Титановый нимб

      На четвертый день моего мозгоедства Тэхён не говорит мне ни слова. Я не лезу, просто волочусь следом мыслью и фантомной астральной проекцией из каких-нибудь фотонов.       Дни пятый и шестой я зарабатываю пять замечаний на работе, и каждое за дело.       Этими поздними вечерами я спускаюсь на кухню, выжидая, когда та останется пустой, и жду, что Тэхён тоже придет.       Спустится, присоединится.       Жду я просто по глупости, потому что он не спускается. Он жует что-то ближе к ночи, даже не включая верхнего освещения. Обходится слабой желтизной продолговатой лампы, встроенной в вытяжку над плитой. Она заляпана маслом и выглядит отвратно, но в полутьме этого не видно. В полутьме кажется чем-то уютным и… домашним? Да, наверное. А может дело в том, при ком эта лампа горит. Я обычно спускаюсь очень тихо и встаю в затемнённом коридоре недалеко от порога, чтобы просто убедиться, что он здесь. Что не уехал на ночь глядя. Что ест хоть что-то и не морит себя голодом. Он делает себе какие-то маленькие сэндвичи с тем, что найдёт. А найти у нас что-то очень сложно, так что я предлагал ему заказать то, что он хочет, но Тэхён отмахивается и говорит только «все нормально, разберусь». Я не спорю, просто пользуюсь доставкой и заказываю хлеб, ветчину и сыр с листьями салата, потому что он всегда имел к ним слабость. Раньше. Сейчас полагаю, тоже. Как правило, сэндвичи он делает тоже в полумраке. Иногда варит рамен. К счастью, рамен есть всегда. Коробки стоят прямо у окна, Тэхён сидит там же. Приносит стул и располагается так, чтобы оказаться лицом к голым стёклам, пропускающим львиную долю лунной краски. Тэхёну идёт луна. И крошечные бутерброды, нанизанные на зубочистки. Он эти зубочистки искал как-то на второй день, я спустился, спросил, что нужно, но он лишь ответил, что «сам». Я тогда еле сдержался. У меня стиснуло грудь и завибрировали сжатые кулаки. Конечно, никто не принял мое предложение о дружбе. Оно ему не понравилось. Слишком поздно и слишком так, будто я вдруг потянулся к нему, лишь узнав, что он страдает. Это даже звучит тошно. И выглядит мерзко. Все не так, естественно. Просто я зарастил и дотянул своё трусливое псевдогорделивое долбоящерство до момента, когда всё выглядит неказисто и однобоко. Самое страшное и гнусное во всем этом — незнание. Я не знаю, когда бы решился поменять то, что есть, на то, что действительно нужно, если бы не угроза его здоровью и жизни. Что я знаю, так это то, насколько часто ошибаюсь и не вовремя понимаю, как много необратимого сотворил.       И вот я варюсь в этом с утра до ночи, а потом…       А потом просыпаюсь ночью и не нахожу Тэхёна в комнате.       Первая секунда — страх. Потом подключается голова и вспоминается зрение — все вещи на месте, он либо в ванной, либо… либо я решаю проверить, накинув сверху футболку, спускаюсь на первый этаж и слышу чей-то приглушенный разговор на самом краю громкого шепота.       Сердце ухает куда-то в колени, и я почти сразу получаю чем-то увесистым прямо по затылку.       Фигурально.       Бесшумно ступая, крадусь, как дурак, по привычке надеясь увидеть одну и ту же картину, а застаю двоих вместо одного. Оба сидят за столом, довольствуясь лишь лампой под вытяжкой и подсветкой фартука кухонного гарнитура, которая еще фурычит на зло всем недоброжелателям.       По башке бьет не поэтому.       По башке херачит, потому что Рэй дожевывает мармелад, когда произносит эти четыре слова:       — У меня нет члена.       Фраза получается мятой и полускомканной, но все равно исчерпывающе понятной. В конце концов Тэхён не переспрашивает, даже головы не поднимает, продолжая терроризировать сухой рамен, разгрызая зубами. Мне вообще никак не разглядеть выражения его лица, потому что его стул повернут ко входу высокой спинкой. Я могу полагаться только на его глухое «окей» сразу после очередного громкого хруста.       Он не удивлен. Скорее всего, все понял с самого начала.       — Рэй — ненастоящее имя?       Да, это очень на него похоже — сходу во всем разобраться.       Как и умение — точно так же сходу — располагать к себе людей. Вот таких как Рэй, который не медлит, не раздумывает, не взвешивает, отвечая бойко и сразу:       — Точно. — И не ждет наводящих: — По паспорту я Ми Бона.       В темноте не видно, как мои брови взлетают прятаться в нависшие на лоб волосы подальше от ощущения какого-то зажима в грудной клетке.       Дело не в том, что это какая-то новость.       Дело в Рэе, который трансгендер и который нам, своим соседям, признался в этом только спустя несколько месяцев, когда привык и освоился в столь разношёрстном обществе своих примерных ровесников. Никто не давил и не требовал, мы сносные личности, вполне способны догнать, что не все вокруг как Дюма, которому нужна секунда, чтобы почувствовать себя побратимом в любой замиксованной толпе. Кому-то надо привыкать и приглядываться. С Рэем так и было. Да, мы нормальные ребята, но не лишённые истрепанного социального дебилизма — стоило новому жильцу въехать и первое время отсиживаться в комнате, сторонясь всех и вся, мы делали ставки на то, что у новичка в штанах. Это было увлекательно, глупо и не делало чести, но это имело место, и случись что-то подобное опять, наверняка, повторилось бы снова. Допустим, признание Тэхёна касательно его ориентации парни мусолили все эти несколько дней, к месту и не к месту вспоминая за кухонным столом в его отсутствие поблизости. По сути, заводил шарманку Дюма. Подхватывал Минджэ, а дальше уже не разберёшь. Тупо, тривиально, по-детски. Но это невзрачная черта любого скопления связанных чем-то людей — болтать о других субъектах, в это созвездие не входящих. Словом, скоплений звёзд слишком много и все щебечут как сборище маленьких среднестатистических ведьм.       Примерно так я думаю, пока, замерев на пороге кухни, наблюдаю со своего места за тем, как Тэхён так быстро раскалывает привычный купол защиты, применяемый Рэем не первый год с успешностью всей сотни процентов. Он не сразу идёт на контакт. Так было со всеми по очереди. С Юнги Рэй до сих пор взаимодействует меньше всего. Есть в первом что-то такое, что сканирует тебя в штатном режиме при каждом встречном пойманном взгляде. Глицин может отталкивать этой своей неоглашенной проницательностью, чем-то рутинно-проявочным в выражении безмятежного лица. К этому нужно привыкнуть. У меня получилось, потому что я из тех, кто много прячет, трусит вывалить на стол откровений, и по большей части на самом деле хочет, чтобы это сделал кто-нибудь другой, освобождая и избавляя от груза мной же коллекционируемой глупости. С остальными Рэй отлично ладит. Настолько, что парней вместе или по отдельности можно частенько поймать в его аккаунте в тик-токе. Глупые смешные видео-интервью или ролики-дурачества, пойманные в клетки спонтанной импровизации. Больше всех светит Дюма, просто потому что это Дюма, которому палец в рот не клади — дай показать себя во всей своей ушастой красе. Чтобы добиться этого, ушло много времени. А с Тэхёном времени не потребовалось. Совсем. В первый день они уже лапали друг друга за запястья, измеряя черт знает что.       А теперь я застаю их на кухне, слыша, как Рэй называет своё настоящее имя. Имя, которое мы от него получили лишь через полтора года.       Хуже этого только то, что я пиздецки ревную. Ревность некапризная, опытная, быстро адаптирующаяся — с ней терпимо и не так паскудно, но, когда я спускаюсь в начале второго и вижу то, что вижу, обычный распорядок выносит пинком все противооткатные упоры катиться по склону бьющих под дых мыслей.       — Почему именно Рэй? — Тэхён спрашивает с наполовину набитым ртом.       — А как бы ты себя назвал, если бы имя Тэхён тебя не устраивало?       Я не задумываюсь.       Он не задумывается тоже:       — Би.       — Би? — Рэй слегка повышает голос, чтобы уточнить. — В смысле как пчела?       