Титановый нимб

      На часах начало пятого, когда Нана убегает под бок к угарной туше, а я разуваюсь и мягко ступаю через заботливо затемненную гостиную под смешанный букет сладких духов и кислого похмелья.       Еще более тихо и осторожно вхожу к себе в комнату, не желая будить Тэхёна. Очень умело добираюсь в темноте до своего матраса, даже не спотыкаясь о цветы и кресло-мешок, ловлю себя на мысли «какой я умница», а потом, медленно снимая покрывало с постели, прислушиваюсь, как-то интуитивно просекая, что будить-то и некого.       Его матрас пустует.       Я включаю торшер с ощущением чванливого разочарования. На второй импровизированной «кровати» у окна лишь развороченная сумка и разбросанные предметы дорогой одежды, сваленные мятой горкой, оставленные еще после утренних сборов. И больше ничего.       А. Еще ноутбук. Закрытый, сопящий, выключенный.       Я рычаще выдыхаю, взвешивая варианты. Я знаю, что Тэхён дома, так что нужный подбирается быстро. Он нервирует, вызывая острое желание тоже опрокинуть в себя несколько стопок зверски качественной текилы.       Искомое обнаруживается в комнате Рэя, в которую я не захожу и не стучусь. Я даже не включаю на кухне свет. Подсветки фартука вполне хватает, чтобы просто замереть у чужой двери и прислушаться.       Там что-то падает с глухим хлопком, слышу, как тиктокер говорит «как хорошо, что я живу на первом этаже, со своей неуклюжестью я бы будил всех по сто раз за ночь, посели меня повыше». Ему отвечают что-то гораздо тише, слов я не разбираю, зато узнаю голос — низкий, басистый, расслабленный. У них горит свет, вокруг меня темнота, снаружи начинает светать, сжимаю-разжимаю кулаки, чтобы отогнать кровь, успевшую стечь ощутимой вяжущей тяжестью к пальцам, пока я стоял, безвольно опустив руки вдоль тела.       Часы на микроволновке показывают 4:32, в горле все равно снова пересыхает, даже когда я опускаю на столешницу опустошенный стакан воды.       Очень сильно горблюсь, понимая, что левая нога опять трясется, заставляя пятку постоянно подпрыгивать. Как плохо, что мне не на работу. Так было бы здорово сейчас отвлечься.       Я ухожу к себе, минуя ворочающихся на диване девушек и накинув на них сползшее к порванным босоножкам одеяло.       Очень хочется текилы и всю ночь признаваться в любви, расчехленный крепким алкоголем, без страха все испортить, отпугнув, или получить не целиком.       В комнате все еще стойко пахнет не только мной, а желтизна светильника лениво мажет крайним диаметром серебристый корпус чужого ноутбука.       Лучше бы Тэхён продолжал смотреть на нем свои подкасты.       Лучше бы мне уметь радоваться тому, что он нашел нормального хорошего друга, а не прозябает с неприятными высокомерными кадрами в своем розово-молочном клубном уголке. Именно с этой мыслью я и ложусь, переодевшись в спальное, и смотрю, каким грязным кажется треугольнообразный, покатый с одной стороны потолок. Представлять на нем сусуватари было бы ментально оправдано, будь во мне заветные стопки текилы, но без них попытка нарисовать глазами траекторию чужих перебежек под крышей отдает определенной стадией шизофрении, но я упрямо продолжаю, потому что «Чонгук опять выдумывает какую-то чушь, мне кажется, у него иногда едет крыша» и «играть воображением — это круто, так оно тренируется как мышца, Канин, взгляни на вещи под другим углом хоть раз» из набитого яичными рулетами рта лучшего друга, пока под столом носок его кроссовки успокаивающе касается моего.       Что бы он сказал, если бы на моем месте или рядом был тогда Рэй, уплетающий обед за одним с нами столом?       Вот Канин с Йондо жуют свои порции, вот Рэй признается, что у него (тогда, наверное, это все еще было бы «у нее») вич, вот первый и второй опешивают, вот приходят в себя, вот выдают какую-нибудь редкостную гадость, а Тэхён тянется носом кроссовки не ко мне, Тэхён говорит что-то вроде «у Рэя только иммунитет не справляется, а у тебя ничего не работает, включая мозги, что куда плачевнее и никакой терапией не спасается».       Я уверен, что был бы им горд. Как и всегда. Если бы сидел рядом. А еще я наверняка потом приревновал бы, смекнув, что впервые защита досталась не мне. Чуть позже я бы себя за это корил, потому что в сравнении с Рэем мне защита нужна была бы меньше, но сравнивать вообще дело плешивое, я бы, надеюсь, понял это чуть позже — с возрастом. И что защита кого-то еще не отменяет и твоей защищенности. Как и внимание к другому не равняется равнодушию к кому-то прежнему. Я бы хотел мудро заучить еще с детства, что наличие кого-то нового не делает незаметным твое отсутствие. Что, если круг друзей расширяется, величина любви не сужается пропорционально каким-нибудь дурным правилам переливающихся сосудов.       Да, я хотел бы быть мудрее и испытывать меньше ревности. Или хотя бы не такую разноликую, колоритную, скачущую из угла в угол, спотыкаясь о кратеры, как курица с отрубленной головой, чьи ноги, вопреки здравому смыслу, никогда не остановятся.       Я ведь ревную как друга, ревную как мужчину, ревную по-всякому. Те ребята, что сидели с ним в клубе — это было и остается сущей ерундой. Я видел, что это не друзья. Это так, массовка, причем в обе стороны, какая тут ревность, когда они сменяются как перчатки, а Тэхён даже не смотрит им вслед.       Но Рэй.       Рэй — это другое.       Рэй имеет все шансы забрать его сердце и даже взять фамилию. Конечно, господин Ким не потерпит человека с таким заболеванием в своей семье, но, если Тэхён захочет, если он полюбит, он будет готов защищать. А еще Тэхён может просчитать ходы, понять, что с отцом ему тут не справиться, и тогда, взвесив все, примет решение держать правду втайне от господина Кима и не говорить даже после рождения детей, просто чтобы Рэю не пришлось столкнуться с презрением и жестокостью нового надменного родственника со стороны мужа.       А то, что так не вышло со мной, то, что со мной не стали ничего придумывать, не стали стоять до последнего… может, все эти годы это говорило не только о Тэхёне как человеке, но и обо мне как его выборе.       Возможно, я не был окончательным.       Возможно, меня просто любили недостаточно.       В те времена подобное никогда не приходило мне в голову, потом — в первые месяцы после — думалось, что совсем не любили, а теперь, когда прошло уже больше шести лет, я наконец нахожу вариант более приемлемый. Да, меня любили недостаточно. Не в полную мощь. К сожалению, так бывает.       Бывает и так, что, когда тебя не любят, твое сердце почему-то не воспринимает это как призыв разлюбить тоже.       Вот такая (не)забавная система.       Наверное, я думал бы о ней весь остаток ночи, если бы не открывшаяся дверь. И бледно-оранжевая услужливость торшера. Последняя губит надежду в статусе зародыша.       Кожа Имоджин в полумраке цветом походит на ириски. Голые ступни шлепают по полу, собирая щиколотками расставленные горшки, как флажки пересеченных участков в ралли. Девушка останавливается у основания моей импровизированной кровати. Ее колени почему-то блестят в густом усердии светильника — я смотрю мельком, но для неожиданной гости это, наверное, зеленый свет. Желтой кожанки уже нет, оголенные плечи кажутся еще загорелей, в паре с проступающими ключицами источают сакральную женскую красоту — я вспоминаю слова Тимоти-Элвина Шаламе и делаю восторженный вдох беспомощного смертного, обреченного поклоняться богиням.       Одна такая заводит руки за спину — слышно, как молния медленно съезжает вниз, ослабляя верхний топ позолоченного корсажного платья. Я выдыхаю, опуская подбородок. Приподнимаю себя на локтях, чувствуя неуклюжее желание сменить позу и как-нибудь повлиять на ситуацию.       Самое время себя ругать, но попытка заикается, когда ткань падает к ступням, открывая вид на стройную фигуру в бюстгальтере-бандо и кружевных брифах.       Имоджин смотрит мне в глаза, я смотрю туда же, интуитивно чувствуя, что на этом ничего не закончится.       — Остановись, пожалуйста.       У меня немного пересохло во рту, но просьба выходит четкой.       