Титановый нимб

      Тэхён перевернулся на другой бок двадцать минут назад, и с тех пор я лежу неподвижно, подпирая голову локтем, и наблюдаю. Прыгаю глазами от век к бровям, скатываюсь по кончику носа, замечаю легкую щетину на подбородке. Сравниваю его того с ним сегодняшним.       В те времена он был меньше ростом, у́же в бедрах и плечах. Я запомнил его таким, каким видел в последний раз — восемнадцатилетним долговязым предателем с немного пухлыми щеками, оттопыренными ушами и терракотовой ветровкой нараспашку. Тогда он был выше меня, красивее меня, умнее меня и, как оказалось, в разы меня трусливее.       Когда же он явился передо мной несколько лет спустя, сколько бы я ни убеждал себя в обратном, я в первые же минуты понял, что так и остался вторым во всем, сравнявшись лишь в росте, и, если раньше в трусости меня безоговорочно превосходили, то отныне и впредь малодушие, пожалуй, то единственное, в чем мне всё же удалось оказаться на порядок лучше.       Рев утреннего плейлиста Дюмы сегодня всех минует, но я все равно напрягаюсь, и впервые от страха, потому что понятия не имею, какая реакция будет у Тэхёна поутру, если сейчас он распахнет глаза и увидит глазеющего меня так близко. Может, мое везение кончится, и меня пошлют к чертям собачим, или еще хуже — отправятся туда сами.       Я выворачиваюсь из одеяла, понимая, что, по-моему, за те часы, что успел поспать, даже не менял положения. Тэхён морщится, я замираю, чужая лохматая голова елозит по подушке, пока нос не зарывается в ту поглубже, и тогда только отмираю и я, сползая с матраса целиком и полностью.       Постельное белье мятое, теплое, пахнет теперь нами обоими — от этой мысли и зрелища уютного заспанного упрямца у меня сводит живот.       Я отворачиваюсь, только потому что Имоджин все еще здесь — тоже намертво спит, укрытая по самую шею, ее платье и бюстгальтер валяются у матраса хаотичной кучей, я передвигаюсь осторожно и тихонько складываю на уровне ее лица, чтобы не пришлось дезориентированной метаться в поисках одежды. Потом я выскальзываю из комнаты и прижимаюсь к двери спиной, шумно выдыхая уже в пустом коридоре.       Вспоминаю, как мы говорили, как он злился, а потом мял свою сумку.       Вспоминаю, что он, черт возьми, пролежал со мной на одном матрасе несколько часов.       По лестнице я спускаюсь, несдержанно лыбясь, и не сразу вообще замечаю, что в гостиной творится какая-то дичь.       Глаза сами скашиваются в сторону стены с часами, и голова делает разумные выводы: для половины девятого утра слишком уж много какой-то движухи. Например, судя по виду, Дюма, сейчас заторможенно хлопающий мутными глазами посреди комнаты, вот только-только пришвартовался домой, Кайла лупасит его подушкой прямо по помятому лицу, Чонди пытается оттащить ее, пока она не оттеснила шатающегося гуляку к тумбе с плазменным телевизором, рискуя спровоцировать какое-нибудь чрезвычайное происшествие. Милки наблюдает за всем этим с порога кухни, подперев плечом косяк и салютуя мне кружкой с кофе, а Нана — свеженькая, собравшая волосы в крутой бан и закутанная в большую толстовку Минджэ — собирает белье с дивана и неспешно складывает то вместе с креслом, даже не глядя в сторону избиения.       — Доброе утро. — Прилетает мне со спины, я отхожу, пропуская Глицина на кухню, и думаю, что да, еще один день начался, и главное тут: попытаться его не просрать.       Завтрак в меня не лезет, потому что все время тянет быть не здесь, но я что-то там съедаю, когда на кухонный пол пикирует подушка, проскользнув через арку прямиком из гостиной. За ней влетает Дюма, утверждая, что его хотят убить. Нана говорит, что «нехрен вести себя как кобель», а потом Кайла берет такси и укатывает восвояси, отказываясь с кем-нибудь вообще разговаривать. Когда Чонди сообщает нам об этом, я немного прифигиваю, потому что это пиздец охренительный уровень дружбы — вот так слинять, напрочь забыв, что она приезжала сюда с лучшей подругой, о которой, кстати, даже не удосужилась поинтересоваться.       Ребята собираются на работу, Чонди уезжает с Милки, Минджэ досыпает дома у Наны, а я мою за всеми посуду, растягивая время, пока один-единственный Дюма сидит за кухонным столом, уткнувшись в тот лбом, бессовестно нахрапывая и фоня лютым перегаром. Немного погодя я покидаю эту газовую камеру и ухожу умыться и принять душ, а, когда выхожу, сталкиваюсь на лестнице с Имоджин. Она в платье, со слегка размазанной подводкой и странным, растерянным взглядом. Я принял решение отвезти ее лично, пожалуй, еще вчера, потому, когда ребята за столом разбирались, стоит ли ее будить, чтобы она поехала с Милки и Чонди, я сказал, что доставлю ее в отель сам, когда она проснется. Именно это я ей и говорю, как только она вдруг опускает глаза и пытается протиснуться между мной и стеной, сбежав на первый этаж. Мне тут же бурчат «не надо», я настаиваю, напоминая, что обещал разговор, и прошу дать мне пару минут на сборы. Мне дают больше, шмыгая в ванную комнату на первом этаже, так что я стараюсь не торопиться и даже трачу пару минут на то, чтобы — опять же — просто полюбоваться.       Тэхён всё еще крепко спит, так и зарывшись лицом в подушку. Моя вишневая рядом среди белого — как пятно пролитого вина: пьянит воспоминанием и горчит невозможностью. Я надеваю джинсы и пуловер, ворую носки из открытой сумки Тэхёна, потому что искать чистые свои — это сейчас же перевернуть гардероб и наверняка разбудить даже корни цветов, наглухо дремлющие в горшках.       На улице оказывается как-то слишком прохладно, я сразу же ежусь и включаю в Блю печку и обогрев сидений, чувствуя, как холодит задницу подмерзшая за пару часов кожа. Имоджин отказывается завтракать, так что, когда мы выезжаем из ворот, я предлагаю перекусить в ближайшей кофейне. Со мной не спорят и не соглашаются. Девушка задумчиво расчесывает кончики потерявших объем волос пальцами и смотрит в пассажирское окно. Клатч мирно покоится на хозяйских коленях, сочетаясь по цвету с кожанкой и старыми кроссами Наны, выданными взамен порванных босоножек, я вспоминаю Тимоти-Элвина Шаламе и то, как он прыснул от смеха, услышав мою дурную шутку про отцовский болт. Надеюсь, парень смог встрепенуться, не упился в хлам и сейчас выглядит получше, чем дрыхнущий на столе Дюма.       — Скажи честно, я тебе совсем не интересна?       Имоджин, по всей видимости, решает не дожидаться ни кофейни, ни подходящего момента.       Я вздыхаю, собираясь с мыслями. Сбавляю скорость.       — Во-первых, извини меня, пожалуйста. — И ловлю ее взгляд. Стоит отдать должное: она не просто задала вопрос, но еще и пытливо смотрит, проявляя смелость и борясь с неловкостью. — Я вел себя эгоистично и неправильно по отношению к тебе. Ты очень классная, но я… — Как это сказать-то правильно? — У меня… кое-кто есть.       Ох, ну да. Вот прям есть, прям у меня, ага. Инфа сотка, блин.       Имоджин повышает голос незаметно даже для самой себя:       — Так я типа интрижка на стороне?       