Титановый нимб

      Когда сбрасываю щеколду и выхожу из чертовой кабинки, происходит всё та же дрянная хуйня, которой мне не хочется придумывать название. Просто сжимается нахрен какой-то компрессор внутри, и что-то сливается от затылка до пояса прорванной плотиной или прохудившейся грелкой.       Он меня не видит.       Опирается обеими руками о края раковины и полощет рот с таким рвением, что невольно начинаешь беспокоиться.       Я не успеваю вспомнить, что нужно двигаться, а мой извечный раздражитель уже сплёвывает и, выворачивая шею, склоняется к крану, чтобы собрать воду прямо губами. В следующий миг запрокидывает голову, и жидкость плескается у самой гортани с мощностью гребаного блендера.       Сильвер замечает меня, только когда выплёвывает и эту порцию, расплескав капли по мраморной поверхности.       Замечает и ничего не говорит.       Отводит взгляд, зачерпывает воду ладонями и плещет в лицо, проникая пальцами в волосы, небрежно убирая за уши.       Тут я вспоминаю про его бандану. Вспоминаю, где именно она у меня лежит и встаю перед детсадовским вопросом: каким таким образом мне ее вернуть владельцу.       Позорище.       Просто же пошёл отлить и поправить наконец чёртовы джинсы.       Просто хотел облегчиться под спокойный аккомпанемент умеренных басов за стеной из соседнего зала.       Просто.       Да, когда вернулись в крытый сектор, машинально проверил противоположную сторону. Да, машинально нахмурился. Да, машинально плюхнулся туда же, где сидел до заезда.       Да. Да. Да. Но это просто привычка. Дрянная потребность крутить дурной башкой.       И дурными, сука, глазными яблоками.       Потому что на кой-то черт смотрю, считываю, срисовываю, замечаю.       Как этот мудак растрёпан, насколько вывернута майка, на какой из двух краев спутанно заправлена рубашка цвета бледно-голубого, блять, ясного летнего неба.       Замечаю всё — значит замечаю всё. То есть даже часть жёлтой записки в заднем кармане свободных кожаных брюк.       Замечаю записку — забываю о бандане. О здравом смысле и чести. Обо всем адекватном, ординарном и штатном. То есть делаю глупость и отхожу к соседней раковине.       — Так набрался, что пошло обратно? — собираю мыло, постукивая по контейнеру, и растягиваю губы в злорадной улыбке.       Получается восхитительно, но меня крайне талантливо игнорируют.       Так, блять, талантливо, что можно решить, будто я умер и вот это всё — начало того типа фильма, где главный герой только-только начинает догонять, что превратился в призрака и видеть его теперь может какой-нибудь один бедолага, с которым они что-то не завершили при жизни.       Занятно, что даже согласно этой логике Тэхёну как раз-таки и надлежит оказаться тем самым бедолагой.       Зачем-то думаю, что мне бы очень этого хотелось. Мелькать перед ним вот так до конца его длинной роскошной жизни, не давая и минуты на передышку.       Зачем-то задумываюсь, можно ли мне будет по-прежнему его касаться или эту возможность отберут, оставив со сквозными пальцами и тоскливыми попытками ощутить под ними что-то больше бестелесной пустоты.       Зачем-то появляется пугающее чувство всё в той же стране заколдованных межреберных барабанов, которая очень любит вставать мне поперёк горла, а после через губы на лицо, чтобы отвесить по две отрезвляющих пощёчины.       Вот и сейчас — раз, два.       После них пропадает желание лыбиться никчёмными пассатижами. После них остаются только какое-то нехорошее предчувствие, природу и источник которого я по-прежнему не в состоянии объяснить, и возможность наконец видеть больше и дальше оттенков одежды и влажных угольных кудрей, выпадающих из-за ушей.       — Ты как?       Он на меня не смотрит и делает вид, что не слышит. Умело делает, но я всё равно всё вижу.       Вижу, что, вне зависимости от того, сколько градусов прятала в себе его нелюбимая водка, Тэхён уже успел отрезветь. Очевидно и недвусмысленно. Такое не отыграешь. Насильно не породить блеск спелой мерцающей осмысленности.       — Что-то случилось?       Вырывается против воли или у неё на поводу. Так и хочется схватить за плечо, развернуть, встряхнуть и заставить со мной говорить. Он продолжает собирать и отплевывать уже малыми дозами, а у меня чешутся руки и щекотно под рёбрами от постыдного и просящего желания обратить на себя внимание.       Самое время разозлиться.       Но не получается. Не знаю. Ещё не могу. Пока выходит только надеяться, что я все-таки не умер, и ждать.       Смывать мыло.       Пользоваться бумажными полотенцами.       Пробовать заново:       — Тэхён?       — Что.       Вместе со словом он резко выпрямляется.       Теперь смотрит.       