Титановый нимб

      На торпеде лежит противоскользящая пленка, на ней забытый смартфон — у Тэхёна их два — три пластинки Wrigley's со вкусом двойной мяты и флешка из светлого дерева с маркировкой «Dum(b)my» черным маркером почерком Тэхёна.       Еще одна валяется в небольшом углублении под панелью регулировки печки и кондиционера. На той нет надписи. Только буква «W».       Я знаю, что на обеих музыка.       Когда бы меня ни трахали в этой машине, я не забывал о деталях. Эти флешки часто сидят в USB-разъеме, призванные в свободное от меня время делать его поездки более субъективными. Индивидуальными. Любому автомобилисту совсем несложно будет это понять. И не автомобилисту тоже. Самостоятельно составленный плейлист — это всегда часть портрета. Вырванная страница личного дневника, из которой можно выцепить что-то важное или уловить что-то только обрывочно и нечетко. Я не лезу в бардачок и не пытаюсь прикоснуться к телефону. Не жду, что мне свезет и на дисплее высветится содержание чьего-либо сообщения с горящей разоблачением строкой отправителя. Я немного скотина, так что знаю и видел со стороны, что при получении сообщений оба его телефона не освещают ни имен, ни начального текста. Специальная функция скрытия. Так что мне почти можно себя похвалить. Почти — потому что рука все равно тянется к флешке из светлого дерева. Просто музыка. Просто дорога. Притворяться притворщиком удобно, сейчас меня даже не кусает совесть. Скорее всего, с этим столкнусь чуть позже.       Мелодию, начинающую проигрываться первой, я не узнаю, но, когда рэпер зачитывает первую строчку, вспоминаю почти сразу. Это My Stress Нейтана Файерштейна. Тягучая, болезненная, депрессивная, не просящая о помощи, потому что в помощь не верящая.       Лингвистический кар в моей черепушке не может угнаться за каждой строчкой и дать бегущей линией субтитры, но большую часть я просто помню, а та — другая, что поддается переводу с первого касания ушей, дает понять даже больше. Иногда достаточно просто мелодии и отчаянных рваных битов, чтобы всё услышать.       Слышать получается и дальше. Еще две следующие песни оказываются того же рэпера, они обволакивают уши и оставляют кусачие мурашки на коже, вызывая острое желание развернуться и вернуться туда, где за ним можно хотя бы приглядывать. Человек, слушающий такие песни одну за другой, обеспокоит кого хочешь, а я не кто хочешь, я самый, мать его, заинтересованный и озабоченный, если нужно слово посильнее семантически, берите любое, только дайте шанс помочь. Что бы там ни было. Даже если я драматизирую и раздуваю, даже если преувеличиваю. Даже если ошибаюсь. Слава Богу, если я ошибаюсь. Пожалуйста, пусть я ошибаюсь. Пусть это будут просто песни. Пусть…       Меня сбивает с начинающей постепенно вопить мысли картина на обочине в десяти метрах впереди.       Кайла и Имоджин в коротких коктейльных платьях и желтых кожанках на плечах. Компанию им неожиданно составляет Минджэ, весьма посредственно пытающийся устоять на ногах, Нана, со стороны кажущаяся еще меньше и хрупче, и еще какая-то девушка, которую начинаю признавать только, когда, съехав на обочину, останавливаю машину рядом с горе-компанией. Горе — потому что из пяти трое почти в ноль. При близком рассмотрении становится видно, как маленькая насмерть недовольная Нана пытается удержать на своих плечах гориллообразное недоразумение, которое скоро будет ее мужем, а Имоджин сидит на бордюре в кремовом коротком платье и пытается застегнуть босоножку из числа тех, что состоят из длинных шнурков, которые нужно обернуть вокруг щиколотки и выше. Она начинает, путается, терпит фиаско, обессиленно бросает эту затею, что-то сонно бормоча, едва держа глаза открытыми, пока окончательно не склоняется вправо, чудом спасая голову от встречи с асфальтом, только потому что с той стороны оказывается бедро ее подруги, что-то усиленно пытающейся отыскать в собственных ногтях. Пятый участник сей процессии, кажется, узнает меня еще на подъезде. Чем ближе я, тем печальнее ее лицо — вспоминаются слова Детройт про сестер Пак и всех, им подобных. Очевидно, Чонди — а это именно она, теперь я вспомнил, где и когда ее видел — проявляет особый интерес к владельцу этой машины, и посторонняя мысль кислит на языке, просто потому что у этой леди с длинными выпрямленными волосами длиннее уровня локтей реально больше шансов быть с ним, чем у меня. Чонди даже больше подходит на эту роль, чем Рэй. Господин Ким с его замашками тирана в невестках предпочтет иметь кого-то, кого устраивает наличие у себя вагины и кто не говорит в праздной беседе фразы вроде «у меня нет члена» тоскливым безрадостным тоном.       — О, Сильвер! Что-то... — заметив меня, Минджэ переступает с ноги на ногу и улыбается, как специально обученные встречающие на Гавайях, — жизнь тебя потаскала, конечно, ты знаешь? — Его губы и глаза пьяно блестят, почти расписывая запотевшими ресницами последние чернила трезвости. Он наклоняется корпусом вперед, пьяно щурясь, Нане не хватает сил, они шумно топчутся на месте, пока попытка удержать пьяную тушу не обрывается и последняя едва не впечатывается в крышу машины лбом, чудом умудряясь зацепиться ладонями за дверцу поверх опущенного окна. — Ты стал похож на Чонгука. — Ко мне в салон засовывают лохматую, местами влажную бошку и обдают щедрой долей проспиртованного дыхания: — Хотя вы оба на одно лицо, да? Хи-хи. — Он жмурит глаза, распахивая слишком широко. — Курить есть?       Я начинаю думать, что этот парень рискует когда-нибудь спиться.       — Ты не куришь, Минджэ.       — Да? — Брови взлетают под влажный слой напавшей на глаза челки. Мин пытается обернуться, чуть не пробивая мне нос своим лбом. — Я не курю, Нана, слышишь? Я прелесть, а не жених.       — Замолчи, — та ожидаемо не настроена на шутки. Я слышу, как в голосе лязгает умело сдерживаемая сталь, — и садись в машину.       Нану не волнует, чью машину. Нана не спрашивает, подброшу ли я их. Нана настроена решительно и не потерпит отказов.       Минджэ выпрямляет плечи, закрывая от меня всех остальных участников карикатурной сценки:       — А куда мы поедем?       Мне не дает ответить Нана. Она говорит:       — В Рейхстаг.       И это значит, что подруга сыта по горло очередными миновскими выкрутасами и неумением знать меру в алкоголе. Тот ничего, естественно, не замечает, пребывая в светлом мире безответственности и угара:       — Чего я там не видел.       — Пуль в стене.       Пацан мотает головой, снова протискиваясь поглубже в салон. Я бурчу «заебал» и, уперев ладонь ему в лоб, надавливаю, выдвигая за пределы машины — чужой перегар уже успел затмить собой чертову рыбу.       Кстати, о которой!       — Ребят, мне надо ехать, у меня в ба…       — Не хочу в Рейхстаг. — Минджэ перебивает визгливым поросем, снова влетая головой ко мне в салон: — Сильвер, не вези меня туда.       — Не повезу. — Рыкаю, откидываясь корпусом назад, лишь бы не встречаться больше с чужим смертельным комбо из кислого пота и квашеного душка. — У меня желания нет и бензина не хватит.       Пьянчуга снова оборачивается через плечо, ища глазами свою девушку:       — У него бензина нет.       Та осекает коротко и резко:       — До дома — есть.       — А домой я тоже не хочу.       Я интересуюсь:       — А куда хочешь?       — Тусииить!       — Чонгук, пожалуйста, посади его в машину, — Нана за его спиной подходит ближе, за мужским плечом рассыпаются блестящие волосы, как всегда собранные в длинный конский хвост Арианы Гранде, — он уже на ногах еле стоит, ему нельзя в клуб.       Я думаю: да что ж это такое… Как тут можно получить просьбу и по красоте ее выполнить, если на каждом шагу сплошные неожиданности. Что мне остается делать? Не бросать же эту труппу тут, в конце концов…       — Минджэ. — Я коротко вздыхаю, ловя пьяный угарный взгляд и улыбчивый кивок. Бросаю на проверку: — Какое у меня полное имя? — На меня смотрят, как на несмышленыша, и даже непосредственно гримасничают — мол, неразумное ты дитя, сейчас взрослый дядя тебе все расскажет:       — Ким Тэхён!       Ну на том и порешим.       — Если сядешь и поедешь со мной домой, расскажу тебе один секрет про Чонгука.       Пьяный дуралей, оставивший мозги киснуть на дне одноразового стакана с разводами соджу, по-дебильному сразу же клюёт:       — Интересный секрет?       — Интересный.       Минджэ поджимает губы, щуря один глаз:       — Хочу пикантный секрет. Есть такой?       Я не сдерживаю скептицизма и коротко закатываю глаза.       — Найдется.       — Не наебешь?       — Не наебу.       — Нана, — Мин наскоро пятится назад, стукаясь макушкой о верхнюю дугу дверцы, — мы едем домой.       И охотно да вприпрыжку обходит машину через бампер, с задором открывая пассажирскую дверь.       — С остальными леди что? — Спрашиваю, чувствуя, как кар сотрясается от слишком резвого влета в салон нубийского горного козла. — У меня сегодня только два сиденья.       Нана подбоченивается:       — Совсем не вовремя. — Ветер разбивает ее идеально прямые пряди липнуть тонкими путающимися нитками. Желтая короткая водолазка с разрезами на плечах выглядит так, словно хозяйка угодила в черную паутину, и та осталась виснуть дырявым жабо.       — Ну извините. Такси пробовали вызвать?       — Мы на такси и ехали, — Нана морщит лицо, сочетая там стойкую суровость, — пока Минджэ не стошнило и нас не вышвырнули вон.       Я сдерживаю желание усмехнуться, мельком обвожу взглядом все таких же фрустрированных девиц в кожаных куртках и постоянно отводящую глаза Чонди:       — Крутые у вас приключения.       — Не нервируй меня, Чон.       — Боже упаси.       Подруга опускает ладони на те же места, где держал их ее жених, склоняясь лицом ближе ко мне:       — Кайла с Им пьяные наглухо, я не хочу сажать их в такси одних.       Это я уже понял, не дурак.       — Машин тут почти нет, до дома пять минут, приедешь, возьмешь тачку Минджэ и вернешься за своей girl band, пойдет? — Ответ мне не нужен. Конечно, блин, пойдет, чем быстрее двинемся, тем лучше. Девчонкам небезопасно стоять тут в ожидании слишком долго. — А пока запрыгивай на своего орла и помчали. У меня рыба тает.       Глаза Наны совершенно искренне расширяются, насколько позволяет генетика:       — Так это не от тебя так воняет?       Я цыкаю, качая головой, лишь для вида:       — Сейчас оставлю тебя тут помогать Имоджин застегивать босоножки.       — Не посмеешь.       Нана круто разворачивается идеальным танцевальными приемом, почти прочиркав волосами мне по лицу, к единственной трезвомыслящей барышне и дает ценные указания, запрещая садиться в чью-либо машину, кроме той, на которой «Чонгук самолично прибудет за вами через десять минут».       — Какой еще Чонгук? — Это я спрашиваю, когда Нана захлопывает дверь и получше усаживается на колени своего лыбящегося по-идиотски дебилойда, впавшего в какую-то явно недолгую прострацию. Асимметричная джинсовая юбка, естественно, знатно задирается из-за вынужденной позы, я по-отечески хватаюсь за грубую ткань и натягиваю ниже на чужие стройные бедра.       — Я не могу сесть за руль, — Нана помогает, подняв себя немного, опираясь руками на плечо Мина и бардачок, — во мне три стопки текилы.       — Воу, детка, это как же тебя, любительницу распивать с Рэем Хайникен, так угораздило?       — Дедушка привез с рейса, сказал, какая-то суперпуперская бутылка, буквально нелегально с моряками растаскали из коробки. Мы втроем и жахнули.       Я говорю Чонди «я как Шумахер: туда и обратно, не двигайтесь с места» и пускаю машину делать то, что она умеет лучше всего.       — И как?       — Качественно зверская. — Нана шлепает Минджэ по шее, когда тот, судя по всему, пытается поцеловать ее в щеку. — Дед уснул, как Лань Чжань после первой стопки, а мама чуть не пошла рейдовать твой сад в поисках лайма, потому что — цитата — «этот какой-то совсем некислый, на вкус как банан, не люблю бананы, кто любит бананы?».       Ну надо же. Сегодня просто вечер упитых в хлам.       — Я люблю. А вы все заработали себе адовый день жуткого похмелья.       — Не каркай.       — Кар-кар. — Меня с чувством праведного возмездия толкают кулаком в плечо.       — Ты знаешь, какой вопрос крутится у меня на языке с тех пор, как ты подъехал?       Естественно, как тут не догадаться. Я да на Тэхеновой тачке — ситуация из ряда вон. Но не так быстро, у меня есть вопросы понасущнее.       — Ничего интересного, объясню потом. Сначала скажи, где вы были и какого черта ползали по обочинам?       — Мы были у Хилера.       Я даже отрываюсь от созерцания однотипной дороги, вздергивая брови:       — Ты-то там как оказалась?       — Он, — Нана кивает в сторону своего благоверного, — мне позвонил, сказал, девочки его не слушаются и не дают себя увести.       Даже так. Это делает честь, если на чистоту. Стоит сказать Мину об этом, когда протрезвеет. И благодарно хлопнуть по плечу, само собой. Но это потом с ним лично, а пока лаконично и по делу:       — А он у тебя даже пьяный в хлам несет службу. — Нана не соглашается и не отрицает. Это она держит себя строгой и не дает сторонним вещам смягчать, отводя взор от главной проблемы — ее будущий муж не очень-то умеет пить. — А сам он чего туда поперся?       — Ему Дюма позвонил.       О, ну, конечно…       — Так этот дебил там.       — Да, — Нана снова шлепает Мина, и на этот раз уже по ладони, которой он по-хозяйски хотел подлезть ей под водолазку, чтобы «погреть пальчики», — лобызается в гостиной с какой-то полуголой девицей, вот Кайла и набралась, а Имоджин с ней за компанию.       Какие страсти. И как все это похоже на Дюму, хоть угадывай по описанию.       — А у леди-лакидог какая история? — Будь Чонди тут, я бы ей подмигнул, чтобы не подумала, что обижаю.       — Никакой. Я просто ее забрала оттуда.       — Как она там оказалась?       — Она сказала, ее Дюма потащил.       Второе правило пребывания на острове гласит: «Не доверяй Пак Чанёлю в дни его выходных».       Я скриплю зубами:       — Как он задрал.       Во внерабочее время этот дебил курит траву и начинает думать, что всесилен и умеет предсказывать будущее. По выходным это самый ненадежный человек на этом острове, который расхаживает по общественным местам с коронной ванговской фразой «держитесь ближе ко мне, сегодня вечером никто не прольет слез».       — Сильвер, а ты знал, что Чонгук как-то целый год ходил на вечеринки к Хилеру, чтобы блюсти там порядок, ты прикинь? — Я уже знаю, что пьянь скажет дальше. Остается надеяться, что чувак пропил не все нравственные извилины и беспечно насмешливый тон вовремя трансформируется хотя бы в нейтральный. К счастью, Мин не разочаровывает. — Потом там изнасиловали подругу Детройт и он пытался довести дело до полиции, но без заявления чесаться не стали, так Чон выложил всё про наркоту, чтобы у ублюдка хотя бы обыскали дом. С тех пор Хилер Чонгука совсем не переносит. Знал?       Первое правило пребывания на острове: «Не ходите на вечеринки к Со Чонху по прозвищу Хилер. Пацан — безнравственная аморальная скотина».       Мерзавец родился от коллекционера старинных предметов оружия и Ким Сонхи — арендаторши, в собственности которой значатся несколько проходных павильонов на торговой улице Чильсон. Не холдинговая компания, но здесь это вполне себе здоровски обеспеченная женщина, умеющая делать бизнес. С мужем она в разводе и большую часть времени пропадает в Сеуле, где точно так же сдает в аренду удачно расположенные помещения, так что ее сын пользуется благами и свободным от присмотра временем по кристально ясной, всем известной программе.       Местный Гэтсби, только без морали, зацикленности на прошлом и конкретной цели привлечь чье-то определенное внимание. Ему подавай внимание всех. Он обожает купаться в нем, маминых деньгах, чувстве превосходства, открытом джакузи на семь человек и кокаиновом бассейне, метафора которого приводит к нему множество новых знакомых из числа тех, что говорят, что вся вина на тебе и выборе наряда.       Я вспоминаю вид новой знакомой. Чонди. Фигуристая, невысокая, зажатая. Перед глазами бледные тонкие пальцы, все время старающиеся натянуть края черного платья на колени. Не трудно догадаться, что она охотно ушла с Наной. И к сожалению, еще более очевидно, что к девушке, скорей всего, еще и пытались приставать.       — Знал.       И пережил по этому поводу много не очень приятного. Это было три года назад и привело к новой цветочной терапии и нравоучительным монологам дяди Суна, венцом которых я считаю прижившуюся во мне плодороднее других истину. «Ты же не хочешь там быть, так зачем изводишь себя, раздражая нервную систему? Спасаешь чужие души? Нельзя спасти всех, дитя, и даже четверть от общего не получится, пока своя протекает. Кто бы ни говорил тебе обратное. Ты слишком много на себя берешь. И зачастую — чужое».       — Правда? — Минджэ восклицает с излишним энтузиазмом, Нана шикает «да тише ты!», чувак особо не реагирует, сменяя надутые губы на заговорщический шепот. — Ну и ладно. Ты обещал пикантный секрет!       