Титановый нимб

      В толстенных громадных футонах есть своя прелесть. И безопасность. В моих точно есть. Полноценные кровати — это слишком далеко от пола, всё на каком-то странном неуместном для глаз уровне. Зона видимости ограничена, и остается несправедливая туча места между паркетом и дном постели.       Естественно, этот заскок у меня из детства. А если еще точнее, то от отца. Он говорил, что под моей кроватью живет денежный монстр Кадуру, которого нужно ежедневно подкармливать купюрой, иначе он — вот так новость — утащит и сожрет меня самого. Все мои будни и выходные были устроены таким образом, что за каждое «молодец» по рейтингу отца мне выдавались воны. За каждое «болван» они, естественно, изымались. По юности я засовывал всё в копилки — такие, которые нет нужды разбивать: встроенные силиконовые крышки легко позволяли отдавать отцу штрафную сумму всякий раз, когда он этого требовал. Из-за монет в этих самых треклятых копилках до пятнадцати я очень хреново переносил первые минуты после отбоя. На дом опускалась чертовски оглушающая тишина, и хоть тинейджером я уже знал, что никакого бесячего Кадуру под моей кроватью нет в помине, мозг все равно обязательно наматывал мне на уши избирательную порцию фантомной лапши. Я всегда слышал, как звенят монеты в копилках. Первые мягкие лапы предсонного состояния — и этот ебучий звон вместо барашков на потолке и трепыхания крыльев зубной феи. Словно кто-то под кроватью тряс пузатыми емкостями, считая мои грехи.       Это здорово угнетало. До тех пор, пока я не решился рассказать лучшему другу. Тэхён тогда опустошил все копилки, высыпал на ковер содержимое и считал, шикая на меня всякий раз, когда мне хотелось его прервать, ненароком сбив со счета. По итогу решение стало банально простым — он забрал мелочь, а размен отдал мне из своих, только купюрами. А потом еще долго стебал тем, что я не допер до такого сам.       В шестнадцать случился первый переворот, и денег я больше лишался, чем получал, а те, что все-таки выдавались, по обыкновению просто валялись под кроватью сухими скукоженными листьями, застилая весь пол вечными вайбами ранней осени. Так как уборку своей комнаты в те годы я лично сложил на свои плечи, это было то еще антисанитарное зрелище — пыльное кладбище клонов короля Седжона, Юльгока и его учителя Ли Хвана.              Я зачем-то пытаюсь вспомнить, кто изображен на купюре в пятьдесят тысяч, которую в тот период почти не получал, когда слышу шорох одеяла, а после — шлепанье босых ног по паркету.       Через мгновение матрас справа от меня прогибается.       Я распахиваю глаза.       — Тэхён?       — Всё нормально, лежи. — Он встает на колени по обе стороны от моих вытянутых ног, зажимая их между своими.       Что-то сжимается от плохого предчувствия чуть правее сердца.       — Что ты делаешь?       В темноте видно, как поблескивают в сумраке его глаза, и можно обрисовать линию подбородка. Я отвлекаюсь на попытку разглядеть выражение, пропуская момент, когда его руки находят резинку моих пижамных штанов.       Тело заливает бетоном.       Я слышу бесцветно мертвое:       — А на что похоже?       И вдыхаю.       Холодные пальцы залезают под кромку штанов, подцепляя, и тянут вниз. Белье сползает лишь наполовину, не мои ладони возвращаются выше, тянут резинку, комкая ткань, толкают на себя в однозначном намерении устранить как помеху.       Я взмахиваю руками на рефлексах, но тут же застываю ими в воздухе, теряясь, разрываясь, соображая. Чувствую, как прохладный комнатный воздух лижет кожу мошонки, сгоняя накопленное тканью тепло, чувствую, как бывший друг ерзает в ногах, отползает на коленях чуть подальше, чтобы пристроиться получше, чтобы было удобнее, чтобы… ох, черт возьми. Чтобы, блять, что?..       — Тэхён, остановись. — Накатываемая до этого сонливость вдребезги разбивается чем-то ядовито твердым, упавшим на сердце. — Я не могу так.       — Как так? — Он не останавливается. Лезет мне под задницу, чтобы слегка выдернуть из-под нее плотно прижатую ткань.       — Ты прекрасно знаешь, о чем я.       Мне говорят:       — Не знаю.       И оголяют окончательно пах.       Обе мои руки опускаются сами — резкими стрелами строгого маршрута, находят резинки на ощупь и спешно натягивают одежду обратно. Белье путается где-то под брюками, скатанное неудачно и криво, но сначала я этого даже не замечаю.       