Титановый нимб

      Я вижу Астон Мартин на обочине дороги в десяти метрах от нужного подъезда.       В солнечном сплетении что-то шипит и разливается к животу. Как бутылка колы, открытая после минутной встряски.       Внутри никого.       Двигатель ещё не отключился автоматически. Глухо пищат внутренности, сообщая, что пассажирская дверь не до конца закрыта — грубая чёрная щель бросается в глаза даже из салона Восьмерки.       Я оставляю Блю прямо на дороге и плюю на то, кто и как тут будет разъезжаться посреди ночи. Пока вылетаю в мир, кручу башкой по сторонам, ища предполагаемый серый седан.       Нахожу.       Он впереди — метрах в пятнадцати — припаркован косой линией.       Снова простреливает где-то в затылке.       Мне некогда искать причину и объяснять, я просто беру и делаю. Спешно открываю багажник, приподнимаю запаску и откапываю старый подарок Милки, завёрнутый в чёрную тряпку.       На четвёртом этаже всё кажется мирным.       Двигаюсь тихо, прикладываю ухо к металлической двери.       А там шум.       Там битое стекло.       Там что-то не в порядке.       Там что-то не так.       Все нервные клетки щетинятся алебардами, остро режут прямо изнутри.       Ввожу код, рука предательски трясётся.       Глухой писк тонет в звуках возни.       Потом голоса.       — …так далеко заходить?       — Не ссы, сказано: припугнуть, вот мы и припугиваем, границы никто не расписывал.       — Блять… давай тогда просто вырубим его, он слишком много брыкается, я не…       — Ни в коем случае, я хочу, чтобы он был в сознании. Да, милый? Чего интересного, если ты отключишься и ничего не запомнишь?       Один конкретный сдавленный стон в груде шорохов и пыхтения делает из беспородного щенка бойцовскую собаку.       По щелчку.       Эта собака больше не лежит и не прислушивается. Теперь она скалится.       Клыки, десна, слюна, когти.       И пиломоторный рефлекс горючей аэрозолью от макушки до ступней.       — Вот так, лежи смирно, мальчик.       Чует всё.       — Лежи, сказал, сука… как от тебя вкусно пахнет…       Усталость, одышка, елей, похоть.       Время не щадит и не отматывается. Время во Вселенной — для роста пшеницы и мудрости. Время мешается с чужим грубым пыхтением и растет в моем желудке плесенью.       Время беспощадное.       Рисует талантливо и живо сочными красками высшего качества.       Кирпичные вставки на стенах гостиной, кварцевая гуашь в наглухо занавешенных шторах, кофейное масло — по всей длине углового дивана.       А по центру блядского напитка крупный лысый мужик вжимает Тэхёна лицом в кожаную обивку, наскоро стягивая с него беспроглядно чёрные джинсы. У этих джинсов смешные нашивки на задних карманах. Эти джинсы слоями спускаются на бёдра. В складках этих джинсов грубо путается пятидесятилетняя свинья, пытаясь свободной рукой вынуть наружу свой жирный маленький член.       Чужая рука торопится.       Моя тоже. Поднимается строго параллельно полу и мировому дну:       — Руки убрал от него сейчас же.       Глаза скачут значками компьютерной мыши, резвый двойной клик: незваный гость — раз, направленный ствол — два.       Я ищу совсем другие.       Нужные появляются над кофейной гущей. Тэхён поворачивает голову от окна, щека ложится на кожаную обивку, волосы почти скрывают взгляд, оставляя мне лишь черную скомканную ткань, затолканную ему в рот.       Чтобы не кричал, чтобы никто не услышал, чтобы никто не пришел.       А я, сука, здесь.       Потерял двадцать минут за бесполезной болтовней и блядскими внутренними дилеммами, игнорируя внутреннего пса с его встревоженным чутьем.       Мудак. КАКОЙ Я МУДАК! Тупоголовый баран, черт возьми, идиот, потративший время на попытку задушить предчувствие, интуицию и то, что я так не люблю называть. А сейчас прокричал бы! Чтобы волной за сотни миль отбросило озабоченных кобелей, решивших, что можно брать этого человека без его предварительного согласия и блядского «приедешь?» в мессенджере!       — Я СКАЗАЛ: ОТОШЛИ ОТ НЕГО ОБА! Я СЕЙЧАС ОТСТРЕЛЮ ВАМ ВАШИ ГРЕБАНЫЕ ЯЙЦА И БУДУ СМОТРЕТЬ, КАК ВЫ ПОЛЗАЕТЕ ПО ПОЛУ, ПЫТАЯСЬ ИХ СОБРАТЬ!       Не в курсе, вооружены ли эти твари.       Знаю только, что вооружён сам.       — Тихо, тихо, парень, — у второго ублюдка короткий еж отвратительно блестящих волос. Он стоит в метре от первого и только сейчас разворачивается ко мне лицом, поднимая руки, — незачем так нервничать, мы же…       Его тонкий свитер немного задирается. Я вижу, что ремня нет, вижу, что джинсы небрежно стекают к бедрам, вижу, что сквозь расстёгнутую ширинку отсвечивает мошонка.       — …просто развлекались.       Глаза находят ремень — коричневый змей стягивает Тэхёну руки, удерживая их за спиной.       И теперь я вижу. Вполне очевидные белые разводы на разбросанных черных волосах, открытой щеке и в складках ебучего импровизированного кляпа.       Всё-таки успели…       Всё-таки опоздал.       Всё-таки я никчёмный дворовый пиздабол.       Лысый ублюдок медленно поднимается с колен и отползает к шторам.       Меня прошибает.       Сводит зубы, сводит пальцы. Мышцы обеих рук стискивают рукоять чиминового подарка так сильно, что предплечье отдает острой болью.       Но я сношу.       Сношу с нездоровой легкостью, решительным равнодушием, отчаянным смирением.       