Весь фокус был в том, чтобы свести меня с ним сразу, а не со временем, — упростить, помочь и лишить необходимости искать или ждать. Поэтому я говорю, что к судьбе нет и не может быть никаких претензий. Она всего лишь хотела как лучше. И это только наше упущение, что все ее потуги рассеялись утренним туманом, оставив только сырость и прохладу.       Его вина, а сразу после — моя.       Какое-то время после осознания своего положения я еще думал, что, возможно, окажись мы оба гетеро, даже вопреки тому, что случилось, наша дружба не разлетелась бы на такие отныне не клеящиеся фрагменты. Может быть, если бы не романтическая любовь, я бы был в тот раз храбрей и признал, что прощаю, не тянув с этим два роковых года. Мне думается, была бы разница. Потому что одно дело, когда ты впускаешь в сердце предателя, который жил там, и совсем другое, когда ты впускаешь предателя, которому оно принадлежит. Это ведь другое. Это ведь разное. В первом случае получается «смотри, вот тут у меня оружейная. Она тут с тех пор, как ты предал меня, и она будет здесь всегда, помни об этом». А во втором — «смотри, вот тут у меня оружейная. Она здесь с тех пор, как ты предал меня, и у меня от неё единственный ключ, вот этот, держи, повесь его на шею, он твой, тут все твоё, потому что даже с целым гребаным арсеналом я перед тобой по-прежнему безоружен».       Если честно, правильной схемы я не вижу до сих пор. Только знаю, что эти наши узы — какими бы они ни были в своем проявлении — проросли во мне мятежными джунглями, и с тех пор уже невозможно избавиться ни от корней, ни от спрятанных водопадов.       И если с собой я в этом отношении разобрался, то касательно него на неостывающих углях предательства проще было считать, что меня никогда не любили по-настоящему. Этим я тоже питался и хлебал вместо воды, пока не остудился пыл и не вернулась способностью анализировать.       На самом деле оказалось достаточным просто перестать блокировать воспоминания — и все сразу же встало на свои места.       Места, с которых все отлично видно и со стороны расположения которых язык не повернется сказать, что Тэхён меня никогда не любил, раз в свое время поступил так, как поступил. Потому что, блять, любил. Потому что, если честно и на духу, его любовь ни с чем не спутать. Пусть она и оказалась не подкреплена окончательным выбором, она у него была яркая, томная, нежная, смущающая, грубо-сладкая, она ничего не стыдилась, не выбирала проявления, не взвешивала, не сомневалась.       Влюбленный Тэхён использовал всё и никогда не смущался своей откровенности. Не брезговал попробовать побриться, потому что я просто попросил. Не считал немужским делом ходить перед одноклассниками с руками, до локтей разрисованными цветами, потакая моему желанию изображать именно их у него на коже. Никогда не воротил нос от простой просьбы сделать массаж даже чертовых ступней и мог совершенно беззастенчиво кусать мне пятки, чередуя с поцелуями. Влюбленный Тэхён делал мне минеты, когда я еще не созрел для острого «тоже», стоя передо мной на коленях, пачкаясь моим семенем, а на мои «извини, что не могу так же» говорил «уймись, я же знаю, ты у меня брезгливый претенциозный мальчик, и я тут перед тобой ползаю не за тем, чтобы ты ответил мне тем же, а потому что хочу, чтобы ты кайфанул. Ты кайфанул? Ну вот и супер. А я кайфанул, потому что ты кайфанул. Мне крышу рвет от того, как ты стонешь. Да блин, я тебе на полном серьезе, какие тут издевки. У меня в животе от твоих стонов ебучий карнавал, на, приложи ладонь — там стопудово кто-то запускает петарды».       Влюбленный Тэхён не видел проблемы в том, чтобы делать комплименты — ему было свойственно задаривать ими так щедро, что сводило скулы. У него была привычка никогда не брать с собой гель для душа, чтобы всегда оставалась причина подойти ко мне в душевых среди всей команды по плаванию, разбросанной по открытым кабинкам, протянуть руку со спины к нужному флакону и при этом умудриться наклониться к самому уху и незаметно для остальных прошептать всегда что-нибудь смущающее. «Ты выглядишь как грех». «Я тебе говорил, что твои ямочки на пояснице сводят меня с ума?». «То, как ты сделал сегодня Канина, было охренительно». «Не вешай нос, заяц, этому придурку до тебя, как пешком до Марса». «Ты заметил, как у тебя на затылке отросли волосы? Тебе чертовски идет, ты как рок-звезда». «Привет, красавчик, познакомимся?». «Здравствуйте, молодой человек, я возьму у вас гель и сердце? Гель верну». «Сделайте воду похолоднее, прекрасный незнакомец, с вами очень горячо». «Простите, юноша, не подскажите, где вход в рай? А, ой, отмена, увидел вашу задницу и разобрался». «Если бы сказали, что мне осталось жить полчаса, я бы потратил их на поцелуи с тобой». «Кивни, если тоже любишь меня».       Последнюю фразу влюбленный Тэхён повторял до невозможного часто.       А я всегда кивал.       Я кивал с тех самых пор, как понял, что свет сошелся на нем клином, и мне всё по плечу, если только Тэхён поднимает на меня глаза и смотрит так, что и слова не нужны, чтобы понять, что все это взаимно.       В этом все дело. В отношении, значении взгляда, в том, что Тэхён в любви, как чертов мультиинструменталист, владеющий всем сразу, не задумываясь, что по статусу, что по половому признаку, что по положению в дуэте. Если он любит, он любит. Не пятится, заметая следы, не отводит глаз, не оставляет того, кому предан, в пользу кого-то другого.       Да, Тэхён артист, но когда он влюблен, то играет для всех остальных, а перед тем, кого любит, раздевается душой догола, я это точно знаю, потому что рос с ним восемнадцать лет и умел видеть разницу.       И теперь тоже вижу.       «Ты влюблен ответно?»       И самая главная проблема, которая есть в моей жизни, это то, что ответ состоит из трех букв вместо двух.       К сожалению, такое бывает.       К сожалению, от четвертой сигареты горчит на языке.       К сожалению, если опуститься под воду с головой, громче всего становится именно сердце.       А с ним воспоминания.       — Может хватит уже?       Мы лежим на кровати в его комнате в наступающей непозволительной полудреме. После дрянного школьного дня у меня ни настроения, ни запала, ни сил. Я вякаю то, что вякаю, потому что несколько часов назад Шиху на физре ляпнул то, что ляпнул, а я не успел и рта раскрыть.       Тэхён уточняет:       — Что именно?       — Я могу себя защитить сам.       Друг не открывает глаз, когда говорит:       — Ну так защищай, я что, тебе запрещаю?       Я фыркаю, поворачивая к нему голову и касаясь глазами умиротворенного профиля с подрагивающими ресницами:       — Ты не даешь и слова сказать.       Руки, которые до этого лежали у него вдоль тела, Тэхён перемещает на живот, где с деловой медлительностью собирает в замок:       — Нет, заяц, я всего лишь говорю своё. Твоё от этого не теряет ценности. Просто я успел первым и всё.       — Так мы соревнуемся?       Его губы трогает легкая улыбка. С закрытыми глазами и этой попыткой не уснуть он выглядит до чертиков мягко и трогательно.       — Только с другими. Мы в одной команде.       Я снова смотрю в потолок. Верхний свет не включен, все наше освещение — дневное небо через два окна северной стены.       В моей голове бьется мяч об пол спортивного зала, визжат подошвы кроссовок и раздражает слух звук учительского свистка.       «Мисе нравится Чонгук? Да брехня. У него же нос картошкой, аж глаз не видно».       Я подкладываю руки под голову, вздыхая:       — Реально большой нос же, кстати.       Тэхён сбоку явно оборачивается на подушке. Я не смотрю, потому что не хочется видеть, как он наверняка недоволен моими выводами.       Видеть и не обязательно.       Боковым зрением улавливаю, как он поднимает левую руку, а потом всеми нервными окончаниями чувствую, куда она кочует. Чужие пальцы накрывают мое достоинство поверх брюк несильным, но выразительным захватом. Тело вздрагивает, по паху вниз и вверх расходятся линии электропередач.       — Реально большое у тебя здесь, Чонгук, а нос самое то, не парься, симпатичнее носов не видел.       Рука исчезает, снова возвращаясь к хозяину на живот. Я говорю то, что хочется:       — А члены, значит, видел?       Тэхён все так и лежит с закрытыми глазами, как безмятежный фермер на веранде. Не хватает только травинки в губах и шляпы, сдвинутой на нос.       — В деталях только два. — Я промаргиваюсь, осознавая семантику. — Из этих двух…       — В смысле два? — И вскакиваю на локти, нависая над чужим телом. Внутри распаляется недобрый огонь и жжет искрами до желудка. — Какой еще второй, блять?       Тэхён сначала тяжело вздыхает, а потом открывает глаза, сразу ловя мой насупившийся взгляд. На меня неотрывно смотрят, выжидая неизвестно чего, а потом очень тяжело вздыхают, будто так чего-то и не дождались. Например, триумфа подключенной логики, которая настигает меня, только когда друг, не отводя глаз, показательно неторопливо опускает руки вниз, расстегивает пояс своих школьных брюк, поддевает пуговицу, вжикает молнией и, развернув края ткани подарочной оберткой, открывает вид на собственный член, скрытый под черной тканью проглядываемых боксеров.       — Вот этот.       Я думаю, что нос не проблема, проблема в том, что я иногда тупица.       А сразу после, само собой, успокаиваюсь и падаю лопатками обратно на подушку, не скрывая сбрасываемого давления.       Полминуты уходит на то, чтобы поулыбаться дебильно в своей голове, а потом наблюдающий за мной Тэхён справедливо замечает:       — Когда ты ревнуешь, у тебя голова перестает работать.       Я ничего не отвечаю, мысленно соглашаясь. Настроение поднимается обратно. Мы лежим еще некоторое время, тихонько сопя под звуки с улицы.       — Вопрос. — И снова подпираю голову руками, скрещивая ноги в щиколотках.       — Жги.       — Что тебе во мне нравится больше: нос или член?       Тэхён фыркает, усмехаясь. Я оборачиваюсь, вижу, как он мотает головой в традициях напускного порицания и комментирует растянутыми в улыбке губами:       — Дурная башка.       — Попрошу без оскорблений.       — А я не оскорбляю, я отвечаю на вопрос. Больше всего в тебе мне нравится твоя дурная голова.       Я цыкаю:       — Вопрос был другой. — И перегруппировываюсь: наваливаюсь на друга сверху, прижимаясь щекой к вздымающемуся животу. — Нос или член, Тэхён.       — Носочлен.       — Да блин. — Я бубню, наблюдая за тем, как колышется от ветра белоснежный тюль.       — Членонос.       — Всё, господи бо…       Надо мной явно издеваются:       — Членосос.       Я принимаю правила:       — А я — Чонгук. Приятно познакомиться.       Теплые ладони накрывают мою голову, разглаживая пряди — от того, как ласково движутся пальцы, я закрываю глаза и, просунув руки между чужой поясницей и покрывалом, стискиваю, прижимаясь крепче.       — А дальше?       Убаюканный, я плохо ориентируюсь:       — Что «дальше»?       — Ну как же. — Тэхён массирует затылок круговыми движениями. — «Привет, я — Чонгук, и я тоже членосос». А мы тебе хором «Приятно познакомиться, Чонгук».       — Кто «мы»?       — Анонимные подниматели самооценки.       Я улыбаюсь ему в живот, слегка смещаясь, чтобы провести носом под чужими ребрами. Чужой пах нагревает мне ключицы и основание шеи, Тэхён шире раздвигает ноги, чтобы я удобнее расположил между ними свои вытянутые. Я едва не засыпаю под его нежными руками в волосах, когда ушей касается слишком серьезное:       — Заяц.       — Мм.       — У тебя реально классный нос. — От переносицы до впадины над губами ласково спускается мягкая подушечка чужого пальца, разбивая лагерь подкожного зуда по всей спине. — И Мисе ты правда нравишься. Шиху просто завистливая скотина, ты же его знаешь.       От его слов тепло распускается кувшинками, заполняя грудь, и оттого, какой легкой становится голова, кажется, что и в водоемах мозговой жидкости их стало пруд пруди.       Сравнение малоадекватное, но в тот момент именно так я себя и чувствую.       — Плевать мне на него.       — А на что не плевать?       