Отбиваю у полумрака чужое лицо, ищу в нем чертовы ответы, пытаюсь услышать хоть один за пульсацией в ушах.       — Неужели брезгуешь жертвами сексуального насилия? — Тэхён опускается задницей мне на колени, придавливая и выпрямляя спину. Его вопрос непонятно оттеночный. В нем словно что-то есть, при этом нет ничего. Пустота и равнодушие. — Сомневаюсь, что это, — зрению достаточно скудных красок ночи, чтобы заметить, как он поднимает руку и указывает пальцем на свои губы, — первый рот в твоей жизни, в котором до твоего члена побывал чей-то ещё.       По-моему, я скриплю зубами.       — Я о тебе забочусь. — Сцеживаю, а потом заминаюсь. Здесь нужно подбирать слова. Здесь нужно быть аккуратным. — Ты уверен, что хочешь этого после того… что случилось?       Тэхён надо мной небрежно дергает головой — отбрасывает напавшие на лицо волосы — и тут же лезет помочь себе обеими руками, зачесывая пряди пальцами за уши.       — А мне, по-твоему, больше никому нельзя отсасывать добровольно?       В этом, естественно, есть смысл, но я замечаю лишь тон. Лишь это дурное неуместное лихачество, мгновенно вспахивающее мои ощетинившиеся нервы.       Изо рта вырывается холодное четкое:       — Тэхён.       И я понятия не имею, чего в этих пяти буквах сейчас больше. Строгости или мольбы.       — С каких таких пор ты отказываешься от бесплатного минета? — Его ладони спадают мне на бедра, и, прежде чем продолжить, он сильно сжимает их кратким предупреждающим возмездием до необходимости втянуть воздух через нос от боли. — Скажи лучше честно, что противно, и я пойду спать.       Он разжимает пальцы, а мне почему-то хочется истерично смеяться. В противовес начинаю лишь по-бычьи сопеть, чувствуя, что готов выкинуть что-то из секции запретов.       Я думаю почти по слогам.       Вот.же.дурной.кретин.       А потом что-то стреляет в груди от обиды и несправедливости на весь мир.              Прежде чем успеваю взвесить, резко подскакиваю прямой спиной, приближаясь к наглому лицу, и, вжимаясь губами в чужие, сбиваю застывший бесцветный оскал.       Вот, блять, смотри, как мне противно!       Секунда ему — чтобы осознал. Секунда мне — чтобы загореться звездной системой координат до резкой вспышки в верхней части живота.       Больше не позволяют.       Отпихивают так, что влетаю затылком в мягкую подушку с чувством, будто она напичкана галькой.       На меня смотрят, ощетинившись. Прожигают взглядом. У дурного мудака играют желваки и пылают глаза. Он сжимает руки в кулаки и застывает затишьем перед бурей. Мне не стыдно, но, когда он резко сползает, собираясь уйти, я хватаю за запястье бессознательной тягой:       — Стой. — Кожа под пальцами такая горячая. — Ты сам напросился. — Руку легко одергивают, но мне несложно вновь принять сидячее положение и перехватить за другую, возвращая на матрас. — Да погоди ты. — Приходится задействовать ноги и зажать его талию между ними, согнув правое колено так, чтобы пяткой упереться в его неусидчивую задницу и пригвоздить к матрасу. — Я понимаю, что наши отношения не предполагают доверия, но, если ты хочешь поговорить, если тебе плохо, я хочу помочь, я могу выслу…       — Хватит, — он дергает головой, снова сбрасывая напавшие на глаза волосы, смотрит, задрав подбородок, сверкает в полумраке этой своей лихорадкой на дне зрачков, — завязывай. Я не хочу с тобой разговаривать, задушевные разговоры давно не наш с тобой таймспэндинг. Мы можем потрахаться. Это всегда пожалуйста.       Не замечаю, как напрягаю мышцы, сжимая чужое тело в тиски. Замечаю только, как стискиваю зубы:       — Значит, хочешь потрахаться?       — Хочу. — Он продолжает сверлить невъебенно упрямым взглядом из-под блядски пушистых ресниц. И морщится. Я сразу сбавляю напряжение в ногах, понимая, что делаю больно. — У тебя какие-то проблемы?       — У тебя какие-то проблемы, Тэхён.       — Психоанализ отстой, Ментос.       От него пахнет моими шампунем и гелем. Он пахнет мной. Ощущение стекает в желудок чем-то токопроводящим — низ живота искрит оголенной проводкой. Я достаточно в себе, чтобы не удивляться своей реакции. Достаточно привыкший, чтобы отодвигать, не поддаваясь. Есть вещи куда важнее, и я буду пробовать до последнего:       — Ты не хочешь говорить об этом только со мной или вообще?       — Тцц, — он щелкает языком, задирая голову в резком раздражении. В лунном полумраке мышцы открытой шеи чертят адамово яблоко люминесцентным свечением. Предупреждающе-предписывающим дорожным знаком. Путаной смесью из «Крутой спуск» и «Движение только в ту сторону, куда показывает стрелка». А потом шоссе обрывается. Мне возвращают взгляд. — Прекрати пытаться разобраться и проявить заботу, о которой тебя не просят. Если хочешь помочь, расслабься и лежи смирно, большего от тебя не требуется.       Его глаза кажутся утерянной планетой, на которую не посмотреть даже со стороны. Даже упав в открытый космос тем самым зондом. Откроется вся галактика, широкая и изобильная, но, черт возьми, откуда взяться радости, если то единственное — конкретное и компактное — что ты нашел и хочешь изучать до конца дней, к себе больше не подпускает? Я не знаю, почему всегда думаю о чем-то столь масштабном, но так получается всякий раз, будто часть моего мышления существует в чересчур вольном воплощении. Мне некогда думать об этом. Некогда пытаться понять, почему происходит то, что не должно. Почему жизнь принимает странную форму расписного галстука, который вечно нужно поправлять, чтобы не удушил. Красивые расцветки, удачно дополняющие образ, маленькая смерть, отложенная правильными пропорциями и узлами. Затяни, расслабь или отложи в ящик.       Я — в мыслях, Тэхён — в капкане моих ног.       Он пытливо впивается глазами. Мне становится кисло и пусто.       Затянуть, расслабить, отложить в ящик?       Первое самое логично верное — отказать и дать уйти. Его предложение ненормально. Понятно без психологов, что обусловлено шабашем внутри черепной коробки и кучей слетевшихся ведьм с остроконечными шляпами гребаных стрессовых расстройств. Он может сколько угодно строить из себя бравого воина, готового седлать коня для очередного боя после того, как едва уцелел в конце предыдущего. Он может разыграть какую угодно сцену, но мне не надо смотреть с наружной стороны, чтобы нащупать ускользающий хвост чего-то иного, чего-то, что есть за всей этой постановкой. Должно быть. Что-то, что я упускаю. Что-то, объясняющее, почему он просит то, что просит.       Почему.       Почему ничего не ел целые сутки.       Почему постоянно уходил в ванную.       Почему был такой бледный.       Почему даже не осознает, как много подтверждает, говоря это «если хочешь помочь». Как много объясняет, разбрасывая колкие фразы вроде той, уже вчерашней, которую я забыл проанализировать из-за поднимавшихся чувств злости и неудовлетворенного отмщения. А ведь мне, пусть и неосознанно, всё ей сказали.       «Если чужая насильно влитая сперма в желудке считается за причину отравления, тогда это оно».       Ебучие ублюдки поселили в нем ощущение, от которого он никак не может отделаться. Наверное, это что-то фантомное, что-то психосоматическое, когда тебе кажется, что мерзкая насильно впиханная жижа всё еще липнет к твоему желудку тягучими ядовитыми соплями, отказываясь выводиться через кишечник или впитываться, распадаясь на вещества.       Черт бы меня побрал с моей заторможенной проницательностью. Он же ходил в ванную, потому что его тошнило. Ходил, потому что пытался вытошнить. А сейчас пришел ко мне, потому что вытошнить не получается. Пришел, потому что хочет попробовать по-другому.       Прежде чем успеваю допустить какое-нибудь неуместное чувство внутри себя, Тэхён отвлекает, расценивая молчание как отказ. Надавливает на мои ноги и отстраняется корпусом, пытаясь высвободиться. Из-за легкой растерянности, в лапы которой я угодил своими исследовательски оценочными рассуждениями, ему это удается настолько, что коленом он уже упирается в пол, готовый встать и уйти.       Я делаю то, что делаю.       Смыкаю пальцы поверх его локтя. Ловлю готовый отстреливать взгляд и говорю как думаю:       — Я хочу.       «Помочь» остается безмолвным мостом между его вздернутым носом и моими сухими губами.       Его же раскрываются, готовые что-то выплюнуть, но секунда цепляет другую, и они медленно смыкаются прямой линией.       