Если бы только я меньше болтал, развалившись на диване. Если бы меньше сопротивлялся тому, что чувствую. Если бы не был таким трусливым.       Если бы.       На миг или вечность становлюсь растерянной болванкой.       Выхожу из строя. Висну в блядском горизонте событий сломанным изношенным космическим зондом — никак не верящим в происходящее, запутавшимся во времени, проглоченным пугающим осознанием потенциальной действительности.       А время не щадит и не отматывается. Время во Вселенной — для роста пшеницы и мудрости.       Время идет.       Я перевожу взгляд на озабоченных тварей.       Я понимаю, что через несколько секунд вся моя жизнь кардинально изменится.       Шаги делаются сами. Хочется сократить расстояние, чтобы не промахнуться, чтобы не лажануть, чтобы раз и навсегда.       — Эй, эй, парень, ты чего? — На прежде не знающих, как реагировать, лицах выступает холодное опасение. Сеется по зерну допустимых реалий. — Можно же и по-другому всё решить!       Думаю, они правы. Можно решить и по-другому. Сто процентов можно.       Эта мысль существует где-то в одном из кратеров моего сознания, но у меня уже похолодели ноги, онемели руки и разорвалось что-то в области сердца.       Да. Теперь, наверное, точно всё.       Я подбираюсь целиком и полностью, даже не сам, не осмысленно, а инстинктивно переполняясь неизвестной мне жидкостью. Горячей, бурлящей, липкой, невероятно властной. Такая узурпирующая, тираническая, страшно подавляющая: сворачивает шеи плазме, белкам, солям, витаминам, клеткам, всему, сука, что во мне есть, убивает мою кровь, сжирает в реальном времени, прямо под кожей, прямо в ускоренном режиме — так дрожат и копошатся бактерии под стеклом микроскопа.       Да, думаю, они правы, можно и по-другому. Но пена из бледно-розовых пузырей уже лезет из моих глаз, ноздрей и ушей, я почти уверен, что лезет, просто им не видно. Просто таким омерзительным ублюдкам ничего никогда не видно, потому что они слепы и недоношены моралью и совестью, это отрыжка планеты, рвота неудачных экспериментов. Это бешеные монстры, созданные в химических лабораториях, сбежавшие из клеток по канализационным трубам, собрав все дерьмо разорванными пуповинами и сожрав их от голода вместо того, чтобы отрезать.       Да, думаю, они правы, но мне никогда не было так холодно. И никогда не было так душно. Я никогда не испытывал столько страха и ярости одновременно.       Да, думаю, они правы.       Но это не отменяет того факта, что я всё равно хочу их убить.       Прямо сейчас.       Чтобы каждый из них харкал кровью и лежал с выпотрошенными кишками, растекаясь грязными лужами по этому персиковому ковру. Мне нестерпимо нужно выпустить все тринадцать пуль, которые мне подарили «из соображений безопасности», всадить их в два чужих члена, чтобы разлетелись рваными ошметками, как после ручного гранатомета.       Интересно, Милки будет привозить мне сигареты и слушать долгие тирады касательно дрянной еды?       А мама… ох, мама, прости меня, ради бога, ты говорила, любовь — это вручать сердце, а мое так или иначе без надобности, но отдать что-то все равно по определению хочется, так что пусть это будет свобода. Чем не валюта? Ещё какая. Думал, мы с отцом такие разные, а нет, мам, гляди.       Ступаю на ковер, и крахмально белая краска в лампах потолочной люстры освещает жертв с тщательностью трудоголика. Красные потные морды, раздражение после неудачного бритья, тусклые свитера и опавшие теперь члены. Светодиодные сперматозоиды разбежались хаосом капель по большим и маленьким осколкам некогда журнального стола. Выглядит красиво. Я здесь, наверное, не в последний раз. Потом еще раз привезут на следственный эксперимент, так что необязательно всё тщательно запоминать прямо сейчас.       Разве что «высокомерного мудака». Но, как назло, именно сейчас мне страшно больно на него смотреть.       Он это как будто понимает. Вошкается, сползает, чтобы сесть на пол, и мычит, мычит, мычит.       Вот чего ты мычишь? Не мычи, я тебя умоляю.       — Денег хочешь? — Четкий резонирующий бас кроет настырное мычание. Это дергает подбородком лысый монстр.       Его сородич молчит. Наверное, всё уже прочел по моему лицу.       Ничего не читает только Тэхён.       Он мотает головой и пытается привлечь мое внимание. Мне от этого немного полоумно весело: как будто оно с самого начала не было к нему приковано.       Какой я все-таки трусливый.       И какой, оказывается, злой. И чертовски зависимый. Не могу на него не смотреть.       Перевожу взгляд, а он свой — вниз, туда же ныряет лицом, зажимает черную ткань между стиснутых коленей и пытается выдернуть.       Прежде чем успеваю открыть рот и вспомнить, что у меня есть способность говорить, ему это удается.       — Чонгук, не вздумай! — И сразу же кричит, врезаясь в меня глазами. — Просто дай им уйти!       Выходит тяжело, сдавленно и хрипло. Он морщится, тут же наскоро откашливаясь.       Тогда в клубе тоже хрипел. Полоскал рот и смотрел так странно, а я всё-всё игнорировал. Пёс тревожно водил носом, чувствовал, что что-то не так, но я позволил уйти и сделал так, как мне было удобно: нашёл на что обозлиться. Баран. Мудак. Сволочь.       — Чонгук. — А Тэхён зовёт. Смотрит гораздо дальше моих глаз. — Прошу тебя. — Глубже, чем я способен вынести. — Не надо. Пусть уходят.       