К ней не прислушиваются, коротко мотая головой.       Бандо падает к платью.              — Имоджин.       Звучит предостерегающе, но не работает. Женские пальцы ползут под резинку брифов, я мотаю головой, садясь на матрасе глупой отскоченной пружиной.       Вот такие минуты дают ясно понять, что — скорее всего — если бы ни Тэхён, мне бы и в голову никогда не пришло заниматься однополым сексом. Это если серьезно. Если не кривя душой. Я не такой уж и любитель членов, ни в себе, ни в поле зрения, и если говорить про опыт, то в списке моей половой жизни значатся в целом и общем только трое парней, и один из них сейчас потрошит мне душу, заперевшись в чужой комнате двумя этажами ниже. Другие два человечка оказались в своё время результатом простого заблуждения — лишившись любовника, я решил, что смогу получить удовольствие, хоть сколько-нибудь равное тому, что отобрали, если партнёром будет человек того же пола, что и Тэхён. Наверное, это можно назвать логической цепочкой, согласно которой два парня стали лишь закономерным решением задачи, в конце которой ответы, очевидно, не сошлись с правильными.       Джейс был первым после. Он не говорил по-корейски, но знатно орудовал тем, чем наградила его природа. Такого крупного и завидного члена я не видел нигде и ни у кого, если суммировать даже те, которые оказывались в поле зрения не в результате последующего секса, а просто потому что я бывал и в раздевалках, и в душевых, и, в конце концов, смотрел порно, так что судить имел и имею полное право.       Джейс ни разу не был дающим, этот парень умел только брать. Он трахался так, что после я не чувствовал ни ног, ни задницы, и между встречами приходилось делать существенные перерывы, потому что последняя нуждалась в реабилитации. Мне тогда было двадцать, ему — двадцать шесть, опыт лился из него водопадами, а я лежал под ними и задыхался от напора, как утопающий, не ожидавший, что пальцы так резко перестанут касаться дна. С Джейсом эти самые пальцы сводило судорогой, в этого парня был встроен какой-то, блять, нейроинтерфейс со сканирующим радаром, который позволял врезаться строго в направлении предстательной железы, и хоть я тогда ещё понятия не имел, как именно называется эта легко стимулируемая часть в центре любого мужского таза, колбасило меня неописуемо, я даже, что греха таить, с непривычки выл и хныкал как зверёк. Сейчас есть какой никакой опыт, так что вполне имеет смысл признаться, что Джейс был стоочковым половым партнёром, после которого стало понятно, что то, что было у меня три года с моим лучшим другом — это как рисунок четырёхлетнего карапуза в сравнении с работами Моне.       Да, с Джейсом было охуенно. Никакого прежнего лепета, никаких неудачных заходов, глупых провалов, неумелых движений, неуместного ржача и быстрых оргазмов. Ничего такого.       Он был мастер, чертова секс-машина. Да.       Но я не любил на него смотреть.       Не любил наблюдать, как растягивает, как входит, как пыхтит, как открывает рот, как облизывает губы. Мне не нравилось всё, что он шептал, когда ему того хотелось, как смотрел, не нравилось его тело, хотя оно, наверняка, вызывало лужи слюноотделения у всех прочих — этот парень был тяжелоатлетом и держал себя в форме; не нравилось настолько, что я никогда не мог завестись, наблюдая, как он раздевается или принимает душ, у меня вставало, только если Джейс стимулировал меня пальцами либо спереди, либо сзади, но даже тогда требовалось закрыть глаза и не видеть его лица. Когда мы трахались, я всегда жмурился или зарывался в подушку, мне было хорошо до мушек и фейерверков, но, пока в меня вдалбливались на гоночных скоростях, проезжаясь по чувствительной трассе, я представлял, что за рулём этой секс-машины совершенно другой человек. У меня была привычка просить Джейса замолчать, потому что грязная болтовня рушила воздушные замки воображения огненными шарами катапульт, от которых в моем положении не получалось увернуться. Меня крутили и сминали, как подушку в бессонную ночь, я получал удовольствие и оргазмировал как блядская сигнальная ракета, но стоило кончить, всё испарялось — организм терял возбуждение, вместе с ним краски с кистями, и оставалось только голое осознание с последующими порицанием самого себя и вылезающей на открытое пространство гордостью. Представлять, как меня дерёт трус и предатель вместо нормального охуенного парня, имеющегося в действительности, — это в то время казалось верхом постыдного идиотизма. И, как следствие, я тут же распахивал глаза и пытался быстрее реабилитироваться перед самим собой, впитывая настоящее, вмещаясь в того, кто был в действительности, материального безвинного человека, но все потуги к тому моменту, естественно, уже становились бессмысленными. Джейс был долгоиграющей партией. Когда бы я ни кончил, он продолжал вбиваться ещё как минимум минут пять, и в эти триста секунд, несмотря на явную заполненность, мне было сумасшедше и до одури пусто. За это время, в отрезке от А до Б, всё во мне было понятно, обнаженно и выпотрошено: я скучал, я маялся, я думал, как бы много мы смогли бы сейчас, если бы ни всё случившееся, как долго бы он мог не кончать, что бы он шептал в процессе, как бы я любил смотреть на его мокрые губы, заломленные брови, как бы лежал вот так под ним и млел в послеоргазменной карамели хоть четверть часа, хоть половину, радуясь, что ему во мне так чертовски отлично, а не отсчитывая в кислом болоте принудиловки каждую растянутую секунду чужой долбежки.       Триста секунд я существовал в узкой комнате ожидания, пока в груди барахталось ощущение хронического разочарования, внутри которого понимаешь, что твои грёзы никогда не смогут претвориться в жизнь, ибо они — всего лишь грубые заусенцы отчаяния, и ты грызёшь их волей каких-то садистских инстинктов, не в силах себя одернуть.       Джейс жил на острове целый летний месяц, и, когда в следующем году он вернулся с сообщением «встретимся?», я отказался, написав, что «состою в отношениях». Их у меня, конечно, не было. Но через месяц, посреди июля, появился Тэмин — массажист из частного спа-центра в районе пляжа Хамдок. Мы познакомились в воде. Буквально. Он не рассчитал заплыв, перепутал с другом и вынырнул прямо перед моим лицом. Кто-то из товарищей крикнул ему «осторожно, Тэ!», он глянул из-за очков для подводного видения, брови смотрели акульими плавниками, и где-то здесь я, наверное, и оступился, затопленный чем-то столь однозначно знакомым, ярким и нужным. Меня накрыло так рьяно, что я инициировал всё сам. Сам флиртовал, сам проявлял внимание, сам звал и сам брал, когда стало ясно, что хотят и готовы позволить. Моя попытка номер два чисто мужского секса мотивировалась идеей типажей и раздачи ролей. Если Джейс был здоровым волевым боровом с твёрдыми хребтом и чувством собственного достоинства, то Тэмин, несмотря на окончательное совершеннолетие, оставался наивным подростком внутри и снаружи. Очень доверчивый, податливый, гибкий и красивый в какой-то аномальной схожести с куклой Джексон Джекил серии «Monster High» того типа, где он в футболке-поло с надписью «Save Frankie». Тэмин даже носил такие же модные очки с голубой оправой и питал страсть к пестрым пляжным шортам. У него длинные ноги, узкие плечи и миниатюрная кукольная фигура, которую легко спутать с женской, если глядеть со спины. В моем телефоне этот парень был подписан первым иероглифом имени, то есть коротким звучным «Тэ», и потому, стоит признать, мне чертовски нравилось, когда он звонил и терпел все долгие гудки, в течение которых я просто по-идиотски смотрел на экран. Тэмин всегда был дающим. Так ему нравилось, так он хотел, и это полностью вписывалось в схему, из которой вытекала моя вторая попытка. Я подумал, что суровые мужикастые мужики, возможно, просто не мой тип, из-за чего и не удавалось полноценно заводиться, а более хрупкого и фигуристого парня у меня еще не было, а значит есть шанс, что именно такой всё исправит и откроет во мне какие-нибудь резервные каналы.       