Пытливо, с вызовом, с каким-то истощением, забившимся между бровей. Взгляд такой сильный и почти осязаемый даже среди мокрого занавеса непослушных кудрей. Такой… тяжелый, что я тушуюсь. Да. Трусливо забываю, что хотел знать. В смысле что хотел спросить. Знать я хочу всё. Даже щекотно ли ему, когда капли ползут по скулам и срываются с подбородка серыми кляксами на голубую рубашку.       Сейчас и здесь у него простое лицо. Никаких розовых молочных рек по щекам, ни намёка на искусственность, ничего, что смогло бы отвлечь от покрасневшей, сильно истёртой кожи.       — Ты заболел?       Не знаю, зачем спрашиваю. Это так глупо. Не с того начал. Мне ведь и так понятно, что он простыл, понятно, что температура. А теперь ещё и голос:       — Это уже неважно. — Хриплый пуще обычного. Посаженный. Как будто кричал на кого-то долго или съел пачку мороженого за раз.       Кто-то заходит из зала. Прямо чертовой гурьбой. Съедает эту чертовски важную фразу.       — Вот это лошок тебе сегодня достался! — Один хлопает меня по плечу, вспоминая гонку. Другой мешает вцепиться в голубую рубашку и остановить.       Когда Тэхён исчезает за стеной, я опять всё делаю машинально.       Машинально смеюсь над шуткой Минджэ, машинально поддакиваю насчёт безупречности сделанного Глицином арта. Машинально дожидаюсь, когда все разойдутся по кабинкам и машинально вынимаю мятый жёлтый листок из того же кармана, куда прежде спрятал бандану.

«Выходи, сладкий мальчик, иначе папочка будет недоволен.»

      Справедливо будет признаться, что минутой ранее, пока он все ещё был здесь, я хотел сказать ему, что это большая глупость — надеяться вылечиться водкой и обильным потовыделением. Хотелось напомнить, что заботу о себе никто не отменял, и удостовериться, что этот дурень хотя бы чувствует запахи и не подхватил эту злосчастную хрень, к которой мы тут забываем относиться серьезно, стягивая маски сразу после похода в супермаркет. Я не очень себя контролировал, так что, скорее всего, наверняка предложил бы подвести до дома и заехать в аптеку.       Но сейчас у меня есть силы лишь смять злосчастный листок и почувствовать себя до безумия омерзительно. Его трахал какой-то мужик, едва поманив пальцем наверняка вот в такой же ебучей кабинке, пока я осматривал парковку, пытаясь наткнуться на него глазами. Пытался найти. Потому что с тех пор, как этот мудак приехал три дня назад, меня мучает странное ощущение чего-то... плохого?       Плохого!       О чем я вообще размышлял? Проблемы? У сладкого мальчика с запасным списком свободных членов на вкус и цвет?       Какой же я беспросветный придурок!       «Ты заболел?»       Вот теперь у меня ходит ходуном грудь и сжимаются в линию губы. Всё прямо на дисплее: опираюсь на мраморную панель и отлично вижу в зеркале тонкую нить дурного рта, три дня назад вбиравшего член парня, которого сегодня драл в сортире пятидесятилетний улыбчивый мужик.       — Нормально всё?       — Охуенно. — Блестяще, коротко, ясно и сквозь зубы.       — Ты из-за Сильвера? — Минджэ находит мой взгляд в зеркале. — Опять поцапались?       У Мина нет прозвища. Не знаю почему. У всех есть, у Минджэ нет. Зато у него футболка в обтяжку малинового оттенка и довольно большой нос. И брови тонкие. И каждая незнакомая девчонка путает его с главным героем дорамы, у которой какое-то нелепое название, связанное с цветами и ягодами. Ещё он чертов романтик и уже полтора года встречается с Наной — той самой, у которой я снимаю комнату и постоянно обновляю причёску. Вот ту самую причёску, которую мне приходит в голову поправить как ни в чем ни бывало именно в эту злосчастную минуту.       — Да пошёл он в задницу. — Ох, какая издевательская фраза. И прямиком из моего рта. Того самого, который… Да блять.       — Вот и правильно.       Вот и правильно.       А хрень шкодливая у меня в солнечном сплетении — неправильно. И старый амортизатор вместо сердца — неправильно. И этот бешеный стук на холостом ходу — верное доказательство того, что нужно менять диски фрикционных муфт. А муфты — это часть трансмиссии. А если беда с трансмиссией — это все равно что беда с башкой, потому что там тоже куча механизмов для передачи крутящего момента от двигателя к ведущим колесам машины. То есть от нервной системы к ногам.       Я своим ещё умею приказывать.       — Увидимся. — Минджэ кивает, я выпадаю в зал.       Песню эту не знаю. Зато знаю, что буду делать дальше. Всем — «до скорого», европейскую полускромницу — за руку и на выход.       Она послушная, забирает красное пальто из гардеробной и ласково царапается, пока держится за локоть.       Aston Martin ещё на парковке, в салоне — свет, я отвожу взгляд: мне глубоко плевать, у меня есть дела поважнее, у меня есть Блю, выигрыш за заезд и девушка с карамельными ногами под боком.       