Титановый нимб

      — …длится восемнадцать минут. Вторая — пятнадцать. Третья — двенадцать.       Дюма вещает с очень умным видом, раскачивая горлышко бутылки между указательным и средним.       — В первой сессии участвуют вообще все пилоты. Они проезжают произвольное число кругов, просто чтобы установить свое лучшее время. Так отбираются пятнадцать гонщиков.       Он сегодня во всем чёрном. Простая футболка, простые джинсы.       Вторая рука кольцует тонкую женскую талию. Кайла в кожаных брюках и громадных серьгах-кольцах сидит на подлокотнике, жмётся к Казанове семейства ушастых и совершенно внимательно вслушивается в каждое его слово:       — Во второй сессии они снова проезжают круги в произвольном режиме. Только теперь в конце выбывают ещё пять гонщиков, показавших худшее время.       Милки опирается локтями в колени. В одной руке айкос, большой палец другой монотонно прыгает вверх-вниз по подсвеченному дисплею, прокручивая ленту инстаграма.       — Здоров. — Это мне, а после снова в экран на страницу какой-то блондинки.       — Обожаю эту песню! — Имоджин беззастенчиво плюхается мне на колени, едва успеваю примостить задницу рядом. Сначала вспоминаю название — Sucker — Jonas Brothers, после отмечаю, какая девица до смешного лёгкая. Почти ничего не весит, ну, может, чуть больше пустой коробки, по-моему, я заметил это ещё вчера ночью, выпал в сравнительный анализ, но быстро себя осек. — О чем разговор?       Кайла ловит ее взгляд своим неподдельно увлечённым:       — Формула-1!       — Гонки? — Моя австралийка зачем-то уточняет уже у меня, почти тычась носом в щеку. От неё пахнет не первым коктейлем, теми же духами и лёгкой ночной прохладой — она поймала меня на парковке, стоило только сделать шаг из машины. Влетела прямо в руки, вжавшись губами, испачкала блеском, поканючила, что заждалась, и с ходу уточнила, будем ли мы кататься. Согласно тону, взгляду и бровям, речь была вовсе не про машину.       — Мм. — Соглашаюсь со словом «гонки» и успеваю сместить голову в сторону — на этот раз ее поцелуй задевает губы лишь на одну безобидную треть.       Сталкиваюсь глазами с Глицином.       Он слева от Милки, тоже корпусом вперёд, почти налегая на соседа — до этого на пару глядел в крутящуюся ленту, вставляя пару неслышных комментариев. Теперь поза осталась, а взгляд через чужое плечо в бежевом блейзере — исподлобья прямо на меня. У него волосы без пробора, кучной рассадой от макушки с чёлкой до самых бровей. В таком положении их не видно, подсвечиваются только зрачки, растекаясь охеренной иллюзией неоновой рыбацкой сети. Выглядит слегка футуристично, и я на полном серьёзе начинаю перебирать существующие в голове ассоциативные ряды вроде города тысячи планет, галактической республики и межпланетного корабля класса Светлячок — всё, что удалось вспомнить.       Глицину потуги моих фантазий, очевидно, до лампочки, он уж очень пристально уставился — как на водную гладь после закинутой удочки: то ли ждёт, то ли прощупывает, ни хрена не понятно. Уже собираюсь вздернуть брови и молча спросить, в чем проблема, когда тёплое дыхание сквозняком бьет прямо в ушную раковину, на миг серьезно дезориентируя:       — Дело во мне или это у тебя такой пунктик?       Имоджин закидывает руку мне на плечо и тычется в него подбородком.       — Ты о чем?       — Не любишь целоваться?       Чего?       Люблю, конечно. Между прочим, здоровская прелюдия к сексу — при должном умении и правильной работе языка в узком мокром пространстве над подбородком может разжечь не хуже глубокого петтинга ниже пояса.       И я вообще-то целуюсь. Да. В смысле целовался. В смысле…       Да это, блять, уже ни в какие рамки! Только сейчас дошло, что… ну… отвык?       