Тэмин самодостаточный и интересный человек, который в последнюю нашу встречу сказал, что хочет, чтобы его «трахал и любил один и тот же человек», а я — «охуенный любовник, но дерьмовый возлюбленный», который с этой ролью никак не справляется.       Это было справедливо и правильно. У меня, немного наученного примером Джейса, выходил отличный секс, но Тэмин любил не только стонать, он просил нежности, хотел вместе принимать душ, лежать в ванне, хотел прикосновений и влюбленного жадного взгляда в глазах, которого я был лишён напрочь. Когда он меня трогал, даже просто водя ладонями по плечам, становилось не по себе настолько, что вспыхивало особое чувство неправильности, такое, которое ощущаешь, если оказываешься в дурной компании и интуитивно осознаешь, что нужно улизнуть как можно скорее и на всякий случай ничего тут не пить, не пробовать и не оставлять отпечатков.       Стало ясно как день, что в сексуальном плане меня на самом-то деле совсем не тянет к людям моего пола и максимум, на который я способен, это отметить чью-то явную самобытную красоту вроде той, что досталась Милки. С тех пор — до приезда Тэхёна на остров — у меня были только девушки. Девушки способны возбудить оголенными формами, завести, если просто нагнутся в нижнем белье с максимальным дисплеем ягодиц, они могут заставить шевелиться, нацепив эти свои умопомрачительные боди или длинные чулки, на них обычно приятно смотреть, их прикосновения легко выносить, у девушек нет члена, девушки стонут высоко, девушек не замаскируешь воображением под первую любовь — у них с ним херова туча отличий.       Например, ни у одной из них нет его сердца.       Это в общем.       А если говорить о конкретной ситуации, все еще проще. Одна из них здесь — опускается коленями на матрас, пока он там — валяется на чужой постели этажами ниже.       Это не он раздвигает мне ноги и, перебираясь руками по обеим сторонам от моего тела, прижимается своим.       Не он прихватывает зубами мою нижнюю губу и, просунув руку между прижатыми телами, юркает под футболку ползти ладонью выше по груди, задирая ткань.       Не его губы накрывают мой кадык, толкаясь мокрым языком.       Это главные отличие не только девушек. Джейса и Тэмина объединяло то же самое.       Все они были не им.       И данная истина никогда не заикается.       Именно она поднимает мне руки и помогает обхватить ладонями женские плечи, слегка приподнимая над собой, прерывая ласки.       Имоджин не понимает. Или упрямится. Я уже не разбираю. Только чувствую, как мою руку обхватывают теплые пальцы и тянут не глядя вниз — к парнику горячей гладкой промежности: погрузиться глубже, ощутить влагу и услышать скулеж. Да, я вспомнил — в ту ночь в отеле Имоджин скулила, пока я был в ней пальцами, раскатывая чувствительную разбухшую область, а я смотрел на ее бешено вздымающийся живот и думал, что, коли я такой, оказывается, умелец, надо радоваться, а не пытаться параллельно восстановить в памяти, как когда-то звучал скулеж на более низких хрипящих октавах, возбуждая меня до мушек перед глазами.       И вот сейчас есть все условия снова проявить себя с приятной стороны, сделать человеку хорошо и никого при этом не обидеть. У меня нет отношений, нет человека, перед которым нужно соблюдать обязательства, нет необходимости держать целибат, нет строгого табу, нет преград, нет его. Если у меня когда-нибудь и получится вернуть хоть что-то, вряд ли меня снова подпустят так близко. Я ведь сам ему сказал, что «больше не хочу», потому что не имею никакого желания наставлять кому-то рога. Ему ничего не мешало трахать меня в машине и теперь, возможно, кадрить Рэя, пока у него был и есть кто-то еще. Он, наверное, не слишком отягощает себя обязательствами, так почему должен я? Почему мне надлежит отказываться от чужой красоты, переступившей мой порог с одним единственным намерением — сделать ночь более незабываемой?       Я никому ничего не должен.       Тэхён ничего не должен мне.       Мне нужно прекратить давить на него открытой ревностью и самому прекратить давить на себя.       Так?       Хороший вопрос.       А я… я разве давлю на себя? Что движет мной сейчас? Почему я думаю обо всем этом в такой момент?       Ах черт, ладно.       Хватит лишних рассуждений.       Я же уже знаю, чем все это закончится.       Знал, едва она начала расстёгивать платье.       У меня лениво дергается член. Да, он встает, потому что он чертов слуга монархов репродуктивного мышления. Я про биологию и природу вещей. Два бессердечных педантичных циника, с которыми у меня есть силы вести короткие разговоры.       Я, сука, влюблен, я, блять, люблю, я, черт возьми, хочу не ее, так что они могут идти на хуй. И, естественно, не мой.       А то что он — мой — встал, это не проигрыш, а данность.       Толк от нее какой, если степень этого вялого пробуждения по будильнику со стрелкой едва на восемь все равно никогда не сравнится с экстремально резвым пробуждением и мгновенной стойкой на двенадцать часов, когда командует конкретный образ, конкретный голос, конкретный запах и конкретный несносный сердценосец? Какой тут долг, господи, если все очень просто: она — это совсем не то сердце, хоть мне и слышно, как оно у нее колотится, толкаясь мне в грудную клетку. У мягкой теплой груди холодные соски. Они периодически задевают мои, соскальзывают тереться о кожу, оголенную усилиями уже обеих женских рук.       Это возбуждает, да.       Но, черт возьми, как же все, оказывается, просто.       — Имоджин, эй, детка. — Она вопросительно мычит, плавно опускаясь головой пройтись дорожкой мокрых губ до моего пупка. — Имоджин. — Я применяю немного силы, чтобы еще раз более настойчиво оторвать ее от себя за плечи. Поднимаюсь спиной, побуждая девушку перегруппироваться и сесть себе на пятки между моих ног. — Прости, но я не могу. — Ее губа дергается, а тонкие брови съезжают к переносице. Густые свисающие волосы закрывают скулы и почти прячут даже щеки, но я замечаю. Статичная рябь уязвимости перебегает лицо по диагонали, минуя сжатые губы. Кожа под моими ладонями буквально пылает, я на секунду представляю, что было бы, если бы я не тормознул — образы и звуки ничего не задевают внутри, не находя поощрения, сдуваются без поддержки. Я сажусь поудобнее, опираясь спиной о стену, позволяю себе огладить чужие плечи большими пальцами, думаю, как не обидеть, как не оставить с чувством, которое потом может стать маленькой травмой, злосчастным порогом, о который Имоджин станет спотыкаться, стирая в падении чувство женственности. — Ты такая горячая, просто жуть, но я сегодня… — мне нельзя говорить, что у меня там ничего должным образом не заводится: она чувствовала все не только рукой и воспримет за ложь, так что, недолго думая, ляпаю совсем уж придурошную дичь, — у меня нет бензина, понимаешь? Пустой, ничего не могу поделать.       Я знаю, что этого недостаточно. Подобные формулировки оставляют надежду на «в другой раз», а мне не хочется ее поселять, но разговаривать по душам и объясняться, когда в девице еще бултыхается по стенкам алкоголь, не самое разумное решение. Если она такой же неудачливый пивака, как Минджэ, может, и не вспомнит ничего, когда проснется.       А мне надо, чтобы поняла все правильно и непременно запомнила это.       — Я тебе больше не нравлюсь? — Она опускает голову и звучит так тихо, что последнее слово я добавляю чисто про себя и по наитию. — Я… — Имоджин выпрямляет спину, высвобождается из моих рук и довольно резко обхватывает себя своими собственными, превращаясь в удивительную скульптуру сжавшейся богини, — …набрала, да?       А?       Теперь моя очередь хмурить брови:       — Набрала что?       Она отворачивается. Из-за плотного каскада волос выражения ее лица мне совсем не видно. Только желтые пятна света и то, как они хаотично разбросаны по шоколадным волнистым волосам.       — Вес. Кайла сказала, я тут слишком много ем.       Имоджин горбится.       Я наконец понимаю, в чем дело. И очень — очень — хочу в голос завыть от возмущения.       — О господи, — тянусь рукой осторожно поддеть пальцами девичий подбородок и развернуть к себе. — Имоджин, — она не поднимает глаз, только тихонько вопросительно мычит, — посмотри на меня, пожалуйста. — Девушка мотает головой. Волосы щекочут мое запястье. Я делаю голос еще мягче. — Ешь сколько душа пожелает, ты все равно куколка. Не думаю, что лишний вес вообще есть, а был бы, не испортил бы тебя нисколько. Но если тебя это так беспокоит, — я убираю руку от лица и осторожно вылезаю, стараясь не задеть ее ногами, сажусь на колени на самый край матраса, освобождая место, — ляг на спину. — На меня недоверчиво смотрят из-под водопада измазанных желтым волос. — Не бойся, ложись, я покажу. Давай-давай. — Меня очень настороженно, но слушаются, медленно опускаясь на кровать и тут же пряча живот под сложенными поверх руками. — А ну убери, — я легонько хлопаю по одной из ладоней. — Для человека, который так соблазнительно снимал передо мной нижнее белье, ты сейчас совсем не по сценарию смущаешься. Смотри. — Я отвожу ее руки, укладывая вдоль тела, и накрываю мягкий горячий живот ладонью. Под пальцами чужие мышцы тут же нервно сокращаются, в женской груди застревает короткий вздох. — Совершенно плоский, разве ты сама не чувствуешь? Давай руку, вот так, клади. Ну? — Видимо, Имоджин становится щекотно, потому что она немного дергается всем телом, и ее губ против воли касается смущенная улыбка. — Не вздумай морить себя голодом. Ты красотка, поняла? — Я убираю руку и тычу назидательно пальцем, как строгий-строгий завуч, читающий нерадивому ученику очередную лекцию. На нее мне неуверенно, но кивают, подтягивая колени ближе к телу. — Не вздумай принимать мой пустой бензобак на свой счет. Просто засыпай, милая, я тебе все завтра объясню, хорошо? Ты выслушаешь?       Имоджин на ощупь находит рукой одеяло и натягивает на себя, снова коротко кивая. Эдакое «да, сэр, есть, сэр», только одним подбородком.       — Ты… — она зовет, когда я уже собираюсь перекатиться на пол и встать, — можешь со мной полежать, пока я не усну?       Я говорю:       — Без проблем.       И действительно так думаю, укладываясь поверх одеяла, позволяя Имоджин улечься щекой мне на плечо.       Я не собираюсь спать, просто подожду, пока она не провалится в сон, а потом определю себя куда-нибудь, лишь бы не поселять в голове Тэхёна неправильных мыслей.       Да, вероятно, ему и плевать, но ничего тут уже не попишешь: не плевать мне.       Поэтому я и вскакиваю, когда хлопает дверь.       Сначала вздрагиваю, понимая, что все-таки заснул, что по ощущениям проспал, наверное, с час или около того, что Имоджин обнимает меня поперек груди, а из привычных вещей: у второго матраса нет одной из сумок, и вот тогда уже вскакиваю, тихонько выбираясь из-под чужой руки.       Я вылетаю в коридор прям босиком, замечая в полутемном пространстве тень и слыша чужой поспешный топот.       — Тэхён!       У меня получается что-то вроде крикливого шепота.       На который, конечно же, никакой реакции.       — Блять, Тэхён, стой!       Хороший вопрос, как я умудряюсь перепрыгнуть едва ли не весь пролет, а затем следующий и успеть перехватить его за руку на площадке между первым и вторым этажами, дернув на себя.       Мою руку одергивают, но остаются на месте, прислонившись к стене.       Никто из нас не включил свет, но здесь есть небольшое окно на улицу с двумя моими аспидистрами и бледно-розовым тюлем, через который рассветные маркеры утра снабжают достаточным арсеналом, чтобы видеть чужое лицо. И какое оно насупившееся. И как сверкают злостью глаза. И как спешно вздымается чужая грудь под бежевым пуловером с закатанными рукавами.       Я стараюсь не повышать голос, быть спокойным и сохранять подобие шепота:       — Куда ты собрался?       — Я иду вниз. — Тэхён не шепчет. Он выговаривает с паузами и ярко выраженной попыткой не сорваться на мат. Его скулы дергаются вместе с челюстью. Я бегло осматриваю губы, шею и волосы. Ищу свидетельства нового уровня заведенной дружбы. Это я остановился. А ему с чего бы? — Спать.       Одышка комкает слово:       — Зачем?       Чужая бровь насмешливо приподнимается:       — Зачем спать?       Шея чистая, губы без смазанных контуров, волосы слегка растрепаны. Но это, скорее, от лежания на подушке и позднего часа.       — Зачем вниз и нахрена взял сумку?       Он морщится, силясь сдержать проступающую тягу проявить агрессию:       — Потому что там мои вещи и они мне нужны.       Да что ж, сука, такое-то! Какого хрена мы опять делаем ебучий шаг назад!       — Хорошо. — Я киваю, растягивая слово, понимая, что выходит упрощенно, будто говорю с ребенком, который достал греметь игрушками, отказываясь спать. — А вниз зачем?       Лицо напротив покрывается скорлупой какого-то чувства, которое мне оказывается сложно интерпретировать. Выразительные глаза щурятся и смотрят так пронзительно остро, будто я только что сказал, что звонил господину Киму и докладывал, что его потенциальная невестка — трансгендер с неизлечимой болезнью.       — Если я должен соблюдать правила, — это он цедит, как мне кажется, бессознательно наклоняя голову ближе ко мне, — то и ты обязан.       Да посмотри на меня — неужели тебе не видно, что я совсем плох и, будучи поборником свободы, готов тебе служить?       Я ничего не понимаю спросонья, но пусть он только озвучит, я тотчас возьму за кодекс и непременно буду следовать.       — Какие правила ты хочешь, чтобы я соблюдал?       Тэхён резко швыряет сумку в пол, толкая меня рукой в плечо:       — Просыпайся и соображай, блять, спермобак.       Он рычит.       От толчка я делаю шатающийся шаг назад, задевая плечом чертов тюль.       Спермобак?       Что, блин?.. Причем тут сперм…       Ох, черт.       Блять.       Вот же блять. Ну как чувствовал, что все пойдет по пизде.       Как здорово, твою ж мать, окончательно проснуться.       Рука поднимается вверх и в сторону, мысленно пробивая потолки и тыча в человека в моей постели:       — Она тут просто спит.       И сразу же думаю, достаточно ли правдиво прозвучало? Каковы шансы, что мне поверят? Как же, блять, обидно! Я же просто прилег! Просто, блять, на чуть-чуть!       Тэхён кисло усмехается, дергая головой в сторону:       — А до этого что делала? Просто не спала? — Я понимаю: не поверил. Он сжимает ладонь в кулак, монотонно трясет между наших лиц, поджав губы, словно сдерживает поток брани, а потом от кулака как-то с большим видимым усилием отделяется указательный палец, чтобы согнутой фалангой упереться мне под ключицу. — О таких вещах нужно предупреждать, Ментос. Мол, я привел человека, мы будем трахаться, сьебись в закат. Я не горю желанием находиться рядом с л…       — Я ее не приводил. — Поднимаю руку накрыть его запястье, но торможу. — И не трахал. — Держу пылающий взгляд своим упрямо честным. — Не было ничего.       Уголки его губ дергаются вверх краткой нервной вспышкой. Нездоровая гримаса стягивает лицо, а потом — прям на моих глазах — натянутые нити рвутся, тени преломляются, теряясь в надломленные бровях. Я читаю сообщение без труда: недоверие, неверие, скепсис.       — Она, блять, реально просто тут спит.       И хватаю-таки запястье. Кольцую плотным браслетом своих пальцев, слегка оттесняя от собственной груди, на которой от манипуляций его костяшки наверняка останется красное пятно.       — Голая? — Он вырывает свою руку резким шустрым движением. А потом толкает в грудь уже двумя руками. Меня отшвыривает к противоположной стене. — На тебе сверху?       — Так просто получилось! — Я перестаю шептать. Предотвращаю его очередную попытку слинять — ловлю за плечо, тяну назад, сам оказываюсь на ступеньке ниже, перекрывая дорогу, чтобы грубо потянуть себя за собственный ворот. — Посмотри, блять, на меня! Я в штанах и футболке! Проверь губы, шею, проверь, если хочешь, меня всего! Я тебе не вру!       Его лицо на фоне розово-желтых оттенков утра кажется просто нереальным.       