Когда выезжаем с парковки, она собирает длинные волосы в хвост — звенит пара тонких браслетов на обоих запястьях.       — Голодная?       — Я люблю есть в постели. — Ух ты как. Как удачно мне выпало. Я только туда и целил. С Восьмеркой у нас давно уговор: в непредвиденных обстоятельствах она не растекается маслом по асфальту, а я даже в предвиденных — спермой на сиденья. Это взаимоуважение. — Только хочу сначала покататься. Мне нравится твоя машина.       Мне тоже нравится.       — Как скажешь, детка. — Поворотник — и на полупустое шоссе. — Первый раз на острове?       — Нет. Мы с родителями раньше каждое лето сюда ездили.       Вот и славно. Не придётся носиться и работать бесплатным экскурсоводом.       «Love land, "хэнё", Тольхарубаны, водопады, мандариновые фермы, ботанический сад, страусиная ферма, оранжерея, дайв-тур, велосипед, ролики, верховая езда и бла-бла-бла» — как обычно тараторит на скорость неисправимый Казанова семейства ушастых, оправдывая звание большого любителя скакать по острову с каждой отхваченной туристкой.       — А теперь захотелось одной?       — С подругой.       — Точно. — Машин немного, ночь красивая, память хорошая: — Кайла, верно? Давно друг друга знаете?       — Со школы.       — Ты родилась в Корее или?..       — Нет, я из Австралии. — При всем уважении к этой стране, она у меня всю жизнь ассоциируется только с серией парусов-плавников оперного театра и «П. Шерман, сорок два, Валлаби-вей, Сидней». — Родители переехали в Сеул по делам бизнеса.       — Сколько тебе тогда было?       — Тринадцать.       — Ты здорово говоришь по-корейски. — Это не слащавое лицемерие, я на полном серьёзе.       — Спасибо.       По голосу понятно, что улыбается. Это хорошо. Плохо то, что я тоже очень стараюсь держать губы в подвешенном состоянии. Ничего такого не происходит. Мне глубоко плевать, у меня есть дела поважнее, у меня есть Блю, выигрыш за заезд и девушка с карамельными ногами, от которой пахнет сладкими духами, немного фруктовым коктейлем и чем-то страшно чужеродным и не моим.       — А ты родился здесь? — Движение обильно смазанных блеском губ в полутьме салона — всё равно что свет приманки меланоцета Джонсона.       — Нет, я из Пусана.       — Ты тут отдыхаешь?       — Я здесь живу.       Дышу, плаваю, гоняю, сплю, работаю, старею, схожу с ума и притворяюсь до смерти обиженным.       — Нравится?       — Нравится. — Да не то слово. Кайф, а не жизнь.       — Почему именно Чеджу?       Здесь моя семья. Здесь полно работы. Здесь — это не на одной земле с Кореей. Это отдельно, это посреди воды, это близко, это далеко. Это то, что действительно является причиной, но обычно мне нравится говорить другое:       — Люблю быть в ударе.       И гадать, смогут ли заценить оригинальность.       — А в другом месте быть в ударе нельзя?       Имоджин вот не удалось.       — Эх ты. — Я качаю головой с театральным осуждением, строго контролируя уставшие губы. — Давай так скажу: I like being on fire. Теперь имеет смысл?       Она смеётся. Не знаю, над чем. Может, акцент, может, простая формальность:       — Нет, прости, я не понимаю.       — Кто-то не знает истории Чеджудо. — Наигранно цыкаю и наконец ловлю чужой взгляд, тормознув на светофоре. — Это остров вулканического происхождения. Он буквально состоит из застывшей лавы.       — Правда??       — Ага.       Большие европейские глаза собирают тучу бликов и ночных огней, повторяя цветной парад под накладными шатрами ресниц. Имоджин красивая девушка. В мире полно красивых людей. В Сиднее, Тэгу, Барселоне, Провансе, Киото, Александрии, Петербурге, Сиэтле или Бирмингеме. Да везде. На острове Чеджу их тоже предостаточно. Но, если Халласан, появившийся семьсот восемьдесят тысяч лет назад, вдруг решит, что долгий сон в край его задрал, не останется ни одного.       Так я обычно отрезвляю самого себя, если вдруг начинаю пристально разглядывать в зеркале собственную физиономию, ища реальные и надуманные недостатки.       — Теперь я поняла! Ты как бы ходишь по огню, только застывшему, так? — Улыбка и согласный кивок. Я отлично справляюсь. — У твоего прозвища тоже есть оригинальное объяснение?       — Увы. — У моего прозвища есть неоригинальная причина. — Однажды я повел себя по-детски и бросил ментос в бутылку колы в машине одного парня. Кола была диетической, так что фонтан получился будь здоров.       — Серьёзно? — Имоджин вскидывает руки к груди. Ее браслеты снова в удачном тандеме с дисками под зеркалом заднего вида. — Зачем ты это сделал?       — Этот парень высокомерный придурок. Мне очень хотелось его проучить.       Я такой, типа, классный и невозмутимый, с марионеточными губами и стильной посадкой под ремнём безопасности. Сижу, жму на педали и стопроцентно выгляжу со стороны чертовски охеренно.       — Испачкав ему салон?       — У него эксклюзивная машина. Таких только семьдесят семь в мире. — А внутри ебучее ощущение назойливой радости. Так мое дурное сознание всякий, сука, раз отзывается на возможность даже косвенно упомянуть того, кто его так неутомимо, блять, занимает. — Ему пришлось сильно заморочиться, чтобы заменить всю кожу. — Вот если бы эта радость была человеком, я бы заклеил ей рот, связал по рукам и ногам и засунул в багажник увядать от страха. — Но вообще я просто люблю эти конфеты с детства. Ем их пачками.       — У тебя не было потом неприятностей из-за того парня?       Были.       Куда раньше, чем я изгадил салон его машины.       Задолго до того, как у него вообще появилось водительское удостоверение.       — Нет.       — Нет? Он ничего не потребовал за твою выходку?       Странно, знаю.       Или ничего странного. Ещё бы он потребовал. Ещё бы он...       — Он отходчивый высокомерный придурок.       — Побольше бы таких. — Лично мне по горло одного. В прямом и переносном. — И с тех пор тебя стали называть Ментосом?       — Верно.       — Звучит круто.       Круто. Точно. И звучит. И вообще. У меня есть Блю, выигрыш за заезд и девушка с карамельными ногами по правую руку.       Cool.       Классно, круто, прикольно.       Прохладно, холодно, хладнокровно.       — Рад, что тебе нравится.       — Очень. У вас вообще у всех забавные прозвища. — Она тянет мечтательно и с искренним восторгом. — Тот парень, который понравился моей подруге, почему все зовут его Дюма? Это как-то связано с писателем с такой же фамилией?       — Напрямую.       — Чанёль любит читать?       Побуду сейчас за него и потреплюсь немного, чтобы отвлечься. Друзей я люблю. О друзьях говорить приятно. Классно, круто, прикольно.       — Напротив. «Три мушкетёра» — единственная книга, которую он прочел за всю жизнь. Потому и Дюма. Это ирония.       Имоджин на седьмом небе от счастья. Уже не стесняется, уже прыскает, смеётся, жестикулирует, гремит браслетами и елозит на месте, чем-то без конца восторгаясь. Не сразу, но метр за метром однотипной дороги догоняю, что родители, скорее всего, очень долго держали ее в ежовых руковицах и запрещали всё на свете, превращая юность в серую скучную хрестоматию правильного поведения.       — Почему того парня в смешной белой шапке зовут Глицином? — Очередной вопрос, очередной поворот на перекрёстке.       — Он всегда эмоционально спокоен, оооочень много спит, но поразительно работоспособен. Как будто ест эти таблетки пачками. Хотя это не так.       — Как его зовут по-настоящему?       — Юнги.       Если точнее — Мин Юнги. Под этой фамилией в Сеуле живет очень влиятельный прокурор в третьем поколении, выросшая в уважаемом и охереть каком статном семействе. Она дала жизнь двум блестящим дочерям: одной жуть какой мозговитой, другой — страсть какой красивой, и ещё породила им вслед двух сыновей. Первый вырос успешным государственным защитником — поближе к маме и семейному делу, а второй сбежал из дома в шестнадцатилетнем возрасте, потому что не был согласен с планами, которые все остальные имели на его счет. Он говорил, объяснял, кричал, но никто не желал слушать. Теперь Юнги живет на острове Чеджудо мерзлявым спокойным, как танк, художником, на арт-тюнинге и татуировках зарабатывая даже больше моего, но при этом по-прежнему снимает комнату и единственный так и не обзавёлся машиной.       — А девушка, которая организовывает заезды? — Очередной вопрос, очередной поворот на перекрёстке. — Почему Детройт?       — Введи в гугле: «Кэра Детройт».       Браслеты, диски, замо́к крохотной сумки, подсветка телефона очередным глубоководным удильщиком и фантомные бормотания воображения, пока женские пальцы топчутся по сенсорному экрану: «П. Шерман, сорок два, Валлаби-вей, Сидней».       — Обалдеть! — Слишком громко. Взрывной осколочной даже по зелёной зоне резонирующего гоночного движка. — Это она??       Даже не буду уточнять, как именно моя новая знакомая себе это представляет:       — Нет, конечно, просто очень похожа. — Тут бесспорно. Игровой персонаж с реальной актрисы — вот и получился местный букмекер. — Ее настоящее имя — Юта, но, когда вышла эта игра, к ней сразу привязалось прозвище.       Все следующие минут пять Имоджин листает картинки и кадры из игры, повторяя «обалдеть», «как будто с неё рисовали» и «как такое возможно», а под конец признаётся, что не любит видеоигры, «потому что в них показано слишком много жестокости и насилия».       Просто фраза. Просто разговор. Ничего такого. Для неё.       Меня же против воли сразу же кидает спортивным снарядом в детство.       К чертовой секретной татуировке, долгим беседам, усыпанной скитлс крыше, вечно разобранной постели и утренним соревнованиям «кто дольше задержит дыхание», в которых я всегда проигрывал.       