Титановый нимб

      У Рэя короткие волосы. Беспорядочный каскад с нарочитой небрежностью, выкрашенный в умопомрачительно черный. Нана называет такую стрижку стрельцом — поди разбери, откуда подобные параллели. Рэй носит пирсинг на нижней губе, выбривает две полоски на брови, имитируя зарубцевавшуюся кожу, и имеет большую страсть к безразмерным футболкам с оригинальными принтами. Сегодня это серый балахон с переплетением мужского и женского знаков под говорящей надписью «Угадай кто?».       Рэй носит чёрные тканевые маски и бесцветные контактные линзы. Если свет падает под правильным углом, глаза обычно блестят. Если Рэй без маски и улыбается, то становится приторно-милым. На самом деле не приторно, но сейчас я раздражён и взвинчен, поэтому не вижу в чужой привлекательности ничего приятного. Злиться на Рэя нельзя с точки зрения внутренней морали и с высоты конструкции из двойных стандартов. Тиктокер поддерживает терапию, знает себе цену и второй год снимает короткие видео, выкладывая каверы на песни из мюзиклов и иногда вещая что-то касательно своего заболевания. Рэй нравится всем не с точки зрения морали и высоты двойных стандартов, это просто я скотина, которой сейчас вообще не до чего.       Сейчас — это когда соображалка совсем не работает. Зато работает Тэхён. Точнее, его руки. Они то взлетают вверх, то опускаются вниз в обильной жестикуляции. Его увлечённо слушают, он увлечённо рассказывает. С балкона мне видно, как рушится башня из пепла с позабытой меж пальцев сигареты. Рэй не курит, но дым его не волнует, он кивает и подхватывает мысль, зачем-то кольцуя своё запястье указательным и большим пальцами левой руки. Тэхён повторяет, а после они тянутся проделать то же самое с руками друг друга, проводя одним им известные научные исследования. Это похоже на гребаный брудершафт. Вот и познакомились.       Я стискиваю зубы и понимаю, что веду себя как истеричка. Они там просто разговаривают, щурясь от утренних лучей, и совсем не испытывают неловкостей первого знакомства. Вот рука Рэя тянется к затылку Тэхёна что-то там пощупать, а тот сподручно склоняет голову для лучшего доступа. Просто чертова гармония. Я сжимаю перила и отворачиваюсь, хватая лейку и уходя по новой заполнить её водой. Когда возвращаюсь, этих двоих во дворе уже нет. Только солнце, только грядки, только чувство жуткой неудовлетворенности.       Это день первый моего мозгоедства.       На второй Тэхён сидит в комнате на матрасе и что-то смотрит почти весь день по ноутбуку. Чёртово яблочко беспрерывности горит даже в начале восьмого, когда я захожу и понимаю, что стемнело и теперь в помещении ярче видно только надкусанный фрукт и танцующие пятна сменяющихся кадров на чужой коже.       Тэхёну надо напоминать поесть. Я делаю это три раза, пока в меня не впиваются ледяным предупреждением на дне глаз, осаждая простым безмолвным «еще раз — и меня здесь не будет».       Чем-то заполнить желудок он спускается, когда на кухне безлюдно. Всякий раз, когда я спускаюсь следом, пытаясь подстроить совместный обед или ужин, меня игнорируют, забирая тарелку наверх, выделяя границы. Завтраки Тэхён пропускает два дня, избегая парней и утыкаясь в книгу, едва продирая глаза от утренних плейлистов Дюмы, шарахающих по всем одинаково.       Вечером я спрашиваю, можем ли мы поговорить о его проблеме, мне отвечают «сейчас я хочу думать один», а потом уходят во двор курить, взяв лишь плед, упрямство и смартфон, чтобы с наступлением темноты подсвеченный дисплей красил неоновым порошком ресницы в момент, когда на меня поднимут глаза из полумрака беседки.       Я торможу под двойным взглядом, сжимая куртку до скрипа.       — Вечер добрый, Чонгук, первый раз за день тебя вижу, и сразу, пока не забыл: я был вчера на рынке, дядя Сун опять всучил мне семена и коробку с какими-то луковицами, сказал, вы договаривались и ты в курсе.       У Рэя голос низкий, приятно скрипучий, без гормонов и усилий — природа подарила с рождения, словно умышленную предпосылку.       Я киваю и держу лицо.       Формирую мысленный процесс, пытаясь концентрироваться на новых условиях.       Что там? Дядя Сун. Да. Господин бабушкин сосед. Это я его так называл в детстве, когда еще жил в Пусане, а к бабушке меня привозили раз в сто лет посмотреть на водопады.       Дядя Сун научил меня правильно обращаться с цветами, перерабатывать внутреннее вознёй со внешним, рассказал, что такое несбывшиеся мечты, чуть-чуть очертил размытые границы мироздания, ну и потушил пожар обиженного на мир подростка, которым я высадился на остров по исполнении девятнадцати лет. Сейчас он бы покачал головой, глядя на мои поджатые губы, и сказал бы то, что я уже знаю: «ревность отравляет реку, река отравляет почву, почва отравляет посев, посев губит воздух, мертвый воздух — мертвые люди. Тебе нравятся мертвецы?».       Я бы сказал «нет», а подумал бы, как всегда, другое.       Что-нибудь про глупые теории о жизни после смерти, которые мы выдумывали с тем, с кем планировали не разлучаться до самой смерти и не ставить границей связи короткую земную жизнь.       — Я поставил на кухне на подоконник. — Рэй говорит легко, смотрит заинтересованно и скрещивает широко расставленные ноги лишь у щиколоток. — Ты хочешь что-то новое посадить?       Его стул почти подпирает другой — тэхенов, их локти в одинаковых куртках соприкасаются. Сине-черные парки из полиэстера. Рэй любит спортивный стиль, любит, чтобы побольше карманов, чтобы капюшон отстегивался, чтобы чистота, новизна и совершенство. Первую сине-черную парку он порвал у ворот на третий день после покупки, чертыхаясь и вынося мозг всем, кто сидел в гостиной, когда он залетел в дом с желанием излить душу. На следующий вечер — новая покупка, а старая на крючок в прихожей, чтобы надевать постоять у мангала или выйти поработать во двор. Сейчас никто не работает и не стоит у мангала. Сейчас куртка очень идет Тэхёну, и я зачем-то скольжу глазами по правому рукаву в поисках привычного рваного пореза сантиметров семь на плотной ткани. Его не видно. Видно, как подбородок почти тонет в воротнике, пряча от холода шею. Видно, как рукава натянуты на пальцы так, что оставляют снаружи лишь верхние фаланги цеплять светящийся смартфон. Остальное — мрак да оттенки черного, а мне все равно видно его всего. Какие коленки острые, какая на них ткань брюк растянутая, сколько прядей за левым ухом, сколько греют правое, пряча за собой скулу и половину щеки.       — Ментос?       Что?       — Я говорю: сажать что-то хочешь опять?       А.       — Хочу.       Очень, блять, хочу переодеть в свою куртку, вот эту, да, сейчас оказывающуюся бесполезным кулем в руках, и чтобы пах мной, и чтобы грел моё, и чтобы я это видел собственными глазами — и запах, и тепло, и вообще все то, что, по словам многих, можно только почувствовать.       — И что за цветы?       — Гладиолусы.       Рэй поворачивает голову к Тэхёну, слегка тычет локтем в чужой:       — Чонгук у нас садовод-любитель, видел, сколько цветов у него в комнате?       Тэхён едва заметно кивает.       Усилием воли пытаюсь не отзеркалить.       Видел.       Один горшок чуть не разбил, неосторожно двигая сумку. Потом извинился. Сначала ладонями — перед фикусом, бережно обхватив нервные покачивающиеся листы. Потом словами — передо мной. «Извини» было коротким, без сопроводительного взгляда и разворота в мою сторону. Простое слово, простые буквы, простое уважение. У меня защемило в груди.       И как всегда поскакало, засверкало, забило мемориальным рядом.       «Тебе нравится Тейлз? Да он же самый скучный персонаж, которого я только могу представить! Трус и подражатель». Канин спрыгивает со скамейки, гремит значками на рюкзаке и, задрав подбородок, смотрит на меня тринадцатилетним ебланом, чьи слова тогда еще могли задевать.       Тэхён зашнуровывает левый кроссовок, оперев подошву о ребро деревянного сиденья, говорит, не поворачивая головы: «Тейлз гений, лучший друг, незаменимый суппотер и один из самых быстрых персонажей в серии, которого превосходит лишь Соник. У Чонгука есть вкус».       «Чонгук рисует цветочки! Чонгук как девчонка!». Йондо орет в диком восторге, глянув в мой блокнот через плечо на перемене в десятом классе.       Тэхён сидит на парте рядом, свесив ноги, жует жвачку со вкусом колы: «Чонгук рисует то, что хочет. Не завидуй. У тебя и стебель изобразить не получится».       «Мисе нравится Чонгук? Да брехня. У него же нос картошкой, аж глаз не видно». Шиху фыркает, Канин подхватывает, перекидывая мяч Йондо, тот упускает, засмотревшись через плечо на девчонок в противоположном углу спортивного зала. Тэхён перехватывает мяч, стучит в пол одной рукой умелым баскетбольным дриблингом: «У Чонгука большой нос, чтобы всегда чуять завистливых придурков. А глаз тебе не видно, потому что ты ростом не вышел, как не задирай голову, дальше носа обзор закрыт».       — Сад позади тоже он разбил, копошится там постоянно, две недели до этого вообще с утра до ночи все выходные оттуда не вылезал. — Я вдыхаю на комментарий. Рэй на меня даже не смотрит, пока вещает. Не знает ни черта, что сдает с потрохами. Ведь если зацепиться за формулировку, если задуматься и проанализировать, нетрудно вспомнить, что две недели беспрерывной работы в саду — это блядские две недели его отсутствия на острове. Спасибо дяде Суну, он учит цветочной сублимации. — Летом закачаешься, какая красота, обожаю сидеть снаружи, когда все расцветает.       Тэхён смотрит на меня исподлобья, продолжая прятать подбородок от вечерней прохлады. Зрачки переливаются галлюциногенными красками, рябят подвижной психоделикой, крася мой выбор цветными деталями и выбивая все кегли трезвого мышления нахрен. Я даже припадаю плечом к беседочной арке, дабы как-то убедить окружающих — и себя самого — что вообще-то не настолько слаб, чтобы… ну… теряться от глыбы чужого даже неумышленного влияния. Тэхён просто смотрит и молчит. Рэй говорит про любимую часть сада, что-то про то, что я могу откусить голову, если испортить клумбы, и что Дюма как-то упал пьяный на нарциссы, сломал шесть стеблей и за них вне очереди шесть дней мыл полы на всех этажах, кроме мансарды. Рэй говорит очень быстро, Тэхён слушает и как-то плавно опускает взгляд на мои руки, врезается в свернутую куртку, что-то щелкает у меня в голове отражением такого же щелканья в его — так наконец разоблачают, зачем я вообще спустился сюда и все еще не закурил.       — …у всех есть свое значение, еще он им дает имена, ты спроси как-нибудь, всех тебе там в своей тайной комнате назовет. Он не любит, когда к нему заходят, так что у тебя буквально сейчас больше всех возможностей попортить ему все цветы, если он вдруг будет вести себя как негостеприимное дурачье.       Тэхён опускает взгляд в телефон. Прерывается черепное щелканье.       Меня окутывает легкой дымкой раздражения.       — Курить есть? — Милки пропихивается мимо меня в беседку, обдавая запахом острых специй. — У меня закончились, так лень в магаз херачить.       — У меня наверху.       Чимин воет, лохматит пятерней волосы до взрывной инсталляции человека, вертящегося в аэротрубе без защитного шлема, а потом замирает, уставившись на протянутую пачку в руке Тэхёна. Тот смотрит в телефон, не ловит взглядов, освобождает Милки от необходимости строить лицо и подбирать реакцию. Просто предлагает, ничего больше.       Пачка обычная, последняя выебонистая марка по-прежнему посапывает в моем бардачке с еще тремя точно такими же, утянутыми с театральной наглостью.       Салатовая зажигалка щелкает стараниями Чимина, падает обратно в пачку, он возвращает ее в чужую ладонь выверенными натянутыми движениями.       — Ты на треке думаешь показываться? — И затягивается, прячет свободную руку в допотопный тулуп, кивает куда-то в сторону улицы: — Там две заявки на покатушки с намбер ван и намбер ту. Чуваки на острове еще три дня, очень хотят успеть увидеть ваши чемпионские рожи. Херли вы под крышу забились, вяжете там крючком второй день?       — А ты заскучал без нас?       — Ага щас. Детройт мозги полощет. Ты хоть отвечай иногда на ее сообщения, она беситься начинает.       Черт. Вот это меня шандарахнуло опекой и повышенным прицельным вниманием, что все остальное размылось, растаяв ебучей дымкой. Хорошо хоть на работу не забываю ходить. Так я ж, оказывается, еще и до сих пор типа гонщик.       И Тэхён типа тоже.       А еще мы стоим по очередности в таблице клуба, так что просто так отказаться от вызова — дурной тон и дела так не делаются.       Поэтому мы оба не сговариваясь в чертовой напряженной тишине собираемся на трек. Я еду следом, иногда ускоряясь, если ускоряется он. Пару раз он идет на обгон по полупустой встречной, демонстрируя своё отношение к упрямому прицепившемуся клещу, которым я наверняка кажусь в моменты его наивысшего раздражения.       Я отправляю сообщение за пять минут до автодрома. «Не ходи один в общем зале» остается не открытым, но — надеюсь — хотя бы прочитанным.       Вылавливаю Детройт из пропахшей бензином толпы, когда она ловит мой взгляд своим. Киваю в сторону, мы отходим, я чувствую Тэхёна спиной. Нам нужно подтвердить участие и узнать, что за машины стоят на кону. Детройт тычет стилусом по планшету, давая команду помощнице — Сэри — та тут же исчезает из виду: искать гостей в клубе для сообщения о прибытии соперников.       Я сую пальцы в передние карманы джинсов, когда неожиданно чувствую теплую ладонь, нежно сползающую от лопаток к пояснице. Потом выдает запах. Духи легкие, сладкие, клубничные.       Ну и наконец голос:       — Я тебя совсем потеряла.       На Имоджин красное короткое платье с тысячей мелких светоотражателей. И сапоги на каблуках, которые делают ее самую малость выше меня. Я рассматриваю золотистые блестки, размазанные по ее скулам, когда отвечаю:       — Привет.       Она приближает лицо к моему, я могу проследить за контуром карандаша, которым она обвела губы.       — Был занят?       — Точно.       Женские ладони кочуют к моей руке, чтобы окружить кольцом чуть выше локтя:       — А сегодня свободен?       Имоджин чертовски красива.       Даже жаль, что мне нет до этого никакого дела. Особенно когда я перестаю ощущать за спиной Тэхёна.       Здесь играет что-то старое Бритни Спирс. Я кручу головой, как запущенный беспокойством волчок, натыкаясь на знакомые лица, мажа по трибунам, осматривая собравшийся возле машин народ и чувствуя, как сквозь запах техники пробивается пряный аромат с уличных лотков на входе.       — Ты кого-то ищешь?       Да.       И искомое находится в тридцати метрах впереди, отсвечивая черной широкой ветровкой и мешковатыми джинсами. Еще бы дреды — и можно принять за рэпера, особенно если учесть заниженную посадку.       Он стоит не один.       Светло-голубой костюм, выглаженные стрелки на брюках, небрежно ослабленный галстук, лакированные туфли. Незнакомый парень выглядит так, будто их с Тэхеном выставили в музее под табличкой «антонимы». Бессознательный анализ выделяет четыре важных пункта: парень не опасен, парень не старше нас, парень улыбается и парень бесяче лощеный. Остальные скажут — красивый, я сказал бы смазливый, но сути это не меняет.       Тэхён пожимает плечами, выглядит спокойно и не испытывает больших сложностей в ведении диалога, если судить по позе и смеющемуся взгляду собеседника. Я расслабляю плечи и…       — Чонгук?..       …И вспоминаю, что не один. Имоджин хлопает крутыми ресницами и предлагает выпить.       Я отказываюсь, ссылаясь на гонку, на меня жалуются мне же, а потом время ускоряется, небо темнеет, рядом появляется долговязый парень в рубашке-поло и дорогих часах на левой руке. Он подписывает договор с условиями, смотрит излишне загадочно, пытается отыграть образ, и я бы даже сказал, насколько несуразно это выглядит, если бы не человек номер два, встающий ближе к стартовому началу трека. Синий костюм, лакированные туфли, свободный галстук. Подозрительный кто-то оказывается владельцем недурной красотки, схожей с моей Блю.       