Молодцом, Чонгук. За выбор траектории разговора получаешь неуд.       — Нет, мы не вместе, так что это… — я склоняю голову к плечу, щуря один глаз, — другое?       — Но ты хотел бы?       — Что?       — Быть вместе. С той, другой?       Я торможу на светофоре и поворачиваюсь оценить состояние Имоджин. Лицо больше не выглядит растерянным и скованным стремлением не выдать свои обиду и сожаление. На меня смотрят изучающе и пытливо. В глазах мелькает острота готовности обозлиться и, возможно, откусить мне ухо. Я чувствую, что, если сейчас скажу неправду и подтвержу маленькую ложь относительно пола, на ушах Имоджин не остановится.       — С тем.       Она хмурится, я возвращаю внимание дороге и чувствую, что мне очень сильно не хватает музыки.       Через пару секунд раздается закономерный вопрос:       — Ты гей, что ли? — И интонация у нее легкая, простая и самую малость как будто вакцинирована… облегчением?       Ну точно! Как интересно.       — Би, если прям совсем точно.       — Но влюблен в парня?       На подгоняющий нетерпеливый тон я кошусь подозрительно, но, тем не менее, согласно киваю, тут же дергаясь от неожиданности, когда на весь салон раздается протяжное громкое:       — Фууух, ну слава Богу, сразу бы сказал!       — Слава Богу?       Имоджин вся преображается. Выпрямляет плечи, становится подвижной, бойкой, шумной:       — Конечно. Это же ещё куда не шло. Уступить другой девчонке — это фиаско, а проиграть парню — не так страшно.       Эээм.       Это типа что? Шовинизм? Сексизм? Какие ещё слова я знаю? По-моему, все они не подходят, да и бог с ними, я не лектор и не нравственный гуру, чтобы как-то подобному возражать. Главное, что уберег уши и не оставил в женщине чувство неуверенности и самопоругания. С остальным в себе она сама разберется, и помогать в этом будет уже кто-нибудь другой.       — Ну так что?       Я даже теряюсь, слишком погрузившись в чувство удовлетворения от так легко разруленной ситуации:       — Что?       — С тем парнем? Хочешь отношений с ним?       О, судя по этому развороту в мою сторону острых коленей и вспыхнувшему любопытством лицу, обо всех моих грехах забыли и жаждут порыться в личном. Что ж. Пожалуй, я Имоджин задолжал, так что самое время впервые признаться вслух кому-то кроме своего здравого смысла. Может, мне даже станет легче себя понимать, если поговорить об этом с кем-то.       — Да. И нет.       На «нет» внутри меня что-то тут же щетинится, да так осязаемо, что я невольно веду плечами, ежась.       — Почему нет?       Можно сказать, что так распорядилась судьба, но, если подумать, вопросов к ней у меня никаких.       — Он другого круга и статуса. Рано или поздно сделается семейным человеком. Жена, детки, репутация. — Она-то — судьба — как раз в свое время всё сделала по красоте — подкинула нас друг другу, едва мы завопили на мир. — Я либо стану не нужен, либо приобрету статус тайного любовника, с которым он, если повезет, будет трахаться пару раз в неделю.       Мы доезжаем до кофейни, и я паркуюсь.       Когда пассажирская дверь хлопает, до меня долетает пытливое:       — А ты?       Я ставлю Блю на блокировку, обходя через бампер:       — Что я?       — Не хочешь семью?       — Жена, детки?       — Ага.       Пропускаю леди через стеклянную дверь, бросая в спину:       — Вот ты хочешь?       — Хочу.       — Почему?       — Ну как. — Спутница пожимает плечами, изучая меню за спиной бариста. — Это жизненный этап.       Потом мы делаем заказ — я беру себе капучино, Имоджин — миндальный раф и какой-то сэндвич с говядиной. Когда мы усаживаемся за дальний стол у окна, я все-таки решаю уточнить:       — То есть ты хочешь семью ради социальной галки?       — Ну нет. — Девушка мнет мини-подушку, чтобы удобнее расположить между спиной и спинкой терракотового стула. — Я имею в виду продолжение рода. Близкие люди, родная кровь, поддержка, старость не в одиночку, понимаешь?       — Значит, для своего социального благополучия?       Мне отвечают:       — Ну, наверное.       Потом серпают свой кофе, а я вздыхаю, мельком осмотрев зал. Кроме нас есть еще трое посетителей с приспущенными масками и явными попытками не упасть лицом в стол, наплевав на день грядущий.       Я часто здесь бываю, когда хочется побыть одному и подумать, но сегодня, очевидно, исключение из правил. Сегодня я снова поворачиваюсь и говорю, как думаю:       — А с чего ты вообще решила, что доживешь до старости?       Имоджин прекращает жевать, зависает со сжатым обеими руками сэндвичем и, мгновение погодя, тычет в меня оттопыренным мизинцем:       — Звучит как угроза, ты в курсе?       — Это я к тому, что я не склонен загадывать так далеко и выстраивать свой путь, отталкиваясь от потенциально возможного развития событий в будущем. — Я отпиваю свой капучино. — Откуда мне вообще знать, что со мной будет, допустим, через неделю? Мне по душе заботиться о себе здесь и сейчас.       Девушка невпечатленно хмыкает, проглатывая разжеванный кусок:       — Немного эгоцентрично.       Я цыкаю:       — Смотри, что делается. — И откидываюсь на спинку, скрещивая щиколотки под стулом. — Сто́ит сказать, что ты себя любишь и живешь не ради других, как сразу эгоист. Херовая привычка у всех выработалась — думать, будто мы должны всем на свете, но не самим себе.       — И что, по-твоему, ты должен самому себе?       Я поднимаю правую руку и выгибаю четыре пальца подряд:       — Слушать, потакать, уважать, считаться.       — А как насчёт других?       Я понятливо киваю, показывая, что ожидал этот вопрос:       — Если у меня сначала будут другие, а потом уже я, для кого главным буду я?       — Для кого-то другого. — Имоджин запивает очередной кусок и тянется за салфеткой промокнуть измазанные соусом губы. — Тебе прямо обязательно быть главным?       — Это так не работает. — У меня начинает чесаться в горле от желания донести свою мысль. Вот кто бы мог подумать несколько недель назад, что девушка, слизывающая ментос у меня с пальцев и глупо хлопающая глазами, будет сидеть со мной в кофейне и говорить на серьезные темы. Может, если бы мы все не строили из себя тех, кем не являемся, все было бы проще. Это я и себе говорю, кстати. Точнее, не кстати, а в первую очередь. — Другие всегда чувствуют твоё отношение к самому себе. Даже если ты думаешь, что умело скрываешь. Если я лишь образ действия, остальные будут относиться ко мне только как к образу. Не к действию. А это значит я всегда буду годен лишь на то, чтобы пояснять подлежащее или сказуемое, прилагаться, характеризовать и раскрывать кого-то другого. Не себя. В чем бы ни состоял смысл жизни, это не то, зачем мы тут.       Имоджин многозначительно поджимает губы прямо в процессе разжевывания. Закончив, она шкодливо улыбается:       — Я не ожидала, что ты философ.       А я думаю: ну надо же, как заговорила, гляньте на нее. Раскрепостилась, расслабилась, локти на столе расставила и вся такая легкая, резвая, уверенная — одно загляденье. Прибавим сюда еще внешнюю красоту с наскоро сделанным макияжем и потерявшей свежесть прической — и получим успокоившееся сознание и довольную встрепенувшуюся душу.       