Я еще человек? Я еще разумный и понимающий?       — Чонгук…       У меня дрожит сердце и вспотели руки.       — Я могу их застрелить. — Хочешь?       — Я знаю, что можешь. — Он глотает слюну. — Но не нужно. Они того не стоят.       Они — да, не стоят.       — Предлагаешь просто отпустить?       — Просто отпустить. — Ловит мои слова на выдохе.       Мокрые ресницы, дрожащие зрачки, истерзанный дух. Растянутая, порванная на вороте белая футболка, черные джинсы с дурными принтами. Уставший, раненый, измотанный.       Что мне теперь делать? Складывать инстинкты в ящик в самой шаговой доступности?       Не убивать?       Отпустить?!       А что ещё я могу, когда он просит?       Если вызову полицию, всё равно долго не простою, держа на прицеле обоих. Это два громадных гнилых шкафа, у которых есть и были все шансы уловчиться и выбить у меня оружие.       — Пошли вон отсюда, ублюдки. — Это не я. Это Тэхён. Он на них не смотрит, только на меня:       Складывай инстинкты в ящик в самой шаговой доступности.       Не убивай.       Отпусти.       Первым отмирает лысый. Осторожно, не спуская с меня глаз, прячет своего червя и застегивает ширинку.       Второй делает всё это куда быстрее. Мечется взглядом между мной и Тэхёном: прикидывает, насколько первый прислушивается ко второму. Я ведь не опускаю пистолет. Я ведь, оказывается, страшно злой и пугающе решительный.       Они ждут.       Он ждёт.       Больше ничего не говорит, а я по глазам вижу, что доверяет. Вот просто так.       И я, конечно, поддаюсь.       Складываю инстинкты в ящик в самой шаговой доступности.       Не убиваю, мам.       Гляди: отступаю в сторону, открывая выход в коридор.       Отпускаю.       Под их ботинками хрустит разбитое стекло. Потом паркет. Мои онемевшие руки ведут напряжённые спины до самой двери.       Что-то падает с плеч, только когда она наконец захлопывается. Характерный писк и четкие отдаляющиеся шаги отправляют сигнал рукам. Те наконец опускаются, мам, всё, можешь выдыхать. Я выдыхаю тоже.       Упираюсь лбом в холодный металл приступных ворот и жмурюсь, сглатывая.       Адреналин ещё клокочет, как запах перегретых шин. Только сейчас понимаю, что голова раскалывается, а обе руки ноют тупой, зарытой в мышцах болью.       Тэхён смотрит в пол и не шевелится.       Я осторожно обхожу, чтобы развязать руки. Они холодные, как и мои. Теперь покрыты красными пятнами от слишком тугих зажимов.       Он поднимается мгновенно.       Подтягивает спущенные джинсы, горбится, пока возится с пуговицей и молнией.       Я остаюсь сидеть на коленях и смотрю, как лопатки ползают под белой футболкой, напоминая котят, затерявшихся под одеялом.       Он уходит, не говоря ни слова и больше не глядя в мою сторону.       Я остаюсь один наедине с глухими звуками льющейся из крана воды.       Сидеть на диване мучительно, неприятно, тошно и гадко. Сбегаю на кухню, в небольшой черно-серый мир с квадратным кварцевым столом и плафонами, напоминающими гроздья вишни.       Сажусь на один из черных стульев, отодвигаю чиминов дар и зажимаю рот ладонью, сопя в плотно прижатые пальцы.       Отворачиваюсь.       Черные ножки разбитого журнального стола глядят на меня из гостиной. Глядят кривыми незабитыми кольями. Торчат лапами мертвого таракана. Ближе к телевизору узкий декоративный стеллаж, бывший когда-то волнообразной стильной частью интерьера, теперь разрезан на части дохлой рептилией в груде разбитых статуэток и книг.       Вопреки желанию воображение притворяется андроидом-детективом и пытается реконструировать события, контурами рисуя все попытки Тэхёна вырваться, отбиться и оттолкнуть. Подробно чертит его неудачи, показывает чужие превосходство, силу и грубость.       Как заставляют.       Как вбиваются в его рот.       Как крепко тянут за волосы.       Как слезятся его глаза.       Как ноет и болит разочарованное сердце.       Я закрываю лицо липкими руками и пытаюсь сконцентрироваться на звуке текущей воды. Зарываюсь пальцами в волосы, тяну и дергаю, провоцирую физическую боль, надеясь собраться, отвлечься, остыть.       Мне ничего не помогает.       Вода в кране останавливается, возобновляясь в душевой.       Я лихорадочно радикален. Я потею и бьюсь в ознобе. Я думаю про массовое уничтожение. Представляю себя бомбой. Если бы во мне сидел ядерный реактор, он бы уже взорвался. Он бы уже образовал новый большой взрыв, обнулил мировые счетчики и убил всю эту улицу, весь этот город, весь этот мир.       Но во мне нет ядерного реактора. Я просто пёс. Со скоростью гепарда и зубами велоцираптора. Мне даны только скорость и способность больно кусаться.       Я не могу усидеть на месте.       Открываю холодильник, хочу найти там что-нибудь холодное и влить в вакуумный желудок во избежание чего-то вроде нервного срыва.       Содержимое удивляет. Все три полки заставлены пищевыми контейнерами почти беспросветно.       Тянусь за тем, что снизу, и осторожно открываю. На меня смотрят кусочки японского яичного омлета, педантично выложенные в два ряда. Второй по самую крышку забит ттоками — белые, чёрные, с грецким орехом. В третьем аккуратно сложены овощи и белая рыба под золотой коркой. Пахнет какими-то неузнаваемыми с первого раза специями.       