Я автоматически хмурюсь, неосознанно щетинясь, когда слышу, как он, оборачиваясь к Тэхёну через плечо, задает эту легковесную симфонию флирта:       — Я буду за тебя болеть.       И подмигивает, совершенно собой довольный.       Я скашиваю взгляд в планшет Детройт, регистрирующей ставки, замечаю, что имя героя-любовника — Ю Бонсу, и, поднимая голову от подсвеченного экрана, падаю в ловушку чужого взгляда. Тэхён стоит у своей машины в паре метров, припав боком к водительской двери. Руки сложены на груди, вид охренительный, смысл — неопознаваем.       Я не отвожу глаз.       Я не теряю нити.       Напротив. Если б было можно, именно сейчас я б обмотал нас обоих веревкой, чтобы «быть ближе» явилось хотя бы в качестве строгих назначений авторитетного врача.       Но я психически здоров (не факт), так что понимаю, где просто мысль, а где мысль, отмеченная флажком трансформации в действие.       В свое время я пытался донести это до психологов, раздражаясь по поводу и без.       Внутри себя самих мы обнажены и полностью открыты. Все, что мы думаем, что бы это ни было, вплоть до циничного «если бы я решился на убийство, какая бы стратегия у меня была», все это в наглухо закрытой коробке, у большинства она герметична: открыть нельзя, а мысль — не поступок, всего лишь бестелесная эмблема человечества, ей несложно ходить сквозь предметы. У некоторых же, напротив, прохудившаяся, продуваемая и хлипкая — удачный набор предпосылок претворять неблагородные ужасные вещи в жизнь.       Об этом необходимо помнить.       Ладно. Что было, то было. Тэхён отводит взгляд.       Дальше все как обычно. Первый шанс дается второму номеру в таблице. Банальная логика: сможешь обогнать второго, подпустим к первому. Кто из двоих желающих посоревноваться будет первым, выбирает либо лакрица (одна надкусанная, вторая целиком), хранящиеся у Детройт в набедренной сумке, либо приложение в планшете, либо личная договоренность между гостями. Им же положено выбрать. Рубашка-поло выбирает лакрицу, Бонсу с ним не спорит.       Это я слышу уже за спиной, направляясь к Блю, разыскивая глазами Тэхёна. Он по-прежнему подпирает Астон, из условно нового только сигарета. Кайма умирает эффектно, дым разлетается прахом, меня обнимает спокойствие.       Мысль, что Тэхён куда-то удерет, не уживается — я нахожу это все той же мистической штукой, которая привела меня к нему в квартиру в страшный переломный момент.       Я иду к своей Блю, кивая курящему Милки. Экипированный в теплые вещи Глицин сегодня не рисует. Они вдвоем с Чимином стоят у машины первого, и тот кажется надутым съежившимся карапузом, чем-то явно и непримиримо недовольным. Я вскидываю бровь, как бы спрашивая, что случилось, но Милки бурчит «ничего», уводя взгляд в сторону.       — Тот чувак, что на мерсе, — Глицин шмыгает носом, прижимая к лицу стаканчик с кофе, — учится в том же универе, где топтал полы Милки.       — Топчут — зону, — Чимин огрызается, — а универ посещают.       — Да-да, — Дюма выныривает из неоткуда, слепя забавной футболкой с пальмами, — уж кто-то, а ты знаешь не понаслышке.       Потом случается много всего сразу — хором и напролом.       Милки замахивается для сочной оплеухи. Чанель, увиливая и отступая назад, врезается спиной в Кайлу. Та пищит от резкой боли, поджимая ногу — я зачем-то отмечаю, что открытые босоножки бледно-желтого цвета. Прожекторы автодрома разгораются в полную мощь, расстилая обильные белые скатерти вдоль трека с характерным барабанным звуком. И Тэхён, конечно. Случается. Тоже — напролом. Свет прожекторов мощно белый, выделяющий и подчеркивающий. Когда я сажусь в Блю, чтобы подъехать к старту, Тэхён облеплен белыми пятнами теней, как чертова река или море в момент, когда в ней плещется широкая качающаяся лунная лента.       Бонсу наклоняется к нему, намеренно слегка толкая плечом плечо — так делают, чтобы растормошить, и что-то толкует, не затыкаясь и не проявляя совершенно никакого интереса к гонке, в которой так хотел поучаствовать.       Я выезжаю на старт нарочито медленно, всё вглядываясь в лицо Тэхёна, жду, что он поднимет глаза, посмотрит.       Этого так и не происходит.       Улавливаю только момент, когда он качает головой, что-то безмолвно отрицая, а потом выдыхает дым через рот, слегка запрокинув голову.       Пран выходит дать старт, я надеваю наушники, беру себя в руки, прихожу первым. Из сомнительного в этом ряду только «беру себя в руки», потому что такую ношу я не потяну. Возвращаясь на старт, ловлю себя за разглядыванием Тэхёна в боковом окне, мало реагируя на чужие крики с трибун. По-моему, меня хвалят, и это круто, но у меня в отражении Бонсу отходит спиной к своему мерсу пятьдесят шестого года, продолжая растягивать на губах глупую лыбу, даже пока снимает пиджак, садится в свою машину и пригоняет параллельно моей. В сторону соперника он даже не смотрит, у него до предела открыто окно, слишком энергичный вид, неуемная самоуверенность и руки, сложенные одна на другую, чтобы локти выпирали, а подбородок можно было опустить на кисти.       Удивляет меня не это.       Удивляет меня Тэхён.       Тэхён, который отлипает от Астона, затягиваясь, и подходит к чужому окну:       — Приехал погонять в оксвордах?       Время еще есть. Между гонками необходим тайм-аут, чтобы остудить пыл и ради уточнения ставок.       — Как там говорят? Неважно, насколько дорогая на тебе обувь, когда ты гуляешь в ней по Парижу.       Тэхён смотрит сверху вниз, выдыхая дым:       — Нет никакой разницы, где ты гуляешь, когда ноги болят из-за неудобной обуви.       Бонсу думает пару секунд:       — Ну так сниму.       — К чему тебе Париж, если ноги в крови?       — Зачем мне ноги, если на них не погулять по Парижу?       — Зачем тебе Париж, если ты не ценишь даже свои ноги?       — Как всегда туше. — Он говорит беззлобно. Я с колючим охлаждением в груди понимаю, что так выглядит нежное восхищение. — Может, хоть в гонке тебя обставлю, чтобы ты не зазнавался.       Тэхён отбрасывает окурок:       — До гонки со мной ты не доберешься.       — Прямо-таки нет? — Смешок выходит таким странным. Парень поднимает ладони в жесте сдающегося. — Ладно, признаю, я и так это знаю.       — Зачем тогда вообще ввязался? Машина классная, на ходу, а ты ее сейчас просрешь. Некуда деньги девать?       — Может быть. — Очередной человек с достатком выше нормы, которого Милки сейчас смачно раскритиковал бы. — Вот ты на что тратишь?       Ответить Тэхёну не дают. Пран спрашивает «готовы?», Детройт щелкает пальцами, мол, поехали, а из клуба слышится гулкий отзвук хита Дафт Панк.       Меня отбрасывает во времена, когда мы с Тэхёном часами пытались найти в интернете фотографии настоящих ребят, чтобы знать, как они выглядят. Еще мы страшно хотели такие же костюмы и на скачке юности даже загорелись идеей создать свою группу.       Никто бы, конечно, нам этого не позволил, но мечтать было весело.       Было.       Здесь вопрос чести. Я обязан обогнать этого Бонсу, на данный момент это моя самая точная цель.       Наша. Блю согласно бурчит и клокочет здоровым энтузиазмом, полностью меня поддерживая.       Пока гоню вызубренными наизусть кругами под ритмы преданной «Youth of the nation», минута кажется секундой, а потом вдруг хлоп — и садится батарейка где-то глубоко внутри. Это ощущение настигает в самом конце. Четкий разрыв адреналиновой петли, покалывание в пальцах и затылке.       Я прихожу первым.       Бонсу улыбается мне во все дарованные природой, и объективно я понимаю, что это искренне, что человек недушный, человек беззлобный, но внутри себя все это просто объявления на заборе — продаю то, покупаю это: воспринимаешь поверхностно, не вчитываешься, только подсчитываешь, сколько бумажек с номером телефона успели сорвать себе потенциальные клиенты.       Улыбнуться в ответ у меня не получается.       Бонсу это совсем не канает, он просто отворачивается и ищет глазами единственного, кого он тут знает. И наверное, у парня какое-то совсем уж глупое восторженное лицо, раз в ответ стоящий в двадцати метрах Тэхён качает головой со снисходительной досадой и даже позволяет себе легкий оттенок улыбки.       