В смысле как Бамблби.       — Ага. — Тэхён зачем-то врет. — Как пчела.       — Почему?       — М-м, — а это наигранность. Безобидная, мягкая, щадящая. Я понимаю, что он подтрунивает, — мне симпатична их эусоциальность.       — Вау, — Рэй искренне восторгается, — как сексуально звучит.       — Думаешь? — Я чувствую на его губах улыбку.       — Точно тебе говорю. Это про то, что необязательно всем производить потомство? — Тэхён кивает. — Не любишь детей?       — Не совсем так. Это сложный вопрос.       Потом они молчат минуты. А может меньше. Секунд тридцать от силы, но мне в своем жарко-ледяном плену время кажется лишним фактором, отвлекающим от по-настоящему важного.       — Я слышал про твою ориентацию. — Рэй поднимается со стула и идет поставить тарелку в раковину и вымыть руки.       Тэхен ничего не отвечает, только мыкает что-то, вытягивая ноги — стул под ним крикливо пищит.       — Парни дорвались до свежей информации, не бери в голову, они безобидные.       Тэхён отвечает ровно и спокойно. Никакого притворства:       — Без проблем.       Вот так просто. Вот так легко. В очередной раз никакого страха и смятения.       — Поэтому Би?       Не совсем.       — В совокупности.       Рэй присматривается к ковыряющему лапшу Тэхёну, в темноте я вижу только силуэты и нос тиктокера, когда он оборачивается:       — Не хочешь об этом?       Застывшая пауза и мой пытливый долбоум дышит через раз, чтобы не быть замеченным.       — Чего лыба выросла? — Это спрашивает Рэй, тыча пальцем по направлению чужого рта.       — Хотелось состроить из себя загадочного перца. — Голос у Тэхёна добрый, теплый, располагающий. Со мной такого не было уже, наверное, сто лет одиночества. — Би как Бамблби. Из «Трансформеров».       — Серьезно? Такой фанат прям?       — Да нет. Это просто из детства. А детство мне дорого. Ну, определённая его часть.       Какое совпадение, а? Детство и мне дорого. И тоже лишь определенная его часть.       — У меня есть неделикатный вопрос. — Тэхён шуршит пакетом от лапши. По всей видимости запихивая туда остатки сухого рамена. — Оставить при себе или могу озвучить?       — Озвучивай.       — Как ты пришел к тому, чтобы позиционировать себя мужчиной?       — Я понял, что больше не могу быть тем, кем все меня считают, в двенадцать. Но потом долго себя насиловал. А после случился… типа… перелом, знаешь, — Рэй щёлкает пальцами, — всего миг, который почему-то становится внушительнее всех прочих более ярких. Хрен знает, как это работает. — То, насколько резво и спокойно тягуче говорит об этом Рэй, имеет все шансы еще раз долбануть все тем же обухом мне по затылку. Как это объясняется? В чем тут фокус? В том, что Тэхён вслух сказал всем, что он би? Рэю закралось в душу, он смешал с интересом, разборчивой солидарностью и простой истиной — настоящий Тэхён, если посчастливится увидеть его таковым, до невозможности рассудительный, беспристрастный, остроумный, смелый и ослепительный, как главный символ любого нового года в тот миг и час, когда горят все гирлянды. Я рос с ним и открывал постепенно, как открывают игральные карты те, кто видит их впервые. Разные масти, разнообразные иллюстрации, все несут смысл, все комбинируются внутри одной колоды карт, как характер в одном человеке, всякий раз выдавая разное. — Это случилось в шестнадцать. Я подрался с кучей девчонок с района из-за того, что недостаточно вписываюсь. Это часто случалось. Они подкидывали записки с вызовом, а я как бойцовский пёс сразу скалился и шёл на стрелку из чувства гордости. — Рэй разворачивается, чтобы открыть холодильник и вытащить пол-литровую бутылку воды. — Короче, это был такой же случай, как десятки до него. Родители ругались из-за этого на кухне. — Он шумно пьет, гремя пластиком, протягивает Тэхёну, кивая «будешь?», тот мотает головой, и бутылка снова прячется в холодильник, забирая с собой яркую белую иллюминацию. — Всякая херь вроде того, кто же виноват, чьи гены подкачали и бла-бла-бла. Я сидел в гостиной, у меня был пульт от телека в руках, — Рэй плюхается обратно на стул, — и я регулировал громкость звука: до ста и потом к нулю, от нуля до ста, и так раз двадцать, меня это успокаивало. Они сначала не замечали, а потом отец рявкнул мое имя, — типа, чтоб я прекратил. И меня от него затошнило. От имени, в смысле. И потом случилось это самое щелк. Я решил, что мне нужно другое. Имя, в смысле. И чтоб не наши хрен разбери гендер, а чтоб резало азиатский слух и сбивало с толку. По телевизору в этот момент показывали фотографию какого-то чувака в очках. Уже в возрасте, приятный европеец, внизу было имя. Рэй Брэдбери. Так и порешил. Потом уже дошло, что в тот день он умер, и новости были как раз об этом. Но менять ничего не стал, решил, что теперь буду за него.       — Ты знаешь, кто это? — Рэй с усмешкой говорит «теперь да». — Читал его работы?       — Нет?       Они смеются. Я подвисаю. Тэхён улыбается по-настоящему. Без примесей, без двойного дна и застывших полутонов на лице. Мне, чтобы знать, свет не нужен.       — А ты читал?       — Только «451 градус по Фаренгейту» и «Вино из одуванчиков».       — И как тебе?       — Я уже не помню. — Тэхён честно пожимает плечами. — У меня был период, когда я много читал. Сейчас от него остались отголоски. Я читал, чтобы… быть не там, где я был. То есть быть везде, лишь бы не там, где…       — Я понял.       Я понял, Рэй, я был с ним с чертовых пеленок, я понимаю его лучше всех остальных, которым это кажется.       — Проглотил много, запомнил мало.       — Ну как хоть пишет, не помнишь? Достойно?       — Разве это мне решать?       — А кому?       — Пусть сам автор и решает.       — Так теперь я за него.       — Вот и повод прочесть.       — Давай вместе?       Короткая пауза двигает шестерёнки не только в моей голове. Тэхён озвучивает мои мысли слово в слово:       — Что вместе?       — Я читаю, ты перечитываешь. Потом поделимся впечатлениями. Как тебе? Предлагаю «Вино из одуванчиков». Мне катит название.       Пауза на этот раз снова нас разобщает. Тэхён не отвечает сразу. Он рассуждает и анализирует. Я почти уверен, что он скажет «нет». Не он ли так противится дружбе? Воротит нос и даже с золотыми мажорами, которые сидят с ним в правой части клуба, общается номинально, без основания неразлучной команды, вроде нашей, где всегда ошиваются подле друг друга и паркуются непременно рядышком. Это фишка такая. Стая сильнее одиночки. Особенно если она основана на дружбе и доверии.       Да, я почти уверен, что он скажет «нет».       Но Тэхён говорит:       — Пойдет.       Ощущение, будто передо мной кто-то ворует со стеллажей продукты, запихивая в карманы толстовки, формируется в особую форму булавы, раздуваясь в размерах с каждым часом.       Я сматываюсь из этой пыточной, порыкивая на судьбу, и возвращаюсь в комнату глядеть в потолок, лежа покойником на матрасе. Излишне драматично, неуместно патетично и напускно депрессивно, но вот если зайти и глянуть со стороны на мои сложенные горой ладони, статично расположенные на груди, можно подумать всякое. И первой мыслью все-таки будет смерть, а не ожидание массажа ступней или привоза масел для бальзамирования с последующей передачей в музей мадам Тюссо, чтобы каждый турист в Нью-Йорке мог лицезреть, что такое блядская любовная, мать ее, тоска. Подписали бы все это крикливым «Чон Чонгук, заяц номер один». Пусть это будет маркетинговый ход. Люди будут спрашивать, «что за бред» или «а где остальные зайцы» и «сколько их вообще было», и пусть это привлекает побольше зевак, все лучше среди людей, чем земляных червей или мальков на дне морском в виде мушек молотого пепла.       Ревность — очень серьезный наркотик. Я из-за него не сплю всю ночь, застряв в психоделистическом микро-сне о разговаривающих мальках и оживающих восковых фигурах, спорящих на тему, что же лучше — кремирование или захоронение тела.       