Я улыбаюсь в ответ, потому что это по-особенному радует — возможность избежать трещин там, где мог случиться раскол.       Грустно только, что я понял важность вовремя сказанного слова только сейчас, когда горький опыт гнусного обращения с самым дорогим сердцу существом уже никак не обратить вспять.       Я не сразу понимаю, как погружаюсь слишком глубоко, а выныривая, замечаю на себе сосредоточенный задумчивый взгляд, неотрывно изучающий поверх еще дымящейся кружки. Стремясь быстрее вернуть ритм, я прокашливаюсь, мазнув глазами по залу, и ляпаю первое, за что цепляюсь:       — Это классное предложение, кстати.       — В каком смысле?       Сэндвич съеден, кружка отставлена на стол, Имоджин складывает обе руки одна на другую, обращаясь в слух, как самая прилежная школьница.       Это, конечно, льстит, но я все равно не заменяю возникшую мысль, озвучивая, как думается:       — Ты сказала «я не ожидала, что ты философ». Две грамматические основы. Тут мы оба остаёмся главными для себя. Ты не ожидала, а я философ. Никаких второстепенных слов, которые легко можно заметить или выкинуть.       Сначала виснет пауза — за ней слышно, что какой-то мужчина с грубым голосом заказывает себе американо. Потом Имоджин кивает с видом абсолютного согласия, да так ответственно, что на мгновение волосы занавешивают щеки. А после — через секунду — на меня поднимают глаза и с самым дружелюбным выражением лица изрекают:       — Сейчас я перестану тебя понимать.       Меня тянет улыбаться:       — Когда-нибудь я буду смеяться.       Изящные брови подпрыгивают к линии волос:       — Почему?       — Да нет, суть в самом предложении. Скажи, что в нем главное?       — В каком предложении?       — «Когда-нибудь я буду смеяться».       На меня смотрят, как на человека, уточнившего, какой сейчас год, посреди ключевого момента в сексе.       Я думаю: как хорошо, что за посиделками в кофейне меня обычно никто не сопровождает. Если бы я вот так на постоянке делился с другими возникающими тут мыслями, мне, скорее всего, сменили бы прозвище на что-нибудь менее… благозвучное.       Имоджин, тем не менее, уточняет:       — С точки зрения школьной программы?       — С точки зрения смысла.       — Ммм… — Ну чем не чудо, ну? Ведь реально поощряет, задумывается. — Я?       Красотка.       — Точно. Но ты сама сказала, одиночество — такая себе перспектива. Поэтому полноценная основа — это всегда, как правило, два слова. Подлежащее и сказуемое, понимаешь? Я и буду. «Я буду» — и все остальное можно заменить, самая главная суть останется.       — Всё. — Имоджин резко падает спиной на спинку стула, разбросав руки на подлокотники. — Перестала понимать.       Не беда. У меня как раз настроение доебаться, силясь во что бы то ни стало закончить шальную кофейную мысль:       — «Я» — тут главное слово, но с «буду» оно куда мощнее. С «буду» это целая история. Это союз, где все части составляют основу.       Леди хватает кружку и снова делает это — отпивает так, чтобы оставалась возможность цеплять мой взгляд своим, выстраивающим теории. Я еле сдерживаю улыбку, едва втягивая губы в рот, пытаясь предугадать, что за мысли собираются в чужой голове. Вот это, наверное, улов — в последний день пребывания на острове выяснить, что пацан, на которого ты положила глаз и, более того, переспавший с тобой в начале отпуска — беспробудный ебобо с приветом, к тому же влюбленный в другого пацана. Я был бы, мягко говоря, озадачен. А вот Имоджин, постучав ногтями по керамической кружке, удерживаемой на весу, снова тычет в меня оттопыренным мизинцем:       — Дай угадаю, — и тон у нее, как во время игры в «Крокодила», — ты был отличником в школе?       — Точно. — И как всегда где-то на внутренних полках лопается банка с чем-то кислым. — Второй среди всех раздражающих умников.       Девушка строит гримасу, морща нос:       — Пф. Только второй. — И театрально машет свободной ладонью, мол: такой слабак ей не интересен.       Я знаю, что это шутка, но банка внутри опрокинулась, из нее уже вытекает травмирующий опыт, топя осколки в густых разводах и собираясь бензиновыми кругами ударять в нос вечной памятью.       Я соглашаюсь эхом:       — Только второй.       И ухожу на глубину.       Эта — неприветливо холодная. Она похожа на ту элитную школу для детей богатейших и влиятельных людей Кореи, в которой мы с Тэхёном учились. Место, где жестокие отпрыски со спесивым нравом сами себя приучают смотреть на остальных свысока и всегда оценивать порядком ниже избранного элитного меньшинства.       Сколько я себя помню, школьные годы и весь процесс обучения были дня нас одним пролонгированным соревнованием, растянутым на множество лет.       Недостаточно быть усердным. Недостаточно быть прилежным. Недостаточно быть ответственным. Недостаточно быть исполнительным. Быть лучшим — поганая низина, лучший среди лучших — вот, где зарыто признание, вот, где одобрительный кивок авторитетных взрослых, гордость и возможность похвастаться для твоих успешных родителей.       Отец Тэхёна неоднократно и недвусмысленно намекал ему, что сделать что-то хуже меня — для будущего наследника компании стыд и позор, а за оценку ниже «отлично» ему обычно прилетало так, что нам пришлось тайно приобрести допотопные пейджеры, чтобы иметь возможность обмениваться сообщениями, когда его папаша в наказание отбирал у него все гаджеты и запирал в комнате без ужина.       Несмотря на подобный расклад, мы с Тэхёном никогда не соревновались друг с другом. Если я не справлялся, он успевал решить за двоих, если у меня не выходило, он приходил с ночевкой и тратил уйму времени, раскладывая мне всё по полкам куда доступнее нанятых репетиторов. И, даже когда нашлась-таки дисциплина, поначалу давшаяся мне лучше него, я потратил все каникулы, чтобы подтянуть его в английском и спасти от очередного радикального наказания.       Долгие годы нас приучали считать, будто самое главное в наших юных жизнях — это добиться высшей оценки, заслужить завистливый взгляд сверстников и услышать похвалу за свою работу. И если видеть соперников друг в друге у родителей и учителей заставить нас так и не получилось, зато во всех остальных — у них вышло откровенно на славу.       Мы пили энергетики, глотали риталин и какие-то стимуляторы, которые непонятно где добывала мать Тэхёна. Из-за них можно было спать часа два в день и успевать хренову тучу вещей, обычно включавшую факультативы, выполнение домашнего задания, занятия с репетиторами, изучение двух иностранных языков и подготовку к международному тесту по английскому.       