У меня возникает алчное желание побудить его хоть немного разволноваться:       — На Мису.       Но он не ведется. Только щелкает мне по носу:       — Не заливай.       Снова плюхаюсь щекой на живот и вздыхаю, выдавая причину своих неудавшихся экспериментов:       — Вот у тебя никогда голова не отключается, ты хоть немного ревнуешь?       — В детстве — было, сейчас — нет.       Я поднимаю голову, чтобы столкнуться с чужим взглядом. Но не выходит. Тэхён опять лежит с закрытыми глазами, пригретый теперь еще моим весом.       — Вообще?       — Вообще. Надеюсь, что никогда не буду.       У меня снова где-то что-то щелкает — как зажигалка рядом с вымазанным маслом факелом. Я приподнимаюсь выше, опираясь на локти, и хохлюсь как попугай, клетку которого держали под покрывалом трое суток без перерыва:       — Вот так вот значит?       Руки Тэхёна, естественно, скатываются с моей головы. Он открывает глаза, встречаясь с моими не таранящей тележкой, а плавным стыкующим отзвуком примагниченного компонента.       — Ты просто не видишь, как смотришь. — Теплые пальцы правой руки подбираются к моему лицу. — Ты всего себя показываешь мне изнутри, без границ, каким есть, доверяя всего целиком. Ты ни на кого так больше не смотришь, только на меня. — Касаются скулы и мажут мурашками по линии подбородка, перебираясь на другую сторону. Меня накрывает желание поцеловать эти слегка согнутые фаланги. — Рехнуться можно, как я дорожу этим. Если я когда-нибудь начну ревновать, это будет значить, что ты закрылся, что выставил стены и мне больше ничего не видно по твоим глазам. — Ладонь накрывает мою щеку, я льну, звучно втягивая воздух, не могу отвести взгляда, слежу неотрывно за тем, как чужие дрожащие зрачки следуют за большим пальцем, прочерчивающим улыбчивую дугу под моим нижним веком, задевая ресницы. — Так что нет, Чонгук, я не хочу тебя ревновать, это будут адские мучения, давай обойдемся без них.       Я выныриваю, жадно хватая воздух, сильно увлекшись терзающим дайвингом. Сажусь, расплескивая жидкость, сквозь пелену стекаемой с лица и волос воды смотрю, как от капель расходятся волны в этом акриловом пруду глубиной около шестидесяти сантиметров.       Да, черт возьми.       «Давай обойдемся без них…»       Давай обойдемся.       И если можно без Рэя, который тычется носом в ухо и сидит вечно так близко.       Без блядского Рэя, с которым вечером они какого-то черта стоят у плиты опять слишком тесно, в чертовых фартуках, ярком амбре морепродуктов и заливисто хохочут над тем, что Рэй вылил на сковородку не то, что нужно было вылить, видимо, запоров какой-то пункт рецепта. Мне сложно определить наверняка, потому что я стою в дверях незамеченный, наблюдая за их суетливыми спинами около пяти минут, прежде чем цветными мушками вспыхивает этот смех.       Его смех.       Убийственно гогочащий, по-доброму высмеивающий, сумашедше басистый и переходящий в свистящий кашель в попытке восстановить дыхание.       Рэй тут говорит: «блиииин, я лох».       А я совсем не немножечко там.       В том там, что дальше нынешнего на много-много лет.       — Хватит ржать, Тэхён! Реально!       Его смех — как система вещания в длинном коридоре — громкий, расползающийся нотами, гротескный. Я зачем-то думаю, что он своим гоготом оставляет на стеклах пару трещин. Потом мне опять становится не до смеха, и я складываюсь гармошкой совершенно нагой и мокрый.       А Тэхён всё хохочет. Он там снаружи в плавках и тоже босой. Примчался за мной, испугавшись. А потом, услышав, с каким грохотом я опорожняю, прости господи, кишечник, начал ржать как конь, забыв совесть вместе с резиновыми шлепками.       Когда я наконец выхожу во второй раз бледный и, сменивши воду на пот, пытаюсь промокнуть лицо водой из крана, мне на плечи аккуратно укладывается сухое просторное полотенце. Одна рука поправляет концы махрового спасения, вторая вплетается мне в волосы, прокладывая путь через совершенно точно влажный загривок.       — Получше?       Он смотрит на меня через продолговатое зеркало над раковинами и пытается сдержать рвущуюся швами улыбку.       Я цыкаю и брызгаю в него водой, подставив ладонь к струе из крана. Тэхён отскакивает, улыбаясь во всю прыть.       — Смешно тебе? Я сейчас тут чуть не откинулся нахер, а тебе весело.       — Это было ужасно, чувак. Просто фиаско.              Это он, естественно, про всё и вся в целом. «Ужасно» — это даже мягко сказано. Я бы назвал похлеще явление, при котором ты едва успеваешь вылезти из бассейна и промчаться мокрым до туалетных кабинок слева от раздевалки, чтобы сначала обосраться, скрючившись от боли в животе, а через минут десять, решив, что отпустило, выйти из кабинки под звук смывающего механизма и озабоченного «ты как?» от друга, не успеть сделать и пары шагов, осознав, что сейчас тебя выплеснет прямо на кафельный пол уже через горло, если не подключишь суперскорость и не обернешься склониться над унитазом.       — Разлюбишь меня после такого?              В помещении больше никого, у всех в школе урок, у меня слегка кружится голова, так что я решаю, что могу себе позволить.       — Ммм. — Паршивец подбоченивается, склоняя голову к плечу в размышлениях. — Давай позже скажу, тут надо обдумать.       В отместку я подхожу, успев поймать сползающее с меня полотенце, и тянусь к его губам своими. Он вовремя успевает выставить ладони, упираясь мне в грудь, и почти кричит «фу, Керри, фу!».       Керри — это овчарка старшего брата Тэхёна.       И никак не я. Так что я демонстративно оскорбляюсь.       Он кусает губы, но так и не сдерживается:       — Конфетку хочешь?       Я думаю: подъеб засчитан.       Это к вопросу о том, как меня угораздило обблеваться и обосраться за раз, едва дотащив свою тушу до уборных.       Наша одноклассница раздавала всем конфетки из Тайланда в милых упаковках с пандами. Я засунул в рот прямо перед тренировкой в раздевалке, и хрен теперь поймешь, в чем оказалась проблема. В сроках ли годности или простом непереваривании какого-то ингредиента, но отныне от сомнительных конфет с милыми обертками я держусь на максимальном расстоянии — даю, блять, слово.       — Я с тобой больше не разговариваю. — И демонстративно обхожу, направляясь в коридор.       — Ну эй, — Тэхён тянет мне в спину, — эээй, заяц.       — Никаких тебе зайцев.       Он добегает до меня — ступни шлепают по плитке в стиле мраморных разводов — и, держа один ритм ходьбы, склоняется ко мне головой:       — Мне бы одного.       — Мы закрыты. Не приходите утром.       — Ладно-ладно, сержант Чон, — он поднимает руки в знаке сдающегося, а потом прикладывает правую к мокрому виску, — докладываю: раскаиваюсь, каюсь, готов понести наказание.       Я протираю полотенцем шею и смотрю строго перед собой, огибая поворот:       — Идите на хер, рядовой.       — Тут такое дело, сержант… — Голос понижается до едва слышимого шепота. — Единственный хер, на который у меня есть желание сходить, находится в зоне вашего… таза. И я не знаю, как мы будем решать эту проблему.       — Вот поэтому вы все еще рядовой, солдат. — Впереди на другом конце коридора, куда нам не надо, показывается плечо в голубой выглаженной рубашке — я узнаю учителя по истории, так что понижаю голос. — Нужно учиться решать проблемы. Вам потом управлять большой штатской армией, а вы с одним хером возитесь.       В этот момент господин Ю бросает взгляд через плечо и, оценив за мгновение картину из двух почти голых учеников, шлепающих босиком да еще и явно мокрых, вытягивает лицо, промаргиваясь.       Я гадаю, какой же вопрос он собирается задать, открывая рот выброшенной на сушу рыбой, когда Тэхён вскидывает руку в жесте вольного приветствия и заявляет, слегка повысив голос, чтобы было слышно на другом конце коридора:       — Все нормально, сонсэнним, у нас тренинг по ориентированию в нестандартных чрезвычайных ситуациях.       Я прикрываю рот полотенцем, не сдержав смешка.       Господин Ю опускает какую-то папку болтаться на уровне бедер, другой рукой поправляет очки в квадратной оправе:       — И как? Все идет нормально?       И не поймешь, верит или подыгрывает. Второе не исключено, если учесть, что мужик только из университета, по каким-то там знакомствам и с тучей красных дипломов и грамот, еще молодой, не слишком обремененный чванством и синдромом обретенного положения.       — Шестьдесят на сорок, сонсэнним, но мы запоминаем ошибки.       — Вам бы на ноги что-нибудь.       — Как раз за тем и возвращаемся.       Тэхён всегда был в себе уверен, это, как пить дать, чувствовалось даже на той стороне коридора:       — Поторопитесь. Директору не понравится.       — Мы поняли, сонсэнним.       Потом кланяемся синхронно и, проходя через пустые душевые, Тэхён оттягивает резинку моих плавок, чтобы тут же отпустить, заставив ту шлепнуться о мою кожу с профилактическим покалыванием:       — Ну так что, бука? Затаил обиду на брата своего ближнего?       — О. — Я замахиваюсь полотенцем, попадая по мгновенно растрепанной голове. — Так теперь мы братья. Опять нездоровая хрень.       — Я подумал, кстати. — Нахал тормозит, поправляя шевелюру. Я останавливаюсь, складывая руки на груди с видом «ну?». За дверью слышатся всплески и как всегда всем недовольный голос тренера. У Тэхёна по шее стекает капля воды, спускаясь к ключицам. Соски потемневшие, огрубевшие, даже приглядываться не нужно. — «All your insecurities, аll the dirty laundry never made me blink one time».       Я скептически выгибаю бровь:       — Кэти Перри? Серьезно?       Тэхён разводит руками:       — «Come just as you are to me». «Know that you are a worthy». «I take your bad days with your good». — Ко мне подходят близко-близко. Не касаются, потому что нельзя, но смотрят совершенно обезоруживающе. — Хочешь всю песню спою?       Мы разбирали текст этой композиции на дополнительных по английскому, так что он известен нам наизусть. Но суть в другом. В том, как он говорит. И какое значение в глубине глаз. И что у меня от смысла и хриплого басистого акцента слишком судорожно сокращаются мышцы живота.       Естественно, я делаю вид, что не сдался, готовый падать на колени:       — Хер с тобой.       — В каком смысле? — Тэхён бегло осматривает мое лицо, будто правда просвечивается сквозь кожу. — В смысле, хер со мной как конкретный хер или «хер с тобой, я передумал тебя бросать»?       — Во всех. — Я открываю дверь, вторгаясь в нагретый влажный воздух помещения. Договариваю поверх плеча. — И вариант с бросать рассматривал ты, а не я.       — Нет, сержант, про бросать вообще разговора не было. Вы спрашивали про любовь.       Я собираюсь что-нибудь вякнуть, но уши режет крикливый убийственный свист.       — Явились! — Тренер выплевывает свисток и гаркает, глядя на нас из другого угла бассейна. Остальные херачат кролем, отталкиваясь от стенок ногами. Плеск заполняет уши. — Что за вольности! Где вас носило?       — Все нормально, сонсэнним, — Тэхён выходит вперед, шлепая к поручню, — у нас тренинг по ориентированию в нестандартных чрезвычайных ситуациях.       Лицо пятидесятилетнего мужчины с медалями и кубками в кабинете преображается в сморщенный мандарин:       — Чего?       Я бросаю полотенце на скамейку и захожу в воду, даже не думая о том, чтобы отпроситься. Хан Сонгэ в этом своем фиолетовом спортивном костюме и с самым скверным характером из всего преподавательского состава школы скорее запрёт меня в шкафчике тренировать то самое «ориентирование в нестандартных чрезвычайных ситуациях», чем засчитает отравление причиной освобождать от занятий.       Когда к нам наконец перестают цеплятся и перед тем, как сместиться на свободную дорожку, Тэхён подплывает ко мне, якобы поправляя очки, и второй рукой, скрытой за нашими телами и плотной линией воды, «рисует» у меня на пояснице три английских буквы. «ILY».       Ощущения расходятся подкожным теплом до сих пор. Такое вытравить оказалось невозможным.       Наверное, поэтому меня совсем уж сильно накрывает.       Наверное, поэтому и сажусь в Блю на ночь глядя.       Рано или поздно я должен был оказаться там, где оказался.       