Психологический выебон? Подсознательная зацикленность? Хрен знает, как лучше назвать, но главное: бесит неимоверно!       Вот как, блять, ему удаётся так мной манипулировать даже ненамеренно?       — Быстро возбуждаюсь. — Изворотливо вру, нормально зарабатываю, увлекаюсь садоводством. Звонить с восьми до восьми в любое время. Ага.       — Буду знать. — Имоджин выпрямляется, перекрывая вид, и тихонько выдыхает два слова мне в самые губы. Прощупала почву совершенно тактично, так, чтобы слышал один лишь я. Стоит отдать должное. Внимательности и тому, насколько опупенная у неё кожа. Здесь куча косметических выкрутасов, дело ясное, но смотрится объективно очень достойно. Вот бы влюбиться, а. Тут всё при ней. И человек сносный, и готова отсасывать на ходу, и смеётся красиво, и ухаживает за собой на все Ким Пять-с-плюсом. Будут в общей ванной стоять ее колбочки, баночки, скляночки, восемь косметичек, пять видов полотенец для каждой части тела, штук шесть видов утюжков для волос, расчёски, пудры, салфетки, всё сладкопахнущее и очень-очень нужное, я это признаю и понимаю; буду гладить по утрам вот эти красивые ноги, охренительно длинные и классные, особенно сегодня, когда в коротких джинсовых шортах поверх черных колготок в крупную сетку; и растирать ладонью добротную грудь, сейчас обтянутую странной рокерской футболкой с крупным небрежным вырезом до соблазнительного дна Бермудского треугольника.       Вот было бы чудно, м? Ударение на «У» и «О» одновременно.       — В третьей сессии гоняют уже оставшиеся десять. — Дюма продолжает разглагольствовать, допивает пиво и запихивает пустую бутылку в узкое пространство между собой и диваном. — Ну и исходя из показанного ими времени устанавливаются первые места стартовой решётки.       — А сколько кругов они должны проехать на главной гонке? — Кайла подаётся вперёд и изящно цепляет со стола уже начатый коктейль.       — Фиксированного числа нет. — Рука Чанёля возвращается на чужую талию и коротко поглаживает, вяло перебирая пальцами. — Обычно количество подбирается так, чтобы общая дистанция гонки была равна трёмстам пяти километрам.       — Кроме Гран-при Монако. — Милки передаёт смартфон Глицину — только сейчас дошло, что это и был его гаджет — и откидывается на спинку дивана, задевая колени моей тактичной австралийки.       — Да, кроме Монако. — Дюма щёлкает пальцами, соглашаясь.       — Почему?       — Там дистанция короче. — Чимин задирает руки, расставляет пошире ноги и весь заразительно сладко тянется. — В Монако вообще всё с исключениями.       — Я хотела бы побывать в Монако.       — Детройт была в Монако. — Милки вынимает из кармана пачку стиков.       — Правда? — У моей австралийки загорается взгляд. Неестественный лазурный берег отзеркаленной души круто сочетается с обилием песочного блеска на губах. — Интересно, как там.       — Жарко, — бывший журналист в Монако не был, но говорит так дежурно, словно мотается каждые выходные. По сторонам не смотрит, всё копошится с держателем, заменяя использованный табачный стержень, — и правит бал сын Грейс Келли.       — Ей так повезло в своё время. Стать княгиней Монако!       Я невольно закатываю глаза, даже не глядя напротив. Муж обижал, ограничивал, изменял, сама изменяла, страдала, томилась и умерла в автомобильной катастрофе. Повезло, блять. Ага. Лаки, мать его, страйк.       Имоджин, похоже, солидарна с подругой и в биографию бывшей актрисы тоже не вчитывалась: елозит, крутится, чтобы лучше видеть Кайлу и знатно так проезжается по моему среднему и рабочему. Меня это ни капли не заводит, только недовольно гримасничаю и тихонько сдвигаю попрыгунью, чтобы ничего мне не раздавила. Ей совершенно пофиг, потому что тема для разговора, видать, наболевшая и одновременно любимая, тут же всплывает какой-то недавний биографический фильм, а Чанёль в лучших традициях Казановы выдаёт своё «да, там ещё играет Николь Кидман» и в один миг глотает сразу два снитча покорённых женских сердец.       — Ты чего хмурной такой? — В меня врезается бестелесный призрак пахучего безобразия. Если Сильвер курит хоть дорогие, но обычные сигареты, то этот вот молочник по мою правую руку изнашивает в день новомодные стики с чередой из четырёх вкусов: древесно-фруктовый, цитрусовый, что-то вроде пряных трав, я называю это «индийский рынок», и, мать его, «освежающий лавандовый», который не нравится мне больше всего. К счастью, сегодня у него с собой оранжевая пачка. Это приторная, но сносная древесина. — Дрянная смена?       Смена как смена. Приём, регистрация, выселение, бронирование, факс, телефон. «Здрасьте», «добро пожаловать», «до свидания», «приносим свои извинения», «прямо за углом», «картой или наличными?», «к сожалению, нет», «разумеется, да», «приятного отдыха», «счастливого пути».       — Да как обычно. Просто не выспался, наверное.       Как мне не нравится лгать. А я ведь лгу, скотина эдакая. Всё я выспался. В восемь утра закончил смену, вышел через служебный, стиснул зубы.       Ждал же его, тупица. С семи до восьми считал минуты, представлял, как он курит у стены среди вонючих мусорных баков, копается в телефоне или глядит на соседнюю крышу, гоняя мысли в своей пустой башке.       А мудака не было. Ни его, ни сообщения, ни самоконтроля. От злости пнул бак ногой. Удар получился стоочковый — от лодыжки до бедра острая молния МакКуин, до сих пор неприятно ноет даже спустя двенадцать часов. Я за них успел приехать домой, поесть лапши, полить цветы, принять душ и завалиться спать под монотонные звуки уже работающего фена с первого этажа. Спал, пока не село солнце, просыпаясь не меньше четырёх раз от гребаных снов, у которых скоро очередной юбилей.       Я в зеленой броне и шлеме ношусь по старой школе с трубчатыми бомбами, девятимиллиметровым полуавтоматическим пистолетом TEC и ружьём двенадцатого калибра, отстреливаясь от демонов и повсюду ища своего напарника, чтобы в конце узнать, что тот уже успел превратиться в монстра и стать моим врагом.       — Как у тебя всё прошло?       — Как по маслу.       Больше я не спрашиваю. Во-первых, у меня на коленях вполне может греть уши Имоджин, во-вторых, дела Милки с Винни меня нисколько не касаются.       Ушлый деловой янки, сумевший тут развернуться, конечно же, не просто держит клуб, автодром и пиццерию, где в девятнадцать лет я нашел первую работу. Он, само собой, грешит определённым нелегальным промыслом, и если меня в своё время остановили семья и трагический пример собственного отца, то бывший млечный журналист давно и основательно втянут по самые уши и длинные модельные ноги. Наравне с тем же трещащим без умолку Чанёлем. В последний раз оба домушничали на вилле у какого-то банкира, лажанув с охранной системой, и разбудили хозяина, не зная, что у того под подушкой огнестрел. Всё это по наводкам Винни, в мотивы которого лезть мне без надобности. Я осведомлён, что пригоняю выигранные тачки наркоторговцу и скупщику краденого, но за ним никаких мокрых дел или ожесточённой антиморали, а покуда всё так, как есть, я мирюсь и игнорирую. Всему есть пределы, а я не святой. Милки делает что считает нужным, я поступаю так, как удобно мне. Его тошнит от моей работы, а я известный антифанат его, но мы давно с этим разобрались и не копаемся слишком глубоко. Разве что поверху, как сейчас, потому что дружим. Крепко и давно. Если опять сядет, мне останется только возить ему вонючие стики и выслушивать гневные отзывы касательно тюремной еды.       — Слышали новость? — Минджэ вырастает возле стола в кричащей арбузной рубашке и с открытой бутылкой Хайникена.       — Ты расстался со своей парикмахершей? — Милки, конечно, не сдерживается.       Ему показывают средний палец, не удостаивая взглядом. Зато выжидающе ловят все прочие. Чтобы с размахом обеих рук выдать:       — Сильвер только что продул гонку!       У меня простреливает где-то в области затылка.       — Да ну? — Чимин бросает затягиваться. Глицин — пялиться в смартфон. Видно даже боковым взглядом. — Кому?       — Какой-то Чанди, знаете такую?       — Я знаю, — ну кто бы сомневался, Казанова, — ее Мирэ притащила откуда-то недели две назад.       — Что у неё за машина?       — Мирэ дала ей свою. — Минджэ очевидно в отличнейшем, мать его, настроении. Пританцовывает под… не знаю, забыл, не сейчас! Виляет бёдрами, улыбается, светит белоснежными зубами и глупой безвкусной рубашкой.       — И эта темная лошадка сделала нашу выскочку? — Начинает подташнивать. От фруктовой древесины справа и полного ликования в устах ушастого Казановы напротив. — Юху! Давно я ждал этого дня! — Он несколько раз звучно хлопает свободной от объятий ладонью по колену и тоже, блять, лыбится во все такие же неоново-белоснежные. — Где она? Тащи ее к нам, Мин, нам нужны новые лица в компашке, а то на старые уже глядеть тошно.       — Правильно, тащи, Мин, — ядовитая завеса сарказма стелется над столом, выделяя каждое слово, — Дюма освободит ей своё место, да, Дюма?       — Я ж пошутил, Милки, твою рожу я всегда рад видеть.       — Не могу сказать того же.       — Если эта девушка победила этого Сильвера, — Кайла бегает глазами от Казановы до Минджэ, совершенно не задетая высказыванием, которое можно было бы принять и на свой счёт, — значит, она теперь на первом месте?       — Пока не. — Последний мотает головой, наскоро пригубив Хайникен. — Ей ещё с остальными надо погонять. Ментос вот сидит. Он у нас на втором. — И тычет в меня оттопыренным от бутылки пальцем, бодает подбородком воздух, шевеля мокрыми губами: — Уже, небось, не терпится, а?       Очень даже терпится.       А вот не посмотреть в противоположный угол, где обычно сидит сегодняшний аутсайдер, терпения я в себе, естественно, не нахожу.       Не знаю, зачем вообще смотрю. Наверняка он ещё снаружи принимает горечь поражения. Рано или поздно явится.       — А почему у него кличка Сильвер, если он всё это время был на первом месте? — Имоджин опять елозит, спрашивает у всех, взгляд останавливает на мне. — Серебро — это же, вроде бы, для второго места, нет?       — В его случае с местами это никак не связано, детка. — Милки задирает голову и выдыхает очередного приторного вонючего призрака. — Это же Ким Тэхён, серебряная ложка в нашем здешнем сервизе.       — Ким Тэхён? — Моя недоскромница крутит шеей не хуже аэродинамического механизма. — Который…       — Ким Тэхён из Леви Груп? — Обе австралийки живут в Сеуле. Обе мечтают стать принцессами Монако. Каждая потенциальная принцесса всегда знает поименно всех возможных принцев. — Младший сын президента компании?       — Посмотри, как глаза загорелись! — Чанёль негрубо хватает девицу за подбородок и поворачивает к себе лицом. — Мне уже ревновать?       — Я бы на твоём месте начал, Дюма. — Паровой демон снова сдвигается на край дивана и упирается локтями в колени. — Чувак унаследует компанию с активами почти в два миллиарда американских, мать их, долларов. Ещё у него нет таких локаторов, какими бог наградил тебя.       — А я смотрю, ты фанат прям, Милки? — Рука отпускает женский подбородок, теперь Чанёль вскидывает свой. — Не за тем столом восседаешь, тебе так не кажется?       — Не кажется. — Чимин отвечает легко, но я знаю, что это за тон. Снисходительно осуждающий. — Я сажусь за один стол с друзьями, а не с золотой молодёжью, у которой в жизни всё уже настолько схвачено, что они могут позволить себе годами валяться на пляже без дела и ночи напролёт гонять на семьдесят седьмом Астоне, на который самостоятельно не заработали ни одного из тех самых американских долларов.       Меня прошибает недобрым зарядом из кислой смеси растерянности и фрустрации. Грядущая реакция весьма ожидаема: воздух сам влетает в легкие, готовясь к выходу через рот в самых резких и необдуманных нарядах несдержанности, но застревает на пороге, только потому что его опережают.       — По-моему, в тебе как всегда говорит зависть, Милки Вей. — Глицин не глядя блокирует телефон, прячет между ладоней и бьет взглядом прямо в парового демона. — Я на все сто уверен, что любой из тут сидящих, если бы с самого начала оказался на месте Тэхёна, при желании вёл бы точно такой же образ жизни и пользовался всеми теми же возможностями, какими располагает в данный момент он. — Наш художник смотрит спокойно. И говорит так же. Без показательного эмоционального окраса, но даже так — весомо, даже так — громче и чётче очередного ремикса из колонок. — Все хотят жить хорошо и кайфовать. По-твоему, тем, у кого изначально для этого больше условий и ресурсов, нужно непременно от них отказаться и закатать губу, потому что такие, как ты, считают, что уважения и дружбы заслуживают лишь те, кто прилагает кучу усилий и добивается вещей кровью и потом?       — Я считаю, — если судить по расправленным плечам и паузам между словами, Чимина, очевидно, задело, — что уважения и дружбы не заслуживают высокомерные показушники, относящиеся к людям как к дерьму.       Да, задело и занесло.       Меня, вероятно, тоже.       Растерянность длилась тридцать секунд, теперь ей на смену вспыхнувшее возмущение и желание защищать. С ними я поделать ничего никогда не умел.       — Он совсем не такой. — Вырывается прежде, чем успеваю придумать более нейтральную формулировку. — Тэхён не относится к людям как к дерьму.       На меня слетаются мухами все глаза разом.       — Мне сейчас послышалось, будто человек, который обычно называет Сильвера высокомерным мудаком, высказался в его защиту. — Всё там же сбоку Минджэ тычет пальцем теперь уже себе в грудь: — Я перепил, да?       Блять, нет. То есть да, Тэхён избалованный и тщеславный. Высокомерный мудак. Выскочка. Всё так. Но, по правде говоря, я тоже. И Милки, допустим, не без этого. И ещё парочка гонщиков, которых я знаю не первый год, хоть те даже не входят в пятёрку лучших.       А уж Ким Тэхён — это Ким Тэхён. Другим и не вылезешь из того воспитания и окружения, в котором прошла основная часть его жизни.       — Он же не кичится ничем, а просто играется. — Вовремя вспоминаю, что нахожусь под градом прямых взглядов, каждый из которых что-то пытается во мне отыскать. — Сильвер не привык к сплоченным группам. И друзей заводить не привык. Там, где он провёл детство, такому не учат. — Вот и всё. Делаю вид, что внутри ничего не сжалось, и вообще, все это просто констатация факта. Ну есть такой Ким Тэхён, и всё-то про него просто и понятно. — Он потому и не задумывается, что может кого-то обидеть словом или действием, потому что не испытывает нужды держаться за людей.       — Да ты, мать его, прям психоаналитик. — Минджэ одобрительно поджимает губы и делает щедрый глоток из бутылки, продолжая глядеть на меня поверх нее.       — Можно тогда полюбопытствовать, — стоит паниковать уже на первых двух слогах, потому что голос принадлежит Глицину, — почему такой безобидный человек тебя обычно так раздражает?       Спасибо за допрос, господин художник!       