Наушники слетают с меня грубее, чем заслуживают. Я выругиваюсь. Я тянусь в бардачок, выуживаю чужие сигареты и шарю рукой в поисках зажигалки. Первая затяжка выходит хреновой, я морщусь, открываю окно и съезжаю со старта короткой дугой на привычный парковочный зал.       Краем глаза замечаю Мирэ. На ней комбинезон цвета хаки. Она озвучивает указания. Дает мне знак рукой, просит Бонсу покинуть старт и вместе с Рубашкой-поло пройти «в офис» — навесной шатер бледно-бордового цвета, за которым решаются дела и печатаются настоящие договоры. Проигранные тачки «покупают» у проигравшего за символические тысячу вон со всем сопутствующим — договор купли-продажи, акт-приема передачи.       Схема давно налажена и выработана, машину забирают, везут в автосервис Винса, оценивают общую стоимость и отстегивают победителю гонки пятнадцать процентов. Я их получу позже, сейчас мне надо подтвердить чужой проигрыш и засвидетельствовать легальность сделки — таковы условия. Так что глушу двигатель, выхожу из Блю, нахожу глазами Тэхёна и делаю очередную затяжку, надеясь, что за те минуты, что я буду пропадать в «офисе», ничего не случится.       — Ты сегодня какой-то отчаянный. — Милки вырастает из неоткуда, равняясь со мной, едва я выхожу из шатра. Машина Тэхёна на месте.       — Луна в созвездии Тельца.       — Чего, блять?       — Хочу токпокки и тунца.       Периферийным зрением вижу, что Милки поворачивается ко мне лицом:       — Ты, видать, долбанулся головой.       Я отвечаю:       — И не один раз.       И удачно соскакиваю с темы. Чимин физик до мозга костей, так что любые разговоры странного содержания с нечеткой линией между истиной и абсурдом отпугивают его похлеще заднеприводных машин.       Потом грохочет музыка, рвутся вспышками лазеры танцплощадки и стекают по стенам искусственные 3D-водопады.       Столик пестрит коктейлями и легкой закуской, Дюма проливает полстакана пива, пока вещает историю о своем первом рабочем месте. Глицин сонливо моргает, всю предыдущую ночь наверняка просидев за графическим планшетом.       Я улавливаю крайне рассеяно, потому что Тэхён как и принято и слава провидению — на другом конце радуги. Между нами часть танцпола, люди и глупости. Рядом с ним треклятый Бонсу, стянувший пиджак, засучивающий рукава и отсвечивающий какой-то татуировкой на правом предплечье. Он что-то показывает Тэхёну в своем смартфоне — их лица поочередно освещаются неестественно бледно, потом Тэхён уходит — я понимаю, что по направлению к уборной, и прослеживаю весь путь от точки А до точки Б, выискивая потенциальную опасность. Все оказывается спокойным, пока этот Бонсу не опрокидывает шестую или седьмую рюмку текилы, слизывая соль с руки. Его глаза на расстоянии блестят хмелью и нетерпением, я вижу сквозь все преграды, как ему не сидится. Вижу, как он наскоро кидает в рот дольку лайма и, вставая резвой пружиной, направляется к туалету vip-зоны.       Зачем вскакиваю я — вопрос риторический.       Был бы.       Если бы поднялся исключительно из соображения охранного инстинкта. Мол, вдруг этот Бонсу — засланный казачок, и Тэхёну сейчас потребуется защищаться.       Я вскакиваю, потому что хочу знать, кто этот смазливый парень с татуировкой краба на руке. Потому что ему улыбаются. Потому что с ним разговаривают.       И потому что ревную. Что в принципе производная или обобщение двух предыдущих пунктов.       Уборная здесь общая. Дверь в нее мощная, за ней глохнут основные биты и ударные, я захожу вместе с парнем в салатовой рубашке, но торможу у стены, просматриваемый всеми, кто войдет или выйдет из кабинок, но скрытый от тех, кто уже прихорашивается возле раковин.       Меня немного колбасит от злости.       Я смотрю на ряд четырех кабинок и сам не знаю, что с собой делать. Все вполне очевидно, я пытаюсь прислушаться и одновременно мешаю самому себе громким шепотом сердечного ритма в ушах.       Если они сейчас вынырнут из какой-то двери, мне нужно будет притвориться, что моча не держится и мне срочно нужно облегчиться, но вот я стою и понимаю, что нет, так не получится. Сыграть я сейчас не сумею.       Льется вода в унитазе, гремит сушилка для рук, с упрямством барана музыка пробирается гулкими толчками сквозь щели. Среди этой вакханалии улавливаю голоса. Раздражаюсь, едва сдерживая желание выйти из укрытия и проверить все глазами, а не ушами.       — …вот она меня сюда и отправила. — Это улавливаю первым, когда количество звуков сокращается. — Я типа большой мальчик, могу поучаствовать.       — Поздравляю тебя, большой мальчик. — Голос Тэхёна блюрит включенная вода в кране, но я все равно слышу. — Мама будет тобой гордиться.       — Мне птичка напела, что ты отчислился с концами. Чего так?       Что сделал?..       Тэхён отвечает с задержкой в полминуты:       — Меня стал раздражать девиз.       Бонсу фыркает:       — А?       — Ты спросил о причине отчисления. — Тэхён там движется, я слышу. — Девиз. Третье слово. Поперек горла.       — Оригинальный ответ.       — Как твоя мать отнесется к тому, что ты сегодня просрал машину?       — Айщ, ей плевать. — У этого Бонсу голос немного меняется. Словно задели за живое. — Я даже рад ей насолить. Зато с тобой увиделся. Разве это не судьба, м? Я приехал сюда по делам на неделю, выбрал именно этот клуб, чтобы кого-нибудь подцепить и развлечься, сажусь за барную стойку, поднимаю глаза на электронный экран, вижу какие-то странные прозвища в турнирной таблице. А потом мальчик, с которым я провел ночь, оказался ярым поклонником всей этой вашей гоночной тусовки. Сильвер, Ментос, Биг Пай, Уитмен? Просто детский сериал по СНТ. И представь мое удивление, когда Сильвером оказывается не какой-нибудь выпендрежник с пониженной самооценкой, а наследник крупной компании, которого я как-то имел честь… просто иметь.       И тут я все понимаю. До конца. До этого отмахивался, а теперь нечем. Веер самообмана складывается, разрывая спицы.       Бонсу — человек его списка.       У меня другие имена.       Джейс. Тэмин. Раз и два. Это я все понял и затормозил.       А Тэхён. Категория четыре долбаной таблицы Карпера.       Сколько их у него было после меня?       Сколько их вообще?..       — Все никак не можешь забыть? — Тэхён ничем не красит тон. Если бы начал, заворачивая во флирт, меня стошнило бы черным углем.       Дверь первой кабины распахивается с чирканьем повернутого замка. Салатовая рубашка мажет по мне безучастным взглядом и, сворачивая к раковинам, пропадает из виду.       — Не зазнавайся.       — Не вкладывай слишком много смысла.       — Черт с ними, со смыслами. — Бонсу ускоряет речь, шифруя ее при посторонних. — Раз уж я здесь и ты здесь, почему бы и не повторить прошлый успех? Все как в прошлый раз, конфиденциальность и взаимное дуло у виска.       Что-то стекает вниз по пищеводу, напоминая холодную лаву.       Я сжимаю ладони в кулаки.       Блять.       Я начинаю дымиться.       Долбаная сушилка для рук проглатывает слова Тэхёна.       Когда пытка назидательного шума заканчивается, первые секунды его голос кажется неестественно громким:       — ...аз тебе придется найти кого-нибудь другого.       — В этот раз? — Бонсу восклицает с напускным удивлением. — Будет другой?       — Не будет.       Это спасает меня даже больше, чем я могу предположить. Припадаю плечом к стене для опоры. Салатовая рубашка появляется снова, обходит меня почти боком и даже не вякает. Ему не до меня, мне не до него.       — Даже так. — Парень держится молодцом, то ли характер, то ли выдержка, то ли текила. — Уже не мил? Мне казалось, мы вполне удовлетворили друг друга тогда. Ты не жаловался.       Острое желание ударить парня по лицу останавливает только факт, что я сегодня не пил ничего алкогольного. Трезвый я не должен быть таким отчаянно буйным, выдавая себя с потрохами совсем неблагородным образом.       — Ты правда так хочешь обсудить секс, который у нас был три года назад?       — Четыре, если точно.       Какая блядская точность. Тэхён спрашивает закономерно:       — Мне стоит насторожиться?       — М-м? О нет, не стоит. Точность — моя дурная привычка. Это как проверять выключенный утюг по сто раз. И я нечасто сплю с мужчинами. Все разы обычно хорошо запоминаются.       Да блять неужели! Какой Джонни-мнемоник нарисовался, хрен сотрешь.       — Мне остается только предложить тебе пойти и поискать кого-то нового для свежих воспоминаний.       Бонсу, черт бы его побрал, нихера не сдается:       — Могу узнать причину такого категоричного отказа?       — Ничего личного.       — Очень надеюсь на это. А то обидно, знаешь?       — Могу примерно представить.       — Ну так. — Слышно, как подошвы топчут пол. — В чем причина? У тебя кто-то есть, м? Кто-то сумел починить разбитое сердце одного из самых завидных холостяков Кореи? — Потом смешок. Переполненный самолюбием. — Да, не удивляйся, я помню всё. Отчаянность. Грубость. Жадность. Потерянность. Тоска. Великолепие. Немножко от сентиментализма. Немножко от модернизма. Ты мне этим и понравился.       Тэхён медлит всего пару секунд, прежде чем сказать:       — А я тебя едва вспомнил.       Он, блять, ничего не оспаривает.       Он, сука, не возражает. У него кто-то есть. Кто-то, кто не я, стоящий тут с психосоматической изжогой. Кто-то, кто готовит треклятые обеды и остается греть простыни после того, как они становятся влажными.       Какой я жалкий, боже. Это что?.. Меня прошиб холодный пот? Черт возьми… я просто безнадежен.       — А говоришь: ничего личного.       — Так и есть. Мы встретились в сложное для меня время. Я тогда был развинчен куда больше, чем сейчас. Я творил глупости.       — И я — одна из них.       — Ты это ты, Бонсу.       — Ты совсем не умеешь веселиться, да? — Бонсу спрашивает с долей сочувствия.       — Ага. — Тэхён выравнивает тон. Я знаю, что он ответит: — Издержки специфического детства. Так что еще раз: ничего личного.       — Запиши хоть номер, я тут еще три дня.       — Это ни к чему. Я не позвоню.       — Ты многое теряешь, Тэхён.       — Уже.       — Уже?       — Ага. Еще вопросы будут?       Бонсу снова фыркает. Мычит излишне театрально, прежде чем вспомнить, что есть и другие буквы:       — Почему Сильвер?       Тэхен не молчит. Тэхён знает, что говорить:       — Потому что не Голд.       Его тон режет мне слух, заставляя подцепить какую-то юркую мысль, ловкий подскок, крутой, едва заметный выступ. Я хочу зацепиться, поймать за хвосты и потратить время на тщательный анализ, но Бонсу не замолкает, сбивая мне курс.       — Самокритично. Но ваши таблицы говорят о другом.       — Я не о таблицах.       — Ладно. Это он или она?       — Это не викторина.       — Ты сам спросил, есть ли еще вопросы.       — Где здесь обещание отвечать?       Бонсу коротко и громко хохочет:       — Ох, как я люблю с тобой разговаривать. Это прям… возбуждает.       — Оставить тебя снять напряжение?       — Нет, лучше познакомь с друзьями. У меня сегодня свободный вечер.       — Разве ты не планировал найти кого-то для развлечений?       — Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.       Такая известная истасканная фраза, а меня хлещет двойной пощечиной злого отчаяния.       Тэхён иронично мычит, а после слышен топот — я инстинктивно юркаю за дверь, падая в котел бурлящей тусовки рваных звуков и резких запахов. Отступаю в сторону — в угол, чтобы пропасть из виду.       Когда возвращаюсь обратно к столу и ребятам, не сразу отмечаю, что их стало больше: Кайла сидит на коленях Дюмы, отливая бирюзовым платьем. Машинально сканирую остальных, не без разочарования понимая, что поблизости должна быть и Имоджин. Покой надежды рушится щекочущим прикосновением руки к пояснице. Под одеждой я покрываюсь гусиной кожей, не чувствуя ничего, кроме желания сбросить ее, как змей, и уползти прийти в себя, разгоняясь до ста восьмидесяти как минимум.       Женские руки оплетают, смыкаясь на животе, теплая грудь прижимается к моей спине, обдавая жаром и сладкими духами.       В самое ухо выдыхают томное «и снова привет», а я впиваюсь глазами в пустой стакан для джина с тоником, замечая отпечатки помады на краях.       Потом тянется время, собираясь пазлами: части строят уровни из черноты ночи, неоновых трубок и смешанных запахов. Я надеюсь, что отыгрываю роль превосходно — включаюсь в крикливые разговоры редко, но метко, держу Имоджин за узкую талию, чувствуя, что колени и пах начинают потеть под горячим женским телом, упавшим мне на колени, едва я присел.       Дюма пересказывает какой-то странный фильм, споря с Милки касательно сюжета, когда мне начинает нестерпимо хотеться покурить.       Я говорю об этом Имоджин, и она, сосредоточенная на бурном споре парней, бездумно кивает, давая мне встать.       Мажущий взгляд в нужную сторону по счету, наверное, тысяча первый — я слишком боюсь не доглядеть. На этот раз Тэхён сидит, упираясь локтями в колени, и смотрит на Бонсу через плечо, изредка кивая. Тот трещит еще больше Чанёля, что-то демонстрируя на пальцах, я наскоро дымлю в туалете, возвращаюсь и смотрю слишком долго, часто забывая включаться в разговоры и поддерживать тихую беседу с Имоджин. У нее горячая кожа — мои ладони потеют, прижатые к пояснице, хоть и застывают скульптурной фигурой, утяжеляясь чем-то вроде психосоматики.       Так проходит час. За ним другой.       Я проверяю каждые пять минут и не сразу понимаю причину термальной волны от затылка к кончикам пальцев ног — мгновенный захват тела сетями чужой радужной оболочки.       Это Тэхён отрывает взгляд от однокурсника и наугад впивается в подвижные разводы заполненного людьми зала, толкая меня в грудь мгновенной функцией обнаружения объекта.       Я отвожу взгляд исключительно на чистых рефлексах — пусть читает по глазам, что я здесь, рядом и в случае чего откушу кому-нибудь пальцы, если посмеют касаться без разрешения.       Еще через час кто-то запускает хлопушки с конфетти, и вместе с цветным бумажным дождем масса бурных возгласов знаменует чей-то индивидуальный праздник косой, но звонкой happy birthday to you.       Отвлекшись, я оборачиваюсь в нужную сторону привычным ритуалом и подсознательно хвалю себя за то, как вовремя. Этот Бонсу, сползающий головой по спинке дивана, упит в хлам и шевелит пальцами над выбившейся из брюк рубашкой так, словно в руках у него незримый кубик Рубика. Его периодически утягивает влево — за спину Тэхёна, и тот ловит его, хватая ладонью за плечо, — возвращает обратно.       Спустя минут пять терпение у него заканчивается.       Поэтому он залпом допивает джин и поднимается, утягивая с собой пьянчугу, до этого казавшегося образцом самодисциплины. Тот не сопротивляется, вяло переставляет ноги, забывает пиджак и едва не валит обоих на соседний столик, когда все-таки вспоминает и буксирует, пытаясь дотянуться до потери. Тэхён забирает пиджак из рук девицы, что часто сидит за его столиком, и, закинув руку шатающегося забулдыги на плечо, ведет на выход.       Естественно, я поднимаюсь, пересаживая Имоджин на свое место, и бесцветно обещаю вернуться через пару минут, когда она спрашивает, куда я собрался.       Теряя Тэхёна из виду, ускоряюсь, протискиваясь через многослойный люд, и начинаю заметно волноваться до тех пор, пока душное жерло неоновых нот не выплевывает меня на улицу.       Искомое находится в двадцати метрах впереди — Тэхён тащит пьяницу к своей машине. Я скептически наблюдаю, задаваясь элементарным вопросом, а потом он становится неактуальным.       Когда Тэхён обходит Астон и открывает водительскую дверь, намереваясь сесть за руль, меня пришвартовывает к нему со скоростью свистящих перемещений в типичном вампирском кино.       Я смыкаю пальцы на раскрытой двери и тяну на себя, привлекая внимание.       Тэхён оборачивается, тормозя, смотрит через плечо, а потом молча поворачивается всем телом, чтобы приподнять одну бровь с немым вопросом «чё тебе надо?».       — Отправь его на такси.       На меня смотрят той разновидностью удивления, которая граничит с возмущением:       — Ты слишком много на себя берешь, Чонгук. Не лезь.       