Я закрываю холодильник. Я не реактор, я просто пёс, ведомый одним из самых неуместных и поганых человеческих чувств.       Оно открывает несколько настенных шкафов по очереди. Оно видит десятки приправ, пищевые добавки вроде лимонной кислоты, вазу риса в нижнем шкафу и сушёные фрукты в довольно большом пакете. Оно понимает, что всегда чистая и необитаемая со стороны комната с вечно задвинутыми стульями оказывается настоящей кухней, на которой кто-то очень часто что-то готовит хозяину.       Я не реактор, я просто пёс. Дурной и беспомощный, открывающий шкаф над раковиной и считающий количество тарелок с чашками.       Их гораздо больше двух.       Я не реактор, и мне стыдно за то, что начинаю перебирать в голове состояние ванной комнаты, пытаясь вспомнить количество полотенец, зубных щёток и прочих бытовых принадлежностей.       Глупо, эгоистично, несвоевременно.       Дверь ванной комнаты открывается. Щёлкает выключатель.       Сбивает спесь, сбивает всполох того, чего совершенно не положено испытывать. Оставляет с кислым ощущением усилившегося отчаяния.       Остаюсь у раковины, опираясь о столешницу поясницей, и, когда он появляется из-за угла вместе с отчетливым запахом зубной пасты и влажными волосами, кое-как убранными за уши, кое в чем наконец самому себе признаюсь:       если бы полтора года назад я ответил, что всё ему прощаю, его бы здесь уже не было. И этих гнусных неприятностей, какая бы причина их ни возглавляла, не было бы тоже.       Чистая широкая футболка цвета жареного арахиса, чёрные спортивные штаны, домашние резиновые шлёпки.       Подошвы чавкают, Тэхён не смотрит в мою сторону. Не обращает внимания, молчит, шаркает, обходит стол. Берет с декоративной чаши пачку сигарет, отодвигает ногой дальний стул и садится боком ко мне и спиной к заполненному холодильнику. Движения у него ровные, неспешные, тягучие и с виду удивительно простые. Вынуть зелёную зажигалку, привычно подцепить губами никотиновую бумажную гильзу, прикурить, затянуться, отбросить использованные предметы на стол к пепельнице.       Безвкусный дым на пару секунд зависает над столом, смазывает чужой профиль, лишая четкости и материи. Отползает к потолочным ягодам.       Я знаю, что он не раскроется. Что не подпустит. Всё знаю.       Но я блядский пёс, который борется с человеческим желанием — прижаться и после долго-долго водить ладонями по спине и мокрому затылку.       — Есть хочешь? — Вопрос выпадает в мир пируэтами дряблого тощего привидения.       — Не хочу.       — А чего хочешь? — Мёртвая бумага слетает в пепельницу ловким движением одного пальца.       — Чтобы тебя не подвергали сексуальному насилию всякие ублюдки. — Любому, мать его, насилию.       Локти упираются в стол. Пепел падает. Время не отматывается.       — Почему ты здесь?       Поверхностного ответа нет. Даже неплохое «хотел потрахаться» не подойдёт, потому что сам я никогда к нему не приезжал. Только после сообщения. Только после предложения. Точнее, вопроса. «Приедешь?» — приеду. Исключений не было. Так что это херовая отговорка. А лучше я ничего не успел придумать. Даже в голову не пришло, что надо.       А надо?       — Я не знаю. — Тэхён мычит. Не верит. Затягивается. — Предчувствие. — Его пальцы замирают у лица. — Ты приехал из Пусана не таким, как обычно. Вёл себя иначе. Что-то было не так.       — Иначе — это как?       — Иначе — это по-другому. — На этот раз он не мычит. Просто откидывается на спинку стула, пододвигая пепельницу ближе к краю. — Позавчера в клубе, — я слежу за его профилем и стараюсь понять границы, — были они же? — Мне коротко кивают. Царапают две пары лап: самобичевания и вины. — Кто это такие?       Теперь он молчит.       Секунда. Две. Три — тянет левую руку к центру стола. Одним пальцем цепляет зажигалку, подводит к краю — она скребется по деревянной поверхности, хрипя, как боксёр с разбитым носом и выбитыми зубами. Разрастается шумом по всей квартире, пока не срывается с обрыва в широкую ладонь.       Самая обычная. В отличие от сигарет дешевая, бензиновая, скучная. Ядреный салатовый цвет, продолговатая форма, фитиль, кремний, зубчатое колесо.       Большой палец раскручивает резким обрывочным толчком вниз — загорается полтора сантиметра катастрофы, загубившей миллионы австралийских зверей.       — Ты точно не хочешь есть? — Меня спрашивают, но не видят. Изучают пламя. Пристально, но равнодушно, отстранённо, но внимательно, в упор, но насквозь. — У меня полно еды. Ты мог бы поесть и поехать домой. — Губы сжимают фильтр, чёрная бумага тает, я начинаю раздражаться. — Спасибо, что выручил меня сегодня, завтра или послезавтра я смогу тебя отблагодарить.       Ах ты ж дурень какой! Ушёл в ванную, залез в невидимый скафандр и сидит теперь в этой плотной основе, думая, что меня можно так просто слить, отгородившись. Да прямо уже встал, поехал домой, а потом вернулся в прежнее русло: жду приглашения, трахаю, соревнуюсь, терплю подъёбы, схожу с ума.       С разбегу, блять, ага.       — Ты их впустил, чтобы тоже за что-то выразить благодарность? — Вот очень любопытно, честно говоря. — Это у тебя валюта такая?       — Ты, верно, забыл, что шлюха тут ты, а не я. — Рука намеренно дёргается, пламя тухнет. А потом заново. Резкий обрывочный толчок вниз — новые полтора сантиметра катастрофы. — Боюсь даже представить, сколько сообщений с просьбой приехать приходит на твой телефон каждый день.       