Он смотрит сверху вниз, хватаясь одной рукой за перила. Мы оба обильно и часто дышим, и за счет того, что стоим невероятно близко, я чувствую его дыхание на лице. На вкус оно соленое, несвежее, но не отталкивающее. Куда там. Меня парализует желанием притянуться.       Глаза напротив мечутся, перескакивая с одного моего зрачка на другой. Мои же спускаются к чужому рту, как бы я не велел им быть не такими очевидными. Чужие губы приоткрыты, все так же сбрасывая лишний воздух, и внутри я совсем обезоруженно скулю от нестерпимого желания накрыть их своими. У меня сводит живот, чертовски ускоряется сердцебиение и как-то мгновенно потеют руки. И фоном этому ослепительное, до покалывания в пальцах взрывное чувство правильности. Как если бы пазл сошелся, уравнение решилось, космический корабль вернулся домой.       Где-то на задворках тянет сказать биологии и природе вещей, завернувшимся в свои ебучие репродуктивные свитки, что-то вроде «как вам такое, хуевы циники, м? Взяли и выкусили».       — Я не вернусь в комнату.       Это немного приводит в чувства. Чертов упрямец не отстраняется, не увеличивает расстояние, смотрит в глаза и говорит с заточенным веками упрямством.       — В чем проблема? — Я не отступаю тоже. — Имоджин спит на одном матрасе, ты — на другом.       — Я не буду спать там, где тебе по утру может приспичить найти своему утреннему стояку удобное применение, забыв, что вы не одни в комнате.       Вот те раз.       Так я, блять, нашел выход из ситуации! Просто конфетка, только послушайте!       — Какая решаемая проблема, Тэхён, ты не поверишь. Я могу лечь с тобой на твой матрас, и мой утренний стояк будет упираться тебе в задницу, так тебе будет спокойнее?       Мне в рот выдыхают горячее хриплое:       — Как же ты меня заебал.       Я бегло осматриваю лицо на отпечатки клокочущей злости.       Та не ушла, но что-то сместило ее с первого ряда. Что-то толкнуло вперед норов, своенравие и с какой-то радости напомнило Тэхёну о необходимости сбавить громкость голоса.       — Чего сразу заебал? Я тебе реальный выход обрисовываю. — Конечно, ни черта он не выберет мое тесное соседство, но черт, у меня сейчас не очень-то работает логика. И голова. И некоторые участки мозга. И… да нихрена у меня нормально не работает, когда он так близко. — Не придется ютиться на одном диване с незнакомой девушкой. Всё для тебя, хватай вариант, пока предлагаю.       — Я не собираюсь спать на диване, я посплю в комнате Рэя.       Тут у меня стреляет в груди.       А дальше я вырыкиваю то, что вырыкиваю, простым инстинктом. У меня не получилось бы предотвратить, даже если бы меня кто-то предупредил.       Поэтому рваное резкое:       — Нет. - Получается приказным, грубым и предостерегающе ледяным.       Я жалею о тоне в тот же миг и бессознательно жмурюсь, силясь отогнать кислое чувство неприязни к самому себе и скорее найти достойные слова для реабилитации.       Что опоздал, становится понятно, когда Тэхён выпрямляется. Лицо отдаляется от моего, покрываясь узнаваемой гримасой осуждения.       Мне говорят пропитанным обидой голосом:       — Ты решил почувствовать себя моим отцом?       Я думаю, что это справедливо.       — Прости. — И недолго выдерживая чужой горький взгляд, почти сразу склоняю голову, чтобы было понятно, насколько я признаю свой кретинизм. — Только не сравнивай меня с ним. Очень тебя прошу. У меня просто вырвалось.       — Тогда прекрати указывать мне.       — Я не указываю. Я прошу.       — Просишь? — В голосе слышно удивление. — Чего ты просишь?       Я поднимаю голову, ловя его холодный взгляд:       — Не оставайся у Рэя на ночь. Спи в моей комнате. Рядом со мной. Чтобы я тебя видел.       Он смотрит так, будто меня не понимает. Будто я сказал что-то не по теме, что-то не из этого параграфа и вообще не на том диалекте. Это кажется таким забавным. То, как Тэхён опять ищет какие-то знаки шифрования в моих зрачках. Мне бы очень хотелось, чтобы он снова оказался близко. Так ведь ему было бы виднее, да? Искал бы себе дальше подсказки, а я бы дышал им, пока позволяют время и весь населяющий этот дом народ.       Сколько длится молчание, я не знаю. Тэхён все еще держится за перила лестницы, все еще зыркает на меня своими обалденными глазищами и сжимает губы тонкой линией врожденного упрямства.       Я вздыхаю:       — Давай так. — И решаю подойти с другой стороны. — Ты идешь спать на свое место, а я ложусь на диване. Пойдет?       Он как-то бессознательно корчит забавную гримасу абсолютного возмущения, улетая бровями под челку:       — Ты дебил?       Меня отчего-то тянет рассмеяться.       — Это ты дебил. — Ловлю себя на мысли, что вот сейчас диалог напоминает ссору двух детсадовцев. От этого немного легче на душе, но желание очистить его мысли еще не покидает: — Я не спал с ней. Она лежала с Кайлой на диване, а потом пришла немного в себя и поднялась ко мне.       — Разделась — а у тебя ничего не зашевелилось, лежал себе без настроения, да? — Его вторая рука поднимается, тоже куда-то упирается — на этот раз в противоположную перилам стену. Так начинает казаться, что надо мной нависает большой такой, ехидничающий, до трясучки привлекательный орел. — Депрессовал настолько, что не встал? Я должен в это поверить?       Ох, сука, как же он меня заебал. Так бы и стиснул в объятиях, а потом целовал до утра, чтобы его губы и язык сменили сферу деятельности и не произносили все эти обвинения хотя бы пару часов.       — А нахрена мне тебе врать?       — Вот и я стою и не пойму, нахрена же ты мне врешь.       — Я тебе не вру. — Всё, долбаный орел, закройте свой клюв, теперь моя очередь. — Больше. Я извинился и хочу восстановить наше общение, а не изгадить попытки враньем. Тебе нужна правда? Лови, Тэхён. — Я буквально чувствую, как меня несет. Знаю, что выболтаю дальше. Ощущаю, чем это чревато. Я либо спугну, либо хоть немного успокою, дав пищу для размышлений. Я его знаю с пеленок и поэтому надеюсь, что он это все еще он, а значит, выберет второе. — Я спал с Имоджин только один раз, и он был не сегодня. Мне нравится, что ты здесь, рядом, я хотел бы, чтобы это не заканчивалось. Я подслушивал, когда ты говорил с Бонсу в туалете и все никак не знаю, как так подступиться к тебе, чтобы спросить про отчисление и не получить с твоей стороны осуждение и очередное молчание. Меня бесит, что ты воркуешь с Рэем, начиная новую дружбу, а мне даже не можешь, блять, задать вопрос, который хочешь задать. В чем проблема спросить, в порядке ли я? В чем вообще проблема со мной просто разговаривать? Если бы ты не хотел, ты бы не вел себя так, как иногда ведешь. Так в чем дело? — У меня заканчивается воздух, но я упрямо не замолкаю, понимая, что где-то на середине перестал пытаться быть тихим и громкий шепот скатился служить особам посдержанней. — Почему все, но не я? Объясни мне. Можно прям как маленькому. Что бы там ни было, я заслуживаю хотя бы объяснений.       И вот опять. Он смотрит так, будто меня не понимает. И на этот раз реально не по теме и не из того параграфа. На этот раз Тэхён опять ищет какие-то знаки шифрования в моих зрачках, и сейчас это уже совсем не забавно. Потому что я наболтал достаточно, чтобы меня оттолкнули и ушли, хотя бы потому что та часть с подслушиванием — это натуральная лажа.       По чужим расширенным больше нужного глазам я ничего не могу прочитать, и это вселяет какую-то звенящую тревогу, как если дверь с колокольчиком открывается и закрывается сама по себе прямо на твоих глазах где-нибудь в начале первого ночи, пока за стеклянными панорамными окнами сплошная темень безлюдных улиц.       Но правда в том, что с привидениями я готов справляться, а если от меня сейчас окончательно отвернутся — уже не получится. Это куда страшней.       Брови Тэхёна дергаются, а губы приоткрываются с выдохом:       — Ты подслушивал наш разговор с Бонсу.       Это говорят очень тихо.       Я цыкаю, жмурюсь и снова туплю голову.       — Я неправ. Я олух. Я еблан. — И киваю головой на каждое слово, смотря на чужие черные носки в бежевых тапочках. — Это… кринжово, я знаю.       Пока что от меня не сбегают.       Пока что у меня так же тихо спрашивают:       — Зачем?       