Следующие несколько дней пролетают как чертовы диски на Олимпийских играх.       Броски резкие, путь шустрый. Вот так и я. Дерганный, на нервяке и стремящийся быстрее слинять домой.       Этот самый Рэй за пару дней заделывается закадычным дружбаном Тэхёну, да так, сука, заделывается, что тот перестает часами сидеть за своим ноутбуком, сменив бездушный гаджет на нового, мать его, товарища.       Это первое, что меня бесит.       Второе — еще хуже первого, и я понимаю это, когда захожу в свою комнату после работы и впервые за все эти нервозные дни чувствую.       Чувствую его.       Тэхёном пахнет почти осязаемо. Пахнет так ярко, словно есть какой-то пузырек в парфюмерных с лаконичным «Ким Тэхён» на этикетках витиеватой надписью, и кто-то снисходительно выбрызгал сюда половину флакона. Я бы не смог назвать ни композиции, ни ингредиентов. Но я бы везде узнал даже с завязанными глазами. Иногда я настолько крейзи, что, зайдя в уборную вип-зоны, среди буйства чужих парфюмов и солено-сладкого запаха порошков жанра эдвенче могу распознать один конкретный — выделяющийся на фоне остальных свидетельством того, что хозяин ушел отсюда совсем недавно. Даже тогда, в тот раз, когда он вышел полоскать рот, сея в моей голове глупые дурные предположения, прежде чем подойти к раковинам, я простоял в чертовой кабинке затылком к двери, прекрасно ощущая, кто зашел в соседнюю. Да, я — жалкое зрелище вечной тоски.       И я умею находить себе оправдания.       Он уезжал на две недели. Целых две недели я не видел его вечерами, не изучал глазами, не запоминал, во что он одет, и не отслеживал глазами заезды его выпендрежной машины. А еще все эти невъебенно долгие две недели я… боялся, что он больше не вернется.       Эта мысль и сейчас сжимает тугим поясом весь экватор черепной коробки.       Потому что, когда я, уставший, сбросивший носки, уже лежу на постели в своей комнате и прожигаю матрас в другой части комнаты, из живых и дышащих в ней оказываются лишь мои вездесущие цветы.       Тревога становится фантомной, то есть таранящей нервы даже с четкими аргументами вроде того, что я видел Тэхёна пять минут назад на кухне и волноваться не о чем.       Проснувшись через несколько часов, картина все та же: вещи на месте, хозяина нет. Еще через два часа, которые мой организм урывает насильно, не слушая никакие «мне нужно спуститься и проверить» и «где он пропадает столько времени», я все-таки возвращаю власть народу и подрываюсь с места. Спустившись на второй этаж, я слышу, как льется вода в ванной комнате и решаю начать с первого этажа, чтобы не врываться в ванную, натыкаясь на кого-нибудь вроде Дюмы, у которого тут же активируется программа «дай говна, дай ложку». «Я забыл полотенце», «у меня закончился гель», «ты не видел мои наушники?», «у тебя есть чистые трусы?», «я тебе рассказывал, что со мной было, когда я траванулся в седьмом классе и меня стошнило на чудесные миленькие туфли моей классухи?».       Вода перестает литься, дверь с щелчком открывается. Я торможу, сразу же понимая, что поиски завершились. В нашем доме никто никогда не запирает двери. Это мог сделать только один человек.       Мы сталкиваемся на стыке лестниц — одна вниз, другая — выше, и когда он проходит мимо, за ним тянется шлейф моего геля для душа.       Гелей для душа в ванной комнате куда больше одного, потому что ванная общая, а факт того, что из всех имеющихся он уже какой раз выбирает именно мой, делает что-то лабораторно-инъекционное с моим животом и грудью. По примерным ощущениям это ускоренное клонирование мышей. По крайней мере, пока я настраиваю воду, уже чувствуя босыми ступнями нагретое после Тэхёна керамическое дно, кажется, что грызуны в туловище растут в банальной геометрической прогрессии. Потом ещё эти его волосы. Сбоку на шее пара прядей въелись в кожу присосками, приняв форму плоских пиявок, и четверть часа я издевательски медленно душу собственный член, представляя, как лижу чужую шею, несильно прикусывая вымышленных пиявок. Что это перебор, соображаю, уже обтираясь полотенцем. Дело даже не в том, что у меня сознание в нешуточной лихорадке, подкидывающей мышей и пиявок, а в том, что я дрочу, хотя вообще-то не должен. Нельзя. Это феерическое долбоебство и доподлинное противоречие. У меня должны быть совесть и дисциплина. Можно что-то одно. Хотя бы что-то одно. Мне не нравится, что я безвольный. Не нравится, что ни на кого другого мастурбировать не выходит. Не нравится, что Имоджин присылает мне свои фото в красивом белье и пишет, что ждёт встречи, а я иду дрочить в душ на своего соседа. Куда ни глянь, кажется, что я поступаю мерзко по отношению ко всем, отныне добавляя в этот список еще и Рэя.       Потому что они реально начинают читать.       А еще они не только читают.       Эти двое начинают делать то, что всегда к чему-нибудь да приводит. Тусоваться. И может это снова не имело бы и половины выделенного мной веса, если бы не тот факт, что Рэй никогда до этого не ездил с нами в клуб и даже не смотрел гонки. А тут Детройт пишет, что на нас снова подана заявка, и Тэхён — согласно мною выстраданной инициативе составления некоторых правил безопасности — дает понять, что выезжает в клуб с Рэем, предварительно сказав мне об этом в комнате.       Тот садится на пассажирское Астона, стильно одетый и излучающий такой, блин, модный светский вайб, будто завсегдатай ночных клубов и всяких там авантюр.       Милки, который не изъявляет сегодня желания гонять с молодняком и плюхается в мою тачку, жуя очередной читос, через лобовое видит то же самое, что и я.       — Рэй-то, глянь, сражен наповал. Даже из дому нос высовывать стал. — Я завожу машину и выезжаю, страстно надеясь, что жующий очередную горсть Милки закроет тему. Но он, естественно, не закрывает. Скорее Англия падет, чем миссис Хадсон покинет Бейкер-стрит и Пак Чимин по прозвищу Милки Вей оправдает чьи-либо надежды, начиная со своих собственных. — Как думаешь, они уже трахались?       Думать у меня вообще получается с трудом. Вот сопеть, слишком грубо щелкая подрулевым переключателем, — это я уровня джедай, это могу подать заявку в какой-нибудь частный некоммерческий фонд вроде того же TED'а и расстроиться, получив отказ с жестокой припиской «ваша байда нам не катит, нужно что-то не о разбитом сердце, тоскливых хныках по человеку, спящему с вами в одной комнате. Возьмите яйца в кулак, молодой человек, признайтесь в любви, и, если вам откажут, мы будем не удивлены. Вы трусливый балабол, запутавшийся в трех соснах. Желаем хорошего дня и счастливой дороги домой из трехсоснового леса. Спасибо за внимание».       — Я думаю, что да.       А я резко оборачиваюсь, тут же встречаясь глазами с Минджэ.       — Ты тут как оказался? — Тут — это имеется в виду в моей машине.       — Я вообще-то говорил тебе, что бухнул пивка у Лихана.       — Когда это ты говорил?       — Двадцать минут назад, Ментос, у тебя теперь вместо памяти жевательное драже? — Мин разблокировывает смартфон и утыкается в него, тут же начиная писать кому-то сообщение.       — Сколько ты выпил? — Чимин говорит с набитым ртом, шурша упаковкой от читос.       — Одну банку.       — А с каких это пор ты не садишься за руль после одной жалкой баночки?       — Нана сказала, если еще раз сяду за руль выпившим, она напишет несмываемой краской на заднем окне моей машины «я пьян, арестуйте меня и заберите права, пока я не разбился насмерть».       Милки проглатывает разжёванную порцию чипсов и кивает:       — Краски — это ее тема.       Минджэ соглашается хныком и снова тапает по экрану пальцами.       — Вообще не понимаю, как можно выпить только одну банку. Это же буквально, как увидеть аппетитный торт, собрать пальцем глазурь, слизать, обалдеть от того, как вкусно, и не отрезать себе кусок.       — Ну у тебя и сравнения, Милки Вей.       — Да ёпт, могу и другое. Это как начать предварительные ласки, а потом перед самым ответственным сказать «продолжим завтра, мне на работу».       — Мне про глазурь больше понравилось.       — Мне тоже.       — Я от вас другого и не ждал, импотент и без пяти минут женатик.       — Как хорошо, что женатик я.       — Храни тебя господь.       — Милки, — до трепа мне дела нет, я не выдерживаю опасного мелькания масленых пальцев в двух-трех сантиметрах от поверхностей моей Блю, — если ты испачкаешь мне машину, я достану подаренный тобой агрегат и пальну пару раз для профилактики.       Мелкий нахал бесстрашно фырчит.       — Ничего, — и вальяжно так отмахивается рукой, будто от мухи, присевшей на нос, — пропылесосишь.       Ага. Да.       — Сразу после того, как приложусь всасывающей трубой к твоей башке.       — Фу быть таким грубым, Чонгук, фу!       Я, естественно, хочу продолжить устанавливать порядки, но брошенный мной взгляд в зеркало заднего вида стопорит.       Астона позади нет.       Тэхён меня не обгонял. Другим маршрутом ехать совершенно нет смысла, так что сто к стам, что он свернул на дорогу, не ведущую к клубу.       Неуместная паника забивает уши ватой. Я еще раз осматриваю окружающее пространство во всех зеркалах и окнах, чувствуя, как начинаю злиться. Телефон оказывается в руках на первом же светофоре, я вбиваю «где ты?» и считаю до десяти. На одиннадцатой Минджэ перекидывает руку между креслами, и сует свой телефон Милки прямо в лицо. Тот что-то одобрительно гудит, присвистывая, я собираюсь позвонить, когда появляется облако трех точек, свидетельствуя о том, что собеседник (читать как «непослушный мудак») что-то там пишет в ответ.

«Мы едем на рынок».

      — Куда?       Я даже сбрасываю немного скорость и говорю вслух, так меня огревают эти четыре слова.       Парни не реагируют, что-то там обсуждая про… гравировку?       Я взвинчен и уже на нервах съезжаю на обочину и выхожу из машины, бросая парням что-то вроде «дайте мне пару минут».       Стоит отдать должное, Тэхён отвечает на звонок сразу же. Басистое «слушаю» могло бы разлиться медовухой, согревая кости и разжигая костры, если бы не ситуация.       — Да как раз наоборот, ебобо, ты никогда не слушаешь. Какой к черту рынок?       — Фондовый.       — Тэхён.       — Танмун, Чон, мы в Танмуне.       Где, блять?!       — Аа. В Танмуне. — Я сжимаю смартфон, пытаясь не долбануть им по рулю. — Ну тогда все в порядке. Не вопрос, Тэхён, базАРУ НОЛЬ!       На той линии очень страдальчески вздыхают. Рядом слышится голос Рэя, Тэхён невпечатленно отвечает ему «Чонгук», а потом обращается уже ко мне:       — Ты все равно придешь первым, я там сейчас не нужен.       У меня начинают играть желваки:       — Ебал я гонку, Тэхён, ты же прекрасно знаешь, в чем причина моего звонка! — Я даю ему жалкие секунды на то, чтобы реабилитироваться и обернуть разговор. Признаться, что шутит. Что издевается и выводит из себя от скуки. Да что угодно, но только, блять, не поездка на открытый многолюдный даже поздним вечером рынок, черт бы его побрал! И да, конечно, меня добивает эта данная тишина, в которой за своим сердцебиением я не слышу даже чужого дыхания. — Ты рехнулся совсем? — Или цыка. Или что он, сука, думает, еще уместно в его положении? Чертова тишина взрывается хлопушками, слишком опаляя мне язык: — Куча народу, десятки возможностей свернуть тебя раскладушкой и отправить ближайшей контрабандой в сексуальное рабство в страну третьего мира! Разворачивайся и езжай в клуб! Мы договаривались, что ты должен быть в поле моего зрения! А я ни хуя тебя сейчас не вижу, прикинь?       — Мы договаривались, — голос у него взвешенный, прямо зависть берет, — что я не буду один. Я не один. Со мной Рэй.       — Какая удача! — Я начинаю взрываться. Отчет идет на секунды. — Рэй это ведь Микки Рурк под прикрытием, с ним тебе ничего не грозит!       — У Рэя черный пояс по джиу-джитсу, мы не пропадем.       Чего, блять?       — Кто сказал тебе эту чушь?       На фоне раздается какая-то возня, потом Рэй кричит словно из воды:       — Я такого не говорил, Чонгук!       — О, правда? — а теперь вот оно. Он, сука, играется, притворно ахая. — Ты мне соврал, что ты боксер?       Кто-то внутри меня перерезает провод, останавливая отсчет на последней секунде. Я поникаю, как поломанный бутон розы или пушистой хризантемы. Мне вдруг кажется, что именно так люди по самым разным причинам осознают неожиданно и ярко, что, возможно, они никогда больше не будут счастливы. Простой и понятный симптом чего-то вроде депрессии, приходящей обычно без стука, без звонка, без сообщения. Ты заходишь домой, включаешь свет в гостиной, а она там — во всем черном с красными браслетами на запястьях, алым колье из гематом на шее, красными тилаками на обоих висках и под подбородком. Она не улыбается, сидя развязно и мертво, она худощава до мыслей про анорексию, бледна и неподвижна, словно вросла в диван уже очень давно.       — Тэхен. — Он отзывается гудящим «мм?». — Зачем ты издеваешься? — Наверное, мой голос изменился. — Я не понимаю, чем заслужил это. — Наверное, по нему как-то чувствуется, что внутри себя я смотрю на персонифицированную Депрессию и отступаю спиной назад поближе к двери, чтобы сбежать и перестать так сильно драматизировать. — Я боюсь за тебя, и я сказал тебе: вне зависимости от того, что тебе надо и куда, я готов составить компанию. Даже молчаливым призраком, шатающимся поблизости. Я попросил нормально, ты нормально согласился. — А еще я… разочарован? И возможно это разочарование ощутимо громыхает консервными банками, привязанными к каждой экспресс-доставке моей мысли. — Да, я не подарок, Тэхён, но объясни мне, зачем ты так ведешь себя со мной? Что не так я делаю, кроме того, что сделал давно, искренне извинившись за это?       В повисшей тишине слышно, что Минджэ хохочет. Через лобовое вижу, как Милки что-то очень возбужденно рассказывает тому, сидя боком и обильно жестикулируя теми же маслянистыми пальцами и рыжим пакетом чипсов.       Мне в ухо шорохом живого дыхания морской ракушки вливаются чужой вздох и затем сразу выдох. Меня минирует разочарование, но я прикрываю глаза почти неосознанно, чтобы послушать и в сто тысячный раз прочувствовать, что вот он — дышит, живет, перемещается в пространстве и говорит всегда так недалеко, настолько поблизости, запредельно рядом.       Его нет за спиной. Он не умеет трансгрессировать. Он человек, и это охренительное везение с любой стороны, ведь родись он, скажем, демоном-карателем, мир бы сбился со счета, регистрируя мои грехи.       А потом кто-то говорит «прости».       Тихо, четко, басисто.       Кто-то совершенно точно обещает по-настоящему:       — Больше не повторится.       Я замираю статуэткой, забывая ответить. Брови сводятся к переносице.       — Мы недолго, потом сразу домой, все равно победа за тобой, мне нет смысла зависать сегодня на треке.       Со мной… разговаривают нормально?..       — Ты слышишь?       Да?..       Слышу.       Как изменился тон, как стал простым и понятным — без вееров и перьев, накладных зубов и боевого раскраса.       Слышу.       И как бы только не спугнуть, как бы не разбить мгновение, пока я им не накормлюсь?       — А вы можете, — голос наконец прорезается, — поехать на рынок завтра, чтобы я мог поехать с вами?       — Чонгук.       И вот, казалось бы, сейчас я снова схлопочу пассивно-агрессивную словесную оплеуху.       — Все в порядке. Я не один. — Но что-то снова поражает вот этой вот простой тональностью: — Угомонись. Правда. Ты перебарщиваешь.       — Я что делаю?       — Чонгук.       Чонгук слушает. Ты даже не знаешь, насколько внимательно. Спроси, в какого цвета кофты одеты буквы, из которых ты собираешь слова, и я назову по очереди.       — Повтори, пожалуйста, еще раз, Тэхён, что я делаю?       На том конце выдыхают с таким энтузиазмом, что создается впечатление, словно к динамику придвинули пачку читос и мнут ее пальцами.       — Я сказал, ты перебарщиваешь. — К большому удивлению, он не злится. И не звучит чрезмерно враждебно. Все по-прежнему нормально и по-настоящему.       Может быть причина в Рэе? Что он не хочет казаться перед ним плохим неблагодарным парнем?       Может такое быть, что…       Ох, блять.       Это ты так впечатление решил произвести на человека, которого знаешь без году неделю?!       — Какова цель?       Он не понимает:       — Что?       Я стараюсь не сломать все к чертям, но, когда вырывается, поздно понимаю, что выбрал не тот путь.       — Запал?       Совсем не тот путь.       — Запал?       Что тут непонятного? Очевидно. Просто. Безошибочно. Так? Лучше пусть мне будет это только казаться. Иначе Тэхён не думал бы так долго, словно разгадывая, куда я вообще свернул с такой благоприятной до этого тропы?       — Да. Вкрашился. — Совсем. — Втюрился. — Не тот. — Влюбился. — Путь. — Выбирай что нравится.       Разумеется, идеальным вариантом было бы «конечно, нет», но в голове звенит расхоложенное:       — О боже, Чонгук. Ты… — А потом усталый выдох и тихое: — Хватит.       Да не могу я, как ты не понимаешь?       — Ты просто ответь да или нет. Чтобы я понял, чего ты вечно зависаешь в его комнате.       Я не жду, что мне ответят. Но, черт возьми, почему-то отвечают, позволяя этому разговору разбухать на косолапо топчущихся дрожжах:       — Рэй классный. Это первое. — «Уииии!» звучит тошнотворно умиленным на фоне. — У него есть штатив с кольцевой лампой и парочка неоновых светильников в виде надписей. Это второе. Тр…       Справедливости ради:       — С каких пор тебя подкупают блогерские штативы?       — Может, во мне погибает тиктокер.       Мои брови сбегают к волосам рассказать им эту смехотворную новость.       — Планируешь создать себе аккаунт и играть на гитаре каверы песен? — Чем дальше в лес, тем больше длится разговор. Мне то хорошо, то плохо. И еще я ничего не понимаю. — Как мне к тебе теперь обращаться? Джастин Бибер?       — У Джастина в то время не было штатива. Он пел на улице.       — Так ты хочешь петь?       — Я хочу закончить этот малоинформативный разговор и пойти на рынок, возле которого я только что припарковался.       Да неужели! А я хочу, чтобы твоя морда отсвечивала на расстоянии руки и желательно, чтобы обе твоих не лезли ни к кому в штаны.       — Рэй рядом?       — Рэй, Чонгук спрашивает, ты рядом?       Там звонким ударом из-под воды звучит «Почти дышу в спину. Зови меня Кевин Костнер!». Тэхён никак на это не реагирует вслух. Ни усмешка, ни фырканье, ни хохот. Но я чувствую, что он улыбается. Да, по тому, как дышит, и по той секундной заминке, которая разворачивается конфетной оберткой, приторно кисля на моем языке:       — Когда вернетесь домой, просто дай мне знать сообщением. — Это выходит сокрушенным бурчанием. Во мне слишком явно отсутствует какой-либо артистизм, я голый и, наверное, страшно понятный. — Будь осторожен.       И отключаюсь.       А потом внутри шумного vip-сектора я знакомо пытаюсь сжевать эмоции, запивая безалкогольным коктейлем манго-маракуйа, влачу шатающееся существование дипломированного невротика, по сто раз проверяю время на телефоне, сотрясая пол подошвой каждой ноги по отдельности и почему-то без конца расчесывая правую бровь, борясь с желанием спросить у Милки, может ли это быть предзнаменованием чего-то плохого. Не сразу замечаю, что Имоджин с Кайлой сегодня нет в клубе, не сразу отмечаю, что исчезнувший с Бэком и Минори Минджэ так и не возвращается, наверняка, хряпнув лишнего. Не сразу отвечаю на реплики Милки, обновляющего пачки снеков все следующие два с половиной часа в ожидании установленного Детройт часа-икс.       А потом, спустя примерно три часа бесконечной подсветки дисплея недопес-недохомяк Чонгук делает ошибку любого новичка. Садится за руль не с ясной головой, мыслями уносясь в другое место.       Мне натурально беспокойно. Плохой знак перед гонкой — забыть имя соперника, который представился две минуты назад. Плохой знак во время гонки забыть, зачем ты вообще жмешь на газ и стремишься выиграть.       Победа ревнива. Она не любит такого отношения. Это сильная женщина с чувством собственного достоинства. Тех, кто пренебрегает ей, она бросает хлестко и молча. Здесь — еще и публично — под свистящие звуки толпы и визги горячих шин.       Сквозь водительское окно вижу, как Детройт минует безопасный берег, разделяющий трибуны, фан-плейс и асфальтированный трек. На ходу она что-то тычет в своем планшете. Он мажет его лицо какой-то флуоресцентной маской, и вот она подходит, отстукивая крутыми сапогами со стразами, я опускаю окно, чтобы глотнуть воздуха. Из соседней машины выходит афроамериканец с очень довольным видом и солнечными очками на пышной макушке.       — Где Сильвер? — прилетает от Детройт, когда она равняется с моей Блю, продолжая что-то там клацать на горящем дисплее.       Не в поле моего зрения, очевидно, и это проблема ебучих размеров, из-за которой — да вы прикалываетесь! — у меня трясется нога, отбивая нервный ритм по дну машины.       — Ты у меня спрашиваешь?       Выкрашенные зеленым брови лезут ко лбу, когда букмекер поднимает глаза от планшета с очень подозрительным видом.       — Ханни, — девица прижимает гаджет к груди и говорит это английское «милый мой» с таким снисхождением и декламацией, что невольно подумываю о том, что Детройт могла бы податься на радио со столь хорошо поставленным голосом и тысячью интонаций, всё раскрывающих без дополнительный слов, — тут солянка островитян, тусующихся в этом клубе с пеленок, ты думаешь, они не знают, где обитает один из лакомых женихов Кореи? Не удивлюсь, если у кого-то есть карта его перемещений. И если ты вдруг не знал, сестры Пак собирают о нем все журнальные вырезки и украшают скрапбукингом под песенки Меган Трейнор вроде «Dear future husband, here's a few things you'll need to know».       Коленка прыгает вверх-вниз, как у невротика. И вообще-то я продул гонку впервые за ооочень долгое время. Но первое, что заливает топленым молоком мысли, это дебильное чувство удовлетворения от понимания, что люди начинают связывать нас обоих не только в пассивно-агрессивном ключе двух львов, чьи прайды держатся друг от друга особняком, деля места в клубе, как части саванны для охоты.       — Он на рынке и не планировал приезжать. — Естественно, я сдаюсь. — Позвони ему сама и скажи, чтобы перестроил маршрут.       — Не планировал? — Букмекер кивает афроамериканцу «сейчас разберусь, дай немного времени». Тот улыбается, поднимая обе ладони в жесте «без проблем, я в хорошем настроении». — Почему?       Я могу сказать: позвони да спроси, но у меня все еще трясется нога и я все еще под легким флером неуместных глупостей, чтобы ответить что-то менее похожее на правду:       — Сказал, что ему тут сегодня делать нечего.       Афроамериканец стаскивает очки, поправляя волосы, машет ладонью каким-то девчонкам, одна из которых кричит что-то вроде «запиши мой номер!» — все это я вижу периферийно, на прямую только сложное выражение лица Детройт, зрачки которой скачут по моим, словно в них работают онлайн-переводчики, предлагая разные трактовки выданной мной фразы.       — О. — Губы, выкрашенные оранжевым блеском, округляются, чтобы потом в тандеме с веселящимися глазами распластаться в подозрительной улыбке: — Как он в тебя верит, Ментос, ты посмотри. Это вы так… сблизились, живя под одной крышей?       Я подыгрываю:       — Сам в шоке.       Букмекер достает смартфон, снимает блокировку, тапая пальцами, и прикладывает к уху, снова стреляя в меня глазами, жмуря левый и искривляя рот в полуулыбке:       — Не думаю.       А я не спорю. У меня дрожит нога, пока идут гудки. Крики людей, визг шин, лакрица за обоими ушами Детры, довольный собой, смешно танцующий афроамериканец в томатной рубашке, раскат массового хохота где-то на трибунах — всё бесцветная фонотека.       