Титановый нимб

      Меня будит звук глухого удара. Светильник щёлкает, глаза ищут, всё оперативно. Всё, кроме осознания — я в комнате не один. Первый вопрос: почему? Первый ответ: потому что. Второй менее сонливый: наконец-то. Здесь не бывает посторонних. Никаких залетных однодневок на моей площади, это моя маленькая крепость, мой сад и моя гора.       Среди всего моего Тэхён сидит на коленях и отплевывается.       Тело качается в полумраке, его рука выпадает вперёд — ищет опору и едва не попадает в центр растекшейся кислой лужи прямо у двери.       Я вскакиваю на ноги так резко, что перед глазами скачут неоновые мушки.       Ловлю за плечи и тяну на себя — под ладонями кожа горячая и мокрая, такая же пылающая спина опирается мне на грудь, прошибая до колючих подкожных шипов от макушки до поясницы.       — Насколько плохо? Чем помочь? — Сдвигаюсь чуть в сторону, разъезжаясь коленками, хочу увидеть лицо, света от прикроватной лампы вполне хватит, чтобы я все по нему понял, но волосы — лохматые, запутанные сном — падают тучей ему на лоб, щеки, закрывая от меня даже нос, и ладонь без спросу тянется сама, убирает к ушам, мажет влажную липкую кожу. — Тэхён? — Наверное, упали ноты, наверное, я весь как задетая ногтем струна. — Ещё тошнит? — Его глаза прикрыты, мокрая пленка отражает молочный отблеск лампы, красит дрожащие ресницы. Он опирается на меня спиной, не отталкивает и согласно мычит, сопя. — До туалета дойти сможешь?       Моя крепость на мансардном этаже, здесь только одна комната, уборных в доме две: на первом и на втором, Тэхён уже был в последней, когда приехали, так что найти — найдёт, но все равно держу выше локтя, когда выходим в коридор.       — Нормально… я нормально. — Упрямец ведёт плечом, негрубо сбрасывая мою руку, и сразу жмурится — я хлопаю ладонью по включателю справа от лестницы.       Освещение собирает все пазлы, выделяет пропитанный по́том ворот той же арахисовой футболки, потяжелевшие прилипчивые пряди на лбу, сгорбленные плечи и блестящие от слюны губы.       На втором этаже снова щелкаю по включателю, тишина съедается гудящим электричеством и звуком скрипучей двери ванной комнаты — первой от лестницы. Здесь немного места, хвойного цвета плитка на стенах и фисташковая на полу — Тэхён шлёпает босыми ногами. Его снова выворачивает, едва успевает поднять крышку и склониться.       Он плюётся и дергается от карабкающихся рвотных позывов, постепенно опускаясь на колени. Под футболкой снова копошатся котята, мне хочется подойти погладить, убрать занавес волос, облегчить участь, и я делаю шаги вперёд, тоже шлепаю босиком, но потом... потом послушно торможу.       Потому что мне говорят:       — Всё в порядке… я скоро приду. — И опираются локтем о керамический обод, накрывая ладонью лоб. — И уберу там всё. Прости за это.       Я ничего не отвечаю. Просто достаю ведро из-за корзины с вещами и выхожу, прикрыв дверь. Тряпка уже внутри, воду наберу на кухне, раз ему так хочется уединения.       Под ногами холодный пол, вокруг сумрак и тишина — все спят, пока гремлю босыми ступнями и шумной подачей воды в металлической раковине. Тащу ведро к себе, на мгновение притормозив на втором — из ванной слышны плевки, и это лучше, чем мёртвая тишина.       Моя крепость встречает бисером рвотных брызг и болотно-зелёным орнаментом на паркете цвета «бразильский, мать его, орех».       Только сейчас ощущаю специфический характерный запах и ловлю себя на том, что пытаюсь зачем-то определить, что Тэхён вообще ел, потому что по ощущениям и первичному анализу — ничего: на полу мутные разводы одних только жидкостей.       Мы приехали к вечеру, дома ещё никого не было, он переложил свои контейнеры в холодильник и на целый час пропал в ванной. Я снял второй матрас со своей импровизированной постели у окна и перетащил в противоположный угол, отдав одну из подушек и своё одеяло. Когда молчаливый упрямец вернулся, то просто лёг, отвернувшись, затих и, судя по дыханию, действительно заснул буквально через пятнадцать минут.       Волосы и тело были совершенно сухими — в ванной он просто отсиживался и приходил в себя, а теперь вот понимаю, что, получается, ещё и ничего толком не ел хрен знает с какого часа вчерашнего дня.       Мою пол в два захода каким-то средством с запахом лимона, открываю два окна на проветривание и спускаюсь на второй этаж — этот дурак, походу, очень любит отсиживаться в ванных комнатах. Причём в буквальном смысле: нахожу на полу с подтянутыми к груди коленями, все ещё перед унитазом с шумящим сливным баком.       Достаю из шкафа над стиральной машиной небольшое полотенце, смачиваю и, выжимая, протягиваю своему эксклюзивному «гостю».       