Сказать «я ревную» — переборщить с откровениями. Я и так почти пошел ва-банк. Оставалось только добавить «я чертовски тебя люблю, я тебе все простил, я иногда несу хрень и поступаю как еблан, потому что ревную и страшно за тебя боюсь. Можешь ли ты дать мне шанс, расстаться с Дуэйном Джонсоном, не пускать Рэя дальше статуса дружбы и попробовать полюбить меня снова?».       Да. Вот примерно так.       И остается надеяться, что меня от возмущения не задушат ремешком спортивной сумки.       Хотя это в данном контексте было бы не страшнее привидений.       — Я его не знаю. — У меня есть, что ответить. Помимо ревности мной движет страх. — Меня, понимаешь ли, теперь немного настораживают мужики, которые оказываются с тобой рядом, я не имею ни малейшего понятия, чего от них ждать. Это легкая паранойя. Я мог бы извиниться за нее, но я не буду, это не моя вина, и не твоя. В этом нет ничего прикольного, но теперь так будет.       Потом повисает тишина.       Может быть, стоило начать считать про себя, чтобы понять, сколько она длится. Сейчас все, что получается, это слышать, как Тэхён дышит. Я уже поднял голову, но все еще боюсь посмотреть в глаза. Мои застывают на чужой груди в районе скрытого тканью шрама, наблюдая, как она вздымается. Это пуловер с v-образным вырезом, мне видна только часть ключиц и крупная шея с подвижным кадыком.              Когда мир продвигается во времени еще на львиную долю, Тэхён опускает руки.       Когда он снова решает заговорить, его голос звучит неожиданно. Он звучит… мягко?       — Тебе кто-нибудь говорил, что не получится спасти всех, white knight syndrome guy?       Я слишком резко поднимаю глаза, чтобы увидеть выражение его лица.       Он больше не хмурится. Но взгляд… тот почему-то жутко печальный, выпотрошенный, сдавшийся чему-то мне неизвестному, чему-то, к чему меня не подпускают, не дают расшибиться в лепешку, но найти способ убить причину этой осязаемой на ресницах боли.       Такой его вид напрочь сбивает мне все радары. Разгрызает цепи, обрывает канаты. Из-за него поднимаюсь на чертову ступеньку, оттесняя Тэхёна обратно на площадку.       Из-за него забываю фильтровать речь:       — А я не пытаюсь спасти всех. — Рука сама поднимается, чтобы мягко коснуться того самого места под тонкой тканью пуловера ребром сжатой в кулак ладони. — Мое дело — защищать только тебя.       Сначала не происходит ничего.       После ничего не происходит.       И только на третей секунде — или, может минуте? — выражение лица Тэхёна становится еще горче. Это видно по тяжелым теням, явленным из ниоткуда. И дрогнувшим губам. И по тому, как сразу после он старается это спрятать, тут же выдыхая с осуждающим покачиванием головы и легкой тенью удрученной улыбки.       Словно ему не верится, что я это только что сказал.       Словно это претенциозная наивная фраза из какого-нибудь старого мультфильма, который мы любили смотреть детьми.       Он отводит взгляд, продолжая качать головой.       Он говорит:       — Прекрати.       И это так тихо, что едва узнается за его мешканьем, порывистым разворотом к окну и поднятием сумки с пола.       Я чувствую, как волна желания обнять его поднимается во мне к самому горлу.       Мне больно за него, больно видеть его таким, больно не иметь уверенности в том, что мои объятия могут сделать для него это мгновение легче.       — Я хочу обнять тебя.       Мне не сразу понятно, что я сказал это вслух.       А когда доходит, кажется, что так и должно быть.       — Не надо.       Он повернут ко мне спиной, обе руки сжимают сумку на уровне живота, я не вижу лица, улавливаю только голос. Он не строгий и не злой. Но я все равно не прикасаюсь, потому что «не надо» — это не молчание, я не могу принять за согласие.       Могу лишь ляпнуть беспечно, силясь разрядить обстановку:       — Я хорошо обнимаюсь.       Он тихо отвечает:       — Я знаю, как ты обнимаешься.       — Конечно, знаешь. — У меня развязался язык. Я совсем не могу избавиться от чувства, что именно сейчас мне можно и нужно это сказать. Иначе будет поздно. — Никто в мире, кроме тебя, не осведомлен о том, насколько хорошо я умею обниматься. Даже моя мать.       Тэхён снова мотает головой.       Снова говорит:       — Прекрати.       Я послушно киваю головой:       — Хорошо, тогда, может, поговорим о том, что с тобой происходит? — На это чужая голова коротко мотается в молчаливом, но очевидном «нет». У меня есть еще порция правды: — Я вел себя как мудак, это была ошибка, но она навсегда в прошлом, я больше не причиню боли. Считай за обещание.       Тэхён вдруг усмехается, разворачиваясь вполоборота, и прислоняется спиной к стене, смотря в зажатую в руках сумку:       — Боль, которую ты причинял, я заслуживаю.       — Нет.       — Да.       — Окей. — Я поднимаю обе руки в жесте сдающегося, наблюдая за его неспокойными ресницами. — Пусть будет по-твоему. Заслуживал, хорошо? Давай с этого момента будем считать, что ты расплатился. Все счета оплачены. Мои и твои. — Он молчит. Он сжимает сумку, надавливая с обеих сторон — в тишину дома внедряется шуршащий звук сжёвывающегося нейлона. — Тэхён?       Упрямый человек мотает головой.       Упрямый человек со мной не согласен.       Он прекращает экзекуцию и опускает руки вдоль тела, сжимая сумку лишь в одной.       Упрямый человек говорит:       — Ты исключительный лопух. — И наконец смотрит на меня из-под прикрытых ресниц, припав затылком к стене.       — А ты беспросветный баран.       И я люблю тебя, сука, до треклятого лютого упрямства.       — Я хотя бы не подслушиваю людей в туалете.       Его взгляд по-прежнему пропитан горечью, но сейчас в нем есть что-то еще, и я совсем не знаю, как это правильно назвать, не перепутав чего из личной прихоти.       — А у меня хотя бы достает яиц искренне поинтересоваться у человека, все ли с ним хорошо.       Тэхён смотрит опять слишком долго. Я уже не пытаюсь отсчитывать время. Пусть вот так хоть вся жизнь пройдет. И чтобы он стоял рядом и говорил со мной.       Ему, кстати, очень идет этот пуловер. Без клокочущей злости бежевый делает его образ до чертиков нежным. На ногах у него серый деним в обтяжку и пара дизайнерских дырок в выигрышно нужных местах. Его волосы в беспорядке, но в общем контексте лишь дополняют образ разнеженной молодости, стекая у меня по желудку только-только сваренным глинтвейном. От любимого упрямого человека пахнет одеколоном и всеми моими мечтами.       Одна из них исполняется слишком неожиданно:       — Почему ты проиграл тогда? Что случилось?       Я не сдерживаю улыбку. Слегка склоняю голову к плечу и игриво щурю один глаз:       — Это можно считать за начало нормального разговора или ты просто галочку ставишь?       — Фингал могу поставить, с галочками не ко мне.       Я хочу спросить «А с засосами?», но не спрашиваю, потому что он, скорее всего, ответит «Не перегибай». Я, конечно, не выдержу, ляпну что-то вроде «а знаешь, к слову "перегибай" тоже найдется ассоциация нужного характера», и вот тогда меня наверняка все-таки задушат ремешком сумки, а потом покинут, разорвав этот хрупкий мир.       Или наоборот. Он уйдет, а я задушу себя сам чуть позже, просто задержав дыхание.       Так что да, я не спрашиваю про засосы. Вместо этого говорю:       — Понял.       И это правильное решение, потому что меня не душат и от меня не сбегают. Потому что Тэхён выпрямляет шею, глядя прямо в глаза осмысленным серьезным взглядом:       — Так что случилось?       А, так всё просто: случился один дурак, наплевательски относящийся к своей безопасности. Иными словами:       — Не смог сосредоточиться, вот и все.       — А сейчас?       — Сейчас что?       Тэхён смотрит так, словно сейчас я его не пойму. Будто скажет что-то не по теме, что-то не из этого параграфа и вообще не на том диалекте. Словно настанет очередь мне искать какие-то знаки шифрования в его зрачках.       — Сейчас ты в порядке?       Он звучит очень серьезно. Достаточно для того, чтобы не пришлось искать знаки. Я и так все понимаю: у меня спрашивают искренне.       