Я не жду контратаки. Я отпускаю плечо и ложусь на свое место. Чтобы не походить на покойника, укладываю руки вдоль тела и всё держу взгляд, показывая глазами, чтобы не вздумал считать, будто мне приспичило не отказывать в том смысле, который был бы жестоким и грубым в сложившихся обстоятельствах. Показываю, чтобы он понимал, что я делаю то, что делаю, потому что понимаю, для чего он хочет сделать то, что хочет.       Есть такой прием в психотерапии. Замена образов. Переигровка одного события с заменой отдельных весомых деталей, чтобы «перехитрить» мозг и сбить векторы нервной системы.       Тэхён хочет заменить лица. Заменить яд. Чужой покрыть моим.       Мне наверняка нельзя потакать и так просто подставляться. Нельзя поддерживать столь явную самодеятельность в таких серьезных вопросах и участвовать в отчаянно состряпанной терапии.       Но я не отталкиваю. Я подставляюсь.       Если Тэхён считает, что внутри меня для него есть предположительно потенциальный медикамент, я готов стать круглосуточной аптекой.       Я готов к последствиям.       Когда он забирается на матрас, когда садится на пятках между моих ног и смотрит сверху вниз выжидающим испытующим взглядом, смиряясь с моим пониманием и своим положением, готовность только крепнет.       Стягивая с меня штаны с бельем во второй раз, он злится. Я вижу это по его сжатым губам и напряженной челюсти. Полутона окружающего мрака выделяют лишь фрагменты, но глаза — глаза остаются постоянным излучением даже с напавшими на них ресницами, даже с опущенными веками мне заметен этот мерцающий метеорный поток, запертый в миндалях чужого упорства.       Мне очень хочется остановить и попросить на меня посмотреть. Хочется подтянуть белье обратно и прекратить этот зернистый дождь по коже, стоит только чужим потеплевшим пальцам коснуться моего безвольного телесного «я».       Мне хочется отложить и попросить вот так спускаться и выдыхать горячим дыханием на чувствительную кожу под другим предлогом. Мне хочется рассказать, что Блю будет совсем не против, если этот пассажир в ее стерильном салоне вот так же вцепится ладонью в мой еще мягкий член и уткнется кончиком языка строго по центру, словно идеально видит в темноте и измерил расстояние с помощью линейки. Этому пассажиру следовало бы знать, что я бы хотел его вот так — вот настолько — даже с машиной на ходу. Что Блю прекрасно знает: если хозяин позволил бы подобному произойти, отказывая остальным, значит, он по уши и глубоко влюблен. Уже сто чертовых лет. И он очень хотел бы, чтобы сейчас — в этой опасной полутьме — с ним делали то, что делают, совсем по другой причине. По банально клишированной, но самой, блять, желанной, что бы там кто ни говорил про якобы дрянные сюжеты, где нет ничего, кроме обычной, сильной, здоровой любви.       Милки сказал бы «прекрати думать, кайфуй и наслаждайся». Назвал бы в очередной раз недоразвитым зверобоем с эректильной дисфункцией воображения и не увидел бы ничего неправильного. А я… я очевидно не Милки.       Для меня все это не так и не по той самой причине. Для меня все это… плохо. Худо. Глупо. Тупо. Резко.       Резко…       Он… резкий. Я чувствую его зубы. Чувствую, как ползает крайняя плоть, чувствую, как все твердеет, потому что все бесхребетное, подневольное, слабохарактерное. У Тэхёна блестят волосы в свете луны. Романтично. И гадко. Резко, глупо, тупо. Джейс делал минет лучше. Тэмин делал качественнее. Память диктует глупости. Я смотрю в потолок. Джейс — лучше. Тэмин — качественнее. На потолке трасса-36. Мы ее придумали в пятнадцать. Она надземная. Она в небе. Для особых перевозок. Нам хотелось, чтобы у убитых детей была своя магистраль. Это правильно? Выделять нежной заботой только мёртвых мальчиков и девочек вместо взрослых мужчин и женщин? Мы так много обсуждали все это. Мы были подростками. Естественно, заботили нас только нам подобные. Это обычное дело. Часто для юности нет наций или рас, она делит людей лишь по одному принципу: возраст. Есть свои — тоже молодые — и чужие: взрослые. Ничего нового. Ничего верного. Ничего правильного. Я пытаюсь рисовать дороги. Потолок темно-каменный. Лунные пятна похожи на разводы. Разводы похожи на сперму. Мою. Она собирается и копится. Она колоритна. Мне нельзя опускать взгляд. Я хотел бы закрыть уши. Чавкающая симфония режет что-то под сердцем. Может, там тросы. Может, там мост. И пока лопаются стальные лианы, он становится шатким. Мост боится воды. Я боюсь застонать. Звуки предательского удовольствия кажутся горсткой зомби, карабкающихся друг по другу, пытаясь перелезть через защитную стену. В «Войне миров Z» есть такая сцена. На пятидесятой минуте. Наверное. Я думаю наугад.       