Сбежать, завести двигатель, купить три бутылки соджу в супермаркете, а потом двинуть на побережье к ветряным мельницам, чтобы побыть одному и залить себе голову сладковатым картофелем.       После первой прорывает бурным потоком голых откровений.       И к фразе «Тэхён — это…» находится самое исчерпывающее продолжение-заключение. Звучит оно так: Тэхён — это Тэхён, и этим, мать его, все сказано. Потому что до этого я несколько дней просто, блять, нес чушь, пытаясь себя оправдать, облачал ревность и собственничество в костюмы поочаровательнее, сыпал стразами аляпистой романтизации, а это, черт возьми, так же глупо и бесполезно, как вешать на могилу гирлянду — невозможно приукрасить внешне то, что в сути пропитано грустью, жестокостью или уродством.       Правда голая, грубая, рычащая.       Я его ревную, просто потому что слепо уверен, что лучше меня его никто не поймет, не прикроет, не дополнит, не позаботится. И не полюбит. Не ублажит. Не защитит. И это так смешно в рамках того, что я творил все эти два года, что от неприязни к собственной двуличности мутит, а сразу после пьянит каким-то дерзким отшибленным принятием — пониманием, что прошлое не исправить, только ткать будущее и распутывать нитки настоящего.       Настоящего, в котором я по-прежнему хочу его себе, а себя — ему. Потому что по моим одержимым меркам он мой, а я — его по умолчанию. И если в моем сознании это как теорема Пифагора, или закон Ома, или аксиома параллельности Евклида — иными словами, правило, подлежащее исполнению, и исходное положение, принимаемое истинным без требования доказательства — тогда не должно казаться столь удивительным, что я не в силах смириться с тем, кто явится приводить аргументы против своими губами, руками, действиями и одной своей сущностью. Это как если начать вдруг пытаться спорить с наследием Пифагора, Ома и Евклида — у сторонников мгновенно загорятся лампочки возмущения и костры защиты того, что для них незыблемо, потому что они строят на этом свою жизнь, свою деятельность, свое мнение. Я не сравниваю себя с Пифагором, просто у меня тоже есть и аксиома, и костры с лампочками, я тоже могу воспламеняться и вспыхивать, тарахтя и возмущаясь. Это не оправдание, просто констатация.       Правда, которая даже после мысленного признания, не сбавляет реактивного влияния на мое состояние. Я сижу в беседке в окружении воды, зелени и смятения, не чувствуя ни поднявшегося ветра, ни напавшей резко темноты, ни сгустившегося позднего вечера, съевшего сумерки, запив моей второй бутылкой соджу. Я сижу, пока от ветра не начинает покалывать кожу под тонкой ветровкой, а потом иду по узкому мосту до машины, зажав под мышкой две пустые бутылки, и вяло жую мясной ролл, прижимая к груди коробку с символом отдела готовой продукции. Коробки было две, первую я умял под полторашку соджу и уже чувствую, что меня ведет к камням, выложенным вдоль дорожки, чтобы отделять ту от воды. Притормаживаю, восстанавливая баланс, и тихонечко шествую себе дальше, ощущая, что от выпитого мне катастрофически не стало лучше даже на чертову йоту.       Наверное, поэтому, доковыляв до припаркованной на обочине Блю и сгрузив пустые бутылки ей под бардачок, я говорю:       — Как жаль, моя девочка, что ты не можешь говорить. Мне сейчас… очень нужно.       Наверное, поэтому я оставляю пассажирскую дверь открытой и плюхаюсь на кресло, оставив ноги касаться твердой земли.       Наверное, поэтому я достаю телефон и кисло-кисло усмехаюсь, не найдя там ни одного сообщения от Тэхёна, который просто Тэхён и от которого пиздец как не просто. У меня опять развивается щипательный зуд, начинает трястись нога, и я делаю очень нехорошую штуку, за которую почти сразу становится стыдно, — бью свою машину ладонью по торпеде. Кожа мгновенно вспыхивает точечной иглотерапией, побуждая с силой сжать зубы, я утыкаюсь лбом в дверную раму и пьяным-пьяным мудаком прошу у Блю прощения, подтверждая, что гандон.       Когда она меня прощает, я снимаю блокировку со смартфона и смахиваю в журнал звонков.       Металл, прижатый к уху, холодит кожу, а голос на том конце осоловело хрустит, сдобренный щедрой дозой нежности.       До меня как-то вдруг доходит серпантиновой хлопушкой, что часы на дисплее показывают два сорок ночи.       Жмурюсь, не придумывая ничего лучше:       — Я разбудил тебя, да?       — Ничего, милый, — судя по звукам и шороху постельного белья, там включают светильник и переносят груз спины в изголовье кровати, — что-то случилось? У тебя очень грустный голос.       Еще немного и я начну хныкать прямо в трубку от того, какой я бесподобно очевидный.       Но пока только расчесываю затылок пятерней и выдаю связный текст:       — Ничего, угрожающего жизни, мам, — это не точно, мам, — не паникуй. Я просто… выпил немного. — Много, мама. — Не могу приехать, можешь поговорить со мной чуть-чуть?       — Конечно, радость моя, я слушаю.       «Радость моя»!       Ну да. Это костно-мышечное воплощение ликования вот сейчас как раз скачет на палке-лошадке вокруг Блю, успевая поправлять праздничный колпак, и вокруг рой воздушных шаров, конфетти и фольгированных свистулек — свисти, блять, не хочу, пока не заполнятся мокротой.       «Я слушаю».       Меня слушают!       Это как мгновенно штырящая наркота — момент, когда ты говоришь «я хочу поговорить» и от тебя, блин, не отмахиваются, как от ебучего слепня, а с готовностью выдают «слушаю».       Вот это, конечно, экстаз святой Терезы, какое просторечное чудо в этой рухнувшей темноте разбившегося дня.       Мне, наверное, стоит быть внимательнее, но, пока мама не подгоняет и спокойно дышит в трубку, меня пожирает ощущение какого-то предзнаменования, словно… ну, словно сейчас или никогда, говори или умри, выкладывай или уходи.       