И это подводит к тому, что надо честно ответить.       Нет? Да? Теперь, когда он все-таки спросил, я готов выдумывать имена нашим будущим деткам. Хах.       О-о, да это ни хрена, блять, не шутка. Главное не быть слишком очевидным. Мои дела совсем плохи.       — Я в порядке, Тэхён, когда ты в поле зрения. — И это чистая правда. — Я думал, что донес это до тебя. — И да, я хочу, чтобы этот миг не кончался, но еще больше мне хочется, чтобы он не кончался плохо. Буквы складываются в нужные слова почти насильно: — Поэтому поднимись, пожалуйста, обратно в комнату и ложись спать. Даю слово — никаких неприятных сюрпризов утром.       Он смотрит так, словно сейчас все понятно. И на этот раз по теме, из нужного параграфа и совершенно точно на верном диалекте. Словно не настанет очередь искать знаки и шифры, потому что их нет, потому что всё на ладони.       Тэхён опускает сумку прижиматься к бедру. Склонив голову, изучает ее глазами, будто на ней есть суфлер и фразы транслируются бегущими линиями где-то под знаменитым спортивным лейблом. Я не знаю, что он собирается сказать, но на всякий случай подбираюсь, готовый крыть и отстаивать. Его грудь вздымается, как и волосы мажется розово-желтыми пятнами через окно и тюль, моим глазам не хватает ракурса, не хватает времени, не хватает освещения. Я жадно рассматриваю, сползая опущенными ресницами по открытым рукам с проводами вен, которые я в свое время разрисовывал, бедрам, спрятанным за свободной тканью, коленям, на которых он когда-то давно добровольно передо мной стоял, ничего не боясь и полностью мне доверяя.       Когда я поднимаю глаза, чувствую, как в груди все сжимается — его взгляд исподлобья врезается в мой чем-то таранящим и острым. На лице напротив собираются тени прятать черты и пропитывать холодным предостережением тон:       — Проснусь и увижу тебя рядом с ней… — Он не договаривает, обрезая наводящую интонацию щелканьем невидимых ножниц.       Я понимаю, что намеренно. Там дальше ничего благопристойного, ничего сдержанного, это чисто серьезная сделка, неправильный исход которой — это слышно по сопению, видно по замершим ресницам — будет стоить всего.       Я истолковываю радикально:       — Убьешь?       И понимаю верно.       — Убью.       Я думаю: для человека, который не сумел даже наехать на меня, придавив ноги, это может значить всё что угодно, кроме топорности основной идеи. Думаю: интересно как он убивал бы меня, если б был способен. Схожу с ума: пусть попробует меня задушить, все равно не доведет до конца, а я хотя бы почувствую его руки на себе.       Нездоровый огонь все равно обжигает низ живота и всполохами подлитого масла вздымается к горлу.       Я не образец для подражания, у меня внутри архив сделанных ошибок и дурного поведения, поэтому не удивляюсь.       Поэтому негромко выдыхаю:       — Жизнь мне дорога.       Он делает шаг вперед, намереваясь обойти, но тормозит, касаясь моего плеча своим. Не смотрит, не склоняется, не поворачивается.       Просто говорит:       — Очень на это надеюсь.       И проходит мимо, поднимаясь туда, откуда ушел.       Когда наверху негромко прикрывается дверь, я шумно выдыхаю через рот и обесиленно припадаю к стене, глухо стукнувшись лбом и зажмурившись.       Победа в том, что мне удалось вернуть его.       Проблема в том, что теперь у меня ноет в паху.       В ванной комнате первого этажа нет моего геля для душа. Здесь все сине-голубое и есть стиральная машина, к которой я прислоняюсь поясницей, запираясь и спуская с себя штаны. Думаю: как же, черт возьми, забавно, что член едва дергался под обнаженной привлекательной барышней и так по-солдатски вытянут по струнке теперь, когда его не стимулировали ничем, кроме простого нахождения рядом с этим его треклятым дыханием, венами на руках и губами, бросающимися угрозами.       Я не представляю ничего похабного. Только смотрю перед собой, вперившись в плитку напротив, воображая, как Тэхён стоит напротив и неотрывно наблюдает, ожидая кульминации. Так кажется, что я делаю то, что делаю, для него, а не для себя, отчего теку еще обильнее, увлажняя ладонь за какие-то чертовы секунды. Мне нравится представлять, что он улыбается. Нравится думать, что на нем есть одежда, потому что так томительнее воображать, что ее еще предстоит снять. Когда в моей голове он подходит ближе, изводя и не прикасаясь, с губ рвется что-то нечленораздельное, смутное, рваное, что-то вроде скулежа, как если бы кто-то наступил мне на хвост или лапу, только вместо боли в нем одна сплошная тоска, густая и раздутая до размеров ванной комнаты. Пальцы собираются кольцом и давят слишком сильно, имитируя узость, я отлепляюсь от стиральной машины и едва не врезаюсь лбом в плитку, вовремя выставляя свободную ладонь упереться в дверной косяк. От того, как часто дышу, у меня пересыхает в горле, в какой-то момент даже прикусываю язык и жмурюсь, почти сразу сбиваясь с ритма и стискивая зубы, чтобы не издавать слишком громких звуков. Когда запястье начинает ныть, я позволяю себе одну награду — представляю, как Тэхён тихо-тихо говорит «кончай, заяц», а потом вторгается своим горячим языком мне в рот.       Из меня стреляет густо и с легкой болью. Я задираю футболку и успеваю подставить чье-то полотенце, чтобы не изгадить плитку и дверную раму. Мысленно извиняясь перед владельцем, обтираюсь, морщась от неприятного чувства колючей сухости во рту.       Уже потом закидываю улику в стиральную машину и, выключив свет, иду тихонько на кухню выпить воды.       Меня освещает холодный свет открытого холодильника, пока глотаю, пару раз тонкие струи катятся мимо оттого, как торопливо и рвано я пью, стараясь не думать.       Не чувствовать.       Не судить.       Когда закрываю дверцу и опираюсь ладонями в столешницу, понимаю с кислой беззвучной усмешкой, что ничем себе не помог.       Вполне очевидно, что меня продолжает адски нестерпимо тянуть. Вполне очевидно, что вместе со спермой тело не покидают ни сексуальное желание, ни любовная тоска. И уж конечно оттого, что я только что мысленно его целовал, мне не перехотелось целовать его в реальности. По-моему, захотелось даже больше.       Ах, чего это я. Не «по-моему», а точно.       Мне его мало.       Мне чертовски его не хватает.       Всегда не хватало. Всегда эта сухость во рту и болючая тяга все эти чертовы годы. Почему я так долго тянул. Зачем я его проучал. Ясно же было как день, что мне нужно было вернуть его тотчас, как он появился. Утопить свою обиду постепенно — честными разговорами, постоянным времяпрепровождением, прежней заботой и разноцветным сексом. А если бы не было секса, если бы мы начали заново, но уже лишь друзьями, я бы мог рассчитывать, что его чувства вернутся, когда он освоится, когда он простит самого себя. Да я бы просто обнимал его и прощал, пока он обнимает в ответ, ручаясь отныне за свою верность. Я бы проверял ее годами, и если бы меня предали вновь, сдох бы как-нибудь нелепо на больших скоростях, и тогда история была бы закончена просто и понятно. Я был бы счастлив, страдая лишь немного перед трагическим концом, а Тэхён не страдал бы нисколько вовсе. А может, он бы больше никогда меня не предал, и тогда страданий не было бы вообще.       Но я умножил их, я бросил их нам обоим в лицо, и теперь мы не можем отмыться.       Мне хотелось бы не понимать, что случилось. Хотелось бы не осознавать, что тот инцидент в его квартире, вся эта мерзкая хрень с чужим вторжением, всё это не стало той причиной, за которую я так нагло уцепился, словно ждал повода все эти годы.       Может, я и ждал. Да, где-то в глубине души мечтая, чтобы мне было разрешено подступиться нахрапом, но, черт возьми, я клянусь, что никогда не желал ничего подобного. И если бы… если бы, перебрав сотни тысяч разветвлений судьбы, мне кто-то сверху сказал, что сексуальное насилие, свидетелем которого я стану, это единственный вариант развития событий, при котором Тэхён со временем подпускает меня к себе, я бы никогда не согласился на это, никогда бы не предпочел такой вектор. Я бы смирился. Пусть это означало бы его скорый отъезд и полное окончательное исчезновение из моей жизни. Пусть это значило бы, что мы никогда больше не будем рядом. Я бы принял такой исход в пользу его безопасности.       