Нет нужды удивляться. Он пытается перевести стрелки и сыграть на моем нежелании быть оскорбленным.       Тактика — класс, но сегодня не сработает.       — А ты не бойся, Тэхён. Ты представь. А лучше спроси. — Я подхожу к столу, бесшумно ступая по паркету. — Я тебе расскажу всё, что ты захочешь знать. — Хватаю свободный стул, ставлю впритык к задымлённому упёртому придурку. — Только сначала ответь, пожалуйста, — сажусь, складываю локти на его стороне стола, вторгаясь в личное пространство, — нахуя ты их, блять, впустил в собственную квартиру, если знал, на что они способны?       Пламя тухнет.       Резкий обрывочный толчок — новая катастрофа.       Волосы влажные. Губы сухие. Красные. Распухшие. Мои пальцы сами собираются в кулаки.       Пламя тухнет.       Резкий обрывочный толчок — новая катастрофа.       Лицо малиновое, даже по виду горячее. Оттирал, сдирал, драил.       Господи.       Если бы захотел, если бы разрешил, я бы исцеловал.       — Знал?       Пламя тухнет.       Резкий обрывочный толчок — новая катастрофа.       На шее под воротник уходит томатный след — грубо тянули футболку, пока не порвалась.       — Или тебе такое нравится?       Пламя тухнет.       Резкий обрывочный толчок — новая катастрофа.       Если бы только попросил, я бы на руках отнёс в постель и сторожил, пока не скажет «вольно».       — Любишь, когда насильно долбятся в рот?       Хочешь, поговорим?       — Нравится жёстко?       Хочешь, отвезу к океану?       — Когда бьют, нравится?       Хочешь, собой накрою вместо одеяла?       — Насухую, чтобы ты визжал, как заключённый в душевой? Это тебе нрави…       Пламя тухнет.       Резкий хлопок подпрыгивает к потолку — Тэхён вбивает зажигалку в стол широкой ладонью — как муху мухобойка.       Отрывается от спинки и подаётся вперёд острым рывком, выдыхая мне в лицо мёртвое облако густого табачного дыма:       — Какое тебе дело?       Его лицо очень близко. Убить десять сантиметров — и смогу укусить этот вздёрнутый малиновый нос.       Я глотаю едкий туман, он оседает жжёной солью в горле, отбрасывая назад. К мерзким разводам на сейчас алых щеках, в катакомбы беспорядочной памяти, на полигон нерастраченных пуль и уцелевших мишеней.       — Как далеко они успели зайти? — Я знаю, но лучше, если он подтвердит. Лучше, если мне покажется, будто я не так бесполезен и успел предотвратить хоть что-то.       — А что? — Не отодвигается. Только задирает голову — затяжно вбирает яд и табак, смотрит из-под ресниц. — Хочешь заполнить пробелы?       Злиться не получается. Я не реактор, я не могу взорваться и не хочу заполнять пробелы.       Я хочу поговорить. Отвезти к океану. Накрыть собой вместо одеяла.       И ещё кое-что.       — Я хочу, — самое важное — не тон. Важнее взгляд и умение держать его цепями, пока напротив лязгают своими, — выпустить все тринадцать пуль из магазина и смотреть, как твои дружки корчатся и визжат с пробитыми легкими и разорванными на куски блядскими мошонками.       Сигарета тлеет. Стелется вялой лентой, прячась за чужие плечи. Большой палец ковыряет ноготь мизинца, малиновый нос уже в пяти сантиметрах от моего. Пахнет приторно сладко. Гель для душа, шампунь, бальзам, таблица Менделеева. Присоединение, разложение, замещение, обмен. Типы химических реакций. Химия, восьмой класс. Он спрашивал, я отвечал. Потом наоборот. То же самое с составом веществ и примерами. Ошибся — заново.       Тэхён отстраняется.       Тушит сигарету, отодвигает пепельницу и привстает, чтобы взять пистолет с другой стороны стола.       На обе широкие ладони смоляной глок ложится идеальной выставочной моделью. Качается вверх-вниз — взвешивается, штормит влево-вправо: изучается по бокам.       — Тринадцать, значит. — Волосы выпали из-за ушей, слетели на лоб — глаза рассматривают, веки дрожат. — Нет предохранителя?       — Нет.       — Если приставлю к твоей голове и нажму на курок, — паршивец поднимает взгляд, пряди мешают, он небрежно стряхивает, — выстрелит?       — Проверь.       Представим, что это револьвер и в барабане есть свободные каморы.       К годам восьми у нас были игрушечные. Впоследствии мы стрелялись на домашнее задание. Правила очень простые: крути барабан, приставляй к голове — кто первый сдох, тот всё решает за двоих. Иногда мне везло, но в общей массе удачливый засранец всё равно умирал реже. Очевидно, победа страшно в него влюблена ещё с самого детства и из года в год ластится без стеснения и зазрения совести прямо по принципу Шекспира. То есть вопреки очевидному равнодушию с другой стороны.       Я от этой самой победы безбожно далёк, но в то же время ясно как день, что у нас с ней определенно есть нечто общее.       Допустим, мы не позволяем себе смотреть на губы, когда хозяин квартиры улыбается.       А он улыбается. Не так, будто я для него желанный гость или сносный юморист, только что выдавший классную шутку — я не реактор, не гость и не комик. Просто пёс, на которого глядят исподлобья и странно скалятся. Это краткий едва уловимый миг. Как если чьи-то пальцы натянули уголки, но обожглись и тут же отпустили.       — Теперь на нем мои отпечатки. — К моей голове не приставляют ствол. Вместо этого «криминалист» облизывает губы и выпрямляет плечи, цепляясь застывшим взглядом за пристальные решётки моего. — Если наденешь перчатки и застрелишь кого-нибудь, подумают на меня.       Мои локти всё ещё как у школьника на его стороне стола. И плечи горбятся под весом чугунной дурной башки. Она пытается расшифровать возможный подтекст предложенного замысла, но находится только с приговором:       — Схема так себе.       — Не привлекла? — Руки опускаются на колени, оружие пропадает из поля зрения.       — Не привлекла. Зачем мне это?       — Отомстишь.       Серьезно?       — Несоразмерно. И я уже отомстил.       Волосы опять резким движением назад, от лица, а голова слегка набок:       — Это когда же?       — Когда ты полтора месяца ездил на такси.       Хмурится на скорость, как с оскалом, взвешивает всего миг:       — Тот детский сад с ментосом и колой? Это твоя месть?       А чего он хотел? Лицом в машинное масло или привязать к тачке и волочить по автодрому?       — Она самая.       Мне кисло усмехаются. Смотрят неверяще, щурятся и качают головой — осуждают:       — Несоразмерно.       — А что, по-твоему, соразмерно?       У него глаза больше не судят, и голова больше не качается. Только плечи выдают движение рук под столом. Волосы снова шторами глазам, у меня пальцы чешутся убрать за уши, но потом немеют. Ладони, затылок и какой-то самый пугливый участок в солнечном сплетении.       Нужен, оказывается, только миг. Кухня, пистолет и бессовестный гад, приставляющий ствол к собственному подбородку.       Чёрным по арахисовому, матовым по трикотажному, ледяным по горячему.       Это такой кинематограф, что тошнит, бесит и злит одновременно, но больше всего неописуемо пугает. Есть повод или нет, неважно, все равно что-то ухает в животе, встаёт гусиным рядом под слоем волос и падает к ногам, как в ловушках, которые превращают лестницу в плоский гладкий скат.       В позорной тревоге тянусь, смещаю в сторону и выдёргиваю, вбивая в стол с противоположной стороны. Была бы барная стойка, запустил бы рюмкой текилы, пока не упадёт с обрыва обратно в мой багажник пылиться следующую вечность.       — Всё-таки выстрелит? — Глаза сверкают, ищут что-то в моих, то ли смеются, то ли насмехаются. Красивые, безобразные, блядски невыносимые.       — Не выстрелит, я снял затвор.       — Чего тогда дёргаешься?       — Техника. — Хочется отвезти к океану и сделать вид, что собираюсь утопить на хрен! Чтобы знал, что это такое — бояться лишиться жизни! Твоей, моей, сейчас без разницы, для меня одно и то же, сукин ты сын! — Безопасности.       Теперь он тоже складывает руки школьником. Подаётся вперёд, сводит плечи к шее, сбрасывает цепи, меняет тон:       — Как часто ты им пользуешься, Чонгук?       — А что? — Собираю себя заново. Надеваю маску, налегаю руками почти впритык, ещё один блядский школьник, ещё одни горбатые плечи.       — Выбрось.       Не приказ и не просьба. Коктейль. Взболтать, но не смешивать.       — Сегодня без него от меня не было бы никакой пользы.       — Они бы ушли и без направленного на них ствола. Одного тебя было достаточно для того, чтобы их спугнуть.       Занятно.       — Интересные у тебя друзья.       — У тебя, я смотрю, тоже. — Взгляд расцепляется на секунду. Кратко в сторону, мне и смотреть не нужно, ясно, что на спящий глок на противоположной стороне стола. Ясно, на что намекает.       Но есть одно, сука, жирное и увесистое «но»:       — Мои меня не связывают и не пытаются насильно оттрахать.       Тэхён на это щурится. Шумно втягивает воздух, шумно выдыхает. Между нами десять сантиметров — я глотаю пережитки табака и зубной пасты:       — С кем из них ты спишь?       Что, блять?       — Да со всеми.       Один глаз прикрывается, мне демонстрируют гримасу «это пиздеж чистой воды»:       — Ты не так хорош, чтобы соблазнять натуралов.       — А кто, по-твоему, у нас стопроцентный натурал?       — Ммм, — рука к подбородку, глаза к потолку — размышляет, скотина такая. — Думаю, что все.       — Тогда чего задаёшь дебильные вопросы?       — А кого из них хотел бы?       — Хотел бы что?       — Трахнуть, Чонгук.       Теперь моя очередь. Шумно вдыхаю. Шумно выдыхаю.       — Кого хочу, того уже трахаю.       — Ммм.       — А что такое? Золотому мальчику кто-то приглянулся, а он ссыт подойти?       Только попробуй сказать «да».       — Если золотому мальчику кто-то приглянулся, Чон, считай, он этого кого-то уже имеет. Давно и на постоянной основе.       Здорово.       Очень-очень, блять, хорошо, что так. Я в экстазе святой Терезы, сука. В таком экстазе, что льётся само, ни черта не получается проконтролировать:       — С кем ты живешь?       Он хмурится той же краткой вспышкой. Щёлк — и разгладилось:       — С кем я живу?       — У тебя обжитая кухня. Все полки забиты. Тебе кто-то готовит. Мужик, баба? — Меня заебало это театрализованное представление и чертовы словесные викторины. Мне нужны ответы. — Те ублюдки как-то связаны с этим человеком?       — Уже и холодильник обшарить успел. В нижнем белье тоже копался?       — Я. Хотел. Пить.       — Попил?       Ага. И сыт по горло:       — Тэхён. — Он вопросительно поднимает бровь. Так, типа, «я само внимание». Играется. А я больше не хочу: — Мы можем нормально поговорить? Если у тебя неприятности, скажи, чем я могу помочь.       — Поговорить?       Всё. Больше не играется.       — Ты хочешь нормально со мной поговорить?       Теперь взгляд кричит. Звенит. Шипит. Я вижу. Я слышу. Я с кислым чувством предзнаменования заранее понимаю, что дальше. Что он скажет и в чём будет прав.       — То есть нужно было подставиться каким-нибудь извращенцам, чтобы ты вот так сел, готовый меня слушать? Просто так — «пошёл нахуй, сука», а если тебя насильно выебали в рот, Тэхён, если тебе плохо, тогда, конечно, давай сядем, давай поговорим, давай я наконец тебя выслушаю, бедолага?! — Затылок болит, в груди ноет, обличают, тычут, разоблачают, заканчивая озлобленной усмешкой, ядовитым плющом из стеклянных зрачков: — Ты ебнутый, если решил, что я растаю и на радостях вцеплюсь в твою...       Он замолкает так, как захлопывается музыкальная шкатулка.       Сначала я теряюсь, пытаясь понять причину — из гостиной монотонно бьется о потолок и стены дрянной изношенный рингтон главного электронного флагмана современности.       Тэхён оборачивается на звук слишком резко. Словно на чей-то душераздирающий крик из переулков или влетевший в окно камень, принёсший с собой разрушения.       Я сразу всё понимаю.       Вижу, что он уже знает, кто ему звонит.       Хочу тоже знать. Защищать, вторгаться, лезть и толкаться.       Но он поднимается. Он переводит взгляд и бьет им сверху вниз. Отсюда можно решить, будто на дне этих невыносимых химических лабораторий что-то шевелится и смешивается, как зубная паста и табак, образуя реакции в мою пользу.       Можно. Но, когда он размыкает губы и отодвигает стул, увеличивая расстояние, мне понятно, что всё увиденное — лишь усилия моего воображения и потуги моих желаний.       — Проваливай отсюда к чертям собачьим.       Я смотрю ему в спину. Считаю невидимые позвонки.       Чавкают шлёпки, хрустят осколки под подошвами, звенит не умолкая стандартная мелодия.       Звенит, пока источник вынимают из груды разбитого стекла среди ковра. Пока уносят прочь из гостиной, дальше по коридору, в сторону спальни.       Когда хлопает дверь, сбивая восемьдесят процентов громкости, рингтон обрывается не сразу.       Секунда.       Две.       Всё.       Ответил.       Я забираю пистолет, сую за спину и тихо пересекаю коридор, прислоняясь плечом к нужной двери.       — Ты больной.       Первое, что слышу. Злые, но дрожащие два слова.       — Ты хоть понимаешь, что они со мной делали?       Замедляю дыхание, чтобы ничего не упустить.       — Они пытались меня изнасиловать. Слышишь? Заставили сосать их члены. Это ты понимаешь? Изнаси…       Ясно, что перебивают.       Ясно, что не дают закончить.       — Нет, черт возьми, нет! Это против моей воли! — Тэхён кричит. Не сдерживается. Голос рвётся на последних слогах, выдаёт и отбивает через дверь в мою дурную пульсирующую голову. — Мне не нравится то, что происходит против моей воли и причиняет мне боль! Я такой же человек, как все остальные, это меня ломает, как и всех! Как ломало бы тебя, или Минхо, или…       Держись, пожалуйста, только держись, я рядом.       — Ты вообще себя слышишь? Ты же сошёл с ума…       Это не с ума. Это с сердца. Кто бы там ни был. Сошёл, проткнул, отключил, отсоединил, раскидал на запчасти.       — А если я всем расскажу, как ты со мной обращаешься? Каким путём заставляешь играть по твоим правилам?       Расскажи мне. Мне. Расскажи, и я придумаю, я помогу, я найду решение. Один или, если позволишь, вместе.       — То, как вы помыкаете нами, это гнусно. Это… так нельзя.       Нами? Кем «нами»? Как давно? В чем дело? Как помочь?       — Просто оставь меня в покое. Просто отпусти. Я не ста…       Кто держит? Кто управляет? Кто ставит условия?       — Мне плевать! Пускай приходят!       Если речь про двух насильников, тогда действительно пусть. Пусть приходят. Я засуну в их задницы амортизаторы задней подвески, подожду, пока не затихнут от боли, а после отстрелю яйца.       — Плевать, я сказал. — На этот раз холодной подписью отчаяния. Я всё слышу. Я касаюсь каждой буквы через дверь. — Пусть делают со мной что хотят, я лучше сдохну, чем буду и дальше ходить под тв…       Тебя больше никто не тронет. Не так.       — Ты не человек. Ты бесчувственный кусок мяса.       Значит, ещё один лабораторный монстр, сбежавший по канализации в мир.       — Будь ты проклят.       Он это выплёвывает устало, с паузами и в качестве точки.       Я понимаю, что разговор закончен.       И остаюсь стоять.       Секунда. Две. Три.       За дверью шорох, а после тишина.       Четыре. Пять. Шесть.       Лет девять назад так же ведь стоял. Тогда было заперто. Тогда я просил открыть, просил прощения, просил забыть, что сделал, что поцеловал, что перешёл границы, умолял и выдумывал всякую ерунду, лишь бы сменить вектор значения своего поступка.       Он мне в тот день так и не открыл.       А в этот раз не заперто.       Сначала коралловые шторы, потом разобранная кровать. Хозяин сидит на полу, согнув колени, и опирается на край спиной.       Дверь издаёт звук, он вздрагивает. Резко поднимает голову, выныривая из собственных ладоней. Прежде чем узнаёт меня и меняет выражение лица, я успеваю заметить, я вижу — испугался.       — Какого хуя ты ещё здесь?       — С кем ты говорил?       — Тебя это не касается.       Бравада и самозащита.       — Собирайся.       На это гримасничают, кривясь:       — Куда это?       — У тебя проблемы. — Я опираюсь плечом о дверную раму и прячу немеющие ладони в передние карманы джинсов. — И, судя по разговору, они ещё не решены.       — И как это связ…       — Пока не придумаем, как их решить, поживёшь у меня.       На меня смотрят как на полоумного. Скалятся и запрокидывают голову в кратком, совсем невеселом хохоте.       — Забудь, — упрямец мотает головой и растопыренными пальцами зачёсывает волосы назад, — я сам разберусь.       — Я так понял, они с тобой ещё не закончили. — Ему и так ясно, что я всё слышал, нечего подбирать слова. — Что будешь делать, если вернутся?       — Не буду, блять, открывать дверь.       — А дальше?       — Что дальше?       — Я знаю, что они пасли тебя в клубе и у автодрома. Мне не очень понятно, как ты намерен с этим разбираться.       Локти падают на острые колени, ладонь сцепляет запястье.       Молчит. Смотрит снизу вверх, грудь вздымается под яркой футболкой, плечи движутся вверх-вниз.       Вверх-вниз.       Вверх-вниз.       — Ты можешь оставить меня в покое?       В теории — безусловно.       — Расскажи мне, как ты планируешь обеспечить себе безопасность, и я преспокойно поеду домой.       — Я сниму другую квартиру. Ты доволен, Робин Гуд?       — Чтобы они снова проследили за тобой от автодрома и нагрянули в гости?       В ответ цыкают:       — Отель тебя устроит?       Мне остаётся только отлепить себя от двери, пересечь спальню под внимательный сверкающий взгляд и присесть на корточки напротив:       — Тэхён. — Он щурится. Ему не нравится. Это ведь как с ребёнком — сесть на один уровень и произнести имя рассудительным тоном. Понимаю. Но я был и на одном уровне, и только что стоял сверху — без толку. — Там два амбала размером с гардероб. Тебя одного подстеречь и заволочь куда им заблагорассудится — дело одной минуты. Хочешь ты того или нет, тебе сейчас нужно, чтобы кто-то был рядом. — Локтем упираюсь в колено и делаю вид, что всё просто и понятно. Типа вызываюсь в связи с ситуацией. Обстоятельства, не больше. — Если я не лучшая кандидатура, собирайся, и я отвезу тебя к тому, кто лучшая. Передам из рук в руки. — По существу внутри меня всё ещё самый обычный и безыскусный пёс, которому чужие руки лучше не подставлять. — Но одного оставлять — это не ко мне. Как ты себе это представляешь? Я же изведусь весь. — Хорошо сказал. Чу́дно. Молодец, нормально держусь. — Но, говоря откровенно, — а нет, не совсем, — место, где живу я, сейчас подходит идеально, потому что дом частный, в нем хренова туча народу, и эти два извращенца туда точно не сунутся. — В противном случае ничего хорошего их, конечно же, не ждёт. — Поэтому будь добр, не трать время, просто собирайся, бери самое необходимое и поехали.       И вон он опять. Смотрит этими своими безобразно выразительными на самую неподготовленную, мать ее, глубину.       Тут главное выдержать.       Тут главное дать понять, что я без него отсюда не уеду, это как пить дать и обсуждению не подлежит.       — Жду на кухне.       Тут важно не дать ему возобновить спор и пререкания. Надо подняться, поправить джинсы и выйти, оставив за собой последнее слово.       У меня получается.       Всё идёт нормально. Сейчас он посидит немного в одиночестве, подумает, взвесит. Поймёт, что я прав. Потому что я прав. Лучше быть рядом с кем-то, даже если этот кто-то — я, чем оставаться в одиночестве после того, что произошло. Он это поймёт. Схема сработает. Тут важно не проиграть ему хотя бы сегодня. Дальше — разберусь, дальше будет видно, дальше — это потом, а потом я что-нибудь придумаю.       Например, как сказать, что с тех пор, как тогда, полтора года назад, отказался принимать извинения, мучаюсь каждый гребаный день каждого гребаного месяца, не зная, как теперь подступиться и нужно ли вообще подступаться.       Например, как признать, что на самом-то деле я всего лишь потерянный, жаждущий мальчишка, который знает, что никогда не получит то, чего желает, оттого и мечется из крайности в крайность взбесившимся глупым щенком, ошибочно полагая, что вырос в сдержанную собаку.       Я придумаю, каким образом всё собрать и объяснить, не заламывая себе пальцы так, как делаю это сейчас, пока просто жду за кухонным столом.       Сколько жду?       Четверть, двадцать, полчаса?       Неважно.       Важно, что невыносимое создание появляется в коридоре с двумя спортивными сумками.       Одну бросает в проходе, с другой проходит мимо меня на кухню, открывает холодильник и аккуратно перекладывает в неё контейнеры с едой.       Я маскирую облегчение, прячу нервные ладони, крою болезненно острое желание задавать вопросы и получать ответы. Сижу молча и наблюдаю за каждым движением чужих пальцев.       Как они застёгивают по самое горло серую толстовку. Как перекидывают через плечо сумку с вещами, как хватают вторую за переносные ремни и после исчезают из виду.       Весь Тэхён исчезает.       Пищит электронный замок, открывается дверь.       Хозяин квартиры, конечно, ничего мне не говорит. Не зовёт и не докладывает, что готов.       Засранец распахивает входную дверь настежь и уходит первым, оставляя меня делать то, что я давно и отлично умею.       Догонять.