Я имею в виду, что это, наверное, последний уровень, заключительный этап принятия и окончательная инстанция, в которой нужно зарегистрировать свое второе дыхание, сделанный выбор, переработанное прошлое и сброшенную шкуру. Мама ведь еще там, еще со мной, бьющимся в истерике и крошащим плитку, выкрикивая ругательства в его адрес. Мама же не знает, что я до сих пор кричу всё тому же человеку, но теперь уже меньше вслух и совсем по другому поводу. Мама должна знать. Маме следует понять. Потому что, вне зависимости от того, как всё повернется, я хочу оставить тот этап в прошлом. Хочу, чтобы данные обновились, чтобы закольцевались не только в моем сознании.       — Тэхён. — Имя выпадает, как сигареты из кармана молодняком. И это так же по-роковому сообщающе: я курю, мама, я скрывал, можешь посадить меня под домашний арест и отобрать пачку, но я уже никогда не смогу бросить. — Ким Тэхён… — Пьяная голова подкидывает пресловутое «Бонд. Джеймс Бонд». — Я не говорил тебе, но он здесь. На острове.       Тишина, обличающая сказанное, распадается на дроби.       Я дышу, и из меня валит пар несущегося напролом локомотива.       Я думаю: лучше было бы сделать это на трезвую голову и не посреди ночи. Думаю: правильнее было бы вообще не напиваться. Как и не ревновать, не маяться, не тянуться, не вспоминать, не влюбляться какого-то черта еще сильнее вторым или сто вторым слоем, прожигая чужой затылок ночами и туша вниманием по утрам, но я ревную, маюсь, тянусь, вспоминаю и влюбляюсь, вразнобой распределяя порядок, и выходит все так, что у меня, как видно, получается типично неидеально и пример для подражания я посредственное большеносое «так себе».       Мамин голос прорезается дрожащим от напора рельсом:       — Сейчас?..       Я знаю, о чем она думает.       — Уже почти два года. Он живет здесь.       Свистящий вдох накрывает целлофановым пакетом:       — Почему не сказал мне?       Потому что это была только моя холодная война. Только моя проигрышная стратегия и бесполезный арсенал, в котором все магазины изначально были пустыми, а ножи тупыми. Это было только мое фальшивое «ненавижу» и превратное «пошел к черту».       — Не хотел тебя волновать.       — Чонгук. — Разочарованный упрек тонет все в той же живучей нежности. А потом сгруппировывается под тенью нервного прощупывания: — Он… он что-то требует от тебя? Почему он здесь?       — Я не знаю почему. И нет, мам, он ничего от меня не требует. — Я с силой нажимаю ладонью на мышцы лица, морщясь на подоспевшую внятную приписку «кроме того, чтобы я оставил его в покое».       — Ты оставил?       Ладонь замирает на губах, очень поздно накрывая.       Я, блять, сказанул это вслух?!       Да… Нужно было всё-таки на трезвую голову.       Мама пытается понять:       — Ты… общаешься с ним? — И звучит это так пиздецки растерянно, что меня мгновенно накрывает чувством вины за то, что не обговорил все это раньше.       А потом я горько усмехаюсь, облизывая губы, потому что:       — Это сложно назвать общением.       Это игра в одни ворота, где я как будто удерживаю, заставляя быть рядом, и даже с уважительной причиной все равно выглядит, как еще одна хреновая стратегия.       — Ты мне не врешь сейчас? Он достает тебя?       Кто еще кого достает, мама, ты бы слегла с мигренью, увидев мои жалкие потуги.       «Достает»! Ну умора! Где моя палка-конь и праздничный колпак? Это нужно сопроводить свистом!       — Два года назад он приезжал сюда, чтобы попросить прощения. — Не знаю, правильно ли начал, верно ли продолжаю, но состав несется, и даже если я упаду на рельсы, это его не остановит. Уже нет. Есть вещи, которые не исправить. И вот еще одна: — А я отверг. Послал нахер, мам. — Сломанный кондиционер, голубая подсветка, чопорная укладка, мусорный бак, «я знаю, что у меня нет права просить, но хотя бы прочти его, пожалуйста», рвущаяся хрустящая бумага, пальцы в вонючем забродившем йогурте. — Потом он вернулся и остался, а я… поступил как скотина, потому что просто испугался того, что потеряю эту нить, связывающую нас, если приму его извинения. — «Отвези к себе», последний поцелуй с привкусом крови, удушливая узость, стук головы об изголовье, смятая футболка, «если захочется еще, ты знаешь, где меня найти», холодная кирпичная стена, карамельные пальцы, чувство раскаленного разочарования в самом себе. — Понимаешь? Если открыто скажу, что прощаю. Подумал, он тут же испарится, закрыв этот гештальт. Я хотел его удержать. И сам в этом не признавался даже самому себе.       Ветер холодит открытые щиколотки, я покрываюсь зерновой сыпью, мама на том конце вздыхает:       — Чонгук…       Я совершенно не обдумал варианты ее ответов и реакций, так что перебиваю, бросая наобум:       — Хочешь сказать, что я у тебя горе луковое?       — Я хочу сказать, что мне не нравится, что твой голос пропитан чувством вины. — Мамин тон защищающий. Готовый бить звуковыми волнами, прорываться сквозь толпы и свидетельствовать в пользу справедливости. — Ты лично перед этой семьей ни в чем не повинен. Это поступок твоего отца, и он тебя никак не определяет и никакой ярлык на тебя не навешивает. Сколько мы говорили об этом? — Она не замечает, как разгоняется. Это всё и ее касается. Никто ничего не забыл. Уж она так точно. — А то, что ты не принял его извинения, так ты и не обязан этого делать. Не обязан, Чонгук, слышишь?       — Слышу, ма.       Она там шевелится, чем-то шуршит, куда-то идет:       — Вот и хорошо. Придет время, и ты простишь, отпустишь, чтобы это не омрачало тебе жизнь, и все встанет на свои места, а пока…       — Все уже встало на свои места. — Я вдыхаю, прикрывая глаза, и прислоняюсь виском к дверной раме. — И ни черта не сдвигается.       — Что ты имеешь в виду?       Что я там решил сегодня? Быть честным и раскрыть карты? Ну что ж. Вот первая выкладка:       — Мне плохо. — И, блять, дальше вдруг стопорится, окуная в семантику резвым нырком оцепенения. Когда это все началось? Когда я почувствовал, что без него даже чертово солнце и то безбожно филонит, горя не в полную силу? — Всегда было. Это так… гадко, наверное, но… — я не думаю, что правильно говорить то, что щипается на языке, требуя внимания, но, может быть, и хорошо, что я выпил — так даже отрыжка и та с привкусом первобытной честности, — потерю отца я со временем принял, смирившись, а разрыв с ним — так и не смог. С тех пор, как он здесь, я веду себя как трус, а когда нашёл в себе храбрость все изменить, он уже выстроил от меня слишком крепкие стены.       