Бонсу в салоне что-то бурчит, хлопая ладонью в такт «No. 5» Hollywood Undead, играющей сейчас на парковке.       — Ты пил, Тэхён. Это первое. И мы договорились, что ты не будешь нигде ездить или ходить в одиночку. Это второе.       И еще я не хочу, чтобы вы оставались наедине. Это третье.       Тэхён предостерегающе прищуривается, выдыхая натянутое до предела:       — Чонгук.       Я прищуриваюсь, выдыхая плотное как канат:       — Тэхён.       Он на это раздраженно цыкает, возводя глаза к небу, а после — по сторонам. Взгляд скачет, осматривает все, чтобы себя отвлечь, снизить градус раздраженности. Я пользуюсь паузой по полной:       — Они прямо сейчас могут наблюдать. Поехать за тобой следом, Тэхен, зажать где поудачливее. И выебать тебя на капоте твоей собственной машины. Ты этого хочешь? — В профиль видно, как играют его желваки, выделяя напряженную челюсть особо четкой линией. — Ты пил. — Я сдерживаюсь. — Я нет. Сажай его ко мне в машину. Отвезем вдвоем, потом вернемся сюда.       Тэхён не отводит взгляда. Снова щурится, снова держит оборону, снова хочет воспротивиться, но я держу этот контакт с завидным упорством. Мне ясно как день, что одного его я не пущу, чего бы мне это ни стоило.       Кажется, ему это вполне себе понятно.       Поэтому, когда Бонсу оказывается на заднем сиденье моей Блю, тут же заваливаясь набок, а Тэхён хлопает дверью, падая на пассажирское, я позволяю себе немного зазнаться. Самую малость и глубоко внутри.       Уже выезжая, я ловлю взгляд Детройт, курящей в компании знакомых ребят, она кивает, салютуя жестяной банкой с колой, всегда смешанной с водкой.       Это наводит на мысли. Я имею в виду связь водки и Тэхёна. Это насколько же нужно было быть в отчаянии, чтобы начать хлестать то, от чего он всегда плевался.       Тэхён почти сразу тянется включить радио, по салону разливается мелодичное звучание песни, которую я не знаю. Пахнет пряными фруктами, сладким ликером, тени скачут по торпеде, бегая от настырной желтизны уличных фонарей.       Позади нас Бонсу что-то бормочет себе под нос, а потом скатывается по спинке, прикладываясь щекой к сиденью. Он кряхтит, Тэхён оборачивается назад, ныряя в проём между нашими сиденьями, и что-то там поправляет, чтобы мужик не расчертил носом пол. Бонсу начинает подпевать песне, хриплое пищащее «ю а соу голден» звучит как надувной мокрый матрас, когда ты пытаешься запрыгнуть на него из воды. В этот момент я встаю на светофоре и слегка поворачиваю голову, мазнув взглядом по профилю Тэхёна.       Светофор зажигается зеленым, я намеренно засматриваюсь на чужие губы, чтобы задержаться, пережить пузырчатое шипение в груди и снова поднять взгляд, натыкаясь на выразительные глаза с глазурью молочных пятен на роговице. Такие же на ветровке с закатанными рукавами. Густые волосы спереди у него короче, сейчас слегка влажные, заправлены за уши, за счет салонных сумерек и голубой подсветки кажутся выкрашенными подвижными лентами карамельного глиттера. Нана часто наносит что-то такое на лицо, мне не сложно подобрать метафору. Куда сложнее разрываться между желанием продолжать играть в гляделки и необходимость жать на газ, возобновляя движение. Никто позади не подгоняет — к счастью, в такое время машин немного, зато недоволен Тэхён. Бровь вопросительно приподнимается к линии волос, снабжая лицо скептичным вызовом.       Я хочу сказать «с каждым годом ты только хорошеешь», хочу спросить «это оттого, что я люблю тебя или стоит хвалить генетику и то, как ты следишь за собой?», хочу ткнуться носом в щеку и прижаться губами. Обхватить ладонью шею на загривке и помассажировать, потому что раньше он от такого балдел.       Хочу я много чего, но вырывается только:       — У вас было что-то в прошлом, так? — Я небрежно киваю на заднее сидение. — С ним. Твой бывший? — Песня сменяется на нечто лирическое. Там кто-то страдает прямо с первых строк, я расцениваю как солидарность и поддержку, а Тэхён не расценивает никак. Бросает бесцветное «нет» и отворачивается, откидываясь на сиденье. — А мне кажется, что да.       — Бывший — это когда отношения, Чонгук. — Голос звучит устало, лицо повернуто в сторону окна, пальцы правой руки лениво поднимаются к основанию закрытого окна, чтобы размазать собравшуюся влагу, набежавшую во время простоя машины. — У нас с Бонсу не было никаких отношений. Лишь one night stand.       Я плохой переговорщик с не очень стабильной нервной системой, так что не сдерживаюсь:       — Типа того, что делали мы эти два года? Только не one и не stand?       Мне ничего не говорят.       Пальцы продолжают ползать по стеклу, сменяется песня, Бонсу позади ворочается, устраиваясь поудобнее.       Я начинаю злиться, попытка показаться беспечным проваливается:       — И чего замолчал?       — А с чего ты решил, что я хочу это обсуждать?       — О да брось. — Надо сбавить скорость. Надо перестать давить чертову педаль и говорить сквозь зубы. — Этот Бонсу был твоей однодневкой, но это не помешало тебе говорить с ним весь вечер. Я был твоей однодневкой два года и не заслужил даже короткого вшивого разговора?       Тэхён не оборачивается, когда говорит:       — Говорить мы больше не умеем.       Он мог бы сказать «ты убил в нас это». Мог бы, «я сам». Но он говорит мы. И блять, знаю, что это неуместно и совсем не о том, но такое местоимение нравится мне больше всех остальных. У меня вырывается:       — Ты не сказал «не хотим».       — Не ищи скрытые смыслы.       — Я уже нашел.       Тэхён оборачивает ладонь тыльной стороной к стеклу, указательный и средний начинают стучать по нему легкой беспечной дробью. Он кивает сам себе, не оборачиваясь:       — Как всегда.       Дальний свет какого-то умника со встречки слегка слепит, заставляя щуриться. Я моргаю и не могу ничего сделать с больным энтузиазмом своей упертой памяти.       Он лежит на полу в зеленом свитере и держит на весу журнал, читая вслух статью про сериал «Уолен Бинс», где в последней серии должны раскрыть, кто совершал все убийства, которые детектив расследует все серии до этого.       Я говорю:       — Это он сам.       — Ты повторяешь это раз в минуту, Чонгук, — Тэхён ворчит, перелистывая страницу, — я понял твою точку зрения.       Я смотрю на него сверху вниз, распластавшись на кровати и положив подбородок на сложенные руки. Фоном негромко играет альбом Бон Джови, у нас есть шестьдесят минут отдыха, которые мы насобирали бонусами за то, что в течение недели выполняли домашнее задание на десять минут раньше установленного времени отхода ко сну.       — Но ты отказываешься с ней соглашаться, когда все так очевидно.       — Потому что у тебя СПГС, дурачье, тебя уже не спасти.       — Неправда. — Я переворачиваюсь на спину и раскидываю руки в стороны, глядя в потолок. — Я вижу, а не выдумываю. Нет у меня никакого синдрома поиска…       — Ага, да. — Тэхён флегматично бурчит, листая журнал. — Твоя любимая книга — Над пропастью во ржи. Твой любимый фильм — Код да Винчи, ты мне три часа втирал про политические аллюзии в Аватаре и Звездных войнах, а на той неделе увидел тайный смысл в рекламе подгузников.       — Он там есть. — Я ворчу тоже. — Все дело в символах. Это намек на размытие гендерных границ. Завуалированное, чтобы поняли только внимательные.       — Или избранные. Да-да.       Я снова переворачиваюсь, шелестя плотным покрывалом.       — Если ты не видишь смысла в чем-то, — Тэхён откладывает журнал и с шумом потягивается, в конце тоже превращаясь в морскую звезду, — то э…       — То это не значит, что его там нет. — Он ловит мой взгляд и начинает дерзко лыбиться: — Это их коронная фраза, ты в курсе? Таких, как ты. Самая главная линия обороны.       Я скатываюсь с кровати, плюхаясь рядом. Тишина выделяется вечерней пятницей, приоткрытым окном слева от письменного стола и кучками дорогих тряпок, торчащих из открытых шкафчиков комода. Мы как всегда падаем в сон, предварительно закидывая журнал под матрас, обрекая мышцы и кости стенать и выть сразу после того, как проснемся на кремовом ковре рядом с уже пустой коробкой от пиццы.       