Всё вспыхивает как всегда непокорно пылко. Грудной барабан киснет под чем-то тоскливым и сорванным раньше времени, катится опавшим яблоком или грушей, собирая шишки и пробоины. Это неприятное властное чувство, но даже среди его сумрачной заброшенной зоны, протянув нить между деревьями из воспоминаний, пляшет свои дикие танцы та же назойливая радость. Нашла, блять, снова за что зацепиться и на чем зависнуть ебучим полоумным эквилибристом.       — А почему Милки?       Очередной вопрос, очередной фонарный столб и разметка-самоубийца.       — Это от Милки Вей. То есть Млечный Путь. Есть такой научный журнал. — Ну и галактика, разумеется. Та самая, на просторах которой есть Солнечная система, и звёзды, и крошка Меркурий, и громила Юпитер, и ещё много других, в том числе планета с самым неоригинальным названием, а на ней тигры, рыбы, жуки, люди и Чон Чонгук, кстати, у которого всё очень даже cool, потому что есть Блю, выигрыш за заезд и девушка с карамельными ногами по правую руку. — Здесь не найдёшь, а в том же Сеуле висит в любом киоске. Более подробное объяснение очень личное и не мое, давай считать, что он этот журнал просто очень любит. А чтобы ты не вздумала обидеться, скажу, что его настоящее имя — Чимин.       — Вот блин. Я теперь тоже хочу себе прозвище!       А Чимин бы, наверное, многое отдал, чтобы лишиться своего.       У него за плечами четыре года факультета физики и одна ошибка, полностью изменившая жизнь. На последнем курсе он вёл колонку в «Млечном пути», иногда катался по стране за материалом и на остров попал по той же самой причине. Всё шло хорошо и просто. До последней ночи перед отъездом. Он выпил слишком много и повелся на «слабо?» какого-то дурака, предложившего подрифтовать на крытой парковке. Чимин дрифтовать не умел. И плохо соображал. И даже не сразу понял, во что врезался, пока не вылез из машины и не посмотрел.       За вождение в нетрезвом виде, повлёкшее за собой нанесение тяжкого вреда здоровью другого человека, ему дали три года, выпустили через два с половиной, но к тому времени всё старое стерлось и пропало. Ни физики высоких энергий, ни Млечного Пути, ни дрифта, ни алкогольных напитков. Только курит. Больше, чем Сильвер. Теперь у него другой образ жизни, другие интересы и другой способ заработка. Это его решение. Иногда он может показаться чёрствым или малодушным, но это не всё и даже частично не обо всём. Человек — целый глобус на окне, выходящем на солнечную сторону: местами выцвел, местами по-прежнему разукрашен до мельчайших подробностей самыми спелыми из цветов.       — Зачем оно с таким красивым именем? — Это я, конечно, спрашиваю для формальности.       — Чонгук — тоже красивое имя, но тем не менее прозвище у тебя есть.       На самом деле зачастую мнемонические имена видятся мне куда ценнее данных при рождении.       Если прозвище создано с любовью и не стоит поперёк горла у того, кому присвоено, для меня оно всегда внимательнее родительского имени, хотя бы потому что учитывает особенности конкретной личности, а не просто подбирается согласно вопросам преемственности, созвучности, астрологическим прогнозам или семантике чьих-то вынашиваемых планов.       — У меня самое простое и заурядное имя, милая, с твоим не сравнится.       И дальше обмен любезностями, против которых я ничего не имею. Имоджин довольно неплохая собеседница и очень хороший слушатель, который нисколько не виноват в том, что меня всё это никак не впечатляет. Не привлекает, не вдохновляет, не трогает. А должно бы. Лучше бы впечатляло. Лучше бы я влюбился по уши в ее голос, ноги, браслеты, запах и смех. Лучше бы мне пару личностных качеств того же Чанёля. Например, любвеобильность и умение обращать внимание на всё и с такой же лёгкостью это всё отпускать, когда появляется необходимость. Лучше бы мне разжёвывать жизненные встречи очередным драже, а не прятать за щекой одну единственную как долбаный старомодный хомяк.       — Хочешь, я скрашу тебе поездку?       — Это как ж… — Не успеваю договорить, а чужая рука уже ползёт по бедру к центру моей половой, мать ее, идентичности. — Аааа, — сначала тяну дураком, после усмехаюсь: — Да ты не робкого десятка, Имоджин, впечатлён. — В ответ она согласно мурлычет и подаётся ближе в попытке отыскать ремень под слоями собравшейся водолазки. — Но давай воздержимся. — Я перехватываю тёплое запястье, задевая гремучие браслеты. — Что-то мне подсказывает, что твой водитель может не справиться с управлением.       По-моему, ее это немного обижает. Сказать точно не могу.       Она сильнее натягивает ремень безопасности, задирает руки, чтобы поправить тугую часть собранных в хвост волос, и после отворачивается к окну, замолкая на множество долгих минут.       