Важен здесь только один голос, и когда он что-то там наконец произносит на другом конце линии, провоцируя наставнические лекции Детройт, хватка каменных ладоней толкиеновских троллей слабеет, сползая с моих плеч каменной крошкой мурашек.       — Перело́жите в машину Ментоса, вообще проблемы не вижу. — Детройт уже собирается положить трубку, но там начинают говорить снова. — Твоя избалованная мажорская задница нужна мне здесь прямо сейчас и не вздумай выдать какую-нибудь пошлую шутку по этому поводу, тебе не понравится то, чем я буду ее крыть. — Она закатывает глаза, барабаня пальцами по планшету, и — стоит отдать должное — выслушивает до конца, согласно хмыкая, и только потом резко протягивает смартфон мне: — Сделай так, чтобы он явился.       И разворачивается, чтобы обогнуть тачку победителя — это, кстати, хорошо так укомплектованный на скорость хендай — и принимается что-то там вещать афроамериканцу.       Потеплевшая трубка как мини-грелка, я прижимаю к уху и выбрасываю локоть за пределы окна:       — Мне сказали сделать так, чтобы ты явился.       — Ага. — Тэхён усталый. — Я слышал.       Тэхён спокойный.       На фоне никаких звуков вечернего рыночного гама. Я делаю вывод:       — Вы уже едете домой?       — Только выехали.       — Я правильно понял, что вы знатно закупились и с таким весом увеличится время разгона?       — Точно.       И какое оно снова нормальное, это далекое шуршащее «точно». Я спускаюсь глазами к собственной ладони, покоящейся на правом бедре в притворном акте спокойствия. Сжимаю пальцы, будто внутри игрушка антистресс, осторожно бросаю на пробу:       — Переложить в мой багажник?       — Здесь масса всего, что нужно определить в холодильник и морозильную камеру. — Тэхён не тянет время, Тэхён реально озабочен своими драгоценными продуктами. — И не тянуть с этим. — Я хочу отмечать лишь дарованную нормальность диалога, но вместо этого зазубренно думаю о продуктах. Мне ясно их назначение, но не понятно, как он собирается превращать их в еду. И так как я знаю, что у него есть кто-то, способный решить эту проблему, мысли сносит файерболами острой ревности, сжимая пальцы на коленке с вполне ощутимой болью. — И потом вряд ли ты захочешь что-либо определять в свою машину, у нас потекло мясо и под…       — Тэхён. Мне пофиг, у меня есть, что постелить, — вообще-то нет, но боже мой, я готов подложить и свою рубашку, если так ему будет спокойнее, — просто подъезжай, разберемся.       На том конце звучно не вдыхают и шероховато не выдыхают с какой-нибудь демонстративной усталостью от всего острова разом и таких повышенных требований за один день. На том конце линии гудит монотонным фоновым шумом дорога и едва уловимый речитатив изнутри салона, которому почти синхронно тихонько подражает Рэй.       — Что произошло?       Голос Тэхёна падает на ноту. Он все еще серьезен, но теперь как будто менее убаюкан знакомыми ритмами езды.       Я считываю тональность и все детали, так что не успеваю проанализировать сам вопрос:       — Где?       — На треке, Чонгук.       Ах на треке.       — А. — Взгляд сам поднимается к слегка рыжеватому покрытию трассы, сияющей огнями прожектора через лобовое стекло. Вспоминаю рычание двигателя, точный миг осознания, что я не у дел, возмущенный свист Блю где-то в моей голове на стороне правого уха. Меня тянет съязвить, потому что не я должен слушать возмущения своей машины. А вот он. Чертов собеседник, терпеливо ждущий моего ответа с чрезмерной важностью повисшей тишины. — Одна машина пришла позже другой. И за рулем той, что припоздала, сидел твой покорный слуга. Лонг стори шот.       — Здесь ошибка в слове «покорный». — Я закатываю глаза, снова возвращаясь к беспокойной ладони, уже нагревшей ткань джинсов нестабильными трениями. — И ты это специально? Признайся и не юли.       Да он прикалывается…       — Специально продул гонку, чтобы заставить тебя тут появиться? — Вот это был бы ход, конечно. Конем. Троянским, ага. — Нет, Тэхён. — Я тяжело вздыхаю, даже не отставляя микрофон, пусть этого тупицу отнесет шумовой волной к холмам здравомыслия. — Мы с тобой поговорили. Нормально. Мы с тобой всё решили. Нормально. Я не падла.       — То есть ты пришел вторым, потому что там крутой чувак за рулем или…       Жду продолжения, не сразу понимая, что от меня требуют самостоятельного додумывания. Я не поддаюсь, рискуя:       — Или?       Самое время наконец звучно вдохнуть и шероховато выдохнуть, но пауза разрастается только все той же попыткой Рэя попасть в чью-то партию.       — Или дело не в чуваке?       Вау.       Нет. Стоп.       Это… что? Попытка спросить то, что я думаю?..       Тут нужно осторожненько потихонечку:       — И..? — Сначала там тишина. А потом он... Да ну серьезно?! — Ты сейчас цыкнул там?       — Проблемы с фонетическими диалектизмами?       Ох как мы заговорили. Ну окей, я тоже ничего не забыл:       — Это не совсем тот раздел.       — Точно, — и вот опять: снова нормальное далекое шуршащее «точно». Ладонь на моем бедре разглаживается, — но какая к черту разница, так?       Он всё помнит.       Я все помню.       Венец этого все еще высечен шипами чужого опыта на нашей коже в тех же самых местах. «Ошибка юности», хах. У меня тут сразу две опечатки. В словах «мудрость» и «времени». Не меньше. Нечего больше притворяться.       — Так.       И мы снова замолкаем. На мгновенье глохнут звуки — я отвожу смартфон, проверяя, не закончился ли разговор. Дисплей подсвечивает номер абонента и еще повисший вызов — снова возвращаю телефон, звуки возобновляются, Рэй больше не читает рэп, музыка становится громче, я не сразу понимаю, что она извне.       — Ты будешь задавать свой вопрос? — С моей стороны это просто пуля в стену. Пусть останется там бельмом зря растраченной надежды.       — Ты все равно догадался, что я хочу спросить, вот и ответь.       Для человека, который сказал, что мы просто знакомые, этот разговор слишком богат на продолжение.       Для человека, который сказал, что мы больше не умеем разговаривать, этот диалог слишком похож на попытку научиться заново.       Едва не ляпаю это вслух, вовремя прикусывая язык.       Биты в динамике становятся четче, я наконец поднимаю глаза к въезду и замечаю — выученный наизусть суперкар появляется в поле зрения юрким угрем элитарного отлова. Почти сразу понимаю, что всё. Отведенное эксклюзивное время закончилось. Чтобы понять, не нужны звучные вдохи и шероховатые выдохи.       — Тэхён. — Это своеобразное осуждение. «Мог бы уже быть и смелее».       — Чонгук. — Это своеобразное напоминание. «Что это изменит?».       Как минимум — мир, как максимум — нас.       — Я отключаюсь.       И действительно делаю это.       Потому что обидно. Потому что он хотел спросить, что послужило причиной поражения, хотел, черт бы его побрал, узнать, все ли в порядке, но не осмелился задать этот простой вопрос вслух. Даже не хочу гадать, в чем причина. Гребаный Рэй или долбаный я. Если у него, блять, есть силы улыбаться на приколы нового друга, он должен быть обязан найти в себе смелость поинтересоваться благополучием старого. Даже если тот ему нахрен больше не нужен.       Я хлопаю дверью, игнорируя очередной возмутительный свист любимой машины, и, поймав взгляд Детройт, смотрящей поверх плеча второго гонщика, театрально вскидываю руку в сторону подъезжающего Астона и плоско растягиваю губы в беззубой недоулыбке. Букмекер поднимает руку над головой и демонстрирует большой палец.       Через пять минут афроамериканец — я вспомнил, что его зовут Омар — присвистывает, подходя к открытому багажнику тэхеновой машины и начинает подергивать плечами в беззвучном смехе. Я присоединяюсь к выстроенной собратии, каждый из которой смотрит в нутро Астона с разными эмоциями на лице.       