Нас будит старший брат Тэхёна. Тот стоит на пороге, когда я разлепляю глаза и не сразу подключаю мозг, чтобы откатиться от Тэхёна и перестать обнимать его, прижимая спиной к груди.       Слегка колет тревогой, но я беру себя в руки, зная, что это ерунда, которая никак нас критично не разоблачает. Так что возвращаю беззаботный вид, зеваю и пинаю Тэхёна по заду, чтобы разбудить.       Его старший брат осматривает комнату странным взглядом. Я до сих пор помню, насколько медленно он это делал, силясь спрятать что-то важное под бледным угрюмым лицом.       Он говорит: «Отец приехал. Он зовет тебя поздороваться».       Тэхён соскабливает себя с ковра, сонно моргает и поправляет помятые штаны, почти съехавшие на бедра.       Обернувшись, он мне вяло подмигивает незаметно для брата, а потом пропадает за дверью.       Старший Ким отходит в сторону, чтобы пропустить, а потом долго пялится в пол. Пока не поднимает решительно глаза:       — Собирай вещи, твой отец прислал за тобой машину. Она ждет внизу.       Я собираюсь, накидывая свитер поверх майки. Когда спускаюсь, в доме стоит какая-то подозрительная тишина, но я не придаю ей никакого значения, потому что господин Ким — это ремейк фильма «Дьявол носит Прада», только более ожесточенной версии без капли юмора и без клочка бумажного сценария. «Никогда не знаешь, что от него ждать, Ким Кенсу никогда не повторяется». Так как-то сказал отец маме, когда они обсуждали новые пункты его договора.       Когда в тот день я сажусь в машину, брат Тэхёна держит руки в карманах брюк и смотрит с крыльца так, будто меня отправляют на эшафот.       Через двадцать минут я лежу на полу гостиной. Пощечина горит раскаленным клеймом, прикушенный язык пульсирует острой болью, я сплевываю кровь, потому что от нее начинает тошнить. Отец стоит надо мной. Отец приказывает встать. Я встаю. Вторая пощечина сильнее первой, но к той я не был готов, а к новой — самую малость. Меня откидывает на журнальный стол, но я успеваю выставить руки. Стол все равно разбивается, мама кричит, я смотрю вверх и всё понимаю.       По потолку ползут сусуватари, не находя себе места. Пушистые комочки сажи с глазами и тонкими как спички конечностями. Я думаю, что пробил себе череп и все эти угольки на ножках — предсмертный бред на роговице, а потолок — проявочное полотно, чтобы лучше видеть.       Мама хнычет, сидя на нижней ступеньке, ведущей на второй этаж. Она не подходит. Просто прячет лицо в обеих ладонях и мотает головой.       Я думаю: как там Тэхён. Думаю: наша жизнь уже никогда не будет прежней.       Страх садится на меня верхом, утяжеляя бедра и давя каменными ладонями в грудь дефибриллятором обратного действия.       Отец снова велит встать. Я жмурюсь, под закрытыми веками бешено вращая зрачками, чтобы растолкать пушистые пятна хотя бы по углам и прояснить зрение. Меня поднимают за шкирку. Свитер рвется в районе воротника, у меня получается встать на колени и вцепиться в отцовскую руку, впиваясь ногтями в грубую кожу.       Меня называют позором, крестят самым грандиозным выродком, описывают гнилым плодом семейного древа.       Мать посылает медсестру обработать мои царапины, потом я лежу в постели, свернувшись хрупким эмбрионом, и мечтаю когда-нибудь еще вспомнить, что это такое — мечтать. Подушка мокнет напрочь, и больше всего удушающих слез вызывает глупая мысль о том, что Тэхён мне больше не подмигнет.       И я тогда не ошибаюсь.       Он мне теперь даже не улыбается. Не смотрит в лицо. Игнорирует вопросы.       Я не виню его, но справиться со злой ревностью сложно, когда вот он — протяни руку и коснись щеки — вспомни, какая она на ощупь. А вместо этого по вискам бешеным заключенным бьет понимание того, что есть те, кто знает.       Нет ничего удивительного в том, что я не справляюсь:       — Сколько их было?       — Кого их?       Да всех, черт возьми.       Однодневок, многодневок, претендентов на вечность. Всех, кто ласкал тебя, всех, кто дышал тебе в губы. Всех, кто вбивал тебя в матрас, слушая, как ты стонешь, поднимая слушающему самооценку. Всех, блять, с кем ты накапливал общие воспоминания. Всех, с кем, в отличие от меня, сможешь еще нажить.       — Бывших.       Пальцы продолжают отыгрывать непонятные эмоции, щелкает поворотник, Тэхён спрашивает:       — К чему это?       — Что именно?       — Этот разговор. К чему он?       — Откуда я знаю, к чему. — С ложным спокойствием пожимаю плечами, хоть он и не смотрит в мою сторону. — Я хочу задать вопрос, и я его задаю.       — М-м. — Мне деланно кивают, оборачиваясь и влетая глазами в мои. — Я хочу его игнорировать, и я его проигнорирую.       Собственное поле внутренних органов отзывается щелчком активируемой мины.       Я не думаю, просто делаю.       Вжимаю тормоз до предела — шины визжат громче музыки по радио, нас обоих физикой кидает вперед, натягивая ремни безопасности. Бонсу на заднем скатывается на пол, кряхтя.       — Сколько, Тэхён.       В мое упрямое лицо впиваются мерцающими глазами заебанного вечной жизнью демона. В полумраке он кажется злым духом, усердно сжимающим человеческие губы, лишь бы только не начать плеваться огнем.       Я видел его куда злее, так что готов стоять на своем.       Ответы не появляются по щелчку пальцев. Меня сверлят предупреждающим негодующим взглядом под пощелкивание продолжающих взволнованно качаться дисков с именем Блю.       По радио ведущий щебечет по-английски, рассуждая про маски в клипе следующей песни, которую слушатель заказал через вебсайт.       Щелкает ремень безопасности.       Тэхён выходит из машины, оставляя дверь открытой, и начинает идти. Назад. Совсем скоро темнота между двух фонарей проглатывает голубые джинсы и серый бомбер. Я резко жму вперед, чтобы дверь хотя бы слегка прикрылась по инерции, а потом сдаю назад.       — А как же твой закадычный друг Бонсу? — это я спрашиваю, опустив окно, когда равняюсь с ним настолько, чтобы можно было высунуть руку из окна и зацепиться за чужой пояс, как за вожжи. Едва пальцы не рассчитывают энтузиазм и проникают Тэхёну за ткань мешковатых джинсов вместо ремня, по запястью бьют ребром ладони — я совершенно искренне хнычу с банальным «АУЧ» крупными буквами на лбу. — То, что ты сказал адрес, не значит, что я его запомнил. — Ну вообще-то значит, конечно, но мне сейчас будет полезнее приврать. — Куда везти его, я не помню, что должно помешать мне скинуть эту пьянь где-нибудь возле тольхарубана, чтоб он хотя бы не чувствовал себя одиноким?       — Совесть.       И не глядя в мою сторону, продолжает крайне целеустремленно идти, спрятав руки в карманах.       — Откуда взяться такому добру?       — Оставь меня в покое, езжай по адресу, я пока пройдусь, на обратном заберешь.       Боже, какое чудесное предложение, дайте номер карты — задоначу такому смельчаку!       — Так и вижу заголовки, — делаю пас рукой, имитирую ладонью длинное сообщение на уровне лба, — «Ким Тэхён, сын президента компании Леви групп, найден мертвым в лесу острова Чеджу. По предварительному следствию жертва была изнасилована и до…». — Нездоровый кураж побуждает гримасничать и играть голосом. — Хотя нет, о чем это я? Не будет про изнасилование в газете. Твой отец ни за что не допустит, чтобы такое узнали в прессе и навсегда прицепили к нему ярлык отца, чьего сына ебали в жопу еще и без разрешения.       — Замолчи.       Он бормочет негромко и бесцветно. Он устал. Он вообще часто выглядит уставшим.       Я решаю затормозить и посмотреть, что будет.       Бонсу укладывается обратно на заднее сиденье и очень непонятно что-то бурчит про нос и конфеты с перцем. Тэхён впереди продолжает идти. Его пожирает темнота, чтобы выплюнуть в районе очередного фонаря вдоль шоссе. Потом глотает снова, повторно изрыгая на следующем участке. Если ускорить, может показаться, что он как Курт Вагнер с хлопком растворяется смоляным дымом, чтобы сразу же собраться заново где-нибудь в другом месте.       