Но у меня никто не спросил.       Мою мечту исполнили радикально и жестко, бросив под ноги телеграммой внутренней интуиции, побудив завести мотор и поехать по нужному адресу.       И всего этого можно было бы избежать, если бы я выбрал другой путь. Если бы принял его извинения еще тогда, летом, почти два года назад.       Но я не принял.       И теперь… все вверх-дном, наперекосяк и до тошноты глупо.       Глупые поступки, глупые недомолвки, глупый упрямый я.              Глупый упрямый я ступает тихо, аккуратно забирает свободную вишневую подушку с дивана, едва не задевая ногу спящей на отдельном разложенном кресле Чонди, и поднимается наверх.       Глупый упрямый я прикрывает дверь и в предрассветных сумерках находит чужой затылок среди прочих рассеянных предметов за одну долю секунды.       Имоджин спит на животе, сопя, Тэхён лежит к двери спиной на краю матраса, и глупый упрямый я делаю эти свои глупые упрямые шаги, чтобы остановиться возле не своей постели и замереть очередным коршуном смотреть на чужие рассыпанные по подушке волосы и сжимать свою вишневую в напряженных руках.       Глупый упрямый я, естественно, не боится, что его убьют, если он ляжет с Имоджин. Не боится, что натворит глупостей, обнаружив по утру горячее податливое тело рядом с собой. Глупый я на то и упрямый, что нуждается совсем в другом горячем и очевидно сейчас неподатливом, накрытом одеялом и спящем у окна, и вот здесь, конечно, сто к ста шансов, что я не сдержусь по утру, и вечером, и ночью, и днем, потому что, если б я только мог, ближайшие несколько недель не выпускал бы его из постели, делая ему так хорошо, как только вообще умею. А потом чуточку реже, конечно, потому что успокоился бы немного, вспомнил, что ему может быть хорошо не только в постели со мной, а еще и за потреблением вкусной еды, и в машине во время езды, и где-то посреди ритмичного танца или за чтением этой его громадной книги. И тогда я просто был бы рядом, наблюдая и сгорая от счастья, просто потому что ему хорошо, и нет этих надломленных бровей, и странных болезненных секретов, и ясного съедающего чувства вины.       А пока я, глупый и упрямый, делаю то, что делаю — тихо опускаюсь, подложив подушку и укладываясь на свободное пространство поверх чужого одеяла.       Сначала замираю, не дыша. А потом вдыхаю слишком шумно.       Здесь пахнет моим самым желанным местом. Волосы на загривке Тэхёна снова помяты, позвонки на сгибе шеи выпирают, я прилипаю взглядом, выдыхая тихими рваными клочками.              Чтобы чуть не подавиться, когда чужая голова вдруг приходит в движение и резко оборачивается ко мне.       Его лицо оказывается так сумасшедше близко к моему, что он тут же слегка дергается назад, давая чуть больше пространства за счет того, что оперативно подпирает себя локтями и смотрит теперь уже сверху вниз. Опешившие глаза умопомрачительно мерцают, бултыхаясь в возмущении и строгости. Я, блять, с ума схожу от того, насколько же он потрясающий. Мир, сука, создал его, чтобы я забывал, как дышать, просто о нем думая, а тут, блин, надо как-то жить, лежа так близко и чувствуя, как им пахнет постельное белье.       — Ты охренел?       Он не шипит, но интересуется громким накатывающим шепотом, едва удерживаемым на грани вынужденной тишины.       Ну, этого стоило ожидать. И я ждал. Ну ладно, пятьдесят процентов меня ждало, остальные немного надеялись, что он все-таки уже спит и мне можно немного полежать рядом.       Я беру себя в руки и шепчу в ответ, стараясь выдать как-нибудь посамоуверенней:       — Всё — для твоего спокойствия.       И приподнимаю одну бровь — мол, а как ты хотел? Я ж наглый, глупый и упрямый. Забыл, что ли?       Судя по тому, как на меня смотрят, не забыли. Тэхён шумно вдыхает и на грани клокочущего возмущения выдыхает.       Я начинаю жалеть, что полез. Вот сейчас он выскочит из постели и уйдет, мне нужно будет успеть перехватить, извиниться и закончить чем-нибудь вроде «всё-всё, ухожу, тупанул, сделал глупость, не подумал, спи спокойно, раз так неприятен, я больше не полезу вот так нагло, больше даже не прикоснусь без разрешения, если все настолько плохо».       Считаю секунды, не запоминая, какое число было предыдущим. Просто раз, а потом вдруг сразу же тринадцать — и чужой взгляд расковыривает что-то в моем, смотря пытливо, пристально, рыща в уголках глаз, складках носа, губах, и ощущение у этого такое, будто это та самая игра «Ударь крота» и сейчас единственный игрок тщательно изучает площадку, пытаясь предугадать, откуда выскочит голова мохнатого животного.       Я даже подбираюсь, готовый к рывку, и скачу зрачками по переливающимся глазам, надеясь не проворонить мгновение, опущенный флаг, резвую решимость.       И потому, наверное, выгляжу растерянным и сбитым с толку, когда молоток в чужих руках опускается вместе с головой. Затылок касается подушки, а потом та шелестит — Тэхён отворачивается обратно, разрывая взгляд.       На пару секунд останавливается сердце, а потом начинает работать снова слишком рьяно — я слышу его шестеренки в ушах.       Умный промолчал бы, приняв без вопросов удачу, но я глуп настолько, что вырывается без фильтрации:       — Серьезно? — Голос не подводит. Вроде. Хотя нет, нужно было шепотом, а я пискнул в голос, даже не думая сбавлять, у меня все еще локомотив в ушах и немного буйно в груди: — Не погонишь в шею?       — Всё — для твоего спокойствия.       Он бурчит куда-то в подушку, но я легко разбираю и чувствую, что внутри что-то куда-то течет густой горячей массой. Фоновая мысль о том, что Тэхён, быть может, даже помнит, что я не люблю спать рядом с незнакомцами, поджигает это все искрой полыхать до фантомной щекотки под ребрами.       Я совсем не замечаю, как начинаю лыбиться, словно пассатижи. За ртом я не слежу по всем параметрам:       — Я же говорил, хорошее предложение, а ты от…       — Замолчи и спи.       — Понял. — И зажевываю губу, силясь не взорваться позорным детским восторгом. — А под одеяло можно? У меня другого нет.       Это, кстати, правда.       Я снова считаю, запинаясь на четверке, когда Тэхён начинает ворочаться и стягивать с себя одеяло, чтобы ему осталась лишь половина. Опешивший и все еще ждущий подвоха, скатываюсь со своей и без лишних движений осторожно лезу под хрустящий под пальцами материал, чувствуя, как со всех сторон кожу обволакивает тепло, накопленное чужим телом.       Тэхён замирает, сместившись на самый край, и больше не двигается. Я лежу как мышка и все жду, когда у него затечет бок и он-таки будет вынужден обернуться, но установка «больше не двигаться» достигает победного — упрямец засыпает, так и не пошевельнувшись. Враз опавшие плечи и мягкое сопение служат исчерпывающими ориентирами.              Лежать с ним рядом, оказывается, не так просто.       Я два года брал его, лишая одежды, и дышал в подушку, если он брал меня, но все это слишком далеко от трепета, которым меня прошибает сейчас. Он такой бархатно-мягкий, что хочется зарываться пальцами и не прекращать чувствовать, как на ребра наматываются четко вырезанные ленты, наряжая меня изнутри.       — Я люблю тебя, заяц.       У меня получается тихо и самым ответственным шепотом из существующих.       — Я люблю тебя так чертовски сильно, что иногда дурею.       Мягкое сопение и мерно вздымающаяся грудная клетка ложатся красивой аранжировкой, я подтягиваюсь ближе, смещая подушку впритык к чужой. Я думаю, что не засну в этом раю из запахов и температур, думаю, что, возможно, к утру сойду с ума и буду нести какую-нибудь ерунду. Думаю я так громко, что все время прерываюсь на то, чтобы прислушаться, не оборвались ли звуки, которые он издает во сне, и когда убеждаюсь, что нет, продолжаю думать дальше.       И не замечаю, как засыпаю сам, убаюканный этой близостью.