Тэхён шумно сопит. Сейчас его губы скользят медленно. Плавно вниз до основания. Моя дурная половая тряпка истекает репродуктивным мылом, когда упирается в горло. Оно не пенится. Не знаю, зачем об этом думаю. Тэхён возвращается к началу. А потом повторяет. Очень заторможенно вниз, как раскатывают презерватив небрезгливые губы. Я не понимаю, почему он повторяет это раз за разом, сбросив скоростной режим. Больше не слышно чавканья, слюна хлюпает, как целлофановый пакет. Когда тот гоняется по столу ветром. Сколько прошло в этой замедленной пытке? Низ живота болит. Ноги затекли, простынь скрипит под пальцами, бёдра тянут свинцом и немеют — на то, чтобы держать их неподвижными, уходит весь мышечный потенциал. Тэхён красиво дышит. Раскатывает языком вяло и нерасторопно. Толкается кончиком в отсек бесконтрольной стимуляции. Я теку как безвольная скотина. Он собирает губами, съезжая к центру, присасывается, будто к леденцу, застывает и мажет языком словно кистью. Я зажмуриваюсь от безысходности. Вписываюсь зубами в нижнюю губу и делаю большую ошибку — отрываюсь от трасс на потолке и опускаю взгляд.       У Тэхёна закрыты глаза. Он держится на локтях. Пальцы сжаты в кулаки, волосы — наоборот — слишком свободны, утяжеляют лоб, прячут даже брови. Я хочу убрать. Хочу потрогать, хочу вцепиться, хочу сказать. Много чего. Например, «Джейс — лучше. Тэмин — качественнее. А ты — всё, что мне нужно». Например, «это всё ложь, знаешь. Джейс не лучше, а Тэмин не качественнее. Я уже не помню, насколько они хороши или плохи в оральном сексе. Я не помню их губ. Я представлял твои. И родинку над верхней. И две совсем крошечные под нижней. Вместе узкий треугольник». Сейчас в темноте не видно. Видно мокрые контуры, растерявшие четкость. Заметен блеск слюны на подбородке. И в уголках губ. Я хочу слизать. Может, как пёс. Размашисто. Можно как котёнок — короткими лакающими мазками. А ещё я хочу, чтобы он прекратил. Потому что неправильно. Все это. Плохо. Худо. Глупо. Тупо. Резко.       Резко и судорожно выдыхаю сквозь сжатые губы. Не удержал. Звуки вылезли. Разбили о нравственность. Трещины последней полезли обильней, быстрее, как насекомые. Тэхён это слышит. То ли выдох, то ли треск. Распахивает глаза слишком широко, падает в мои, застывая водяным омутом на миг, на мгновение — что-то дрожаще горящее уходит на глубину, ускользая, чтобы потом я не мог заснуть, пытаясь уговорить себя признать, что это лишь мое подсознание с его надуманным сценарием.       Секунды утекают — губы опадают напором разрушенной нефтяной скважины, только та — верх, а они — вниз. На меня больше не смотрят, челка закрывает обзор, только рвано прыгает вместе с мышцами нижней части лица. Я вижу, как наполняются и сдуваются щеки. Ритм опять резвый, острый, больной.       Я знаю, чего от меня хотят.       Я должен кончить ему в рот.       Я послушный мальчик.       Я выполняю задачу, прокусывая губу до крови. Привкус отрезвляет вместе с ощущением пустоты. Из меня высасывают сперму. Вместе с ней — остатки радости. Тэхён глотает немного остервенело. Что-то стекает, что-то собирается под губой.       На фоне моя грудь, оказывается, ходит ходуном. Похожа на ручку домкрата. Вверх-вниз в скоростном режиме. Я бы сказал: надувной матрас, но сейчас мне больше подходит сдутый. Или вакуумная пленка для сбора вещей.             Что я должен чувствовать, когда, покончив, мне одним слитым движением подтягивают белье на место и, не говоря ни слова, сразу же сползают с матраса, возвращая себе рост и твердую поверхность под ногами?       У меня такой нет. Твердой. В штанах я теперь опять мягкий и выкачанный под завязку. Аптечный пункт выдоен до нужной консистенции.       Что я должен понять? Мое семя держать внутри терпимее, чем фантомные ошмётки чужого — введённого насильно? Должно быть так. Но я — донор, потому что других подходящих нет или потому что другие подойти и не могут? Я враг, я бывший друг, я кто?       Ах да. Бывший по-всякому.       