Сначала у меня взлетают к волосам брови. А потом, через пять секунд беглого осмотра, я готов признать, что идея с перекладыванием продуктов в другую машину оправдает себя к началу моей утренней смены, если не позже.       — Да вы, ребята, можете открыть тут мини-маркет и здорово подзаработать. — Омар басит на веселе, сияя белоснежными зубами и разнося пряный запах одеколона.       И в целом чувак прав, потому что в багажнике оказываются даже поддоны с замороженной рыбой, три наглухо закрытых ведра, наверняка, с морепродуктами, две коробки с молоком, еще одна с рисом и чем-то, что я так сходу и не разберу. Зато легко угадываются пакеты с зеленью — их вот как и рыбу можно было бы учуять и с закрытыми глазами, потому что запах свежей зелени всегда просто бомбический.       — Это нужно везти домой, другие варианты себя не оправдают. — Рэй изъясняется лаконично и по конкретике, держа руки в карманах красной ветровки и опираясь бедром об Астон.       — До завтра не подождешь? — Тэхён кивает Омару, нащупывая в переднем кармане зажигалку. Сигарета между губами качается, как те детские качели, в которых нужно отталкиваться от земли ногами.       У кого-то неподалеку в динамиках начинает играть неуместно лирическая «Willow» Тейлор Свифт, этот кто-то делает громче, афроамериканец подпрыгивает на месте, словно боксер, настраивающийся на бой:       — Не, у меня сегодня день рождения, звезды благоволят и далее по списку. А еще… — он слегка опускает голову, чтобы взгляд вышел предупреждающим — исподлобья, и в упор глядит на жующего рядом с Астоном Милки, — чтобы некоторые поняли, что я не лакидог, у меня другое определение.       Чимин, естественно, в карман за словом не лезет:       — Представитель негроидной расы?       — Милки, закройся. — Детройт бьет его носком блестящего сапога прямо в голень. Судя по тому, что тот только лыбится, не шибко сильно.       Омару, кстати, пофиг, он оборачивается ко всем нам, обводя глазами:       — Друг-расист хуже друга-падлы. Друг и расист, и падла — херовое комбо. Сочувствую, братва.       Милки начинает хохотать прямо с набитым бесконечными снеками ртом, я как-то вдруг разом ощущаю дикую усталость. Даже плечами горблюсь. Ну нет, это, блять, я такими темпами невроз схлопочу, если так продолжится. Не мне говорить — как Тэхён после случившегося так беспечно закупается рыбой с зеленью, я понятия не имею. Меня вот шандарахнуло, оказывается, даже больше, чем показалось поначалу.       — Ты нормально себя чувствуешь? Выглядишь уставшим. — Голос Рэя тихий и конспиративный. Он склоняется к самому плечу, видимо заметив мое резко упавшее к минусам состояние. Краем глаза вижу, как Тэхён под словесным баттлом Милки с Омаром оборачивается и смотрит на меня через плечо.       Оттого что он, вероятно, ждет ответа, у меня все равно упрямо теплеет в животе. А потом выше.       — Честно? — Я не ловлю его взгляд. Я все еще недоволен и обижен. Смотрю и отвечаю я тому, кто задал вопрос. — Не особо. Просто состояние херовое, надо поспать.       — Парни, вы задрали, — Детройт повышает голос, прерывая обмен любезностей Милки с Омаром, чтобы, не дожидаясь их реакции, сразу обернуться к нам. — Тэхён. — Он вопросительно мычит. — На чужой тачке уровня Астона поедешь?       Пф. Даже Чимин удивленно хрюкает. Водители не предают свои машины, отдавая в чужие руки. Это как раньше — у каждого монарха своя лошадь. Да господи, даже у Старков были свои белые волки. По одному конкретному на каждого конкретного.       — Это как дрочить рукой манекена вместо своей. — Милки, конечно, в метафорах хорош чуточку меньше.       — О господи… — Детройт разочарованно качает головой, но смотреть продолжает на Тэхёна.       Тот хмурит брови, не всекая фишку:       — Мне говорили, у вас это здесь что-то вроде плохой приметы.       Всё так. Даже та же Чонди, которой Мирэ дала свою машину, сыскала себе дурную славу после того, как подтвердилась версия с обычным лакидогом. И я, и Тэхён обогнали ее каждый в повторном заезде, чтобы понять, что девочка хорошо водит, но гоняет впервые в жизни. Ее победа в тот день — результат плохой стратегии Тэхёна. Так редко, но бывает.       — Ну, — букмекерский тон заметно выряжен лукавством, она артистично переводит на меня взгляд и мурлычет, — есть вещи сильнее веры в приметы, да, Чонгук?       И так она, демоница, это говорит, что в нашем дебильном кружке по интересам, облепившем открытый багажник забитой продуктами тачки, виснет рассеянная пауза.       Милки перестает жевать.       Детройт явно прячет за вопросом то, что, я думаю, она прячет.       Бессознательно щурюсь, мгновенно заводя мотор быстроходных размышлений.       Да, я не глупый, понимаю, что Винс, наверняка, проверяет весь молодняк, прямо или косвенно относящийся к нему и его делам. Еще когда я только появился перед его главным менеджером зеленым девятнадцатилетним цукини, мою биографию, вероятно, уже знали по хронологическим точкам и запятым, о которые вся моя семья по итогу споткнулась. И про тесную связь с Кимами. И про наследственную дружбу. И про то, когда всему пришел конец. Да, отец мог рассказать дочери биографию. Или сама дочь покопаться от скуки. Но история. Личная история — это другой слой и другой уровень. В них есть смысл копаться, только если девятнадцатилетний юнец вырос из цукини и пришел проситься на криминальную лестницу, как еще начинающие Милки с Дюмой. Тогда да, тогда не грех порыться. Но это же не про меня, я персона скучная, от доставщика пиццы до администратора гостиницы, мое «гонять» — лишь азартный досуг, результаты которого обеспеченные любители риска предпочитают оставлять на хранение в бойцовском клубе. Кто бы стал пытаться разобраться, что там нас с Тэхёном когда-то связывало. Кто бы смог узнать, что слишком много. Нет, узнать — это точно не отсюда. Отсюда — догадаться, сложив поверхностные данные из отцовского досье. Но даже это — пальцем в небо. Ну дружили, ну перестали, мало ли таких историй? Найдется. Так что нет, не то, не так, никто тут свечку не держал, но тот факт, что девица вся такая подозрительно загадочная, мне совершенно не по нраву. Думает, будто все знает и все-все видит насквозь? Ага, щас. Пусть не выеживается, lady-daddy-criminal, ничего такого всплыть не могло, а папина дочка еще не сам папа — все по людям читать не умеет, как тот.       Не умеет же?       Или… может, и читать-то особо нечего? Возможно ли, что это я, сука, такой очевидный, а она просто вдоволь ко мне поприглядывалась? Да когда только время находит, если все так и есть? А я-то! Я-то! Ну не идиота кусок, а? Думал, весь такой непроницаемый, весь такой поди-разбери-мужика.       Мужика! Мальчишка да и только.       Ну и ладно.       Ладно. Пусть хоть все знают. Мне только на руку. У меня нет плана, нет четко продуманной тропы и реплик, нет ничего кроме правды и души, а вариант «кричи на весь мир» звучит банально, заезженно, до тошноты посредственно, в самый раз для плоских второсортных персов из клишированных, хорошо продающихся историй со стендов при входе в книжный, и это значит лишь одно: надо брать и болеть, болеть, болеть за героя всеми силами, надеясь, что он не натворит еще большей херни. Пусть будет банальным, пусть ложится оригами из посредственных поступков и сотни раз костюмированных реплик, лишь бы не творил нездоровую дичь и не соблазнял токсичным нравом персонажа номер два.       Так что к черту. Вариант мне подходит.       Да мне все подходит, если включает одну конкретную живую награду.       — Ну так что? — Букмекер приторно-приторно лыбится, проговаривая слова так, словно я детсадовец и мне предлагают купить мороженое в обмен на дневной сон: — Дашь свою Блю Тэхёну напрокат?       Милки снова фырчит, теперь насмешливо лыбясь и снова закидывая горсть читос в рот. Он выглядит как персонификация фразы «ага, щас, бежит и падает».       