Вот ты представляешь, мам, как я загнался? Ужас какой… Со мной все еще хуже, чем казалось.       Я распахиваю глаза, когда понимаю, что тишина уж больно затянулась. Проверяю дисплей — звонок идет, циферки капают, образуя лужу молчаливого сопения, мне приходится подать голос, проверяя связь:       — Мам?       — Да. Я здесь. Я просто… — И потом опять тишина, ветер и всплеск резвой громкости, спотыкающийся на подборке слов: — Ты… всё еще неравнодушен к нему?       О как.       Выдавила из себя, как тряпку на последнем выжиме — когда одна последняя капля скатывается, чтобы оправдать тираническое напряжение мышц.       Я думаю: каково это вообще — быть к нему равнодушным? Типа, родиться бордюром или кожурой от семечек?       — Всё еще. — Ой как дурно звучит. Как будто поскребли по поверхности.       — То есть… — мама там не сдается, мама там грузит сервера, — то «неравнодушен», которое…       — Ага. Которое.       — Ох.       Ну вот реально — ох. Что тут еще скажешь?       Разве что:       — Спасибо, что не ставишь вопрос так, будто слышишь об этом впервые.       — Нет, я… — Тяжелый выдох закупоривает линию плотным маслом. Если смартфон начнет булькать, я не удивлюсь. — Не пойми неправильно, я уже просила у тебя прощения за своё поведение в прошлом, просто мне казалось, у вас это было ребяческое, вы были так близки, эта близость перелилась в половое созревание, в совместное любопытство, в… то, что не длится долго. Ты сам говорил, и поэт…       Ах это.       Ну что ж, мама, локомотив и не думает тормозить, так что держи еще одно откровение:       — Я врал. Прежде всего из мести. Просто плевался ядом. — Еще одну выкладку рубашками вниз. Столько мастей, столько фигур речи. — Мои чувства к Тэхёну… это… — катастрофа — вякает соджу, бултыхаясь в аэротрубе моего желудка, — я не знаю, как объяснить их, но у меня было время, поверь, я пытался. — То, что я говорю дальше, определенно можно будет списать на то, что я пьяный, но я не хочу ничего списывать. Хватит уже. Досписывался. Теперь не могу оформить возврат и трети. — Ты помнишь, как-то говорила, что такое любовь? Ну, про сердце и доноров? — Мама там как будто уже все-все поняла. Она отзывается коротким «да» тихо-тихо и так, как смиряются с тем, что в семье вырос пень с глазами, да и те — плохозрячие. — Помнишь. Хорошо. Так вот… — я вдыхаю, выдаю, маюсь, — каждый день здесь, пока Тэхёна не было, я говорил себе, что ненавижу его, и каждый раз, пока говорил, понимал, что, если вот сейчас — ты слышишь, ма, вот прямо сейчас — раздастся звонок и скажут, что он умирает, что ему нужно новое сердце, я отдам своё не колеблясь. Веришь, мам?       Ну вот и всё.       Я сказал. Я выдохнул. Я вдыхаю. И горло сушит, и покалывает, и чувство такое, словно я на гастроскопии, и вместо трубки, засунули моргенштерн. То есть я малость раздроблен, но почему-то, вопреки логике, грудь будто сбросила пару кило — так, господи боже, ощутимо полегчало.       Мама возвращается в мир звуков не сразу.       Я думаю: с каким лицом она там сидит? Стоит? Держится за лоб и качает головой? Да, наверное, последнее. Она всегда так делает, когда пень с глазами пытается посмотреть себе за спину, думая, что для этого достаточно закатить глаза.       — Ох. — Это первое, что она произносит. Безоружно, мято, не ново. Последнее — не беда: повторение — мать учения. — О-о-х. — Второе междометие тянется буквой «о» и слегка заливает динамик гулким воем морской ракушки. — Я верю. И отсюда вопрос. — Она прокашливается. — Что мне с тобой делать, таким бедовым?       Я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Не то чтобы прям развеселился до стадии «снова подавай колпак и пони», но все равно мамина реакция щекочет что-то в груди. Я подтягиваю колени ближе к животу, упираясь подошвами в нижнюю балку корпуса Блю, чтобы тоже вписаться лбом в собственную ладонью и с чувством покачать головой:       — Твой бедовый не знает, что ему делать.       — Он… — судя по тону, мама подозревает, что вопрос может меня задеть, — Тэхён. Он не оказывает на тебя влияния?       Я цыкаю не потому, что пьяный. Цыкаю, потому что реально задевает.       — Я уже повзрослел вообще-то, — да прям титан, демиург, атлант, ага, — у меня есть характер и чувство собственного достоинства. — Спорный аргумент, если по совести. — На меня не так легко оказывать влияние. Теперь.       — Я в тебе не сомневаюсь, просто я знаю Тэхёна… — Еще один сомнительный аргумент, если мы вдруг считаем. — Он… Понимаешь, он очень похож на Кенсу. Такой же харизматичный делец, как и его отец, сидящий в башне, возведенной на позвоночниках рабочих слоев населения. Ким воспитывал Тэхёна даже жёстче, чем старшего сына. Ты и без моих напоминаний знаешь, как легко он способен отворачиваться от тех, кто больше не нужен или хоть чуточку загрязняет статус и репутацию. Я просто не хочу… не пойми меня превратно, — она спохватывается, но не частит. Ее голос обклеен слайдами памяти и предубеждением прожитого опыта, и всё, что она может сказать, будет оправданным, спорить нет смысла, — у меня нет цели выбить дурь из твоей головы, образумив, просто… я твоя мать, я видела, что с тобой творилось, как много боли он тебе причинил, и мне… ты должен понимать, что меньше всего я хочу, чтобы ты проходил через это снова. Знаю, ты у меня взрослый умный мальчик, но с Тэхёном… с ним… как бы тебе это сказать… с раннего детства он оказывает на тебя очень сильное влияние. Как будто, знаешь… чары накладывает. — О, мамуль, ну ты что. Это в народе зовется гораздо проще. Начинается на «л», а заканчивается мягким знаком. И посередине мосточек — чтобы не добираться вплавь, а, перейдя на другой берег, быть сухим и теплым, чтобы, обнимая, точно знать, что дрожат в твоих руках не от холода. — Это всегда бросалось в глаза, и даже тогда… я помню, что с тобой творилось на похоронах. Ты ведь совсем не о том думал. Ты его ждал. Прости, что говорю это так.       