На подачку тот глядит исподлобья и сквозь пушистый каскад волос, потерявших пробор. Благо не медлит — покорно забирает и сразу же ко лбу потемневшим от воды серым компрессом. Я присаживаюсь на бортик ванны напротив и беспардонно считываю каждое движение. Тэхён стирает пот под тканью воротника, трёт кожу на шее, складывает в идеальный квадрат, меняя стороной, и снова прислоняет ко лбу.       — Как себя чувствуешь?       Мне отвечают глухо, но спокойно:       — Нормально.       — Это от простуды или отравление?       Он кривит губы в улыбке:       — Если чужая насильно влитая сперма в желудке считается за причину отравления, тогда это оно. — У меня в груди какой-то радар мгновенно отзывается ноющей монотонной злостью. — У тебя жарко в комнате, как в сауне.       Вовсе нет. Мне очевидно, что дело не в температуре — в моей комнате и без проветриваний ночами довольно прохладно, просто сегодня в ней на одного человека больше, и у него — этого человека — организм реагирует на полученный стресс явно, откровенно и без прикрас.       — Я открыл окна.       Тэхён салютует сложенным полотенцем, не поднимая глаз. Ресницы мокрые и сумасшедше черные, дрожат и здорово оттеняются на смуглых щеках. Короткие вертикальные мазки черной подводки — что-то вроде очень простого и торопливого грима.       — Круто я тебе подгадил за твоё гостеприимство.       — Будьте как дома.       Тут он наконец стреляет в меня глазами очевидным кинематографичным подходом — снизу вверх резко и пристально:       — А если дома нет?       И всерьез, и в шутку ответ всегда один:       — Просто будьте. — На это просто усмехаются. Я делаю попытку: — Ты расскажешь, что у тебя случилось?       Тэхён не отводит взгляда. Смотрит исподлобья, тычет смятым полотенцем в согнутое колено. От него ко мне тянется, повиснув в узком пространстве над холодными плитами, безмолвное колючее напряжение. В нем я четко различаю жирный понятный символ беззвучного однозначного «нет», сброшенного по воздуху коротким посланием на языке знакового кодирования.       Мне остается только принять и временно отложить, смирившись. В конце концов, у него есть полное право.       А еще хрипло-влажный голос, который собирает вместе инструменты вербального общения:       — Противно на меня смотреть?       Ну надо же. Какое глобальное «мимо» по поиску семантики.       Противно на тебя не смотреть, самонадеянный мудак.       — Из-за чего вдруг? Ты при мне блюешь не первый раз.       — Это так смешно, кстати. — Он сгибает и вторую ногу, теперь опираясь локтями о колени. Движения усталые, вялые, медленные — как и перемещение зрачков от меня по цветастой палитре ванной комнаты. — Я столько людей рядом с собой видел, а свидетелем всего самого нелепого и хуевого в моей жизни становишься только ты.       — Исключительно нелепого и хуевого?       — По большей части.       Вот так просто.       Нас действительно связывают неприятные события и обстоятельства, но черта с два всё на них и заканчивается:       — Я помню и другое.       Тэхён отворачивается — влажные волосы снова закрывают весь профиль целиком, и, когда он отвечает, я слышу лишь контратаку, прикрытую тихой иностранной вульгарщиной:       — Good for you.       Когда-то давно он пользовался ей постоянно. Это было нечто вроде коронной заезженной фразы, в конце которой всегда следовали еще два слова, намеренно опущенные сегодня.       «Good for you, my friend» — так это давным-давно звучало целиком.       И именно из-за этой острой вспышки тактильно-слуховых воспоминаний, из-за тянущего ощущения нестерпимой тоски где-то по всей тропе от горла до живота все слова, которые я хотел тщательно обдумать и преподнести в подходящий момент, сейчас зачем-то рвутся с губ невнятным импульсивным желанием обратить на себя внимание:       — Тэхён. — Он оборачивается неспешно, тягуче и предостерегающе, словно ему всё уже понятно по тону. — Я хочу ска…       — Уволь, — сквозь черный занавес видно, как дергаются в потоке дыхания волосы, — прошу. — А еще просматриваются глаза. И беспринципный строгий блеск, идентичный четким вербальным командам. — У меня нет на это сил.       А у меня смелости продолжать, тормозить и останавливать.       Он грузно поднимается на ноги и уходит, оставляя дверь ванной открытой.       У меня только очередное кислое послевкусие на языке и рой всё тех же неуместных бесполезных воспоминаний, которые никуда не исчезают из памяти даже с течением длительного времени и, как мне кажется, планируют остаться со мной до самого победного конца, прицепившись катастрофически прочно.       Должно быть, это будет занятно печальное зрелище — один престарелый идиот Чон Чонгук, лежащий при смерти и представляющий, как десятки лет назад — в его многоликой юности — существовал второй вариант излюбленной присказки лучшего друга, и он использовал ее как следствие смешливой гиперболизации, чтобы мне приспичило пихнуть его в бок или отвесить пинок, а порой… порой произносил посреди тех неизгладимых мгновений, которыми всё еще предательски полнится моя очень дурная голова.       