Бывший не всегда противовес нынешнему. Но зачем-то — наверное, чтобы себя добить, вспоминаю, что в нашем случае вроде как всё-таки противовес. Крупный мужик, милый мальчик, юная леди, умелая женщина. Кто это может быть? Стоять на его кухне, резать ему овощи, покупать ему мясо. Я знаю, что не мама. Госпожа Ким отродясь не готовила, только пела. В караоке и когда-то в консерватории. Он не мог бы привезти это откуда-то да в таких количествах. Еда свежеприготовленная, бережно упакованная и рассортированная. Кто-то еще знает код от двери и может прийти просто так. Без сообщений и предложений. Кто-то, чьи минеты он тоже, небось, сравнивал с моими. Я такой проницательный, что тошнит. Еще жалкий, конечно. И глупый. Очень глупый аптечный пункт, отдающий все, что в нем есть, одному покупателю даже без рецептов с печатями и приставленного ко лбу пистолета.       Горло сушит, Тэхён шлепает босыми ступнями к своему матрасу, я смотрю на потолочные трассы и вскрываю кассу:       — Тот человек, который живет с тобой, знает, что ты изменяешь ему?       Звуки на миг прекращаются, я не поворачиваюсь.       Просто жду. Секунда. Вторая.       На третьей мне говорят хрипло без какой-либо интонации:       — С каких пор ты записался в полицию нравов?       Не отрицает. Вау.       Вот так раз.       Усмешка лезет на губы:       — Я не знал, что у тебя кто-то есть, когда приезжал к тебе. — Немножко хочется подушить самого себя. Здесь есть доля лжи. В слове «немножко». — Это всё меняет.       — Прямо-таки всё? — Он ложится на свой матрас, тот прогибается и мягко шумит под весом.       — Абсолютно всё. — Хрустит одеяло, Тэхён укладывается и ничего не говорит. Я забываю моргать. Тут тоже есть лживая часть. В «забываю». Я не моргаю намеренно. Чтобы защипало глаза и они заслезились по чисто физиологической причине. — Нам нужно прекратить. Я больше не хочу. — Вот так раз. Круглосуточная аптека больше не круглосуточная. Кто же знал, что за один заход все вынесут. — Когда тебе в следующий раз захочется секса, не надо сбрасывать сообщения однодневкам, Тэхён, иди к тому, кто ждёт и любит тебя.       На потолке плывут кривые узоры, я сжимаю одеревеневшие ладони в кулаки. Немного коротких мгновений на то, чтобы малодушно и жалко понадеяться, что он опровергнет.       Они рассеиваются четким скрипучим ключом:       — Ты сейчас серьезно?       В этом вопросе так четко прослеживается издевательский скепсис, что меня ведет в опасную сторону острого желания задеть:       — А ты? Тебе так понравилось предавать других, что ты решил делать это всеми возможными способами?       Я понимаю, что сказал, только спустя секунды три.       Не моргать больше не получается.       Щекам щекотно, мне — жалко, тишине — смешно. Она больше не нарушится и не развеется. Я использовал нечестный прием. Воспользовался оружием, которым владею в индивидуальном порядке. Эту карту Тэхёну крыть нечем. Крою я — лицо ладонями. Стараюсь не дышать слишком громко, чтобы он не понял, как я растерян и сбит с толку.       Он ничего больше не говорит, не уходит, не двигается и даже не лезет в сумку за беспроводными наушниками. Всё застывает, заполняясь только моим пульсом в ушах.       Только моими мыслями и криво плывущим потолком, от которого я по-прежнему прячусь за своими ладонями.       Что-то тормошит меня изнутри, что-то типично ностальгическое, родное, затасканное на все эти благотворительные балы дремучей памяти. Я осознаю не сразу. Это приходит на дрожжах разбухающего желания довести себя.       Мы никогда… не глотали друг у друга.       Мы до минета-то дошли не сразу, а уж от него до римминга путь был ощутимо затяжной. По большей части всегда из-за меня. Хоть я и был первым, кто признался, в вопросах полового выражения чувств с моей стороны в юности часто проскальзывали какие-то ментальные блоки. Не в плане «пацаны не должны сосаться», а в плане «губы для губ, язык для языка, и никаких отклонений». Да, я созревал постепенно и, к счастью, без давления. Тэхён отличался спокойствием и всегда был готов предлагать сам. «Давай я попробую тебе, ты посмотришь, что чувствуешь». Я ему «язык только для языка», а он — «твой, мой может и ниже, ложись, останови, если не понравится». У него не было блоков, он умел, отыскивая возможности, никогда не требовать равного кэшбэка. В сексе и всех его ответвлениях ему нравилось давать больше, чем брать, и хоть тогда я еще не до конца понимал, какое у этого значение, все равно чувствовал по наитию, что хочу радовать. Тоже. Не в ответ. Между «тоже» и «в ответ» большая разница. Только на этой подкормке — и никакой другой — я и правил установки постепенно и шаг за шагом, пока мой язык, если дело касалось Тэхёна, не стал для всего разом.       