Рэй переводит взгляд на меня. Я перевожу на Тэхёна. Даже боюсь представить, как глупо все мы выглядим со стороны, стоя дугой перед поддонами с рыбой.       Мне вдруг становится хорошо.       Нет, не так. Мне становится кайфово. Очень. Живот загорается предзнаменованием, словно я на правильном пути и начинаю видеть указатели. Наконец-то, черт возьми, не холодная вражда и серо-черное сосуществование. Наконец-то что-то ближе, что-то многограннее, что-то другое для пытливых догадливых наблюдателей.       Фоновые звуки вливаются в уши ведром со льдом из коротких роликов Айсчелендж. Фол аут бойс из фонарных динамиков — уже плейлист работников автодрома. Смазанная однородная болтовня людей на трибунах, рваный смех, рваные крики. Народ движется в пространстве. Народ потребляет кислород. Народ живет. Небо серое, пахнет свежей кинзой, сырой рыбой, бензином, пряными духами и отдельно Тэхёном, потому что для такого бедолаги-однолюба, как я, все в мире служит фоном кому-то определенному. И так уж вышло, что я уже определился.       Тэхён принимает брелок из моих рук с таким видом, что хочется сказать ему либо «прикрой рот, а то поцелую», либо «лицо попроще, детка, честное слово, не делай вид, будто ты еще не понял, что та фраза, что мы решили использовать для чередования с истрепанным «я люблю тебя», для меня никогда не теряла актуальности».       — Слушайте, ребят, — Омар влезает почти тактично, даже показательно откашливается, прерывая наши гляделки, — вы уже двадцать раз успели бы погонять со мной за то время, что решаете тут сво…       — Не мельтеши, братишка, — букмекер уже успела вытащить из заначки лакрицу и начать многозначительно чавкать, — перед тобой творится история.       Милки опять перестает жевать. Он провожает глазами мою руку, потом пальцы Тэхёна, сжимающие брелок. Следующим объектом наблюдения снова становлюсь я. Глаза Чимина сощуриваются в замедленной съемке, а после смотрят так, будто хозяин пытается сделать мрт моего мозга и найти там отклонения, способные объяснить происходящее.       — Продукты все равно нужно…       Тэхён не договаривает, сказав достаточно, чтобы донести мысль. Его голос почти утопает в битах американской рок-группы, когда мои глаза опять сцепляются с его безбожно притягательными, черт бы меня подрал с этим неуместным желанием сказать, что они пиздец как сказочно мерцают, собирая блики фар и молочные капли прожекторов.       — Я отвезу, пойдет? — И смотрю с деликатной осторожностью. На самом деле мне страшно не хочется уезжать. Мне нужно, чтобы Тэхён был у меня на глазах, чтобы рядом, чтобы на расстоянии не дальше пятидесяти метров. Но выбора нет — Рэй не умеет водить, а сам Тэхён и Милки вряд ли изъявят желание скооперироваться для решения этой проблемы. В конце концов он не один, он меня понял, вокруг него неравнодушные люди, при них никто не осмелится волоком тащить человека, надеясь, что никто не заметит. Да ведь? — Или ты тоже веришь в приметы?       Тэхён смыкает губы, опуская руку с зажатым брелком. Я расцениваю, что это всё: эксклюзивное время снова вышло, но мне вдруг при всех отвечают:       — Только в одну.       — Какую? — Рэй интересуется с откровенным любопытством.       — Не ходите с вашими возлюбленными по аллее у каменной стены дворца Токсугун.       Возможно, все ребра разом группируются в решетчатый шар вокруг сердца, решив, что самое время обороняться.       Ощущается это как остановка. Колюще резкая. Всего и сразу.       — Проверял на собственной шкуре? — Милки вспоминает, что умеет язвить и чавкать. — Какая-то девочка бросила нашего принца?       — Бросил я. — Тэхён проводит рукой — багажник автоматически закрывается — и смотрит на болтуна мельком, совершенно не настроенный на полемику. — И это была не девочка.       О да. Это был мальчик. Ему через месяц двадцать пять, и он отлично помнит, как на пару со своим мальчиком насмехался над этой чушью, попав с классом в поездку во дворец Токсугун.       — Мы едем или ведем интеллектуальные беседы?       — Садись, Омар, сейчас начнем. — Детройт подмигивает мне и утыкается в планшет, доставая стилус из-за левого уха.       С Тэхёном мы друг на друга больше не смотрим.       Все расходятся, дверь Блю открывается без возмущенного свиста, моя девочка понятливо не сопротивляется. Я падаю в Астон, сдаю назад, освобождая проезд к стартовой линии, и, стараясь не слишком откровенно упиваться запахами чужого салона, торможу возле недовольного Милки.       Окно открыто, так что я слегка высовываю голову, пока на меня смотрят сверху вниз, как на врага народа.       — Ты останешься тут или как? — Мне демонстративно не отвечают, шурша пакетом от читос в ладони и глядя по сторонам с псевдовниманием, преисполненным возмездия. Я не трачу время, бегло осматривая парковочную зону в поисках наверняка подпитого Минджэ. — Ты кинул обидку? Серьезно?       — Я с тобой сейчас не разговариваю, мне надо все взвесить и осознать, что ты еблан.       Я понимающе поджимаю губы, кивая:       — Мина видел?       Все так же отрешенно мне говорят, что тот:       — У Хилера. — Оу. Нана его убьет.       Ну а пока у меня остается одной заботой меньше:       — Ты едешь со мной или потом вернешься с Рэем и Тэхёном?       Чимин фырчит, кисло усмехаясь и качая головой:       — А не слишком ли я чумазый для его тачки?       — Самокритичность тебе вообще не к лицу, Милки.       Тот шмыгает носом и карикатурно улыбается одной стороной губ, наконец переводя на меня взгляд:       — А два с половиной года отсидки?       Ах, Милки, Милки, как я тебя понимаю, у кого что болит…       — Они могут стать твоей фишкой, если воспитаешь в себе чуть больше самоиронии.       В меня тычут оттопыренным пальцем, пока остальные со всей ответственностью сжимают остатки чипсов:       — Для человека, который последнее время творит лютую дичь, ты шибко много изрыгаешь пресной философии.       — Ничего она не пресная.       — Пресная.       — Ты, Милки, сечешь только в наточках.       — Ах ты падла, Чон, — друг цыкает, склоняя голову к плечу, — как тебя земля носит.       — В обтяжку. — Я подмигиваю, демонстративно меняя передачу. — Так ты едешь или остаёшься? У меня рыба тает.       — Ой, бля, пиздуй нахуй, еще припашешь сейчас разгружать эту байду.       — Кто тут еще падла. — Пуская Астон медленно катиться, говорю уже в движении. — Потом же сам уплетать будешь в обе щеки.       Милки оборачивается, кривя мне в след лицо:       — Человек моего полета так низко не падает.       Сказал еблан, три недели назад атаковавший весь чужой хавчик. Я бы мог освежить ему память, но он и сам все помнит — по лицу видно, так что я бросаю лишь:       — Твоего помета.       И начинаю ускоряться.       Мне показывают два средних пальца разом, забывая про пакет с читос. Тот валится под ноги, но Чимин больше заинтересован в том, чтобы продолжать держать руки вытянутыми и провожать меня глазами да факами до самого выезда.       Зрители настроены на гонку, стекаются в одну точку, клуб продолжает принимать людей в период пандемии, те стоят в масках, а потом, когда попадут внутрь, как ни в чем ни бывало снимут и затолкают в сумочку или карман, отдавая выбор красоте, а не безопасности.       Я не умничаю, я сам не лучше.       Нейлоновая надпись «No Money» соглашаясь покачивается, я откидываюсь на спинку, радуясь, что ничего не нужно менять под себя: ни кресло, ни руль.       — Ну привет, Астон. Давно я не бывал у тебя в брюхе. Ты по-прежнему красавчик, братишка, но давай откровенно: хозяин у тебя красивее, ты уж прости.       Двигатель приятно урчит — я принимаю за солидарность.       Притормаживаю, чтобы вставить карточку капера, шлагбаум выпускает в мир, и после него жутко тянет остановиться на обочине, чтобы всё осмыслить, но видит Бог, у меня реально может потечь рыба, так что продолжаю движение и вдыхаю полной грудью.       В машине пахнет продуктовым рынком и причиной жить.