Я уже понял, что скромность и неуверенность в ней исключительно хрестоматийны, загружены механически и выбраны привычной моделью поведения, когда как на деле рядом со мной человек с целым свитком фантазий, желаний и грёз, которые не терпится осуществить.       Возможно, среди них вполне себе не последнее место занимает мечта сделать минет владельцу дорогой машины, пока та пребывает на ходу, в чем нет ничего необычного, и, достанься ей, скажем, тот же Дюма, к утру этот пункт можно было бы смело вычёркивать. Однако незадача состоит в том, что Имоджин, к ее большому невезению, выбрала из всех именно того человека, который не имеет ровным счётом никакого желания претворять в жизнь чужие подобные фантазии.       Милки говорит, я дебил, пропускающий львиную долю мирских утех и плюшек мимо своего носа, члена и ушей, и обычно я беру пример с Юнги, не вступая с ним в спор. Слишком долго объяснять. Однажды я попытался. Начал про недолгосрочное чувственное восприятие, скупой эффект, равнодушное сердце и очень быстро закончил, потому что на меня тут же спустили всех собак чиминовой убеждённости в том, что я веду себя «как недоразвитый зверобой с эректильной дисфункцией воображения».       Зверобоя это, кстати, нисколько не обидело, потому что его устраивают абсолютно все составные фрагменты жизни за исключением одной погрешности, и, опуская ее, можно смело сказать, что он с самого детства ходит по застывшей лаве совсем с другими установками.       Допустим, я не такой романтик, как Минджэ, но, честно говоря, если уж надо словить кайф минета за рулём, мне бы хотелось, чтобы мой член был во рту человека, с которым у нас будет возможность об этом вспомнить. Повторить, в конце концов. Порассуждать, насколько это неудобно. Посмеяться, если что пойдёт не так.       Я не романтик, просто всеми руками за понятия вроде mate, pair и, в конце концов, life partner. Пусть даже по натуре он будет развязным похлеще заправской шлюхи. Я не буду против, лишь бы только испытывал желание «скрасить поездку» мне одному и чувствовал куда больше обычной смеси из тяги к азарту и мужскому члену.       Я не романтик, мне просто нужен партнёр, берущий в рот не орган, а часть меня. Берущий, если ему захочется, хоть в дороге, хоть на бездорожье, и по приезде, и утром, и через месяц, год и далее по списку.       Мне нравится получать крутой охуенный опыт, но больше всего я тащусь от возможности копить его вместе с кем-то. Не Имоджин, которой не будет здесь уже через неделю, и даже не Ботхи с работы, который клеится ко мне уже третий месяц, предлагая помогать разводить щенят. Я люблю щенят, и Ботхи определенно классный, и он мог бы точно так же отсасывать мне на ходу и никуда не деться через неделю, но я просто… просто не чувствую, что он и есть моя «заправская шлюха». Вообще ничего не чувствую. Ни энтузиазма, ни тяги, ни желания, ни того, чему меня всю жизнь учила мать.       Когда я заезжаю к ним с бабушкой, их соседки кудахчут дебильную муть по типу «когда приведёшь невесту?» или «почему такой роскошный парень все ещё одинок?», а мать цыкает и натурально шипит, лишь бы они замолкли.       Она ни о чем таком не спрашивает. Иногда лишь напоминает, чтобы я не скрывал от неё ничего важного. О любви мы не говорим с тех пор, как не стало отца. Но тогда она всегда повторяла: «с ним у меня донорское сердце, и я не боюсь смерти». Сейчас, конечно, уже не донорское, сейчас со смертью они уже не так близки.       Помню, когда мне было шестнадцать, я признался ей, что влюбился. Она не стала спрашивать, в кого. Только уточнила:       — Не рано ли?       Я тогда надулся и пробурчал, что нет. А она улыбнулась и, пока я обедал, сказала:       — Любовь — это когда ты готов лечь под нож на операционный стол и своё сердце отдать другому, если оно у того, допустим, погибает. — Помню, я тогда чуть не выронил палочки, уставившись на неё с открытым ртом. И после впитал Спанч Бобом каждое-каждое слово: — Но тот, другой человек, тебя никогда о таком не попросит и этой жертвы не допустит. Если вы оба это почувствуете, то всё. Будете жить, вставать по утрам год за годом и всегда рядом. А не рядом — тогда пытаться скорее оказаться. Это пойдет реакция: донорское сердце заведомо стремится в чужую грудь, ему не до измен или упущенных возможностей. Для него всё очень серьезно. Оно уже определилось. А если сердце определилось, тело слова поперёк не скажет, тело ведь немного меркантильно от природы, так что будет играть по правилам, чтобы пожить. — Потом она посмеялась с выражения моего лица, заправила лохматые волосы мне за уши и опустила подбородок на сжатый кулак: — Ты ещё юн, Чонгук. И сердце у тебя юное. — Я как достойный представитель юношеского максимализма, конечно же, закатил глаза и одарил мать очень скептическим взглядом. — Не гляди на меня так. Влюблённому сердцу не до смерти, оно жить хочет и любить. Я всеми руками за и очень за тебя рада, только помни, что всему нужно время. Время во Вселенной — для роста пшеницы и мудрости. А у любви мудрость тоже есть.       