Спасибо за ещё одно заключённое во мне откровение, которое постоянно пытается докричаться из своей одиночной камеры.       Почему! Да причин до хера. Всякая начинается с «я хочу с ним…». И это всякое «я хочу с ним» до хуя самонадеянное и считает, будто сможет побудить меня что-то предпринять.       Например, заставить на меня смотреть, пока я его трахаю. Или прямо в процессе завалить кучей самых разнообразных вопросов, чтобы ему пришлось заговорить, чтобы засмеялся или нахмурился, чтобы показал эмоции, чтобы поцеловал меня хоть раз!       — Он меня не раздражает постоянно. — Вот же шут гороховый, мамочки. Надеюсь, мне только кажется, что я растерянно бурчу и выгляжу до неприличия глупым и прозрачным.       — Постоянно. — Милки закончил курить. А лучше бы продолжал занимать стиками рот.       — Даже желваки ходуном ходят. — Это Дюма. Без особого разоблачающего эффекта, но всё же не отмалчивается.       Ну и ладно.       Ладно, черт вас побери! Да, я на Тэхёна злюсь, и да, всё, что говорю про него вслух, действительно сводится лишь к двум вышеупомянутым словам — «высокомерный мудак». Да. Но больше ничего и нельзя, чего тут непонятного?       Нельзя.       Иначе оборвётся цепь действующего заклинания, а оно не просто так задумывалось, оно вообще-то призвано блокировать любую искру, способную потенциально разгореться до желания начать рассказывать, что я на самом деле думаю об этом человеке.       — Ты знаешь слово «желваки», Дюма? — Нет, всё-таки спасибо древесному стику, что уже своё отработал.       — И слово «отъебись» тоже, представляешь? — Казанова тянет саркастичную улыбку, а после сбрасывает, находя мой взгляд. — И ещё я думаю, что Ментоса бесит, что в гонке с Сильвером он всегда второй.       Тут я не сдерживаюсь и усмехаюсь. Вообще странный сегодня вечер, все с какими-то предъявами и честным мнением, о котором их не спрашивали.       Всегда второй!       Да если бы мне было свойственно раздражаться только из соображений соперничества, я бы, черт возьми, возликовал, вздохнул полной грудью, и жизнь моя тотчас стала бы в сотни раз проще и куда приятнее.       Прихожу вторым, боже!       Да я позже него родился, занимал второе после него место по успеваемости, считался ниже по статусу, проигрывал ему в задержке дыхания, Mortal Combat, ловле скитлс ртом, взбирании на скорость по деревьям, заплыве на пятьдесят метров и даже ебучем круговом забеге по физкультуре, так что это, мать его, совершенно ожидаемо, что я, оказывается, уступаю ему ещё и на гоночной трассе.       Это просто моя позиция — второй после него. Я таким родился. Я был с этим согласен. Меня это устраивало.       УстраиваЕТ, черт бы его побрал.       Даже при том, что во мне живут вполне заметные доли сопернического духа, стремления доводить всё до совершенства и показывать лучший результат, а этот мудак никогда не был настойчивым и усердным в том, что касалось игр или соревнований. В нем запала хватало на до смешного короткий срок: не получилось раз, не получилось два — и на третий он уже смиренно занят чем-то другим, бросив дуться и сетовать.       — Ладно, можешь не признаваться. — Это спасает от необходимости отвечать романтику в нелепой арбузной рубашке.       — Только раньше времени не радуйся, эта Чанди может оказаться лаки догом, тут надо всё своими глазами увидеть.       — Полностью с тобой согласен, Милки. — Хватаю слова прямо из густого воздуха, наконец способный двигаться и угадывать мелодии. — На этой ноте я пойду возьму себе чего-нибудь выпить, чтобы отпраздновать такой знаменательный вечер. — Касаюсь женской талии, давая понять, что собираюсь встать. Ловлю неоновую глазурь неестественных линз своими лживыми, но природными: — Тебе что-нибудь взять?       — Зелёную фею, пожалуйста.       — А мне…       — А для таких, как ты, — равняюсь с Минджэ, обрывая любителя фильмов с Николь Кидман, — тут ходят официанты.       На улице не совсем лжеоктябрь, но и не до конца май. Мне в рваных джинсах и джемпере самое то. Звёзд не видно, небо из-за множества фар цвета торфа, воздух привычный — бензин, духи, метал, покрышки. На старте Volkswagen и тёзка Бамблби — очередная попытка близнецов Чэнг выяснить, кто из них лучше в этом месяце.       — Ментос, ты куда?       Не знаю, кто это.       — Сейчас подойду! — Бросаю куда-то в толпу, уже чувствуя, что вру.       Блейзеры, джинсы, кроссовки, ветровки, пуловеры, свитшоты, ноги, локти, фары, цвета и подвижные губы. Сотни, но не те. Чем ближе к старту, тем толще группы и у́же проходы.       Астон Мартина на месте нет.       — О, Ментос, — Детройт поднимает голову от планшета с только ей понятными таблицами. Сегодня брови выкрашены в бордовый, — уже слыша...       — Да, да, Сильвер продул заезд. Где он сейчас?       — Стартанул куда-то сразу же, как закончилась гонка. — Пран сегодня во всем красном, даже бант в волосах соответствующий.       — Он уехал? — Отбиваю кулак Дженни — мы с ней боксируем по четвергам. Рядом с ней кто-то ещё. С идеально выпрямленными волосами до пояса. По-моему, та самая Чанди, но сейчас не до неё.       — Угу, — Детройт блокирует гаджет, пропадают бело-лунные маяки неестественных румян, — не расстраивайся, позлорадствуешь завтра.       Да обязательно, блять.       — Давно он уехал?       — Минут пятнадцать назад? Я время не засекала.       — Он был один, не видела?       — Вроде да.       — Какой-то Ниссан сразу же втопил следом, — Дженни оборачивает черно-голубой снепбек козырьком назад, лопая розовый жевательный пузырь, — не знаю, может, и не за ним. Ты мне конкретно скажи, что тебе надо и кого ты ищешь?       — Какой Ниссан?       — Серый седан.       Вроде бы киваю и что-то опять вру.       Пран собирается на старт, я протискиваюсь через народ, снимаю сигнализацию с Блю.       Не пойму, что не так. Чего снял, чего не возвращаюсь в клуб, чего сажусь в салон и чего тянусь к бардачку.       Чего закуриваю его сигарету и чего выдыхаю густой крепкий дым в сторону открытой водительской двери.       Пран дает старт, ликует толпа, под свист шин хищно рычат двигатели.       Я смотрю в лобовое, прижавшись затылком к подголовнику, и думаю. Точнее, пытаюсь. Думать. Выходит только ощущать. А что — хрен поймёшь.       Едва Минджэ нарисовался со своим «слышали новость?», что-то сразу завертелось в животе разбуженной собакой, и с того времени большая встревоженная голова так и не опустилась обратно на лапы.       Я не понимаю чертовой природы этих ощущений. Они поселились ещё в понедельник, когда Тэхён поднял свой взгляд и посмотрел на меня исподлобья в тусклых лучах своего смартфона.       С тех пор дребезжит где-то ниже рёбер, перекатывается по животу, отвлекая, и заставляет оборачиваться чаще обычного.       Как будто… не знаю, как будто что-то не так. С ним. В глазах, плечах, гримасах.       Заболел — это понятно. Но всё равно не то. И ещё этот взгляд позавчера. Я же видел, я же запомнил, я же знаю его, знаю, что что-то случилось, черт возьми.       Может это сойти за причину?       Почему я тушу недокуренную сигарету носком кроссовки, почему закрываю дверь, почему завожу двигатель и выезжаю с парковки?       Почему гоню в тишине под треск шлепающих друг друга CD-дисков и въезжаю в Согвипхо, сворачивая к квартирным блокам?       Боже, как хорошо, что велоцирапторы не умеют разговаривать. Я бы попросту не знал, что ответить своей Блю, не показавшись при этом навязчивым беспородным щенком, волей судьбы доставшимся ей в напарники.