Она же как всегда пытается обособиться, заставить хозяина подняться наверх, выключив свет, бесшумно вернуться в постель и не ждать, когда глаза привыкнут к темноте, чтобы было проще разглядывать чужой силуэт, прорисованный серо-белыми карандашами на фоне занавешенного тюлем окна. В этих самых попытках проходит не меньше четверти часа.       А, может, и две.       Сон — лютый предатель, застрявший где-то по дороге от порога до кровати, упрямо нависнув над чужим телом с четко обозначенными инструкциями. Если хочешь выспаться и мирно засопеть, еще не престарелый Чон Чонгук, тебе надлежит перекатиться на другой матрас, почувствовать грудью крепкую спину и зарыться носом в наверняка еще влажный затылок.       Указания супер, класс и отпад, легче легкого и проще простого, так что всё оставшееся время я как полоумный бесхребетный дурак просто лежу на боку, черчу глазами растрепанные кудри и вспоминаю, как в тех неизгладимых и критически важных мгновениях когда-то давно привычное «my friend» становилось многозначным «my love», и всё, что у нас было — это теплое дыхание, мокрые простыни и запертая дверь в те редкие дни, когда мы могли себе это позволить.       Бесхребетный дурак просыпается в восемь утра в привычной комнате, полной цветочных горшков, и понимает, что закутан тонким пледом по самый ледяной нос. Когда касаюсь ступнями пола, кожу обдает нехилым студеным компрессом — за ночь холодный воздух через открытые окна облизал ореховый паркет до сходства с искусственным катком.       На этот раз не теряюсь и не задаюсь глупыми вопросами: в комнате я не один, в комнате нас двое. Тихонько закрыв окна, пробираюсь к тому — второму и вечно первому, чтобы в завернутом коконе белого покрывала с трудом отыскать на подушке копну черных спутанных волос и почувствовать, как контрастно щетинится гусиная кожа в сочетании со шквалистым жаром внутри меня.       Это так странно.       Это так глупо.       В этом весь я.       Возвращаюсь к постели за пледом и накрываю вечно первого поверх стеганого одеяла.       Потом слушаю. Застываю столбом или коршуном, пытаясь распознать сопение и мерные подъемы грудной клетки под слоями плотной ткани. Тэхён спит. Это точно. В смысле понятно по дыханию и ряду прочих признаков, назвать которые мне не под силу, потому что я способен их только чувствовать.       Это так странно.       Это так глупо.       В этом весь я.       Хочу с ним спать. Вместе с ним мерзнуть и им же согреваться. Хочу его. В целом и в общем, хочу, чтобы он тоже хотел — со мной, мною, меня, я, блять, дурной и бестолковый, никак не вобью себе в голову, что всё это — чертовы грезы шестнадцатилетки, расколотые на фрагменты истинной сутью вещей еще в далеком пятнадцатом году, когда выбор пал на всё, кроме меня.       Зачем-то опять рисую всё, что видел вчера, каждую сцену и каждый оттенок, в который она была окрашена, зачем-то злюсь на них, на него, на себя, зачем-то путаюсь в ощущениях и бегу прочь из комнаты, бесшумно прикрывая дверь.       Мне понятно, что самое худшее во всем произошедшем — это последствия, которые оно оставит разбредаться по сонному телу сотнями мелких термитов, твердо намеренных гнездоваться. А не понятно мне, чем впоследствии их выводить, и, если вывести всё-таки можно, как показать, что я хочу и готов помочь не только с этим?       Меня отвлекают звон посуды и чей-то крайне довольный возглас с первого этажа. Чем ниже спускаюсь, тем отчетливее голоса, однозвучный гул микроволновки и запах чего-то крайне аппетитного.       Осознание бьет раньше, чем оказываюсь на пороге кухни.       Меня не замечают.       На кой хрен я вообще тут кому-то сдался, если весь наш немаленький круглый стол завален контейнерами с едой, и каждый уважающий себя работяга, спустившийся завтракать, почти тычется в них носом, в прямом смысле сражаясь с остальными за очередной кусок зажатыми в пальцах палочками.       Колоритная живописная картина по-любому вытягивает мне лицо.       — Вы обалдели?! — До момента, когда какой-нибудь из моих ошарашенных глаз начнет дергаться, остается от силы секунд тридцать. — Какого хрена?       Четыре пары глаз устремляются к одной обалдевшей точке — то есть аккурат в меня, застывшего на пороге в мятой футболке, с соломенным гнездом вместо волос и мемом вселенского разочарования вместо лица.       — А чего-о-о? — это чавкает Дюма, извлекая звуки из набитого рта, тут же возобновляя усердную работу челюстей.       — Чего? — Чего! — Это что, ваш хавчик, вы на него налетели?!       — В нашем же холодильнике!       Ну бля, просто класс логика!       — То есть вы даже не удосужились узнать, откуда и чья еда, а давай толкать ее за обе щеки?       — А чего тут такого? — Минджэ наполовину стоит, наполовину опирается коленом на табуретку. У него смешно собраны волосы на самой макушке и очень безвинное выражение на еще осоловелом лице. — Тебе столько надавали, ты один не съешь все равно, жалко, что ли?       — Кто, по-вашему, мне это «надавал»?       — Мама с бабушкой. — Милки держит салатовую миску прямо перед носом, макая что-то похожее на курицу в сырный соус на столе. — Ты же домой ездил вчера?       — Да когда я столько привозил? — Подхожу ближе и чувствую, как у меня даже в горле першит от высоких нот по утру. — Это еда Тэхёна, олухи!       Ребята, конечно же, знатно подвисают, заглатывая всё недожеванным.       — Какого Тэхёна? — Милки откашливается. — Сильвера, что ли?!       Бесстрастен только Юнги. Отпивает свой чай с видом достопочтенного главы какого-нибудь китайского ордена заклинателей и спокойно тянется за очередным токпокком, мгновенно теряя интерес к ситуации. Глицин есть Глицин. Уже причесанный и одетый в рабочий комбинезон, он отворачивается и опускает невпечатленную физиономию в смартфон.       — А как его еда оказалась в нашем холодильнике?       Резонный вопрос, Милки, ничего не скажешь. Я думал, они заметят его Астон, забыл, что Тэхён оставил машину дальше по улице из-за отсутствия парковочных мест, и ребята еще не в курсе положения вещей.       — У него неприятности. — Приготовить какой-нибудь идеальный ответ я не успел, так что располагаю только правдой. — Он какое-то время поживет здесь.       — Он, — Минджэ встает на обе ноги, — чего?       Дюма догоняет следом:       — Какие ещё неприятности?       — И почему он поживёт именно здесь? — Милки задирает одну из бровей.       — И где здесь? — Мин завершает викторину, продолжая тянуться шпалой к самому потолку. — У нас нет свободных комнат.       — У меня. Он поживёт у меня, расслабьтесь.       — Одну секунду. — Это, само собой, Чимин. Судя по движениям, складывает ногу на ногу под столом, выпрямляет плечи в поношенной домашней футболке, смотрит с прищуром и тычет в меня жирными палочками. — А как так получилось, что он решил перекантоваться у тебя? Я упустил момент, когда вы заделались закадычными подружками?       — И с какого перепугу? — Мин наконец плюхается на свой табурет и строит недовольную гримасу. — У богатенького наследника нет бабла на отель?       — Так надо. И не переводи, блять, тему, вы почти сожрали всё, что он привёз! — Я уже у самого стола, так что отлично сканирую и панкейки, и три вида курицы, и даже начатый кем-то суп с плавающим на поверхности тофу. — Все контейнеры пооткрывали! Оголодали совсем, что ли?       — Да ты попробуй, это охуеть! — Дюма прямо знатно подрасслабился и уже успел закинуть в рот очередной кусок курицы, свистнув прямо у Чимина из-под носа. — Я таких вкусностей никогда в жизни не ел! — И давай жевать, как гребаный кроль, не заботясь об испачканном подбородке. — Кто ему готовит?       — Французский, блять, шеф-повар. — Я огрызаюсь на славу, хотя бы потому что ни хрена не ведаю кто.       — Я серьезно! Он кого-то нанимает, чтобы ему готовили, или что?       — Нет, блин, сам у плиты стоит. — Милки ведет плечами, свободной рукой поправляя сползающую бледно-желтую футболку. — Конечно, нанимает. Платит кому-то, чтобы убирались и готовили. Как еще, по-твоему, такие люди живут?       — Точно не как мы.       С веселым хмыком Чанёля сложно не согласиться.       Эта столовая-тире-кухня в стадии ремонта еще с прошлой зимы. Потолок — бело-серое болото из разводов и сиротливо висящих лампочек, а голый кирпич стен оснащен кухонным гарнитуром из повидавшего виды ДСП цвета тайского розового молока. Настенные шкафы закрыты, то бишь — спасибо большое — скрывают царящий в них беспорядок, а вот столешницы — прямо с порога полным дисплеем из кучи ненужного хлама от контейнеров для еды, которые Дюма купил на какой-то распродаже, до допотопного вида магнитофона с наклейками губки Боба, в который, слава богу, еще можно вставлять флешки. Тут даже крупные окна, и те без штор или занавесок, то есть заляпанные стекла всегда светят прямо с порога, застряв в созерцательной стадии замены.       — Может, у него девушка есть? — Чанёль оказывается удовлетворен предположением всего на пару секунд. За них он успевает снова свистнуть курицу и быстрее глотает, чтобы добавить: — Отхватил, сволота, с такими золотыми руками!       У меня что-то гадко скребется в животе.       — Он бы ее показал, если б была. — Минджэ вмешивается без особого энтузиазма.       — Может, она наружностью не очень?       — Нахера Сильверу «не очень» подле себя держать? — Милки утаскивает долбаную миску себе на колени подальше от Чанёля. — Это бред.       — А можно узнать, — Мин выпрямляет спину и упирается ладонями в колени, глядя сразу на всех разом, — почему, если готовит, сразу девушка? Это сексистское заявление.       — Да я не в этом смысле, феминист ебучий, — Дюма коротко пародирует официальный тон, — я к тому, что у меня есть ряд сомнений, что Ким Тэхён предпочитает видеть на своей кухне облаченных в одни фартуки мужиков.       Пустая чашка опускается на стол вместе с краткой паузой после короткой четкой ремарки:       — Я бы не был так в этом уверен.       Четыре пары глаз застывают на единственной причесанной макушке. Милки подается вперед озвучить мои подозрения:       — А чего это ты такой загадочный? Знаешь чего?       — Я к слову. — Глицин даже не поднимает головы, продолжая водить пальцем по экрану. — Люди полны сюрпризов, никогда не стоит об этом забывать.       Я перевожу взгляд на Дюму, прекрасно зная, что просто так он это не оставит:       — Серьезно допускаешь, что он может быть геем?       — Я ничего не допускаю. — Бросают без особой тональности, напоминая, что Мин Юнги очень наблюдательный. Несложно допустить, что он действительно что-то знает, но вместе с тем ему совсем не свойственно сплетничать или разносить по ветру чужую правду, так что мне нет смысла напрягаться.       — Вот щас не подумайте, что я постоянно его пеленгую, — а вот ушастый казанова — совсем другой разговор. — Но я не помню, когда последний раз видел, чтобы Сильвер уезжал куда-то с девушкой.       — А с парнями видел? — В Минджэ отчетливо загорается интерес, во мне — раздражение.       — Ну нет, но вон Глицин говорил, что его мужик какой-то вчера искал взрослый. Вот это я помню.       — И Йондо, кстати, мне как-то сказал, что видел, как Тэхён в общем сортире с каким-то парнем в кабинке запирался, — браво, Дюма, как насчет того, чтобы заткнуть свой марианский рот куриной тушей? — Или типа того.       — Я бы не стал доверять этому Йондо, он скользкий тип. — К счастью, Милки не теряет критического мышления. — Сплетник и сыкло.       — Согласен, но есть у меня теперь зерно некой мысли…       — Если он не снимает себе телок, — и логическое — тоже, — ещё не значит, что он гей.       — Это да, но, — Чанёль подается корпусом поближе к центру стола с громким театральным шепотом: — Представьте, у него реально есть какой-нибудь милый мальчик, который стряпает ему весь этот мишленовский хавчик? — Улыбка растягивается на блестящих губах, почти качаясь на гамаке из растопыренных ушей. — Ради вкусной жратвы я бы тоже подумал о смене ориентации. Заявляю, кладя руку на сердце.       Правосудие и непредвзятость нашего борца за справедливость берут верх:       — Это не так работает, тупица.       — Да знаю я, как там все работает, зануда, шучу просто.       — И почему обязательно «милый мальчик»? — «Зануда» пожимает плечами, хватая кружку с недопитым кофе. — Может, ему готовит кто-то вроде Дуэйна Джонсона.       Дюма едва не погибает от застрявшего в горле непрожеванного куска:       — Мне несложно представить, как Дуэйн готовит, — он бьет себя по груди, откашливаясь, — но о-о-очень страшно вообразить, как он может трахаться.       Меня о-о-очень тянет хлопнуть себя по лбу и в голос завыть.       — Хоть раз, собравшись вместе за столом, — собранный и скучающий художник наконец поднимает голову от телефона и врезается меланхоличным взглядом в поверхность стола, — мы можем обсудить что-то кроме секса?       — Брось, Глицин, — Дюма перегибается через Милки, силясь разглядеть китайского заклинателя, — тебе ни капли не интересно, может ли наша наследная звезда оказаться геем?       — Нисколько.       — А мне теперь пиздец как любопытно.       — Если прямо пиздец как, то я би.       Взгляды ребят смещаются мне за спину — я оборачиваюсь так резко, что уже привычно стреляет в шее.       Тэхён стоит в дверях, пряча руки в карманах. Те же черные штаны, мятая арахисовая футболка, несобранные спутанные волосы. Через плечо — махровое полотенце, на лице — холодное равнодушие. И немного теней легко угадываемой влаги, всегда остающейся в первые минуты после умывания.       — Вот прямо так нам и сказал? — Милки, конечно, держит марку и одной лишь интонацией уже пытается показать, кто в доме хозяин.       — Человеку пиздец как любопытно. — Легкая тень иронии сыпется непринужденным парированием. — Нельзя игнорировать тягу к знаниям.       Здесь самое время для неловкой паузы.       Для чего-нибудь вроде «извини, что чесали языками за спиной» или «прости, что полезли не в свое дело». Здесь куча места для грамотного находчивого маневра, но совсем нет тех, кто мог бы даже просто задуматься о его необходимости.       Из подобных здесь только я, но, прежде чем оборачиваюсь всем телом и открываю рот, в ход вступает тот, кому молчание не знакомо даже в качестве термина:       — Серьезно и вашим, и нашим?       — Ага, — званый-незваный гость бесцветно подмигивает, — и жнец, и чтец, и на дуде игрец.       — Охереть.       — А с кем круче?       Минджэ в целом вполне себе безобидный. Просто у него сильно развита эта нездоровая тяга никогда не упускать возможность обогатить сундуки своих разложенных по секциям знаний. Даже если способ получения откровенно и однозначно херня собачья.       Но и Тэхёна застать врасплох посторонним всегда было нелегко:       — Я слышал, ты встречаешься с дочерью хозяйки. — Так что он вышагивает вперед, шаркая взятыми из дома шлепками, и глядит очень пристально в чужие глаза. — Ради хаты или чувства есть?       Минджэ очень не любит этот вопрос. Его вообще справедливо страшно злит всякое пренебрежение к статусу его отношений с человеком, которым он так дорожит, и если колкости Милки он привык отбивать средним пальцем, то ко всем посторонним применимы только стальной тон да ощетинившийся взгляд:       — Не твоё дело.       Здесь могла бы созреть враждебная пауза, переполненная напряжением, но, к большому счастью, бермудский треугольник на месте языка ушастого болтуна, может быть, впервые в истории изрыгает что-то полезное:       — Да влюблён он по эти самые уши! — Чанёль совершенно простодушно и искренне ликует, подпрыгивая с места, и тянет руки к Мину, пытаясь подергать за указанные части тела. — Жениться даже хочет.       Тот злостно отбивает одной ладонью, расплескивая по широкой кухне пронзительный хлопок.       — Тогда Минджэ вам и ответит, с кем круче. — Тэхён бросает как-то очень устало и совсем безынициативно проходится взглядом по содержимому стола. — Приятного аппетита, кстати.       А потом, так и не обратив на меня внимания, пропадает в коридоре.       — Ты, блять, давай ему ещё пароли от телефонов наших выдай! — Будущий молодожен тут же взрывается звенящей тональностью, хлопая ладонью по столу. — Какого черта ты распизделся?       Владелец бескостного языка с очень глупым выражением лица разводит руками и прыгает глазами по чужим в поисках поддержки:       — Да чего такого-то, ну?       — Я вам по-дружески сказал, Дюма. Как своим. А этот жнец-игрец в этот список не входит!       — Расслабься, Мин, серьезно, — Милки бросает со свойственным ему равнодушием, — Тэхёну вряд ли есть до этого дело.       — А ты, Ментос, мог бы предупредить про еду! — Вот и до меня очередь дошла. Без пяти минут жених дергает ладонью, словно указкой, обводя кругом все содержимое стола, и стреляет в меня крайне возмущенным взглядом. — На ней не написано, что она принадлежит наследному принцу.       — Бисексуальному наследному принцу. — Чанёль, естественно, лыбится очередным гамаком и показушно чавкает для фееричности картинки.       Я предостерегающе тычу в него пальцем:       — Уймись, твою мать, Дюма, — и только после возвращаю внимание обвинителю: — Мы приехали поздно вечером, вы были на треке, а потом мы легли спать, я даже не слышал, как вы пришли.       Это я вру, конечно. Всё я слышал. Поди тут сразу усни, когда в груди коктейль из острых чувств нежности и злости, а с тобой в одной комнате негромко сопит человек, о чувствах к которому ты завуалированно рассказывал маме на кухне, еще когда тебе было шестнадцать.       — Мы, мы, мы. — Милки растягивает гласную и глядит на меня с легким вечно присущим ему вызовом. — Вчера защищал его сидел, а теперь домой притащил. Прямо корефаны теперь, мама родная.       — Ты, главное, не влюбись, Ментос, — Дюма салютует своей кружкой, — у чувака, вероятно, уже есть свой Дуэйн Джонсон. А это очень серьёзный конкурент.       Кто-то там прыскает и ржет.       Ага, да.       Ха-ха.       Было бы смешно, не было бы так поздно.       — А никого не смущает, что он взял и просто так нам признался, что он би?       Меня, блять, смущает.       Я, честно говоря, еще даже не совсем пришел в себя после этого. После всего, что было, после всех обстоятельств и всех совершённых поступков меньше всего я ждал от него такой легко брошенной откровенности.       — А тебе надо было еще и продемонстрировать? — Лицо Чимина отчего-то отталкивающе кривится.       — Да бля, — Минджэ трет затылок ладонью, — я к тому, что он это так открыто выдал. А вдруг я пойду и прессе скормлю, допустим.       — Прессе нужны доказательства, балда. — Я как-то на рефлексах хмурюсь, а Дюма подцепляет крупный кусок чего-то, похожего на говядину, и с набитым ртом раскладывает по полочкам вполне понятные вещи: — Вот приложи запись, где он пыхтит под мужиком или сам его дрючит, тогда оторвут с руками, да еще и денюжку заплатят, на словах твои сенсации на хер никому не всрались. — И вдруг как-то странно обводит всех взглядом с наиглупейшим выражением лица. — Секунду… — Прожеванный кусок падает в желудок, свободный рот выдает с интонацией впечатлительного ребенка: — А много можно срубить за такое, как думаете?       