Безусловно.       Только я пока не освоил.       Пока просто лежу на спине и гляжу, как сквозь занавешенные шторы солнечный свет копьями целится в бежевый ковёр.       — Если почувствуешь спустя время со всей ясностью, что вот человек стоит напротив и, что бы у вас там ни было в данный момент, у тебя сердце вдруг ни с того ни с сего весь флёр сбросило и быстрее зачем-то облачилось в больничную робу, значит, всё. Нашёл своё.       Пока прямые лучи крохотных нло зависли где-то снаружи. В них ворс и пыль пьяно шатаются по типу разбросанного космического мусора на фоне голоса моей матери.       — А найдёшь, не теряй по глупости. Ошибки — обычное дело. Ты, главное, исправляй. Бабочка за шестнадцать дней много ошибок делает? Если только не туда летит, так? Но полёт — ее ипостась: она в любом случае все делает правильно. А человек дооолго живет. Ему ошибаться суждено природой.       В голове — заученные слова, а в груди — кислое чувство неудовлетворённости. И ещё стыд да вина. Я их гоню, как могу, глушу и сглатываю, но всё рождается заново и собирается прямо во рту вперемешку со слюной.       Мы поели, мы потрахались, девушка спит, меня не спросили, за что я люблю гонки. Только кем работаю. Я сказал, что у меня свой отель. И вертолётная площадка. И три химчистки в районе Чунгумун, и ещё мне сорок пять, просто делаю водородные маски и мажу член сывороткой из Индии, поэтому такой свеженький и классный. Имоджин не смеялась, но поняла, что ее разыгрывают. Уже в отеле стало понятно, что ей нестерпимо хотелось секса и дела не было до того, чем я вообще зарабатываю на жизнь кроме заездов. Она громко стонала, отпускала грязные словечки и брала так глубоко, что было видно, как перекашивалось худое миловидное лицо. Я поработал пальцами, вознаградил разнообразием поз и, наблюдая, как леди кончает в последний раз, понял, что хочу, чтобы она быстрее уснула и больше ничего не говорила. К несчастью, ей приспичило съесть уже остывшую картошку фри и куриный салат, что принесли с вином часом ранее, поэтому я лежал и слушал, как она жует и болтает про то, что терпеть не может шахматы, свинину и кофе со льдом из Старбакса.       Прежде чем уснуть, австралийка спросила, что означает моя единственная татуировка, останусь ли после обеда и есть ли у меня сигареты.       Сигарет у меня не было. Только чужая пачка с остатками былой роскоши в бардачке машины вместе с чертовой банданой и запасом антибактериального геля. Остаться никак не мог, потому что в восемь должен стоять за стойкой, а про татуировку я люблю говорить только одно:       — Ошибка юности.       — Говоришь, как будто тебе за сорок.       — Мне сорок пять.       Отшутился, тему сменил, глаза закрыл. Она уснула.       В номере до сих пор пахнет женскими духами, жареной картошкой и приторным освежителем для белья. Здесь душно, одеяло в ногах, я совершенно обнажён, но успел вспотеть уже по третьему кругу, даже просто лёжа полумёртвой морской звездой.       Время к половине седьмого утра, в соседнем номере кто-то что-то двигает на тумбочке — проснулись. Я знаю точно, потому что уже два часа лежу без сна. Имоджин на животе, зарывшись в подушки, я слежу за нло и понимаю, что не могу сказать наверняка, как выглядит спящая рядом девушка.       Не могу сказать, какой у неё голос и какой помадой пользуется. Не могу сказать, понравился ли ей секс. Не могу сказать, понравился ли он мне.       У меня все в порядке с памятью. У меня ненормально с сердцем. Оно упрямое, бестолковое и привередливое. По утрам вот в такие моменты совсем капризное, болтливое и требовательное. Ходит во мне, злобно сопя, и открывает все клетки, чтобы каждое откровение выпадало во двор под арку из рёбер и пару минут свободно бегало от стены к стене, разминая мышцы.       Я стараюсь бороться, но утром при таком тюремном бунте это почти невозможно. В этой суматохе меня очень легко заставить во всем признаваться.       Например, мне совершенно не свойственно выбирать кого-то, дабы «скрасить поездку», неделю или вечер, я не испытываю неконтролируемой нужды снимать сексуальное напряжение, отлавливая подходящую пассию среди толпы красивых раскрепощённых людей.       Правда в том, что во время утреннего бунта на меня всегда нападают заключённые, и я превращаюсь в того, кем являюсь на самом деле. Никчёмный надзиратель, привыкший ждать, когда один конкретный мудак напишет или подъедет к концу рабочих смен, чтобы молча отвезти к себе с самой очевидной из целей.       