Я помню хорошо момент, когда последняя ментальная блокада спала. Помню, что за ней разглядел и как понял, что увиденное было там всегда — с самого-самого начала, и будет внутри до ебучей бесконечности.       Дело касалось римминга.       Тэхён любил его инициировать, а я бычился, отказываясь повторять то же самое с его задницей. До восемнадцати казалось, что это жуть какой лютый пиздец. Типа, окей, да, приятно, пока тебе и пока не видишь, а когда копаться языком в чьём-то анусе самому, накапливая слюну… Ай-йай, я кривился всеми лицевыми мышцами.       Куннилингуса я тоже не фанат. Не потому что из тех ебанько, что считают, будто «лизать не мужское дело». Мне просто не нравится сочетание повышенной мягкости и влажности. Двойной пруд и скользкая вязкость. Не мое и никогда не было. Никому больше в жопу языком я лезть себя тоже так и не заставил.       А Тэхён — это другое.       Исключение? Хах, какой корень у этого слова? Исключ? Ключ? Ко всему? Или только к моим принципам?       На закате семнадцатилетия я думал, что это называется именно так. Так что, когда решил пересилить себя, дабы тоже сделать ему приятное, казалось, что поступаюсь, так что вид у меня был повышенной деловой серьёзности. В тот день нам исполнилось восемнадцать. Я хотел сделать ему подарок. Хотел показать, что мне не в лом тыкаться носом и языком в люк прямой кишки, если кишка — его. Прям так и сказал. Ультраромантика и никакого мошенничества. Он смеялся. Ему было приятно. Что я вообще решил наступить себе на горло и сделать один раз исключение. Он сам никогда не просил и никогда не поднимал эту тему. Я просто запомнил и все думал, что надо бы показать ему, что, если бы я не был такой брезгливой заразой, облизывал бы его буквально всего. Я был очень сильно влюблён. Достаточно, чтобы повалить и стянуть штаны с хохочущего дурака, которого очень веселили мое суровое лицо и сам факт непреклонной решимости, с которой я подошёл к этому делу. В мой первый опыт стало ясно, что все это охренеть как терпимо, когда от твоих действий любимое существо начинает дрожать и мычать, явно премного благодарное. В тот первый опыт Тэхён кончил просто от одного моего языка. А потом перевернулся на спину, подпер себя локтями и сказал «это мой лучший подарок, заяц номер один». Я ответил «всегда пожалуйста, заяц номер два» и кинул в него пачкой влажных салфеток. Во рту был странный привкус, пока первый именинник обтирался, я катал на языке слюну и пытался понять, хочу ли сплюнуть. Тэхён заметил и протянул мне салфетку со словами «давай сюда».       Так все и решилось. Я проглотил и облизал губы. Засранец смотрел исподлобья, а после потянул на себя и чуть не сожрал мой рот своим. Вот прям те самые губы, которые пару минут назад облизывали его зад. До всего этого мне казалось, что меня от подобного вывернет, но в момент, пока мой рот пожирал губастый монстр, мне возражал собственный член, превращаясь в чертов камень от одной только мысли, что мы такие грязные и нас это не останавливает.       Я помню этот день как сейчас. И момент, когда родилось это особое чувство. Беспредельной беспринципности. Я целовал друга в ответ и чувствовал, что буду целовать, даже если он не почистит свою зубастую пасть. Даже если двое суток. Даже если трое. Буду плеваться, морщиться, но все равно тянуться к его языку. Это будет не самый классный поцелуй на Земле, но он будет настоящим и первобытным. Таким, какие были у людей до всей этой мишуры с чистыми задницами и обязательным применением чего-то вроде эфирных масел и средств для интимной гигиены. По-моему, перед глазами слайдами вспышек промелькнуло что-то слишком животное, затаенное очень глубоко в природе, как будто я разблочил в себе какой-то безопасный отсек, сдерживающий чувства на уровне исключительно человеческом. Типа, до того вечера мне