Я начинаю напрягаться. Глицин — скучать. Наживная душа Милки — прицениваться:       — Не слитки, конечно, золотые, но что-то получить можно. Журналы такую херню любят. Тем более наследник Леви Груп.       — Помните, — Минджэ щелкает пальцами, перебирая содержимое своих сундуков, а у меня немного тянет в груди от нехорошего предчувствия, — пару лет назад у них там какая-то херня произошла, еще везде трубили, типа, кто-то что-то пиздил или типа того? — Я делаю вдох, делаю выдох, решая сбежать и подняться наверх. Что я могу тут сделать? Еду уже не спасти. — Сколько шума было, даже я запомнил, хотя это последнее, что меня волновало в том возрасте.       Уже за спиной Дюма откликается слишком восторженным:       — Точно! Я тоже помню!       — Да неужели? — Язвит вроде бы Милки. — Твоего внимания удосуживалось что-то кроме камасутры?       Они там смеются, а я перескакиваю по две ступеньки за раз и, хлопая дверью, вдыхаю иссякший воздух.       Чтобы сразу же чуть не поперхнуться.       Тэхёна в комнате нет.       Я опять вгрызаюсь пальцами в ручку двери, словно только она одна повинна в том, что я упустил, не проследил и дал ему ускользнуть из-под носа вот так просто и банально нелепо.       Немного сводит пальцы.       А потом кровь приливает обратно.       Воплощение моего будущего или скорого микроинсульта сидит на лоджии снаружи. Через проступы жалюзи, вывешенных на балконной двери, видно, как удобненько он расположился в моем плетёном кресле, завернувшись в плед. Волосы уже причёсаны, из-за наклона головы спадают на левую часть лица ровной застывшей прядью.       Я делаю пару шагов вперед, зачем-то слишком сконцентрированно бесшумно, будто можно спугнуть. Хотя на деле очень сложно и, очевидно, вряд ли. Во-первых, у Тэхёна в руках книга. Жутко толстенная, кстати. По виду кажется, что в одной из его сумок она занимала больше места, чем вещи. Во-вторых, читатель уже на середине, и по сползающим вдоль плеч стеблям наушников ясно, что ему нахрен не сдались разговоры и чья-либо компания.       В особенности моя.       То есть простофили, который, пока поднимался наверх, вынашивал, баюкая, цель. Хотел поговорить. Узнать хотя бы, отчего он теперь такой — раскрывающий карты почти незнакомцам. Поймать момент и попробовать сделать хоть что-то, чтобы на меня перестали смотреть как на врага. Чтобы мое приглашение не походило на принуждение с последующим заточением. Бредятина, конечно, но вот сейчас смотрю сквозь эти прутья горизонтальных пластин, и те как-то нездорово напоминают мне клетку. Разумеется, за меня говорит разыгравшееся воображение. За воображение — лютая неуверенность в своих поступках. Да, я хочу его защитить. Ни одна падла больше не притронется, это заявляю перед всеми богами, но вместе с тем, как я готов отстаивать эту мысль, не могу избавиться от чувства, будто способ ее демонстрировать я выбрал безобразно нескладный. В конце концов, когда я что-либо делал правильно с тех пор, как Тэхён прилетел на остров почти два года назад? Сколько бы я ни глушил голос разума, сколько бы ни питался всякими заверениями вроде гордости или возмездия, ничего из этого мной не руководило ни разу, а все поступки, что я совершил, были и остаются в корне неправильными. Все было не так. Не как нужно, не как чувствовал, не как хотел.       Хотел я до отчаяния многого. А когда он явился передо мной спустя четыре года, больше всего — убедиться в том, что правильно всё понимаю. Его приезд. Его глаза. Его попытки поговорить.       Я и сейчас хочу. Понимать. А еще больше — знать наверняка. Хочу прощать и извиняться. Хочу говорить.       В том, что он обособляется и не желает вести со мной диалог, есть своя логика и только моя вина.       Когда у меня был шанс, я его упустил. Точнее, показательно бросил ему же в лицо, приучая себя думать, будто обиды к нему во мне больше, чем… всего остального.       А потом, как и все глупцы на планете, решил, что куда привычнее играть и притворяться. Тогда я злился. Сейчас понимаю, что мстил. Думал, что это месть, хотел думать. На деле же я просто очковал. На деле я был и остаюсь трусливым дураком, который очень боится, что после «я тебя прощаю» перестанет быть интересен обидчику.       Вот и всё.       Жалко, глупо, подло.       Вряд ли бы этот обидчик сбежал на остров Чеджу гонять с такими, как мы, на равных, если бы его устраивали окружающее общество и возложенные на него задачи там, откуда он приехал. Если его, допустим, вконец утомил отец или тот же родной город, всегда была и по сей день остаётся прямая вероятность того, что рано или поздно он может устать и от неродного.       Может быть, чувство превосходства, разношерстная публика и клокочущий адреналин — три кита, на которых он чувствует себя лучше, чем там, откуда сбежал. Может.       