Привыкший так сильно, что за полтора года эта полускромница из Австралии — мой первый сторонний секс, который случился не с тем конкретным мудаком.       Вот и всё.       Сейчас, когда я уже могу взвесить и остыть, со всей очевидностью понимаю, что случился этот блядский секс, потому что, даже когда мои откровения сидят взаперти, я все равно всегда слышу, что они выкрикивают. Обычно глушу и стараюсь игнорировать, а сегодня ночью, читая чужую гребаную записку посреди подсвеченного неоном сортира, игнорировать не стал и до безумия разозлился.       Так захотелось заткнуть им рот. Так невыносимо стало слышать, что они кричат и в чем обличают.       Я сделал то, что сделал. Трахнул девочку с красивыми ногами, чтобы ни одна внутренняя скотина больше не вякала, будто я хочу и тянусь только к одному человеку, наступая на свои же оставленные ещё в юности грабли.       Всё это хрень собачья и полная чушь. Я не романтик, мне плевать, и скажите, пожалуйста, почему нужно отказываться от стабильного секса, если он так удачно и просто предоставляется? Даже если предлагает беспросветный кретин, который ни разу не прикоснулся к моим губам своими и не посмотрел в глаза после того, как кончил. Какая разница, если меня всё устраивает?       Меня всё устраивает.       Это всего лишь способ получить удовольствие. Секс. Мне хорошо. Ему хорошо.       Ему хорошо?       Не было бы ему хорошо, хрен бы он оставлял свои короткие «приедешь?», хрен бы заезжал сам! Может, ему нравится, когда партнеров хуева туча, когда есть целый набор из разных размеров и привычек. Может, у него сердце с того далёкого года без всяких там откровений, никто на него не кричит, и сам он с собой не спорит, и его мать никогда не говорила ему, что время во Вселенной — для роста пшеницы и мудрости, а любовь — это донорство по умолчанию, которая будет визжать корнем мандрагоры, если возьмёшь привычку ее затыкать.       Меня просто трахают и просто отдаются сами, и плевать, почему и зачем, потому что это неважно, потому что это мне наконец пора начать говорить ему четкое «нет» и соблюдать прилагаемые к этим трём буквам совершенно однозначные инструкции.       Успеваю тапнуть по сенсорному экрану, отключая будильник после первой же раздражающей ноты.       Замираю над тумбочкой. Шесть тридцать. Имоджин не шелохнулась.       Иду в ванную комнату и запираю дверь. В этом отеле она просторная, желто-зелёная, как гоночный флаг в случае фальстарта на Формуле-1.       В зеркальном отражении над раковиной никчёмный надзиратель собственной тюрьмы общего режима с повисшим членом, плоским животом и безжизненным черно-синим гнездом на голове.       Бунт продолжается.       Зачем-то опускаю глаза к татуировке на правой стороне лобка почти в основании левого бедра. Четыре английских слова из прошлого, произнесённые юным преступником очень много лет назад, выцвели и поблекли, но все равно как дурак по обыкновению провожу по ним пальцами.       Бунт продолжается.       Розовая пантера воспоминаний крадётся от лобка к груди. Десятки откровений с электрошокерами танцуют по кратерной сцене, застывшей между моими ушами. Рассказывают, где я хочу быть и с кем, чей запах ощущать и кого видеть, выходя из ванной комнаты.       Знание рвёт мне грудь, играет на нервах и страшно изводит колючей проволокой живот.       Это всегда похоже на пробы в школу балета для мальчиков. Изнеженный танец, который только кажется олицетворением невесомой лёгкости, а на деле соткан из боли, горящих мышц и сломанных ногтей. Я знаю. Мои откровения танцуют его внутри множество раз. Танцуют совсем не долго, потому что это страшно нелегко. Настолько, что каждое уходит за кулисы добровольно. Бросает бунтовать, бросает хрипеть и злиться. Прячется в клетку отдыхать до следующего прилива сил.       Я убираю ладонь от татуировки, собираю волосы резинкой с запястья и нахожу запасную упакованную щетку в верхнем шкафу с полотенцами. Чищу зубы, считая звуки электронных замков захлопывающихся камер внутри самого себя, после иду в душ.       Когда покидаю номер и подхожу к машине, рассасывая ментос, бунт во мне уже подавлен.       Всё.       Впереди сутки на смене с короткими пит-стопами, медицинская маска на пол-лица и тёрки с новым управляющим.       Впереди середина мая. Потом конец весны. Следом — лето. Мне будет двадцать шесть, то есть по-западному, конечно, двадцать пять, но я стану взрослее, и мудрее, и непременно сдержаннее, снесу тюрьму, построю буддийский храм и сяду там медитировать под урчание гоночных движков, чтобы научиться меньше открывать рот, а побольше — чакры.       У меня всё будет хорошо.       «Хорошо» — это не «отлично», но, черт возьми, тоже очень даже ничего.