Ушлый засранец.       — Ты уже выдал один.       Я ускоряюсь, выезжая на совсем пустую дорогу.       — Это мой был! Теперь твоя очередь!       «Вперед, заяц, теперь твоя очередь!»       Ну что ж. Сколько у меня секретов? Или невысказанных фактов, которые я просто не озвучивал. Да не так чтобы слишком много, если подумать. Я, так или иначе, бисексуал. Раз. Моя семья когда-то была богата. Два. У меня больше нет отца. Три. P.O.D. — Youth of the nation — песня, которую я слушаю во время заездов. Четыре. Я неоднократно спал с Тэхёном. Пять. Я знаком с ним с пеленок. Шесть. Я люблю его с раннего детства. Семь. Вот вроде и все. Семь — это много или мало?       Ах нет. Восемь. Точно. Много, наверное. Но что теперь делать? Только выбирать самый простой и держать обещание:       — У Чонгука есть татуировка на лобке.       Виснет пауза, слышно только мягкое, дружественно настроенное урчание двигателя. Я не оборачиваюсь, но чувствую, как у Мина загораются лампочки в глазах. Бац — и по ушам снова режущие децибелы пьяного угара:       — Серьезно? — Нана прижимает ладонь к губам парня и почти сразу одергивает, видимо, вспоминая о том, что через эти губы выходило некоторое время назад. «Господи боже, Минджэ, убавь звук, сейчас выбьет стекла и мы за эту машину потом не расплатимся!». — Понял, понял, — Мин сбавляет голос до ненужного шепота. — А что за татуировка?       Он вряд ли вспомнит, проспавшись.       А Нана... А Нана после Глицина самый надежный человек.       Да и что в этом такого? Это наше общее, это наше прошлое, это были мы.       — У него там фраза на английском. It doesn't matter anymore.       Минджэ воет «оооу», потом почему-то хмыкает со знанием дела, а после, когда я нахожу время бросить на него взгляд, хмурит брови, бормочет что-то вроде «как-то скучно», и минуты две мы втроем едем в блаженной, богами ниспосланной тишине.       Пока на подъезде к дому в Минджэ не включаются способности аналитика:       — А откуда ты знаешь? Если она на лобке.       — Мы состояли в одной команде по плаванию, когда учились. — Ну что ж. Секрет номер шесть идет вслед за восьмым. Сомнительная математика, но, если от корявого счета всегда будет становиться легче на душе, я не против забыть даже таблицу умножения. — Я видел в ду́ше.       И не в душе. И не только видел. Касался пальцами, ощущая вымышленные толчки родства со своей, облизывал, щекоча и вызывая мурашки.       Я делал с ней много чего, но есть вещи, которые нужно и должно оставлять только для себя.       — Вы учились вместе?!       Учились, думали, дышали, жили и выживали.       — И это тоже.       Я чувствую пристальный взгляд Наны, но не оборачиваюсь. Это ни к чему. Уверен, ее вопросы в данный момент полностью совпадают с вопросами её благоверного, и в том, что он-таки достаточно болтлив и непосредственен, чтобы не оставлять их при себе, есть для нее своя выгода.       — Так вы… — Минджэ смачно рыгает, побуждая меня бессознательно сморщиться, — вы с Чоном давно друг друга знаете, получается?       Я чуть больше склоняюсь к окну, Нана открывает другое со своей стороны.       — Получается.       — Ну прикол! — Мину хоть бы что. Он словно нашел детские машинки и теперь разыгрался, разбирая каждую: — А хули он нам ничего не сказал, нычка-занычка! Во эксклюзив! А тогда вы тоже не ладили?       Тогда он хрипел подо мной от удовольствия, хохотал над моими шутками и умеючи смешил сам, чувствуя, когда мне нужно поднимать настроение.       — Спроси как-нибудь у него. Моя очередь закончилась. Больше никаких разоблачений.       — Но я еще хочу! — По-моему, он поджимает губы. Господи. Парню двадцать восемь лет. — Мне же никто не поверит из пацанов, если я скажу, что вы с Чоном вместе учились и так давно друг друга знаете!       Шутки в сторону, мы с Наной произносим в один голос:       — Да ты об этом даже не вспомнишь с утра.       Минджэ возмущается очередным ультразвуковым «эййй!», что-то лепечет про свадьбу и, через минуту выходя из машины во дворе дома, спотыкается о ее порог и валится лицом вниз на сырую траву, чудом не задевая первую клумбу, к которой мне пришлось осторожно подъехать впритык, чтобы сократить расстояние для вноса в дом продуктов. Пока он поднимается, на полминуты зависнув в позе рака, я прошу Нану сгонять за ключами от его машины — она убегает к себе домой, а сам набираю Глицину, еще на подъезде заметив, что у него в комнате горит свет.       — Я тебе говорил, что у меня скоро свадьба? — Этот вопрос Минджэ адресует Юнги, когда хлопает входная дверь и тот выходит на крыльцо в растянутых спортивках и фиолетовой кенкурухе с изображением Пикачу. Сам Глицин больше похож на Мяута — черные пряди волос, к примеру, торчат сейчас в точности, как у того усы.       По телефону я сказал только, что мне нужно помочь разгрузить продукты, а Юнги это Юнги, так что, полностью игнорируя подбоченившегося для равновесия Минджэ, он не задает никаких вопросов, только размеренно спускается по лестнице в резиновых шлепках, осматривая не мой Астон Мартин ленивым невпечатленным взглядом, и сразу направляется прямиком к багажнику, который я тут же открываю, стараясь не тратить время.       Нана налетает со спины, вкладывая в ладонь ключ с брелком футбольного мяча и ни слова больше не говоря, подхватывает поддон с рыбой с левой стороны, разделяя ношу Глицина. Минджэ протягивает руки, намереваясь занять место девушки, я уже открываю рот запретить этой шатающейся пизанской башне прикасаться даже к пакету с зеленью, но за меня справляется Нана. Она говорит:       — Не мешайся, иди в дом переоденься и вымой руки, ты весь в земле.       А я лезу в салон забрать чужой телефон и флешку, выхожу за ворота — Мин паркуется снаружи, на всех мест во дворе не хватает — снимаю сигналку и уже через минуты снова оказываюсь на дороге, которую знаю наизусть. У не умеющего солидно бухать парня в хонде пахнет приторным химическим ароматизатором: под зеркалом заднего вида висят сразу пять фрешнеров в виде привычных глазу елочек. У Мина тоже есть флешка с музыкой, она вставлена и, едва я завел, начала проигрываться без спросу, облепив резвыми этническими ритмами небезызвестной «La la la» Шакиры, клип к которой был официальным музыкальным видео чемпионата мира по футболу в две тысячи четырнадцатом году. Мин большой любитель этого вида спорта, он как-то говорил, что у него на флешке есть все песни и гимны ФИФА, начиная с одна тысяча девятьсот сорок пятого. Так что свои десять минут я еду под «Brazil 2014», «Waka waka» и «Colors» Джейсона Деруло.       Девочки, к счастью, стоят на своих местах. Ну, стоят две — Кайла и Чонди, последней Нана велела поднять с земли Имоджин, чтобы девица не схлопотала цистит, так что та сейчас послушно сидит на корточках, плотно прижав оголенные колени друг к дружке. Оперев на них локти и вложив подбородок в раскрытые лотосом ладони, она выглядит очень забавной и очень привлекательной, несмотря на замутненный взгляд.       Я собираю пьяные цветы с обочины и помогаю Имоджин не разбить голову, когда, шагнув к машине, она опять теряет злополучную босоножку. Приглядевшись, понимаю, что шнурок порван, поэтому знатно и подводит. Пока еще горит верхний свет из-за незакрытой двери со стороны Чонди, я оборачиваюсь проверить положение вещей на заднем сиденье и вполне могу назвать цвета нижнего белья — так девчонки разрослись стеблями на заднем сиденье, совершенно не заботясь о задравшихся платьях.       — …аешь? — Это мямлит Кайла, упав головой на плечо подруги. Я делаю музыку тише и прошу повторить снова. Дисплей молчаливо докладывает, что некие Nicky Jam, Will Smith (этого я знаю!) и Era Istrefi исполняют для нас «Live It Up», и судя по надписи в скобочках, это все еще часть подборки гимнов. — Я говорю, что твой друг скотина, ты знаешь?       Ах это.       — Какой из?       Желтая кожанка скрипит, когда в меня обвинительно тычут пальцем:       — Пак Чанёль.       О, представился значит, ушастый укурыш.       — Согласен. Скотина.       На этот раз машин на встречке побольше, чем в первый, я стараюсь не гнать слишком сильно, вряд ли чужая хонда будет счастлива получить порцию переработанных продуктов не своего же желудка.       Чонди по правую руку сидит мирно-тихо, пристегнувшись и подсунув ладони под бедра с внешней их стороны. Она как будто хочет что-то сказать, но не решается. Учитывая, что, скорее всего, это будет про Тэхёна, пусть лучше сидит молча и не расстраивает меня почем зря.       — Ты тоже водишь девушек за нос? — Это спрашивает Имоджин, я мельком смотрю в зеркало заднего вида — ловлю ее хмельной взгляд из-под полуопущенных ресниц. Девчонка спрашивает лениво и едва сонно не причмокивает, зачем-то мягко прикладываясь затылком к подголовнику несколько раз подряд.       — За собой не замечал.       Кайла интересуется:       — Тогда зачем дружишь с тем, кто водит?       Несмотря на то, что обе они навзрыд пьяные, а я мог бы и отмахнуться или вовсе промолчать, слова идут сами, пока я сосредоточен на дороге и пытаюсь особо не разгоняться:       — Дружба — это необязательно о согласии сторон. То, что я с кем-то дружу, не говорит о том, что я одобряю всё, что этот человек делает и думает. То же самое и в обратную сторону.       Со всей непосредственностью у меня спрашивают:       — В чем тогда смысл дружить?       Я улыбаюсь, мельком глядя на врезающиеся друг в друга елки под зеркалом заднего вида. Вспоминаю, как Милки спросил, «зачем так много сразу, дебил?», а дебил ответил, «чтобы казалось, что я в лесу».       — Мир большой, леди, в нем нужно держаться. — И из кожи вон лезть. И вертеться. И не тратить время попусту. И ковать, пока горячо. И не быть лежачим камнем. И бежать, пока не сотрутся ноги. Ну и вовремя вспоминать, что всё перечисленное, слава Вселенной, по желанию, и она — Вселенная — не коуч-тренер, ей не в падлу разбросать варианты, в том числе и тот, где прийти к стратегически важным точкам можно и походкой пораслабленнее, ничего при этом не теряя. — А держаться лучше вместе. Так веселей и безопасней.       По-моему, сразу на «безопасней», будто это была колыбельная, обе подруги синхронно падают в дрему, и остаток дороги проходит лишь под негромкие биты Кнаана и Питбуля с Дженнифер Лопес.       Когда я поднимаю Имоджин на руки и прохожу во двор, багажник Астона уже закрыт, и на улице никого нет. Чонди помогает открыть входную дверь — я втаскиваю леди в дом и осторожно опускаю на диван в комнате отдыха, которая условно является общей гостиной. Тот — диван в смысле — уже предварительно разложен, что, вероятно, дело рук Наны, и застелен бельем цвета спелой черешни. Чуть получше стоящая на ногах Кайла поправляет подруге платье, когда та припадает головой к подушке и растекается по крайней стороне дивана, тут же переваливаясь на бок. Желтая кожанка кое-как поддается снятию, швыряется на подлокотник, тут же соскальзывая на пол, пока Кайла забирается на диван на четвереньках, медленным хищником ползя на свободную сторону, чтобы упасть рядом с Имоджин и что-то промычать про вкусный запах освежителя для белья. С кухни слышно, как скрипят по полу ножки передвигаемого стула, когда Чонди подходит и снимает подругам обувь, укладывая рядом с диваном, я прохожу дальше вглубь дома.       — Привез? Спасибо. — Нана стоит у холодильника, держит открытую банку с оливками и жует, опускаясь за очередной пальцами. — Тут продуктов хватит снимать кулинарную программу. Объяснишь, откуда они и почему ты на чужой машине?       Я вздыхаю, сидящий за столом Глицин опирается щекой о сложенный кулак руки и смотрит так, словно у меня на лбу написано все, что может его интересовать.       — Простите, — Чонди появляется на пороге кухни, обхватывая локоть левой руки правой ладонью. Ее волосы слегка растрепались на концах. — Кайла только что сказала, что они забыли свои сумки. — Я втягиваю воздух, силясь не начать плеваться матом. — Она снова заснула, но я все осмотрела и действительно не нашла при них ни телефонов, ни бумажников.       — Воф же бфять. — Нана отставляет банку на стол и смотрит на меня слишком расширившимися глазами, будто бы там мини-экраны и мне таким образом будет легче разглядеть транслирующиеся на них надписи.       — Вы прикалываетесь? — Я спрашиваю неизвестно у кого, Глицин тянется к консервной банке, и так же подцепленная пальцами оливка скрывается за рядами его ровных зубов.       — Надо ехать. — Нана лаконично подводит итог.       — Глицин? — я спрашиваю на пробу. Мало ли свезет.       — Я должен был лечь спать двадцать минут назад, — вторая оливка падает в рот, проговаривающий слова бесстрастно и размеренно, — мне вставать через четыре часа.       У меня сегодня выходной, так что можно и порадоваться, но я вскидываю руки, задерживая их на секунды, а потом обреченно опускаю ударяться о бедра и болтаться как маятники старинных часов:       — Да что ж за ночь такая…       Нана подает голос с неуверенным:       — The night is young?       И смотрит на меня с легко одетой надеждой и откуда-то взявшимся голым энтузиазмом, сменившим строгость по щелчку открытия консервной банки. Я уже собираюсь вскинуть руку, тыкнуть пальцем и оборвать этот оптимизм, но срабатывает неожиданный ход.       — And it can't go wrong with you. — Юнги улыбается одним уголком губ, монотонно разжёвывая оливку.       — 'Cause with you I'm young too. — Заканчивает Нана тем же наглухо лишенным слуха и певучести скупым речитативом, и я возвожу очи горе, круто разворачиваюсь на месте и съебываю нахрен. Мне в спину кричат: — А можно мы поедем на Астоне?       Я ничего не отвечаю, просто миную сопящих леди, сложенную рядом с диваном женскую обувь и приторно-сладкое амбре караулившего похмелья. Ночной воздух ласково успокаивает легкие, мягким массажем проходясь по всей верхней части тела, я спускаюсь с лестницы, вынимаю смарт-ключ суперкара из кармана и усаживаюсь, возвращая чужой телефон обратно на торпеду. Нана падает на пассажирское, сейчас проходясь ладонями по красивой отделке сиденья — я завожу и не к месту вспоминаю, каково это — упираться в кремовый материал носом и дышать запахом натуральной кожи, смешанной с вечным одеколоном Тэхёна, который живет в этой дорогой коробке на пмж и щекочет пищевод сразу же, едва попадаешь в салон с улицы.       — Тут так им пахнет.       Чужой комментарий едва не сбивает мою концентрацию — всего сантиметра три, и я погубил бы собственную клумбу.       — Тебе-то откуда знать, как он пахнет?       — Заметь: ты даже не уточнил кем.       Я цыкаю, не считая это каким-то показателем:       — И так понятно.       — Только тебе и понятно.       — Что это значит?       — Да ничего. — Нана наконец вспоминает, что нужно пристегнуться. — Расскажешь, как так получилось, что ты катаешься теперь еще и на его машине?       Оо, да ну серьезно?       — Чимин плохо на тебя влияет.       Мелодичный бойкий смех разрезает тишину и красивое урчание двигателя. Я понимаю: успокоилась. Доставила свое чудо-юдо домой, уложила спать — и вот оно собственной персоной чужое чувство легкости:       — А по-моему, смешной каламбур.       — Ха-ха.       — Ладно, я серьезно, до Хилера двадцать минут, утоли мое любопытство.       Все очень просто, рассказать мне не жалко.       Естественно, первое, что уточняют, это ожидаемое:       — И ты дал ему свою Блю? — Я отнимаю четыре пальца от руля — мол, ты видишь меня в ней? Очевидно, что нет. — Ну надо же. А как же ваши суеверия?       Они с Детройт еще посплетничают, это неизбежно, от этого никуда не деться, мы все-таки сборище трещащей на каждом углу молодежи, так что говорю максимально мимо по шкале истины:       — Рыба мне дороже.       Нана фыркает, сверля мой исстрадавшийся профиль глазами. Я не реагирую. Я включаю поворотники, слежу за дорогой и на определенных ее участках не отказываю себе в лишних скачках стрелки спидометра.       Там впереди и выше небо уже светает, собираясь сине-белыми мазками на ленивой линии еще неуверенного в себе горизонта. Нана говорит «красиво как», я согласно мычу и скашиваю глаза на время — отсчитываю, сколько прошло. По факту час, если Тэхён победил, они с Омаром потащились в шатер, потому что перед отъездом, как уже говорилось, всегда нужно отметиться, подтвердить победы и засвидетельствовать законность передачи машины, если соперник ставил ее на кон. Это занимает какое-то время, но, по сути, то уже должно было себя исчерпать. Либо Тэхён должен встретиться мне сейчас со стороны встречной полосы, либо он все еще на кой-то черт зависает на треке. Во втором случае лучшим из плохих вариантов может быть только еще один неумеющий пить кадр с именем Бонсу, неожиданно появляющийся на более четком горизонте со своей ебучей настойчивостью предложений.       Голова опять начинает кипеть, Нана включает радио, падает на спинку кресла и очень блаженно вдыхает запах богатой жизни. Я теряю нить прежнего самобытного запаха за смешанными ароматами побывавших в салоне людей, немного внутренне раздражаясь — отняли такую возможность и даже не спросили, просто поставив перед фактом. Рука сама тянется к своему смартфону, вынимает из заднего кармана, снимает блок и пишет «где ты?», тоже просто ставя перед фактом.       «Я в порядке, успокойся» приходит, когда я подъезжаю к открытым воротам ненавистного мне места и паркуюсь прямо на въезде.       — Только не заходи в дом, окей? Я сама поищу.       А мне буквально кажется, как с плеч сыпется крошка, минутой ранее имевшая форму давящего пескобетонного блока. И это никак не связано с тем, что меня освободили от необходимости посещать этот злополучный доми́на.       — Это ты обо мне так заботишься или просто не охота потом обрабатывать мне ссадины?       Подруга честно выдает:       — Второе.       И выходит из машины, очень бережно прикрывая дверь.       Я не горю желанием проходить дальше ворот, так что только рад подождать. Пару секунд, пока Нана пересекает подъездную дорожку и бассейн, выбираю между покурить и послушать следующие песни на флешке. Вариант второй проигрывает. Закуриваю я снаружи, опираясь бедром о теплый бок бампера.       Двухэтажный дом пестрит горящими окнами, крупным канатом какой-то холодно-белой гирлянды вдоль крыши и одеждами скорой на рваные поцелуи парочки, которую мне несложно разглядеть на открытой веранде второго этажа за счет стопроцентного зрения. Парень с девушкой лежат на одном из шезлонгов рядом с завязанным на ночь зонтом. Я опускаю глаза ниже, зачем-то пытаюсь угадать гулко звучащую изнутри дома музыку и отмечаю, что снаружи во дворе совсем нет людей, но та же прибассейная территория завалена каким-то тусовочным мусором вроде пустых расставленных у шезлонгов банок, бутылок, одноразовых стаканчиков и пустых пачек из-под снеков.       И вот только тут я замечаю, наверное, единственного человека, который не сбежал под крышу от ночной майской прохлады и ледяной голубизны застывшей воды. Пацан сидит на переливной решетке, свесив ноги в колючий жидкий холод, и горбится так беспощадно, что кажется, толкни его в спину пальцем даже несильно, он тут же бултыхнётся в бассейн головой вперед, как застывшая неподвижная статуя. Я смотрю на нее минуту. Потом другую. Смотрю, пока заканчивается сигарета, делая последний вдох под моей подошвой. Все это время человек не двигается. Даже кудрявые волосы неясного со стороны оттенка застыли красивой мраморной работой какого-нибудь итальянского скульптура.       Я не люблю этот дом и все, что здесь происходит. Не люблю даже его запах, а он есть, я чувствую его даже отсюда — снаружи за воротами, потому что невозможно не учуять плохих, неудачно вылупившихся людей. Их убеждения и поступки воняют на постоянной основе. Тут нечего объяснять. Иногда такое нужно просто научиться чувствовать. Раз и навсегда.       Причина, почему ноги ведут меня вперед, ясна любому психологу. Дядя Сун сказал бы свое «ты хочешь всем помочь, и в большинстве случаев тем, кому чужая помощь только тормозит собственное личностное развитие». Я вообще помню все, что говорит дядя Сун. Дядя Сун, мама, бабушка и Тэхён. Первый особенно мудр, чтобы просто так пропускать мимо ушей, не запоминая, а троих других я слишком сильно люблю. А «когда сердце делает выбор, уши прислушиваются, память накапливает, душа концентрируется».       Да. Я помню все, что говорит дядя Сун, но еще не ко всему научился прислушиваться. Поэтому миную ворота, поэтому обхожу пустые бутылки, поэтому встаю рядом с сидящей статуей и пытаюсь для начала разобраться с цветом ее волос. Череда встроенных в пол лампочек вдоль прямоугольника бассейна — это, конечно, здорово, но помогает очень посредственно, они, скорее, чтобы ты не споткнулся, разбив голову о каменную кладку, так что я зря быкую, подсчитывая непонятные оттенки. На мой взгляд, эта рваная шевелюра содержит черный, розовый и, может быть, белый цвета, стильно перемешанные друг с другом в весьма экстравагантной прическе. Чувак сидит в синей вязаной безрукавке — все его руки усеяны цветными татушками, в ухе, видимом мне со своей стороны, штук пять проколов, и если прибавить к этому волосы и тот факт, что незнакомец строен и худощав, его совсем несложно принять за Колтона Бейкера — так разошлось у меня уставшее воображение.       В конце концов я спрашиваю первое, что приходит в голову:       — Ты не планируешь топиться?       Парень даже не вздрагивает. Уходят секунды, прежде чем мне отвечают хриплым, коротко стриженным:       — Не.       Не — это не «да», но и тут не все так просто:       — Не — даже не рассматриваю, я обожаю свою жизнь. Или не — у меня другой план: повешусь в лесу Аокигахара, дайте только докопить на билет?       Тут уж пацан медленно оборачивается, слегка склоняясь на правый бок, чтобы удобнее было задрать голову и постараться осмотреть меня беглым оценочным взглядом.       Скульптурное лицо украшают подвижные водные ленты-отражатели, я склоняю голову на бок и делаю вывод острым осеняющим импульсом: на лице от Машин Ган Келли ровный пухленький ноль, тут очевидно и натурально больше от того актера с французской фамилией, это я кроме шуток, чувак передо мной не кореец, это кто-то родом с Юго-Восточной Азии, но, видит бог, есть в нем что-то от парня, из-за которого постоянно верещит Нана, выводя из себя Минджэ.       — Слишком много мороки, которая себя не окупит.       — Тащиться в Японию?       Мне бесцветно кивают, снова оборачиваясь к воде и не меняя позы.       Я прослеживаю траекторию его взгляда и не сразу, но замечаю, что на бледно-голубом дне бассейна вроде как что-то лежит. То ли желтое, то ли оранжевое. Чем-то смахивает на смартфон цветной панелью вверх.       Бассейн был и наверняка еще есть в доме Кимов в Пусане.       Я ни разу не целовал в нем Тэхёна, потому что он попадал в зону сразу трех дворовых камер, которые, естественно, никогда не отключались. Но мы в нем плавали часами, и последний раз я помню не хуже прежних. Тогда на территории дома была только мать Тэхёна. В выходные она играла на пианино с трех до полпятого, обычно мы запирались в комнате и совмещали множественное полезное со строго скрываемым приятным, но по субботам, когда отдыхать нам не разрешалось, в этот музыкальный промежуток мы тайком спускались к бассейну. Охрана, смотрящая за экранами в специальном помещении, не докладывала о подобных вещах, так что переживать нам было не о чем. Главное, как всегда, уломать начальника смены дать нам знак, если господин Ким вдруг вернется домой раньше времени. Подход и пути влияния знал Тэхён, я повлиять на не свой персонал даже не пытался. В наш последний совместный раз в бассейне за сезон и, как окажется, юность господин Ким не вернулся раньше, а госпожа Ким музицировала всё положенное ей время. В наш последний совместный раз мы с Тэхёном, прежде чем сбежать плавать и вместо того, чтобы учиться, читали предсмертные фразы известных личностей.       «На кой черт мне все эти песни, святой отец? Вы же фальшивите!». «Я так люблю тебя, мой дорогой Бобр». «Прошу извинить меня, мсье. Я не нарочно». «Умирать скучно». «Так или иначе, я хочу попасть в кино». «Вы замечательны». «Я знаю, кто ты. Ты моя девочка, я люблю тебя». «Спокойной ночи, котенок». «Как мне всё это надоело». «Я должна войти, чтобы туман рассеялся». «Ух ты. Ничего себе. Ух ты!». «Кое-какая бабочка уже взлетела».       Я до сих пор знаю лишь фразы, Тэхён же запомнил тогда имена всех тех, кому фразы принадлежали, в каком году эти люди ушли из жизни и чем в ней занимались. В бассейне мы решили, что нам тоже нужны предсмертные фразы, только придуманные заранее. Ну, чтобы со вкусом. Тогда нам казалось, что умирать мы будем одновременно будучи рядом друг с другом и неизбежно в результате каких-то трагических или героических событий, поэтому моими словами по итогу стали «Увидимся в день рождения», а его — «Не опаздывай снова».       Я помню, что мы совершенно серьезно не исключали, что нас может обратить какой-нибудь вампир, так что помимо предсмертных фраз были ещё и примерные планы на бессмертие и попытки придумать, как цивилизованно справляться с жаждой крови.       Я помню, почему мы заговорили о самоубийстве впервые. Это было связано с Эриком и Диланом. Но в тот момент — момент обсуждения минусов бессмертия — оно снова оказалось важной частью диалога. Потому что жить долго и жить вечно — вещи биполярно разные и последнее совершенно точно не дар и не удача — кому угодно захочется прекратить эту центрифугу. Чего уж говорить. «Мы — столетники — все равно всегда будем знать про суицид больше гипотетических миллионников, согласен?». Вот что Тэхён сказал последним, прежде чем смарт-часы пискнули и мы, наскоро обтираясь полотенцами, помчались обратно в комнату делать вид, будто никто из нас ее и не покидал, с головой занятый учебой.       — Знаешь, мы с лучшим другом когда-то очень давно составили топ-5 респектабельных мест для самоубийства. И там везде слишком много мороки, только в этом и был смысл. — Я немного кряхчу, усаживаясь по-турецки рядом с пацаном на вид лет двадцати двух, у которого бежевые брюки по-прежнему закатаны по коленки, а ноги белеют нездоровым крахмалом, словно аватары в питательной среде. — Там, где путь до цели дольше пары часов, всегда есть возможность передумать. В этом вся соль.       Тимоти — а именно так зовут того актера с французской фамилией — снова смотрит на меня через плечо, не моргая. От него пахнет хвоей и немного потом. Через полминуты молчаливых гляделок парень как-то странно кривит губы, почти изображая легкую улыбку. От этой манипуляции на щеке проявляется глубокая ямка.       — И что вошло в топ-5?       Позади гулко бьется по стенам что-то тошнотворно ремиксовое, я не борюсь с желанием поморщиться.       — Эмпайер Стейт, Эверест, Бурдж Халифа, Золотые ворота и отвесные склоны в Норвегии. — Вспоминать несложно. В конце концов под матрасом мы прятали не только развлекательные и псевдонаучные журналы. Там было место много чему, в том числе и субъективным анализам каждой цифры из упомянутого топа. Мы называли это индивидуальной перспективой. Она была у нас во всем. Мы любили ею делиться, мы любили говорить, рассуждать, искать ответы вслух, искать письменно, чтобы потом давать друг другу на прочтение. Мы никогда не оставляли ничего без личного расследования. Мы никогда не спорили. У нас это называлось «sharing». У нас у всего было свое название. Навязанные нам не нравились. — Но Эмпайер Стейт мы убираем из-за решеток, так что остается только четыре.       Тимоти не задумывается, он просто хмыкает:       — Бурдж Халифа вообще не к месту. Там вся смотровая площадка окружена стеклом, а в офисах окна не открываются. Другая система проветривания помещений.       — Вот и мы сошлись на том же. — Я киваю, вынимая телефон, чувствуя, что он вот-вот выскользнет из заднего кармана. — Сама по себе перспектива ужаленным носиться по зданию в поисках дыры, из которой на радостях можно было бы сигануть, — это прям жалкое зрелище.       — Эверест — сомнительный вариант.       Да уж.       — Соглашусь.       Сначала Тэхён сказал: «с тибетского название горы переводится как "божественная мать жизни", умереть у нее на руках уже нескучно», я согласился, а через полчаса мы уже единогласно отмели этот вариант. Вершина мира, самая приближенная к небу точка, всюду снег, почти ураганные ветра, солнечная радиация, бесконечная свобода вокруг, жуткий холод под минус шестьдесят по Цельсию. Чтобы умереть не в результате несчастного случая еще на подъеме, нужно добраться до вершины, снять кислородную маску и лечь на снег. Там уже несколько лет как работает высокоскоростной интернет, так что можно даже с кем-нибудь пообщаться, если хочется, а потом, скажем, включить любую песню и ждать. По-хорошему придется пролежать там больше двух суток, чтобы задохнуться. «Вот что я называю кучей мороки». Но в ней тоже своего рода шарм. Тэхён озвучил его так: «если хочешь умереть, изволь немного подождать. Типа, список смерти переполнен, и нам просто следует ждать своей очереди не в слишком удобной комнате ожидания».       — А лес чего не включили?       — Банально.       — А Золотые ворота значит не банально?       Тэхён тогда сказал: «без них как-то не то, сам знаешь». Я ответил: «точно», и нам не потребовалось объясняться на этот счет.       — Ты там бывал?       Тимоти наконец немного выпрямляет плечи, от движения крестообразные сережки на его ухе бьются друг об друга, я сижу достаточно близко, чтобы услышать, как они звенят.       — На мосту? — Я говорю «ага». — Неа.       — Ну вот когда побываешь, ты поймешь.       — Пойму что?       — Что без них не может быть списка топ.       Мне говорят просто:       — Пафосно.       Я отвечаю не сложнее:       — Тем не менее бесспорный лидер среди самоубийц. Их еще никто не превзошел.       — Ты там бывал?       — Да. С лучшим другом знакомились с восточным побережьем. — О да. «Знакомились». Чтобы родители позволили нам праздную поездку в штаты, мы должны были получить по девяносто девять баллов за промежуточный тест по английскому.       Тимоти бодает подбородком воздух — проявляет очевидный интерес:       — И как?       Честно:       — Там красиво.       Да. Красивые ворота в ад для поборников mainstream'а. Ограждения, плеск воды, сплошной пинг-понг из металлических мячей за спиной, ощущение крохотности на фоне громадности и дыхание лучшего друга, уставившегося на темную воду.       Он тогда сказал, что ворота — это «портал, который дышит, и, если ты пришел себя убить, он будет с тобой разговаривать, параллельно пересчитывая все твои наиболее привлекательные позвонки». Я слушал и думал, что голос у Золотых ворот наверняка ни на что не похож. Думал, что они говорят через тросы, подергиваясь, подобно связкам. Растягивают предложения один за другим по всей территории моста, конкретное слово достается конкретному тросу, иногда, если предложение особенно длинное, в зависимости от того, в какой части моста человек стоит, его начало, середину или конец он может попросту не услышать. Тэхён сказал: «Вот кто разбирается в самоубийцах лучше нас с тобой, да?», а я смотрел, как от сильного ветра его волосы царапают ему глаза, и думал: «лишь бы им никогда не разбираться в тебе, пусть это будет только моей привилегией». А потом вдруг лучший друг задрал голову и начал полоумно улыбаться, а я понял, что он там, наверху, «ищет», потому что наши мозги всегда были продолжением друг друга.       — Ты «Зачарованных» смотрел?       Вопрос вырывается, прежде чем я успеваю подумать о его пользе и необходимости. Тимоти он, тем не менее, застает врасплох — почти все мышцы лица восстают против абсурдности резко ушедшего в кювет разговора:       — Что?       — Это такой сериал. — Этот парень снова не вздрагивает на новый голос, а я вот даже не услышал чужие шаги. Сколько эта девчонка стояла слушала? — Мы с подругами обожали его.       — Какая у тебя любимица там? — Я оборачиваюсь, сталкиваясь с Наной взглядами. У нее в руках два плотно прижатых друг к другу клатча.       — Фиби. А у тебя?       Я отвечаю с гордостью:       — Пайпер.       Нана опускается рядом со мной на корточки и откладывает чужие сумки в сторону:       — Почему Пайпер?       Как почему?       — Она крутая. Сама по себе. — Какие тут вопросы, ну? — А как мать просто охеренных сыновей — так еще больше. Крис вообще был моим крашем. А первый… забыл как его...       Нана услужливо подсказывает:       — Уайтт.       — Точно. — Я щелкаю пальцами и с похвалой гляжу на подругу. Есть премия для людей, которые запоминают такие сложные имена? Дайте две. — Он нравился Т… — тут я буквально чуть не ляпаю «Тэхёну», вот прям на одном дыхании, еще наносекунда — и здравствуйте, так что откашливаюсь и заканчиваю достойно Золотой Малины, — моему другу.       Нана, естественно, замечает больше нужного, склоняется ко мне своим любопытным носом, высокий хвост качается, падая мягкой сетью мне на плечо:       — А друга звали…?       Я почти тычу свой нос в ее, копируя настырное и жестокое убийство личного пространства:       — Не Вашедело. Не — фамилия, если что. Он китаец.       Мышцы лица Наны уже мобилизуются, чтобы сформироваться в чистый оживленный скепсис, но ее сбивает Тимоти:       — Крашем? — Я оборачиваюсь: парень хмурит густые брови и снова горбится, почему-то с особым любопытством рассматривая черты моего лица. — Ты гей?       Ах вот что.       Ну, я еще могу дать заднюю и развернуть да вывернуть.       Но есть ли смысл?       Раньше, может, какой-то и был, а теперь… теперь — ох, мамочки — теперь же реально никакого. Наоборот, только сам себе же и ставил палки в колеса. Пора бы уже раскрывать карты, если я хочу того, кого хочу, и обязательно во всеуслышание.       — Би, чувак.       Ай как хорошо вышло. Легко. Нейтрально. Без свиста. Гладко. Честно.       Чужие глаза выпячиваются, становясь больше размера на два:       — И Чонху не против твоего общества?       Вау, да он Хилера по имени зовет.       