не приходило в голову, что за Тэхёна я выгрызу обидчикам глотку. Только что сел бы за него в тюрьму. А ещё ждал бы его годами, если б сел он. Точнее, одного в тюрьму я бы его не пустил, и, если б так вышло, что он загремел, я бы подписал себя на то же самое. Вот такие мысли были, да, но вот про рвать его врагов зубами — это стало откровением. И про старость-старость — тоже. Мол, этот смазливый придурок будет когда-нибудь допотопным пердуном, бегающим поссать пятнадцать раз за ночь, и, если отрастит бороду, там будет застревать еда. Первой мыслью было: господи, фу, какой ужас, о чем я вообще думаю. Второй: а ему бы пошла борода? Третьей: кто из нас умрет первым? Четвёртой: лишь бы не он, я без него не смогу. Пятая вырвалась вслух, потому что, пока мы лежали на траве и пялились в небо, пытаясь увидеть звёзды, я вдруг спросил, как сильно он будет скучать, если умру я.       Тогда никого из родни не было дома до утра следующего дня, мы валялись во дворе на расстеленном пледе под деревьями в мертвой зоне наружных камер и говорили, пока совсем не стемнело. О смерти. Решили, что в ней важны три вещи: безболезненность, стиль и партнёрство. Исходя из последней битый час придумывали предсмертные фразы, а потом Тэхён сказал, что намерен умереть раньше меня, чтобы проверить, как быстро я найду ему замену.       Так и заявил.       Мы нехило поругались. Потом после пары тумаков я рычал, толкаясь в него на горячих углях мелкой обиды, и шлепал по рукам, отталкивая их всякий раз, когда он тянулся прикоснуться к моему лицу. Я помню, как плед собрался слоями, помню, как его голова елозила по траве вверх-вниз, сея сотни колтунов в отросшей гриве. Помню, как он смотрел на меня из-под прикрытых ресниц неотрывно и слишком серьезно для того, кого имели на свежем воздухе. Мне хотелось сказать словами, что слышать эту херню про замену до тошноты неприятно. Хотелось прокусить ему губу и выйти за две секунды до того, как он дойдёт до предела. Хотелось проучить.       Из-за злости мой организм даже не думал кончать, меня уносило на дрожжах жгучих эмоций, так что я вколачивался как одурелый и даже не замечал, пока Тэхён не открыл рот, до этого стиснутый упрямо сшитой линией, и не сказал: «если ты сейчас намереваешься пройти сквозь меня, как Китти Прайд, я должен предупредить, что это немного не так работает».       Я сбился с ритма и уставился на него как на дебила. Мы так пялились с полминуты. А потом ржали в голос хрен знает отчего.       Когда оба кончили и попадали на спины, я долго дышал, касаясь его плечом, а потом спросил, о чем он думал, пока я был в нем. Он помычал, перекатываясь на бок, словил мой взгляд:       — Представлял, что ты трахаешь кого-то другого. — Потом приподнял голову и уткнулся подбородком мне в плечо. — О чем думал ты?       — Представлял, что тебя трахает кто-то другой.       Мы были как единый организм с детского сада. Не было ничего удивительного, что наши мысли очень часто сходились.       — И как я смотрелся?       — Как предатель.       Тэхён потерся лбом о мое оголенное плечо, оттолкнулся локтем от земли и оседлал, своей рукой снова вгоняя меня в себя. Он был узкий и дерзкий. Навис лицом нос к носу, сжимал мышцы таза, снося мне выдержку, и выдыхал горячо-горячо:       — Давай договоримся сдохнуть одновременно, чтобы не ломать никому психику, трахая тела друг друга после смерти.       Это была стопроцентно нездоровая херь.       Я это осознавал.       Накрыл его рот ладонью, осуждающе мотая головой, а потом случилось две вещи одновременно: он укусил меня за палец, а я понял, что буду любить его чёртову вечность.       Вот так это и было.       Нам исполнилось восемнадцать.       Я впервые полез ртом туда, где бывал только пальцами, лишаясь всех ментальных баррикад.       Через пару месяцев нам будет двадцать пять.       Всё не так и давно по-другому, но мы волей судьбы опять попробовали что-то новое. Он впервые проглотил. Я впервые захотел тоже.       Новое всегда делало нашу связь еще крепче и богаче. Новое делало нас старыми, призванное сближать, даже когда уже было некуда.       И сейчас я не знаю, что делать с чувством, будто мы только что еще на километр отдалились.       Как это всё работает?       Что мне теперь думать и как, блять, себя сшивать?