Этот ночной змей не оборачивается. Не проверяет, уехал ли я или остался. У него по-прежнему руки в карманах и сгорбленная уставшая спина.       Я цыкаю, набирая скорость, сдаю назад и снова равняюсь с ним.       — Что случилось, сударь? — На меня смотрят сверху вниз, делая затяжку зажжённой сигареты и театрально изображая удивление. — Заплутали?       Он продолжает идти, я продолжаю двигаться черепахой, мягко хрустя шинами.       — Сударь думает, что по жизни заплутали вы, и, так как этот сударь, — я естественно подхватываю и пару раз хлопаю себе по груди ладонью, — добрейшей души человек, он будет только рад, если ваша задница приземлится обратно на сиденье его машины и не будет подвергать себя опасности в такое черное-черное время.       — Этот сударь не хочет.       — Этот сударь настаивает.       — Вежливо прошу этого сударя отъебаться.       — Вежливостью и не пахнет, сударь.       Тэхён останавливается.       Я торможу тоже.       — Ну так, — он вдыхает никотин, испепеляя все до самого фильтра, а потом склоняется к окну, чтобы выдохнуть все мне прямо в лицо, — принюхайся.       Я рефлекторно жмурюсь, вдыхая густой плотный дым с привкусом алкоголя и арбузной жвачки. Я, конечно, кайфую, а когда открываю глаза, Тэхён уже в десяти метрах впереди.       Я чертыхаюсь.       Да что уж там, знатно выругиваюсь, собирая как можно больше матерных слов для личной энциклопедии Блю. Шины снова обиженно визжат, когда я обгоняю Тэхёна на тридцать метров вперед и выхожу из машины, поставив ту на паркинг. Два автомобиля проезжают мимо, без слов огибая мой по встречной, один из них быстро отдаляется, а второй притормаживает рядом с Тэхёном, из-за чего у меня автоматически ускоряется походка и пульс. Уже на подходе слышу, как приятный мужичок лет пятидесяти в очках с крупными дужками и совершенно седой головой интересуется, нужно ли помочь. Я интуитивно ощущаю полное отсутствие враждебности и тайных умыслов, так что едва сдерживаюсь, чтобы не сказать «да, пожалуйста, там в машине валяется пьяный пацан, которому снится перец, отвезите его домой, вот адрес, бросьте у лифта и оставьте записку "действительно, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, чувак"».       — Все в порядке, спасибо. — Говорю, пока кланяюсь. — Уже разобрались.       Тот еще раз переспрашивает, и только после уезжает, моргнув нам напоследок фарами. Едва он становится крохотной точкой впереди, Тэхён срывается с места олимпийским, мать его, чемпионом и щемит к моей машине, отшвыривая недокуренную сигарету. Я разоблачаю идею за мгновение, равное секунде, поэтому и срываюсь с места, вовремя успевая дернуть на себя это дерзкое невозможное создание, когда оно уже почти умудряется ступить одной ногой в салон со стороны водительского сиденья. Тяну я его рывком, хватая за брюки, снова окунаю пальцы в тепло чужой поясницы, и — так уж получается — прижимаю к задней двери грудью, словно мы, блять, снимаемся в чертовом голливудском боевике, где герою в таком положении надевают наручники, а он умудряет скалиться и отпускать пошлые шуточки, играя бедрами.       — Что ты хотел сделать, м? — К моему большому удивлению, Тэхён пытается вырваться лишь в самом начале, почти сразу лишаясь энтузиазма. — Сесть и укатить, оставив меня здесь?       — Тебя... не мешает проучить, — тем не менее меня для профилактики бьют задником кроссовки по щиколотке и наступают на ногу с такой же ответственностью, с какой тушат окурок, — ты много... себе позволяешь.       — А ты… драматизируешь почем… зря. — Мы оба тяжело дышим после забега, так что слова вынужденно разделяются пыхтящими паузами. — В чем сложность... ответить на вопрос? По-твоему, я не имею права знать?       — По-моему, не имеешь. — Он оборачивается, почти утыкаясь носом мне в щеку, я ловлю его острый пылающий взгляд и собираю пазлы рваного дыхания точно таким же своим.       Я начинаю терять совесть.       Стартую с бедер. Прижимаюсь ими к его. Налегаю до тех пор, пока подо мной не замирают, напрягаясь.       Я начинаю терять здравомыслие.       — А кто имеет? М-м? — Руки лежат у Тэхёна на крыше машины, обе мои ладони кочуют с его плеч до локтей, дальше по предплечьям, в конце замыкаясь вокруг запястий. — Кто. Тебя. Имеет? — Я не причиняю физической боли, я просто прижимаю к своей груди, отрывая от металла так, словно беру в плен. И сам же злюсь, что не могу. Что не мое. Что нельзя, как раньше. Голос и тон отражают это вместо мышц и силы. — Когда-то ты говорил, что подставляться готов только мне. Помнишь эти времена? Я вот помню. И я хочу знать, сколько уже раз ты нарушил обещание.       Все начинается с сопения.       Потом я вижу, как у него сжимаются кулаки. Вибрация не моей эмоции проходит сверху донизу, разделяя дрожь поровну. Я путаюсь, не понимая, чье сердце бьется, какая эмоция дубасит в горн и кому принадлежит больше злости.       Это мгновенно сбивает с меня всю спесь.       Тэхён пользуется моментом, разворачивается, едва я делаю шаг назад, возвращая ему личное пространство. А потом начинает расстегивать свой ремень, сверкая глазами и поджатыми губами. Я настолько опешиваю, что не сразу понимаю, что именно он делает. Когда вжикает гребаная молния ширинки, у меня холодеют руки. Я вцепляюсь ими в чужие запястья дважды за последнее время, и, соединив вместе, прижимаю к его груди.       — Что такое? — На его лице застывает странная смешанная гримаса. Желваки напрягаются так, что в полумраке кажется, будто лицо вытягивается, сужаясь. — Ты хочешь заняться сексом? — Он задирает подбородок, приближает лицо к моему, выплевывая: — Хочешь выебать на капоте своей машины? Ну так на, бери, я твой!       Злоба скачет между нами, как будто мы ебучие ракетки настольного тенниса.       Свой мяч я отбиваю на повышенных тонах:       — Ты, блять, рехнулся?!       Тэхён неожиданно запрокидывает голову — яркий кислый хохот врезается в ночь куполом сжирающего тишину громкоговорителя. Шея обнажается напряженными подвижными мышцами и острым бешено скачущим адамовым яблоком.       — Простил меня, говоришь? — Голова опускается, полоща меня резкостью, Тэхён кидает себя рывком ближе, на мгновение пропитанное никотином дыхание бьет мне прямо в нос, оттеняясь горящими притворным весельем глазами. — Простил?! Ты себя слышишь? Каждый ебучий диалог отсылает к моим грехам, тебе кайфово от этого? Так ты хочешь помогать мне, новый друг, каждый удобный час ковыряя список моих провинностей? — Мяч улетает за пределы поля, теряясь в словах и выдохах. Тэхён не повышает голос. Он кричит. — Прекрати донимать меня, прекрати смотреть, прекрати манипулировать и напоминать мне о моих ошибках! Оставь меня в покое! Не изводи. — Напускная хохма спадает, сбиваясь по щемящему сердце щелчку. Надломленные брови на его искаженном болью лице покрывают меня острыми шипами подкожного озноба, разрывая ткани. Я против воли вдыхаю, и что-то вроде инея сеется по пищеводу, холодя желудок. — Тебя не должно ебать, кто меня трахает, меня не должно ебать, кто трахает тебя. Забудь все, что я когда-то говорил, это не имеет никакого смысла, и заканчивай с этим цирком моего искупления.       Он очень учащенно дышит, плечи движутся вверх-вниз.       Я отпускаю его руки.       Внутри по-прежнему холодно. Может быть, это не иней, может это что-то вроде угарного газа, разве что этот обманчивый: кажется, что ничего страшного, только сухость, резь в глазах и небольшой спазм в груди.       Соль в том, что доза звериная, от такой можно весь зоопарк положить, а я стою — недопес — и дышу через раз, продлевая агонию момента.       «Забудь все, что я когда-то говорил, это не имеет никакого смысла, и заканчивай с этим цирком моего искупления».       Должно быть, я подвисаю. Должно быть, все написано на моем лице, потому что Тэхён резко отворачивается и отходит, огибая машину. Хлопает пассажирская дверь, я остаюсь в вакуумном пространстве метр на метр. Вокруг кипит жизнь, а я стою с таким чувством, будто из меня вышла паром вся вода и все соки, оставив только бесполезную кровь наворачивать круги по бесполезному треку из угловатых костей и ухабистых мышц.