Нана читает мысли, хмыкая у меня за спиной:       — Ты тут новенький? — Парень переводит на нее взгляд, не кивает и не соглашается, нужды нет, всё видно по лицу. — Они с Чонху машут кулаками при каждом удобном случае. Но про свою ориентацию этот кадр, — меня пихают плечом, слегка наваливаясь, — говорит так откровенно впервые, так что можешь считать, что у тебя эксклюзив.       Ну вот и всё. Нана теперь в курсе. Минусы? Плюсы? Она не сплетница бескостного уровня. Докладывать о подобном подруге в праздной беседе не станет. Как я и говорил, Нана человек надежный. Это плюс. А минусов я в упор не вижу. Ну скажет Тимоти кому-то еще — что с того? Всё снова мне на руку, я осуждения не боюсь. Жизнь отбила этот страх, показав, каким выжигающим все лучшее пожаром он может стать.       Пока анализирую одно, этот Тимоти занят анализом другого. Меня. Взгляд исследует мои зрачки — один за другим: мне отлично видно, как карие глаза, смазанные бликами лазури, скачут мячиком туда-сюда, будто на поверхности моей сетчатки есть симулятор набора жизненных ситуаций, который пацан сейчас скроллит в поисках подходящих для себя самого. Становится несложно допереть, в чем прикол, когда полуфранцуз-полуфилиппинец спускается к моим губам, а после к рукам в тонкой хлопковой кофте черного цвета, видимо, прощупывая те на стратегически важные точки. Это забавное зрелище. Своего рода беспалевный checking out, самобытный, скоростной и, видимо, совсем отчаянный, потому что, ну, мы ж не в клубе, допустим, вот так просто после разговора про суицид быстро не переобуваются, чтобы собрать анамнез и беззастенчиво выдать:       — Как насчет того, чтобы выпить со мной завтра?       Нана сбоку хрюкает: «какой шустрый».       Я интересуюсь:       — А ты так в себе уверен?       — А ты в себе?       Интересный ход, но легко кроется. Можно вернуть на землю, чтобы не выпендривался, но зачем, если допустимо подыграть:       — Я красавчик.       — Вот и я тоже.       Типа, что еще для любви надо, да?       Ну-ну.       — Значит, приглашаешь на свидание? А вот только топиться собирался вроде, нет?       — Я не собирался. — Тимоти морщит брови, дергая плечами — будто сбрасывает сползающую накидку. — Просто устал. Мы с Чонху знакомы со средней школы в Сеуле, я приехал к нему сюда впервые, давно его знаю, а не могу признаться, что вхожу в число людей, которых он натурально ненавидит. — Парень оборачивается в сторону набитого музыкой и людьми дома, серьги в его ушах хаотично покачиваются. — Они там только что отыграли целую унизительную сценку вокруг парня, который просто пришел с накрашенными ногтями.       Ну что за люди, господи боже мой. У меня автоматически напрягается челюсть в привычном смешанном импульсе отвращения и злости.       Теперь понятно. Насмотрелся наш Тимоти — и теперь, конечно, подавленный, немало расклеился, наверняка, задумавшийся о правильности своего собственного нутра. Кто не проходит через такое — тот просто до такого не доживает. Жестокая правда, но ее нужно знать в лицо.       — От таких друзей бежать надо, сверкая пятками, ты в курсе? — Мне ничего не отвечают, лишь неопределенно пожимают плечами, продолжая смотреть в сторону подсвеченной изнутри музыкальной коробки. Я мог бы взяться анализировать этого чувака, мог бы попытаться объяснить его тоскливое упрямство и такую просящую скорострельность, мог бы поговорить с ним еще, если это ему поможет, но, во-первых, спасти всех я все равно не могу, а во-вторых, спасать всех мне и не надо. Ну и в третьих, я наконец вспомнил фамилию того актера: — Несмотря на то, что ты выглядишь как Тимоти Шаламе, я тебе откажу.       На меня смотрят, как на человека, который неожиданно заговорил на хинди:       — Тимоти кто?       — Кинематограф, походу, не входит в круг твоих интересов.       — Это плохо?       — Кто сказал?       — Ну, — Тимоти снова дергает плечами, сережки снова толкаются друг о друга, — я ни один разговор поддержать не могу из-за того, что все популярное меня отталкивает.       — К черту разговоры, в которых можно обсуждать только изъезженное и общеизвестное. — Нана произносит, почти как агитационную кричалку на выборах.       Я согласно поддакиваю:       — Вот ты сечешь в местах для самоубийств, чем не крутость?       Тимоти фыркает, хмуря брови:       — И кто будет готов разговаривать со мной на эту тему?       — Ну я вот нашелся же.       — Но выпить со мной отказался.       Ну вот так, чувак, что со мной поделать, я уже определился.       — С тобой я могу выпить только в качестве друга, пойдет?       Тимоти наконец шевелит ногами — всплески воды почти смазываются на фоне запертых кричащих битов.       — Не в твоем вкусе?       Ну как тебе сказать…       — Он у меня просто очень специфический. — Шрам на груди, выразительный взгляд, отвратительный характер, густой баритон, особая манера поправлять джинсы. — Так что к тебе вопросов нет, Тимоти, ты бомба, чувак, честное слово.       — Я Элвин.       Вот и познакомились. Я тычу большим пальцем по очереди:       — Чонгук. Нана.       Элвин, который Тимоти, смотрит на меня очень вдумчиво:       — Чонгук? Тот самый Чонгук?       — Тот самый?       — Чонху, когда становится агрессивно пьяным, вечно начинает посылать тебя гореть в аду.       Ах это.       — Да. Как видишь, мы с ним очень любим друг друга.       — Почему он тебя так ненавидит, если ты… как я понял… не афишируешь свою ориентацию?       Тут отчего-то тянет закурить. Я подцепляю пачку, до этого уложенную рядом со смартфоном, вынимаю зажигалку:       — Причин много.       Нана понимает, что рассказывать про главную я не мастак, и довольно быстро ориентируется, предлагая вариант попроще:       — Чонгук несколько лет назад оскорбил твоего друга перед влиятельными людьми.       — Ну технически, это он сначала оскорбил меня. — Язык пламени гаснет, сигарета шипит оранжевым пламенем, заполняя легкие всякой гадостью. — Я был младше, работал доставщиком пиццы, перепутал твоего Чонху с охранником — он разозлился и швырнул коробку мне в лицо. Даже шрам остался. — Я тычу ногтем большого пальца по едва заметному рубцу под левым глазом. — Ну я полез драться, а там же охрана — мне помахать кулаками не дали. Сначала. — Я вспоминаю все ярко и четко. Как охранник выворачивает мне руки за спину, как стреляет болью в плечах и пахнет пеперони. — А потом Чонху сказал, чтобы они все отошли, потому что он сам справится.       Улыбка сама ползет к губам, Нана копирует и тянет ко мне ладонь, сложенную в кулак:       — Не справился.       Я отбиваю своим:       — Не справился. В жизни не знал, что умею так стоять за самого себя.       Подруга хлопает по спине:       — В тебе гибнет Майк Тайсон.       — Ага. — Я затягиваюсь, стряхивая пепел в бассейн. — Или Городской Охотник.       Нана фыркает, Тимоти-Элвин Шаламе поддевает:       — На Ли Минхо тоже был краш?       Ох этот Ли Минхо, черт бы его побрал.       «Он просто красивый и всё! Как можно ревновать к актеру, дурья твоя башка, успокойся, ты сейчас, как заяц, у которого бешенство! Ай! Какого черта ты кусаешься?».       — Не у меня.       Я делаю очередную затяжку, пепельная стружка качается в воде, как если бы те же маленькие сусуватари принимали водные процедуры, дрейфуя.       — Чем любишь заниматься?       Это Нана. Подается чуть вперед корпусом, чтобы лучше видеть нового знакомого.       Нана понимает, когда нужно менять тему.       — Рисовать женщин.       — Почему так категорично?       — Женская красота — лучшая красота, которую я когда-либо видел.       Подруга солидарно заявляет:       — Справедливо.       Я хронически протестую:       — Спорно.       Мне вот знаком один парень, и, блять, делайте со мной что хотите, краше него в мире нет.       Тимоти-Элвин Шаламе отмахивается — мол, дебатировал он на эту тему уже сто с лишним раз — и просит у меня сигарету.       — Что за отвесные склоны в Норвегии? — Мне возвращают зажигалку, коротко присасываясь к фильтру. — Про них впервые слышу.       — Гранитный утес над водой. Высота больше шестьсот метров. Название региона не помню. Звучит как Рагнарек или что-то такое. — По географии у меня было «отлично», просто тут реально слишком замудренные названия для моего корейского полиграфа. — Но место крутое. Люди лежат там прямо у самого края, высовывая головы за границы этого каменного склона. Несмотря на то, что под ним сплошной туман, все равно здорово.       — Ты там бывал?       — Не, нам с другом хотелось, но… — мы с Тимоти-Элвином одновременно выдыхаем и сбрасываем пепел купаться, — не успели.       — Он убил себя?       Господи боже, даже звучит как адски острая боль. Да что там. Звучит так, что мне становится невмоготу: нестерпимо нужно, чтобы Тэхён оказался в поле зрения. Просто для успокоения души. Мы же не искали способ сбежать с планеты, мы просто детально исследовали ее и все нестандартные явления, что на ней есть. Это разное.       — Нет, мы просто перестали быть друзьями.       Я зажимаю сигарету губами и подбираю телефон. Пацан грамотно возвращается к теме:       — Звучит как неплохой выбор для сведения счетов.       — Да. — Снять блок, затемнить экран, зайти в чат. — Но там очень много людей. Мы считались с косвенными участниками самоубийств, так что отмели это место.       — Из-за того, что там всегда много людей?       — Да. Мы смотрели видео туристов. — Пальцы прыгают короткой очередью. Дым смазывает иероглифы. «Ты еще на треке?» отправляется без ошибок. — У всех посвежевшие лица, глаза блестят, спортивная экипировка, тьма восторга на лицах. Мы были против того, чтобы омрачать людям такой визуальный опыт. Это же настоящее кощунство.       — Если ты думаешь о чувствах других, у тебя никогда не получится забрать свою жизнь.       Голос Тимоти-Элвина Шаламе отдает нескрываемой тенью наставлений. Я блокирую смартфон:       — Я думаю, если ты считаешься с чувствами других, ты хорошо в этой жизни разобрался, дружище. Пойми правильно: если спрыгнуть и умереть перед всеми людьми, что будут там в тот момент, сколько несчастных ты можешь после себя оставить? — Я снова делаю затяжку, скидывая пепел не глядя, куда важнее смотреть в отражающие воду глаза и донести мысль: — Знаешь, какой у наблюдателя может проснуться после такого ПТСР? Это же дурость — лишать мир одного депрессивного человека, в процессе создавая еще пять. Как минимум. Не надо так, бро.       На меня смотрят неотрывно, глубоко затягиваясь. Тимоти начал позже, но его сигарета гибнет быстрее моей, оттого что я много болтаю.       Через пару секунд музыка в доме становится как будто чуть тише, новый знакомый тушит сигарету о воду и швыряет окурок в центр бассейна. Мы прослеживаем траекторию, а потом нам с Наной обезоружено и устало говорят:       — У вас бывала такая херня, как экзистенциальный кризис?       Подруга справедливо замечает:       — У кого его не бывает.       Я справедливо подчеркиваю:       — Точно.       — И как вы отвечаете на вопрос, в чем смысл?       Пока я делаю последнюю затяжку, Нана говорит честно и просто:       — Мне только двадцать три, я еще в поисках.       Мне думается: дяде Суну семьдесят три, и он-то до сих пор в поисках.       — Мы не отвечаем, мы его задаем. Так полегче. Не жизнь, а мини-исследование. — Я повторяю за Тимоти, запускаю окурок, отбивая резким щелчком пальца — он пролетает расстояние поменьше. — И если оно ещё идёт, значит мы задали вопрос не всем и нам есть, над чем подумать.       А потом чудеса мгновений, о которых помнишь потом месяцами, гибнут, сжигаясь чужим крикливым басом.       — Кого я вижу! Защитник всех больных и обездоленных!       Если б не узнаваемый голос, мне хватило бы чувства мгновенно подкатываемой психосоматической тошноты, чтобы понять, кто орет, портя репутацию всех близлежащих улиц.       Я оборачиваюсь на звук, только предварительно прикрыв от раздражения глаза и втянув побольше воздуха.       — Даже не буду спрашивать, че ты тут забыл. — Хилер стоит на веранде, за его спиной закрывается дверь — парочка сбежала, черт знает, до какой стадии уже успев дойти. На хозяине аляпистая узорчатая накидка в стиле пончо и нелепая рыболовная шляпа красного цвета. За ней и плохо освещаемым мраком совсем не видно наглого вытянутого лица с нитевидными губами и узким подбородком. — Давай не сегодня, Ментос, у меня намечается сумасшедший секс.       Я поднимаюсь на ноги, подхватывая свое добро, Нана рядом делает то же самое.       — Жаль, конечно, Чонху, очень жаль! — Развожу руками, тычу правой в Тимоти. — Вот тут человек поставил сто баксов на то, что я тебя уделаю.       Хилер слегка перегибается через стеклянный парапет, будто вглядываясь:       — Элвин, это ты там с этим козлом?       Тимоти не отвечает, так и сидит, задрав голову, мой телефон вибрирует — я подношу к лицу и успеваю прочесть подсвеченное «Уже дома». От этого снова что-то исчезает с плеч и, наверное, не только с них, потому что внезапно тошнота отступает, и внутри появляется что-то пузырчатое, вроде счастливого успокоения.       Я позволяю ему управлять, когда понижаю голос и заговорщицки шепчу, чутка склонив голову в сторону Элвина:       — Либо ты подыгрываешь, либо я говорю ему, что ты гей. — Тот вдруг выпучивает глаза и перестает казаться отрешенной глыбой. Я усмехаюсь, махнув рукой: — Шучу, Тимоти, шучу, расслабься. Чонху! Элвин же тебе настоящий друг?       Тот без особого энтузиазма и сопричастности вякает:       — Ну?       — Членом по хую! Настоящий друг не подкинет такую свинью, так ведь? Или твои извилины не тянут такую базовую философию в… — жму на кнопку блокировки, подсвечивая успевший потухнуть экран, Нана подсказывает раньше:       — Три сорок четыре.       — …в три сорок четыре утра?       Хилер гаркает на всю округу:       — Я щас спущусь и утоплю тебя в бассейне, долбаный ты еблан-смертник!       Хорошо хоть не грозится вызвать охрану, а то вот бы был замес.       — Милости просим! — Едва удерживаюсь от сатирического поклона, вот до чего «Уже дома» люто вштыривающий энергетик. — Дай мне только снять одежду. Трусы мои потом не выкидывай, они приносят удачу, постирай и подари отцу, пусть у него будет хоть что-то выдающееся, раз с сыном не получилось!       В меня почти харкают:       — Ну сука, ты труп!       — Давай без поспешных обвинений, хорошо? У тебя там арбалета нет, Дэрил Диксон? Стреляй прям с балкона, я вот он-то. — И снова руки в стороны. — Мне все равно суждено умереть от неразделенной любви! Так что пусть лучше это будет антикварный болт твоего отца. — Тут в очередной раз подает признаки жизни Тимоти-Элвин. Пацан прыскает от смеха. Нана тихо бурчит «о, Господи». — Как двусмысленно звучит, ты заценил?       Чонху ничего не отвечает. Только резко и агрессивно отталкивается от парапета обеими руками, круто разворачивается на пятках и через секунду уже пропадает за дверью, на пару мгновений выпуская на улицу пару запыхавшихся битов.       — Нана, надо бежать.       — Или можно было не провоцировать. — Излагают нравоучительно, но послушно направляются к воротам вслед за мной.       — Я хотел развеселить Тимоти. — Говорю через плечо.       — Я Элвин. — Прилетает в спину.       Ноги тормозят сами:       — Тебя подвезти, Элвин?       Нана бросает правильный козырь:       — Мы сегодня на суперкрутой тачке. Любишь машины?       — Люблю. — Тимоти-Элвин кивает. — Но я останусь.       — Как знаешь. И кстати. — Меня заносит: — Может тебе завести бурундуков? Я к тому, что это тоже какая-никакая терап…       Нана хватает выше локтя и тянет к выходу почти на буксире:       — Заткнись, балабол.       Тимоти-Элвин Шаламе улыбается. Лишь одной стороной губ. И немного глазами. Я думаю: это уже что-то. Значит, не зря болтал, хоть немного да растормошил. Это не спасение, конечно, но в какой-то степени уже какая-никакая помощь.       — Что на тебя нашло? — Спрашивают у меня уже в машине, когда я даю по газам и клатчи едва не слетают с колен Наны на пол.       Вот честно?       — Настроение хорошее.       — Да уж у тебя оно вообще пробивает мансарду с тех пор, как к нам переехал владелец этой машины.       Я цыкаю, делая радио громче. Там играет «Pills N Potions» Nicki Minaj.       Чего толку спорить или пытаться отговориться? Всё ведь так и есть, и мне только на руку, если это буду замечать не я один.       — И давно?       Интонация Наны мягкая. Голос тихий. Тон деликатный. Вариантов продолжения ее вопроса на самом деле много, вариантов моего ответа на самом деле — всего один.       Звучит он просто «с детства».       Но я не считаю нужным говорить об этом сейчас. Сейчас я просто киваю, убеждаясь, что с меня не сводят глаз.       Остаток пути подруга ничего не говорит, похлопывая ладонями по чужим клатчам в такт сменяющейся музыке.       На самом подъезде к дому начинает играть The Night is Young — мы в один голос смеемся и ответственно дослушиваем до последней ноты, подпевая даже после того, как я глушу двигатель.       Моя Блю стоит на своем месте.       Я знаю без докладчиков, что в чужих руках она не подвела.       Тэхён пришел первым.       Во всех смыслах.