Может быть, из него вытечет всё тщеславие, и он поддастся чувству поражения, гнёту повторения, скуке однообразия. Может.       Может быть, он склеит всё это с неудовлетворенностью, смешает с обидой, разочаруется и бросит всё, чтобы вернуться туда, откуда приехал, или решит перекочевать куда-нибудь ещё. Может.       У него столько возможностей, в мире столько стран, в конце концов, на планете есть то же роскошное Монако, а наследник крупной компании живет на острове Чеджу и периодически трахает администратора гостиницы? Смешно, бульварно и явно ненадолго.       Вся правда в том, что, как бы мне ни было свойственно брызгать слюной и обзывать его про себя или вслух, я не хочу, чтобы он когда-либо куда-нибудь уезжал.       Вот и всё.       Жалко, глупо, подло.       Обычно я притворяюсь, что это не играет особой роли, но одна только мысль, что мне, скорее всего, непременно удастся увидеть его в течение дня, отражается даже в том, что именно я выбираю надеть и как всю эту пару лет не подпускал к себе никого даже для красоты картинки, опасаясь поселить в его уме ложные выводы.       Да, я ебучий трус.       Да, мне не хватило смелости попытаться всё исправить.       Да, страх есть страх, а если с ним стыкуется напускная гордость, дело очевидно хуже некуда. И да, ни то, ни другое нисколько меня не оправдывает, но всё это время эти два чувства тем не менее не теряли ресурсов и умудрились выстроить ту дебильную схему, с которой я и живу последние два года. Называется она грузно и растянуто. В самый раз для оглавления особо бесполезных брошюр.

      «Как делать вид, что страшно обижен на человека, но всеми сознательными и бессознательными действиями показывать, что рядом с тобой по-прежнему только его место».

      Два года с тех пор, как он приехал сюда и остался.       Два года я не открывался ему.       Два года не мог.       А теперь, когда думается, что готов, совершенно естественно, что меня не хотят даже слушать.       Не хотят упрямо и совершенно точно.       Настолько, что проводят снаружи весь день, прерываясь только на уборную.       Пока он проходит мимо меня, направляясь обратно на балкон, я пытаюсь подать голос, пытаюсь остановить, цепляясь словами за щиколотки, но меня всякий раз резво осаждают. Короткое бескомпромиссное «не сейчас» сбрасывается небрежным подергиванием плеча, и ко мне даже не оборачиваются.       Я предлагаю поесть.       Предлагаю одеться теплее.       Предлагаю принесенный кофе.       Предлагаю. Предлагаю. Предлагаю — и в ответ лишь короткий моток головы без поднятия глаз.       Когда становится темно, не спрашивая, включаю наружное освещение, а потом пару раз выхожу покурить, прислушиваясь к музыке, шуршащей в его наушниках. Иногда я вижу, как он отвечает на чьи-то сообщения, дважды тихонько крадусь следом, когда он выходит из комнаты в туалет, потому что мне начинает справедливо казаться, что он делает это слишком часто, будто какой-то конкретный раз станет обманкой, после которой я буду кусать локти.       Тэхён покидает балкон только в начале двенадцатого. За пять минут до того, как мне звонит мой сменщик Ван и плачется в трубку о своей непутевой сестре, которой завтра нужно кому-нибудь сбагрить ребенка. Итог песнопений и завываний вытекает в просьбу выйти на его смену завтра вечером, чтобы он как должник отработал уже мою послезавтра. Я говорю нет три раза.       На четвертый Тэхён выходит наконец с балкона и меня натурально и наповал фризует. Клинит позарез от того, как сонно он моргает, пытаясь спрятать зевок за поднятым к лицу запястьем. Я фокусируюсь на порозовевших щеках, красной кнопке вместо носа, теплых шерстяных носках, зажевавших одну из штанин, и на дрожжах лютого колдовства мямлю Вану эхо далекого-далекого бессознательного «ладно».       Меня целуют в обе щеки — к сожалению, не тот, кто хотелось бы, и, к счастью, только образно, исчерпывающе вверяя коротким бесчувственным гудкам. Тэхён снова уходит, я снова навостряю слух — жду, когда на втором этаже хлопнет дверь в ванную комнату.       Чертовски щемит в груди от нерастраченной нежности и слишком объевшейся тоски. Я подумываю быть настойчивее и навязать разговор, а потом Тэхён ступает в комнату, забирается на матрас, и у меня, как всегда, не находится даже нужного количества воздуха в легких.       Просто наблюдаю со своего такого же импровизированного спального места за тем, как он опять подключает наушники. На этот раз из сумки достаются беспроводные, чехол отлетает обратно, и, когда владелец укладывается на подушку, отворачиваясь к окну, я понимаю смысл: эйрподсы будут работать, пока не сядут, сначала помогая заснуть, а после обеспечивая надежный фон против пробуждения.       Мне остается только подняться, выключить общий свет и пожелать спокойной ночи, зная, что ничего не услышу в ответ.