Иногда мы не ели целыми днями и не спали сутками, чтобы показать лучший результат и быть первыми в классе. Нам слишком долго приходилось жить, стараясь оправдывать чужие ожидания и не имея времени на свои собственные. Нам говорили, что от нас хотят, и мы ставили целью беспрекословное выполнение. Моему отцу нравилось повторять, что «надо держаться за нужных людей и во всем стараться быть лучше других». В юности я этого, конечно, не замечал, но впоследствии стало очевидно, что он всегда слишком любил деньги, всё на свете по обыкновению сводил к ним и даже оценки конвертировал в воны, составив целую таблицу перевода полученных мною баллов в поощрительные карманные деньги.       Мне до сих пор несложно описать в деталях, как долго мне приходилось восстанавливать веру в себя после того особого взгляда, с каким отец поднимал голову от моего дневника в те мгновения, когда на его страницах было что-то ниже «простительного хорошо», и сколько тревоги и мандража я испытывал за те пятнадцать минут, что водитель Сонгэ тратил на путь от школы до дома в подобные неблагоприятные дни.       Моему лучшему другу в какой-то степени приходилось многим тяжелее. Господин Ким всегда отличался чрезвычайной строгостью и ко всему подходил слишком радикально.       Для нас с Тэхёном это была первая и самая продолжительная гонка в истории — она длилась десять лет и на положенных пит-стопах снабжала лишь навязанным стремлением к идеалу, высокими требованиями к себе, страхом оступиться, боязнью порицания и маниакальной привычкой соответствовать ожиданиям других.       Это то, что калечило нас, изжевывая, чтобы выплюнуть и заставить собираться заново, нарабатывая вкус. Это то, что вспоминать я не люблю. То, что сделало мое детство наполовину недостойным приятных воспоминаний где-нибудь у костра с бутылкой пива и в кругу близких.       Так я опять пропускаю момент, когда слишком уплываю не туда.       Мгновение-осознание настигает меня мягким взглядом собеседницы. Имоджин успела закинуть ногу на ногу, подпереть щеку кулаком и застыть в расслабленной позе человека, привыкшего, что его автобус всегда опаздывает.       — Я давно заметила, что ты постоянно пропадаешь в своей голове.       Ну, не надо:       — Прямо-таки постоянно?       — Постоянно, Чонгук. — Леди посылает мне безобидную улыбку. Понимает, что я, видимо, не знал, что все настолько запущенно и мой дайвинг на глубину настигает меня не только в этой сакральной кофейне. — Я много за тобой наблюдала. Ты, по-моему, только за рулем сосредоточенный, а все остальное время пропадаешь. Я еще в клубе заметила. Ты постоянно крутишь головой, а как накрутишься, впадаешь в какой-то транс, словно тебе кто-то невидимый врубил индивидуальное кино и ты слишком им увлекся. Я как-то спросила у Чанёля, часто ли с тобой такое, и он сказал, что да, черта у тебя такая: телом можешь быть здесь, а головой — черт знает где.       Ну здрасьте, приехали.       Выходит, я сегодня тоже с уловом.       Имоджин считывает мою реакцию правильно:       — Ты не знал?       — А черт его знает. — Пожимаю плечами, собирая руки в замок на животе. Если подумать, этого стоило ожидать, учитывая, как часто я порой не помню, о чем вообще шел разговор за столом, и ловлю только общие тезисы. — Может, и знал.       Моя спутница усмехается, покачивая головой.       А потом говорит:              — Если б там была девчонка, я бы за тебя поборолась.       Я сначала моргаю как олух. А создав вдоволь ураганов на другом конце земного шара в лучших традициях теории хаоса, открываю рот, чтобы честно поинтересоваться:       — У леди проблемы со вкусом?       Имоджин почему-то взрывается заливистым хохотом.       В этот момент меня посещает мысль, что мы с ней могли бы стать отличными друзьями.       — Проблемы со вкусом, как мы выяснили вчера, у моей подруги Кайлы.       — Блин. — Я поджимаю губы, кивая из солидарности. — И не поспоришь же.       — Вот-вот.       Имоджин продолжает самодовольно ухмыляться, я спрашиваю из чистого любопытства:       — Почему тот факт, что это не девушка, имеет так много влияния?       На меня машут рукой, как на несмышленыша:       — Тут все просто. Если ты так открыто готов признаться, что влюблен в парня, не боясь, что я пойду мстительно всем трезвонить, у тебя там все слишком серьезно, чтобы я могла победить. — Она подается вперед, хватаясь пальцами за края стола и нависая над столешницей с хищным взглядом Риты Скитер. — Права же?       Логика ясна. Юлить нет смысла:       — Права.       Девица удовлетворенно кивает, снова складывая руки на столе, но на этот раз второй подпирает подбородок. Взгляд, которым меня снабжают, отдает удовлетворением удавшегося утра:       — Значит, так вкрашился в своего мачо, что завести семью в твои планы не входит, правильно я поняла?       — Я не говорил, что он мачо. И у меня есть семья.       — Своя, я имею в виду. Жена, детки, Чонгук.       Ах это.       Будет чистой воды ложью, если сказать, что я не думал о семье. Ну, про нее как ячейку общества, к которой везде и поголовно склоняют. Мне страшно повезло с тем, что ни бабушка, ни мама не достают меня с этим вопросом, иначе я бы уже завыл от давления и раздражения. Мои собственные добровольные мысли на этот счет как правило неутешительные. Обычно они заканчиваются головной болью, реже — злостной неудовлетворенностью, чаще — тоской по временам, когда мы были юны и смело грезили о побеге в самые дальние края, где никто не был бы нам указом. В те годы никто и нигде еще не легализовал однополые браки, так что мы просто мечтали быть свободными где-нибудь… где-нибудь не там, где родились. Да, я был еще зеленее, чем сейчас, обожал Трансформеров, только-только впустил чужой язык в свой рот, но мной уже полноценно владело ясное как день желание связать свою жизнь с лучшим другом. Ну серьезно, я помню, что смотрел, как отец с матерью переговариваются за завтраком каждый день, и думал, что они ведь и в постели одной спят, и гардероб на двоих делят, и все важные вещи обсуждают вместе, и не важные тоже, и если случится какая херь в мире, отец должен будет вернуться за матерью, а мать найти отца, потому что именно этим все всегда занимаются в фильмах-катастрофах — прежде всего разыскивают своих. Всякий раз, когда я размышлял об этом в подобном ключе, представляя свое будущее, утренний завтрак, дележку постели и общую гардеробную, внутри все не шипело кошкой со вздыбленной шерстью от возмущения, только если рядом с собой я представлял Тэхёна. И случись начаться апокалипсису или вторжению инопланетян, враждебно те настроены или дружелюбно, неважно, — первым, что я планировал делать — это добираться до лучшего друга, а дальше уже всё остальное — разбор полетов, выживание, стратегия и даже родня, потому что родня — это не Тэхён, она не претендует на мое сердце, с полуслова меня не понимает, мысли мои читать не умеет, идеальную команду со мной не составляет, а значит ничего не пойдет так гладко, как непременно случится с ним, и так как он мой якорь, я с ним точно не поплыву мозгами по мировому океану в пасти не зевающих акул. Дело тут не в «кто мне дороже» и не в «с кем сподручнее», дело тут в том, без кого меня отнесет от берегов, и это на самом деле чертовски важный вопрос, потому что, когда ты, барахтаясь, дрейфуешь в открытых водах, какой из тебя защитник собственной семьи, оставленной на суше?       — Я — это я, и, если моя семья — та, которую ты имеешь в виду — будет состоять лишь из «буду», меня это абсолютно устроит.       — То есть дети не в приоритете?       — Видишь ли, так получилось, что человек, которого я хочу своим «буду», родился с членом между ног. — Вот те раз, какая сенсационная новость, батюшки. — Мы живем в стране, где мой выбор не очень жалуют, основная масса кривит рот, а государство не даёт шанса ни вступить в брак с тем, с кем желаешь, ни, допустим, взять ребёнка из приюта. Так что если ты хорошенько всё взвесишь, то поймёшь, что дети не в приоритете не у меня. Они не в приоритете у правительства моей страны. И ещё у нескольких десятков ей подобных. — Тело само подается вперед сменить позу, сложить руки на столе и чутка сгорбиться. Между нами с Имоджин остается меньше метра, в ожидании продолжения она приподнимает поощрительно брови. — Я свою часть «сделай шаг к созданию семьи» уже выполнил. Выбрал своё «буду». Не моя вина, что большинство людей в мире испокон веков славится дурной привычкой говорить, будто они желают остальным счастья, одновременно изобретая тысячу преград для этого самого счастья. Да я бы оформил опеку хоть на пятерых, и дело тут не в любви к детям. Я люблю людей в целом и хотел бы, чтобы они поменьше страдали.       Леди барабанит ногтями по столешнице, изрекая:       — Исчерпывающе.       Я удовлетворенно киваю, убеждаясь, что донес мысль.       У баристы просят озвучить разницу между рафом и латте, ножки чьего-то стула пищат, проезжаясь по полу, а утро торопится передислоцироваться в день. Я не сдерживаю зевок и допиваю свой кофе, раскатывая на языке остывший вкус.       — Тот парень. — Имоджин меняет положение ног под столом и глядит так, что не хватает разве что задумчивого поглаживания несуществующей бороды. — Я же, знаешь, могу и поднять наблюдение на новый уровень и выяснить, кто он.       Я думаю: ей-богу, не трать время, лучше потолкуй с Наной или Детройт, я уже начинаю привыкать к тому, что меня окружают мегасообразительные девчонки и в ус не дующие пацаны.       — Можешь. — Естественно, в способностях новой подруги я тоже не сомневаюсь. — Именно поэтому и сообщаю тебе все это перед самым твоим отъездом.       Имоджин раскрывает рот в немой пантомиме и, только выдержав театральную паузу, отрывает ладонь от щеки, чтобы приложить к груди:       — Ах ты подлый-подлый человек!       Я кривлю губы в ухмылке:       — Скорее, хитрый.       И привираю, конечно. Ничего я не планировал и не рассчитывал, просто так сложилось.       — А вот возьму и останусь, вот ты у меня завоешь!       — Брось. Мои тайны того не стоят.       — Дурак ты, Чонгук. — Леди осуждающе качает головой, потянувшись к клатчу. — Я не про твои конкретно. Тайны в целом — моя страсть.       Вот оно как. А моя много курит, читает толстые книжки, слушает грустные песни и ест сэндвичи с ветчиной, сыром и листьями салата.       Каждому, как говорится, свое.       Дальше спутница пудрится и обновляет помаду, мы немного говорим о ее планах на будущее лето, я спрашиваю, не держит ли она на меня обиду, мне подтверждают, что нет, читают пару весомых нотаций касательно табу на игры с чужими чувствами, а через полчаса, уже сидя в Блю по пути в отель, справедливо наконец интересуются, отчего же мне так нравится гонять.       — Смотрела «Аватар»?       — Ага.       — Если помнишь, у главного героя в теле человека были травмы ног, он не мог ходить и передвигался на инвалидной коляске. А когда загружался в аватара, то у него как будто открывалось второе дыхание. Он чувствовал себя свободным. Живым. Так и со мной. Когда я в Блю, а она — на высоких скоростях, это как… мини-трип на Пандору. Пару мгновений слияния с чем-то, шире и больше того, что за пределами окон.       — Да ты еще и романтик.       — Да нет.       — Да да.       Ну ладно:       — Разве что чуть-чуть.       Или не чуть-чуть.       Имоджин очень по-доброму усмехается. Браслеты на ее запястье брякают, когда она тянется к двери открыть пассажирское окно.       — Я бы на месте того парня бросила всё к черту и выбрала тебя.       Есть одна загвоздка:       — Я не так хорош, как тебе кажется.       — И слава богу. Даже у идеального Кена есть недостатки.       — И какие же?       — У него нет члена.       Ну…       — Не такой уж это и недостаток, если правильно сориентироваться.       — Это как ж… Ааа. Гейские шуточки за триста. Просекла. — Пару секунд фоном лишь ветер, влетающий в салон через открытое окно, а потом резвый возглас, преисполненный бешеного энтузиазма: — Кстааати… А ты типа кто? Ну, то…       — Нет.       Боковым зрением видно, что на меня оборачиваются:       — Что нет?       — Не буду отвечать на этот вопрос.       — Да ты даже не знаешь, что я собиралась спросить!       — Про позиции в сексе ты собиралась спросить. Тоже мне загадка.       — Жалко сказать, что ли?       Да вы гляньте на эту раскрепостившуюся бестию.       — Жалко.       — Ну Чонгук!       — Не гунди.       Имоджин цыкает. Айщкает. Фырчит:       — Вредный подлый человек.       — Здесь.       — Ну хорошо, скажи хотя бы, с тем парнем, по которому ты сохнешь, у вас с ним было что-нибудь?       Я неверяще улыбаюсь, не забывая покачивать головой в легком возмущении:       — Вот тебя кроет, Им, чего прицепилась-то? Это личное, между прочим.       —Так мы ж теперь френды, ну?       Усмешка и скосить лукавый взгляд — дело принципа:       — Вот прям френды?       — А то! — Меня смачно шлепают ладонью по бедру. — Мне сказать можно.       — Да что ты говоришь.       — Ну Чонгук…       — Надо было вызвать тебе такси.       — Ну было или нет?       Теперь моя очередь цыкать, айщкать и фырчать. Ответить мне несложно, но она же на этом не остановится, видно невооруженным взглядом.       — Давай так. — Мы тормозим на светофоре, я ловлю чужой заискивающий взгляд. — Я дам ответ только на один вопрос. Один. Выбираешь этот?       Имоджин кивает. Потом хватает меня наскоро за локоть, будто я собираюсь куда-то уйти:       — Нет, стой. Дай подумать. — Мы проезжаем еще метров сто, пока леди стучит наманикюренным пальцем по губе. — Придумала. — Он взмывает вверх, не хватает только вспыхнувшей анимированной лампочки над самым ногтем. — Ты влюблен ответно?       Вау.       Ну просто… в яблочко.       Это прям ниже пояса с размаху.       Это чем-то острым по животу и потрошащим движением вверх — к горлу.       — Черт. — Имоджин не дурочка. Она всё замечает. Поди тут не заметь, я же даже не успел нацепить какую-нибудь маску. — Прости, я тупанула. Переведем тему, хорошо?       Да лучше не бывает.       Я пытаюсь сконцентрироваться на вождении. Педалька газа, педалька тормоза, руль. Колеса крутятся, солнце скачет в просветах между деревьями, какие-то туристы снимают друг друга рядом с заключенным в объятия тольхарубаном.       — Почему машину зовут Блю? — Звучит, как я понимаю, попытка сменить тему. — Не может быть, чтобы просто из-за цвета. Не твой стиль.       