Заметила всё-таки.       — Да нормально. — Все, выходит, всё замечают. Ну и бог с этим, чего тут пятиться, что есть, то есть. — Ждал. Он был мне нужен. С ним было бы легче. Мне. — Я отнимаю руку от лица и вылавливаю из полумрака предметы и огни, чтобы не возвращаться памятью в день похорон. — А насчет того, что Тэхён похож на своего отца. Я знаю. Но он еще и артист. Понимал, как нужно вести себя с отцом, понимал, как с матерью, он так выживал, оставаясь при этом собой. Мне… мне это известно лучше всех.       — Хорошо. — Мама не договаривает. Мама медлит пару секунд и все-таки произносит: — Но ты уверен, что, когда он был с тобой, то тоже не притворялся?       Неприятно колет под ребрами. Секунда — и остается только фантомное чувство потухшей боли. Уверен ли я? Ну, как там в английском «Шерлоке»? «Никто не может прикидываться таким занудой круглосуточно»?       — Уверен. — Иногда нужно делать выбор. Я тоже выбрал. Не сомневаться. — И знаю. Со мной он был настоящим.       — Знаешь или хочешь в это верить?       Я усмехаюсь, раскачивая голову до неуклюжего осоловелого маятника в антикварных часах.       — Вы, матушка, хотите, чтобы ваш сын еще одну бутылку в себя влил с горя?       — Матушка хочет, чтобы ты больше не пил и хотя бы чуть-чуть поспал.       Я начинаю пьяно икать. Еще немного — и выскочит кукушка. Предположительно через горло, умытая соджу и непереваренными роллами. Тошнота то подкатывает, то отпускает. На первой стадии жалею, что выпил, на второй — даже немного рад. Еще успокаивает, что мама не воспринимает в штыки. Я, может, потому и считаю, что спьяну лучше — так у меня было больше шансов отразить потенциальные аргументы против, так проще говорить «нет, мама, я не изменю свое мнение» и не чувствовать, будто вскрываю общую рану, ковыряя необработанным ножом.       Сейчас уже не так беспокойно.       Сейчас фоном осознаю, что она, наверное, мое поведение не только на похоронах отмечала. Мама, скорее всего, всего меня видела насквозь. Ясно же как день, что я не отошел. Не пережил. Не оставил позади. Мне просто казалось, что со стороны непонятно, что именно.       А точнее, кого.       — Я люблю тебя, ма, ты как, в курсе?       Ма там многозначительно мычит:       — Сколько, ты говоришь, выпил?       — А я не говорил.       — Нет, сказал. «Немного». Так вот у меня к тебе прось…       — Больше не пить, я понял. — И сам себе киваю, снова касаясь подошвами земли. Вытягиваю ноги и скрещиваю в щиколотках, пятками упираясь в асфальт в паре сантиметров от осколков. — А у меня больше и нет, я брал три, но третью разбил прям у машины. Выскользнула.       — Ну и правильно.       — Я тоже так подумал.       Ну ладно, не совсем так, но среди стольких килограммов откровенности положен грамм безобидного вранья. Так сказать, для баланса.       — И я люблю тебя, милый. Очень люблю, поэтому и задаю тебе эти вопросы. — Говорят с нежностью, а потом почему-то как-то тяжело-тяжело вздыхают. — И про Тэхёна. — А, она еще не закончила, выходит. И тон такой подготовительный, будто мне сейчас поведают, что человек, с которым я вырос, отдав свое сердце, на самом деле плод воображения, и я не у ветряков с разбитой бутылкой под ногами, а в палате клиники с плотным расписанием таблеток. — Ты пойми, что он наследник Леви Групп. Кенсу ни за что не допустит, чтобы ты был рядом с его сыном. Этот человек… ты, наверное, уже не помнишь, но у Кенсу была младшая сестра, тетя Тэхёна, которая погибла в автокатастрофе в девяносто шестом. — Так, это я знаю. Где подвох? — На этом вся история заканчивается для всех остальных, но на самом деле в машине в тот день было четверо людей. Водитель, младшая сестра Кенсу Сонми и ее лучшая подруга на последнем месяце беременности. Погибли все. Это не освещалось слишком бурно, потому что Сонми ехала не просто со своей подругой, а со своей… как это грамотно сказать?       Ох ты ж блять…       — Со своей девушкой?       — Со своей девушкой. — Маме непривычно, а я в легкой прострации. — Я не помню ее имя, но она работала в доме Кимов на кухне много лет, и в тот день, когда они поругались, Кенсу узнал, что за отношения их связывают, и выгнал обеих из дома. Они сели в машину и больше уже из нее не вышли. А когда на похоронах твой отец остался с Кенсу наедине, тот сказал, что все случившееся — справедливое наказание и лучший исход, который только может быть, учитывая, как важна для него репутация.       А вот это уже совсем не удивляет. Это в стиле господина Кима, тут даже икоту как рукой сняло.       — Почему ты никогда не рассказывала об этом?       — Не видела смысла. — Мама абсолютно честна. Я слышу, как четко она выговаривает слова. У нее такая привычка, когда речь идет от сердца и подается особенно серьезно. — В детстве тебе не нужна была эта информация, а в юности… откуда мне было знать, что тебя следует предостеречь? И даже если бы тогда я была мудрее, если бы была добрее к тебе и попросила быть осторожным и не поддаваться Тэхёну, разве ты послушался бы меня?       Ммм. Что ж, это:       — Справедливо. — Разве что одна поправка — уж слишком резануло уши и защипало в области солнечного сплетения этой моей вросшей в кости функцией защиты, обещанной еще в девять лет. — Но мне, знаешь, не нравится слово «поддаваться». Это я был инициатором. Я спровоцировал то, после чего мы стали ближе. Я всё это начал, не он. Никаких поддавков.       — Ты? — И в этом её коротком эхе столько неверия вперемешку с удивлением, что впору сдавать назад, переобуваясь на ходу, но, к счастью, мне не приходит это в голову, и, более того, даже не удивляюсь — мамина реакция закономерна, если учитывать, что Тэхён сказал тогда, когда нас с ним сдал чёртов прогресс. Совершенно ожидаема, если брать в расчёт, что, в отличие от всего прочего, тэхёново «это всё Чонгук» конкретно в данном контексте остаётся не таким уж лживым.       Проапгрейдил нашу дружбу сразу с перезагрузкой всей системы действительно я.