Я хмыкаю:       — Уже вызнала меня как облупленного?       — Ну мы выяснили, что ты филофствующий романтик. Такой не назовет собаку Шариком.       — Никогда не стоит забывать, что люди умеют быть непредсказуемыми.       — Ну, так почему Блю?       — В честь динозавра из фильма.       — Ну вот про это я и говорю. Ты ее сам купил?       — Блю? Это подарок, на который я заработал.       — У вашего Винсента?       Вот это здрасти-мордасти, конечно. У меня уж брови к волосам подпрыгивают:       — Ты знаешь про Винса?       — Дюма рассказывал.       Во трепач, господи боже, надеюсь, хоть не сказал, что ловит пули своей непутевой башкой — и на том спасибо.       — И много эта пьянь трепала?       — Он пытался объяснить, как у вас все устроено на треке.       Еще куда не шло.       — И много объяснил?       — Ну смотри. — Имоджин возится на месте, усаживаясь поудобнее, и вскидывает руки в воздух что-то там показывать на пальцах. — Есть простые жители острова. Вы их называете счетчиками. Они не катают сами, они тусуются. Смотрят на гонки в качестве простого досуга на выходных. Есть инвесторы. Вы их так называете между собой. Те, кто бросают вызов, подавая заявку. Как я успела заметить, по большей части это люди, имеющие какой-то пусть самый крохотный, но статус. Они приезжают тратить деньги и развлекаться. Пока все верно? — Более чем. Первые смотрят, вторые слетаются. Им кто-то рассказывает, мол, так и так, и вот они уже здесь показать, что они у мам и пап самые крутые. Инвесторы могут выбрать один из двух вариантов на случай собственного проигрыша: поставить свою машину или от десяти до пятидесяти процентов стоимости этой самой машины, при этом сохранив ее саму. — Заезды с инвесторами вы зовете челси-рейсами. В них есть четкое правило: нельзя подойти к королю, не пройдя принца. Сначала гоняет второй, и только после, если продует, человек получает возможность потягаться с первым гонщиком в таблице. — Мне остается только кивнуть. Править тут нечего. Разве что мысленно добавить, что такое правило вступает в силу, только если первое место занимает не капер, а гэст. Иными словами, гость. Как в случае с Тэхёном. Он не является частью тусовки Винсента, так что должен лишь выплачивать с любого своего выигрыша двадцать пять процентов в качестве взноса за возможность гонять на треке. Если его соперник — инвестор, решивший поставить свою машину и уже победивший меня, в случае выигрыша тачка уходит Винсенту, а Тэхёну капает процент от ее стоимости. Словом, правила устанавливает Винсент и меняет, когда хочет, подстраивая под положения своих в таблице. — Еще есть… зельвегеры?       — Зельцеры.       — Ага. — Леди щелкает пальцами, пружинясь на сиденье. — Про них я поняла только то, что они не инвесторы.       Логично. Инвесторы — это выпендрежники, у которых есть, чем выпендриваться. Зельцеры — чистые энтузиасты и искатели бабла. Они прикатывают на простых машинах, принадлежащих иногда их отцам, мамам или братьям, с удобным им тарифом. Указывают сумму наличных, которая есть у них на данный момент — обычно накопленная в течение нескольких месяцев — и ставят ее на удвоение в случае своей победы. Если таковой не случается, бабки остаются в кассе и проигравший уходит ни с чем. Для зельцеров есть много вариантов на выбор. Они могут гонять с кем-то их категории со схожими движками и скоростью разгона. А могут, совсем отчаявшись, бросить вызов даже Тэхёну. Это не воспрещается, но подобное случается редко. Никто не хочет терять накопленное тяжким трудом.       Все это, конечно, я думаю машинально, а вслух говорю только:       — С подробностями к болтливому Багзу Банни.       И вот опять — цыкают, айщкают, фыркают:       — Зануда.       — Философствующий романтик-зануда. Я собрал комбо.       — Скажи хоть, как называются заезды с этими зельвегерами. Я забыла.       — Рейс-санта.       — Точняк. — Имоджин что-то там мычит себе под нос, а потом снова щелкает пальцами. — Еще я помню, он говорил про заезды, в которых… я не очень поняла смысл, но они у вас вроде проверки на вшивость или типа того. Ну, там даже не обязательно вообще с места трогаться.       А. Это она про:       — Чойс-рейсы.       — Тоже не просветишь? Я не всекла.       Я не люблю разжевывать всю кухню. Не я ее создавал, чтобы трепаться, но тут можно и пояснить. Это все-таки явление нечастое, да и есть в нем что-то такое… для меня весомое.       — Это не гонка, по логике. В плане того, что там суть не в том, кто придет первым, а в заложенном смысле. Это реально проверка на вшивость. Ее, как правило, заказывает кто-то со стороны, а сами участники заезда узнают о том, что это именно чойс-рейс, уже на старте буквально за минуты. Конферансье — так мы называем тех, кто выступает пояснителем условий — подсаживается в машину, уже вставшую на старт, и объясняет, в чем сыр-бор, при этом записывая все на камеру. — Я не отвлекаюсь от дороги, но немного сбавляю, чтобы шумы через открытое окно Имоджин не так сильно заглушали мой голос. — Допустим, пример. Мы с тобой встречаемся. Любовь-морковь, клятвы под луной, серенады под окнами. И вот ты гонщица, ждешь начало гонки, как и какой-то твой соперник в соседней машине. Внезапно к тебе подсаживается конферансье, ведущий запись вашего разговора на камеру смартфона. Он поясняет, что, если ты просто поучаствуешь в этом заезде, даже без победы, то получишь, скажем… пятьдесят тысяч долларов и…       — Секунду, секунду, — леди вскидывает ладонь, призывая к паузе, — это наобум число или там реально такие немаленькие суммы ставятся за простое участие?       — Реально. — Весьма щедро, если не знать сути. К тому же: — Эти чойс-рейсы основала Детройт, и она тратится на них из своего кармана.       — Ооо. — Имоджин оборачивается ко мне острыми коленками, чуть ли не забираясь в кресло с ногами. — Продолжай-продолжай.       А я что? Я, по всей видимости, уподобляюсь трепачу Дюме:       — При этом конферансье также подключает дрянной язык и, используя некрасивые формулировки, заявляет, что знает, что у тебя есть парень, и что звать его Чон Чонгук, и что у вас с ним любовь до гроба и все такое, и если ты его любишь, если он не просто член на покататься и реально имеет для тебя значение, тогда будь добра остаться на старте, даже не газуй, пересекая линию — отдай победу другому. И помимо денег за саму гонку соперник получит еще и твои пятьдесят тысяч в довесок. А ты не получишь, естественно, ничего. Просто сохранишь свои отношения с этим твоим Чонгуком, который, если ты все-таки тронешься с места, желая получить свой полтинник, увидит это видео и поймет, что он тебе не дороже бабла. — Я притормаживаю, пропуская пешеходов. Пожилая женщина семенит в резиновых кроксах, что-то сосредоточенно жуя. — Вот такая проверка. — Разве что случается редко да и всегда есть вероятность мини-сговора: кто-то легко способен подсуетиться и подстроить заказ, чтобы срубить бабла, так что заказчиков Детройт проверяет как-то по-особенному тщательно, чтобы не наебали. — Ничего особенного, но иногда, знаешь, есть на что посмотреть.       Бабушка в кроксах достигает только середины пешеходного перехода, когда Имоджин взбудораженно восклицает:       — Да ты серьезно?       — Ну да.       Ее волосы снова закрывают щеки, пока она увлеченно трясет головой, подтянув колени так, что те почти наваливаются на коробку передач:       — А ты в таком участвовал?       — Нет. Но Минджэ с Дюмой попадали в свое время.       — Расскажи!       Я тяжело вздыхаю, жалея, что вообще открыл рот.       — Первый не гоняет, но тогда ему страшно нужны были деньги. — Бабуля машет тонкой рукой, благодарно кивая. — Ему поставили условие «бабло или девушка».       — И он?       — Не тронулся с места, конечно.       Зато наконец трогаюсь я.       Блю покорно набирает скорость. Я скашиваю глаза на приборную панель — проверяю, не пора ли заехать на заправку.       — А кто заказал ему этот рейс?       — Сама Детройт. — Она выдумала эти чойсы спустя полгода после того, как ее молодой человек изменил ей с ее же подругой. Я тогда еще был с ней не знаком, так что подробностей особенно и не знаю. Только то, что под заезд на вшивость попал тогда тот самый изменник. Конферансье предложил ему бабки, а условием было признание, что его новая пассия — та самая экс-подруга Детройт — не стоит и выеденного яйца и годна только для секса. Исход предугадать несложно. Но это все я, естественно, оставляю при себе. — Они с Наной давно дружат. Она хотела раскрыть подруге глаза. Но не угадала. Мин не разочаровал.       Имоджин что-то пищит мне прямо на ухо — леди под впечатлением и с полминуты лепечет про тру лав и всякие сопутствующие обороты речи, пока восторг не уступает врожденной силе неугасаемого любопытства:       — А Дюма?       Из меня рвется невеселая усмешка:       — Как сама думаешь?       — Выбрал деньги?       — Само собой.       — А условие?       — Такое же. У него тогда была девушка. Год отношений. — Высокая хохотушка Битха с химической завивкой волос и невъебенно длинными ногтями ядреных цветов. — С тех пор она ушла из нашей тусовки и разорвала дружбу с Наной — это она заказала ей чойс.       Меня зачем-то шлепают по плечу, будто стремясь убить комара:       — Да у вас тут еще интересней, чем я думала!       Я неопределенно хмыкаю и прошу прекратить меня лупцевать. Имоджин, естественно, даже не вслушивается, ее затягивают, отвлекая, воображение и фразы вроде «хотела бы я поглядеть», «жаль, при мне такого не случалось» и далее по списку томно-вздыхательных сожалений.       А потом, само собой, меня снова дергают, на этот раз пару раз легонько похлопав клатчем по коленке:       — А как зовутся люди вроде вас?       Врубаю не сразу:       — Нас?       — Ну, я имею в виду вашу тусовку. Дюма говорил, что есть какое-то название.       — И его ты тоже забыла.       Трио из цыканья, айщканья и фырканья венцуются прихлопом блестящей сумки по моим ребрам:       — Я была под шафе! Мне простительно. — Не отрывая глаз от дороги, вслепую выдираю чертово оружие из женских рук и швыряю на заднее сиденье. — Хам ты, Чон Чонгук. — Имоджин кряхтит, сгибаясь, и ныряет между креслами достать свое подобие ридикюля. — Не отстану все равно, пока не скажешь название. — Выныривая с добычей, она поправляет волосы, гремя браслетами, и наконец садится в кресле по-человечески. — Слова все такие… специфические. Но что название имеется точно, я помню, у вас еще есть специальные карточки на въезд и куча всяких плюшек.       Ну ладно, так уж и быть. Уж это вся тусовка знает.       — Каперы.       — Каперы… — Имоджин повторяет, раскатывая на языке, когда я уже паркуюсь возле ее отеля, потирая бок свободной рукой. — Мне нравится, как звучит.       Неплохо и тем, что за собой подразумевает, в принципе.       Каперами зовутся люди, считающиеся частью команды главного учредителя всего того, что происходит на треке — Винсента. Его избранный кластер из числа тех, кого он сначала тестировал на самых простых работах вроде курьеров, кассиров, поваров в пиццерии и далее по списку. Те самые свои. Своим можно стать по накатанной тропе. Два года отдаешь ему двадцать процентов всего заработанного за месяц, принося лично. Он присматривается и, если ты ему по итогу нравишься, дает тебе машину. Приставляет к тебе свою жену Сейнт, та учит использовать весь потенциал вверенного тебе автомобиля, потом ты идешь на трек. И гоняешь. Правила каперов просты. С кем бы ты ни гонял, с твоей стороны ставкой могут быть только деньги. От пяти до пятнадцати процентов от стоимости авто, за рулем которого ты гоняешь. В случае если капер проигрывает в гонке с зельцером, инвестором и далее по списку, казна Винсента выплачивает победителю выигранные деньги, записывая их в качестве долга капера. Если таких накапливается столько, сколько равняется половине стоимости вверенной машины, ее забирают и возвращают человека на любую другую работу в точках, принадлежащих Винни. Если капер — напротив — поднимается в таблице и приносит деньги, как только те достигают суммы стоимости казенной машины, Винсент официально дарит эту тачку гонщику, и так последний получает статус капера.       Леди спрашивает, когда я стал капером, и мне несложно ответить, что три года назад. Потом мы обнимаемся, она подмигивает, прося держать меня в курсе ситуации с «твоим мачо» и заканчивает звонким «чао, философствующий романтик-зануда, увидимся в следующем году», уже захлопнув дверь и отдав мне честь двумя пальцами.       Я повторяю жест, потом разворачиваюсь, снова выезжая на дорогу, и не сразу понимаю, что отсутствие чужого присутствия сдвигает в сторону все мои заслоны, начиная заливать голову заставшим врасплох вопросом, на который даже не получилось ответить вслух храбро и осознанно.       Все, что я делаю следующие десять минут — это пытаюсь сконцентрироваться на включенном радио, а потом глаза ловят женщину на переходе. У нее в руке пакет с мандаринами, а другой она прижимает к груди двухгодовалого малыша. Это, блять, снова уводит к воспоминаниям про вопросы усыновления, несбыточные мечты и значение слова «семья». В противовес набираю скорость, стучу пальцами по кожаному рулю Блю и начинаю вспоминать ароматические елочки из машины Минджэ, стараясь увести мысли в сторону тех, кто всегда выручает одним своим присутствием в моей кочкообразной жизни.       Дюма пускает слюни на кухонный стол, Милки что-то мутит у Винса, Глицин не гоняет, как и Минджэ. Первый купил себе подержанную машину, накопив со своих артов, Минджэ — взял в кредит, работая в аэропорту на стойке приема вип-пассажиров. Когда мы только познакомились, он значился механиком в автосервисе Винса. Он же когда-то и пригнал мне мою Блю.       Но началось всё с мандаринов.       А еще раньше них — с сигареты.       В тот день бабушка отправила меня на рынок купить продукты, я вычеркнул один из пунктов списка, чтобы соврать, что не нашел, а вместо него купить сигареты. Наверное, случись оно иначе — если бы, скажем, я спокойно затянулся, как делаю это сейчас — Глицин прошел бы мимо, не обратив на меня внимания дольше рефлекторной секунды.       Но я курил впервые и, конечно, чуть не выплюнул свои легкие, когда сделал первую обильную затяжку.       Сначала перед глазами появилась бутылка воды. Фоном ей красные шлепки и просторные синие бриджи. Я кое-как поднял голову — из-за выступивших в затяжке слез разобрал, что передо мной парень, но толком не понял, сколько тому лет. Он сел на бордюр с другой стороны от выставленных рядом со мной набитых едой пакетов.       Пока я хлебал воду, не брезгуя и думая лишь о том, чтобы не задохнуться в своих подвигах сигаретного новичка, Юнги забрал у меня сигарету, а когда я обернулся, более менее придя в себя и промямлив «спасибо», понял две вещи: мою первую сигарету выкурили за меня, и чувак, сделавший это, не особо старше меня.       — У тебя там мандарины. — Это он сказал, ткнув пальцами в один из пакетов. — Можно один?       Я дал ему два. Два он и умял — неторопливо и с видом человека, которому боги при рождении подарили всё время мира.       Тогда я снова подумал о нем. О подарке, который боги сделали мне. О том, каким ненадежным он оказался. И как дар стал для меня проклятьем.       Глицин сказал:       — Впервые тут?       Я согласился и спросил, как он понял.       Юнги снова ткнул пальцами на сумку с мандаринами:       — Недозрелые. Тут не позволяют себе надувать только тех, кто тут же и живет, зная всю кухню. Где ты их брал? У мужчины со шрамом над веком?       Я сказал честно, что не помню.       — Дай-ка этот пакет. — Он поднялся, собрав в ладонь бледно-желтую шкурку. — Сейчас приду.       Я решил, меня хотят нагреть и выставить наивным идиотом, но я все еще думал о Тэхёне, так что мне — мягко говоря — было пофиг.       Я достал еще одну сигарету, и она далась проще. Я тушил ее об асфальт рядом со своей кроссовкой, когда на место прошлого пакета с мандаринами опустился другой. Я даже не стал заглядывать, и сквозь полупрозрачный полиэтилен отлично понимая, что эти действительно даже на вид лучше купленных мной прежде.       На следующий день новый знакомый предложил мне встретиться на этом же месте и обучить правилам проживания на Чеджу. Я пришел и все часы только и делал, что впитывал информацию. Глицин шел впереди меня ровно по центру между лотками и, указывая на продавцов, говорил:       — Это тетя Ли, она не докладывает. Всегда смотри внимательно и проверяй перед тем, как уйти. Коджи. Он и его сменщик родные братья, на дно могут положить что-нибудь залежавшееся или испорченное, проверяй. Вон там Милки, он ненавидит свою работу, но никогда не обманывает. С тетей Ким все в порядке, она честная, но любит поболтать. Подходи к ней в самом конце, если надумаешь закупаться орехами. Ее дочь Дженни заменяет ее по выходным. Она когда-то встречалась с Милки, так что не начни грешным делом оказывать ей знаки внимания — Милки ненавидит не только свою работу, он всегда и всем недоволен. Пойдем, кстати, познакомлю.       Когда мы подошли, Чимин заворачивал три огурца для седовласой женщины в ярком цветастом платье почти в пол. Она сказала «еще картошку», когда продавец заметил нас с Юнги. У него тогда была очень короткая стрижка почти под ёж и бандана, повязанная в стиле наемников с Ближнего Востока.       — Поздравь меня, Глицин, я работаю до конца недели и асталависта, бейби. — Женщина успела вставить «нет, поменьше, эти слишком большие». — Такие подойдут? — «Еще поменьше есть?» — Только другой сорт. Вон те рядом с капустой. — «Хорошая?». — Говорят, хорошая, берут в основном для жарки, у меня последняя коробка с ней осталась. — «Давайте ее тогда». — Ты будешь меня поздравлять или как? — Чимин обошел нас и стал закидывать небольшие картофелины в пакет, предварительно каждую показывая всеми ракурсами женщине, дожидаясь кивка. — Я завтра иду к Винсенту, Дюма деньги гребет, а я как лох с утра до вечера засаливаю кимчи. Мне сегодня… — «Всё, спасибо, а то не донесу». Чимин кивнул и снова обошел нас, ставя пакет с картошкой на весы. — …Снился сон, где я дерусь с огурцом размером с титана из «Атаки», и у него по всей груди были… да, спасибо, приходите еще… окна, они открывались и оттуда в меня из снайперских винтовок палили какие-то овощи. Я все никак не мог понять, а потом догнал, что это сельдерей. Сельдерей с винтовкой, бро. Это верный знак того, что я сдохну от раздражения, если останусь тут.       Если я тогда и удивился прозвищу Юнги, в тот момент как будто заранее понял, почему он его получил. Мой новый знакомый держался флегматично, спокойно, не менялся в лице и не выражал ни осуждения, ни поддержки.       Даже заданный вопрос вышел легким и ровным:       — На твое место уже нашли кого-нибудь?       — Вроде да. Какой-то дядька с фермы свиней. А че?       — Чонгук ищет работу.       И оба уставились на меня одновременно. Чимин — так, словно только что заметил. Меня пробрало мнительным удивлением:       — Я не говорил такого.       — По тебе и так видно. — Глицин просто пожал плечами.       Чимин спросил:       — Так ищешь или нет?       — Ищу.       — Тогда давай со мной к Винсу, что-нибудь для нас найдет.       Глицин никак не отреагировал, но потом, когда мы с ним пошли купить омук, а Чимин пообещал захватить меня прицепом после того, как доработает последний день, сказал так:       — Винсент — это много чего, но больше всего у него от бизнесмена. Работа, которую он может предложить, делится на два вида. Что-то, что не нравится той части полиции, которая из принципов не кормится с его руки, либо что-то, что совершенно законно. Тебе дадут выбрать. Что — решаешь сам.       Я кивнул, а потом спросил, почему Милки зовут Милки.       Мне сказали:       — Если ваши дороги соединятся и он расскажет тебе лично, можешь быть уверен: с этого момента он считает тебя близким другом. А если так и не скажет, найдешь других. Жить есть где? Если что, порекомендую.       И вот так я нашел еще одну семью. С ней — возможность приносить деньги маме с бабушкой и откладывать что-то себе. В тот момент я и не помышлял о том, что когда-нибудь буду гонять и зарабатывать этим. Я начал с доставщика пиццы, потом меня поставили оператором приема заказов. Дальше было несколько месяцев на складах, а после Винсент отправил меня к Сейнт, убедившись, что я готов работать, отдавать ему процент и бесконфликтно существовать с другими.       Я познакомился с Блю примерно так же, как любой на’ви со своим икраном — она попыталась меня убить. Пригнавший ее парень долбанул мне радиаторной решеткой по ногам и не думал тормозить — я свалился и быстро сгруппировался, чтобы не попасть под колеса.       Это был Минджэ. Когда он отъехал, снова являя меня миру, я вскочил и крикнул:       — Охуел?       Он захохотал:       — Добро пожаловать в «Форсаж» на минималках. Ты только что прошел единственный тест на профпригодность. Сориентировался и не сдох. Что еще нужно в жизни, а?       Ну, так и подружились.