Тянущий вниз

— Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два, пять, пять, семь, ноль, три… восемь… Кровь пылала огнём, ему слышались крики, мечущиеся под сводами зала. Символы на стенах слились, задрожав, заплясали в воздухе, наполненные синей энергией. Тяжёлые каменные стены обступили Баки, склонившись над ним, как доктора, ломающие голову над трупом, а после растворились сгустками ручьёв крови и опали клубками кишок. В провалах рушащихся стен мерещились застывшие масками боли и страха лица людей — людей, которых утащили из клеток до него. Их белёсые глаза были незрячими, но тела, кренясь и пошатываясь, волочили ноги к нему. Он боролся с оковами, выкрикивая свое имя и порядковый номер, как мантру, чтобы прогнать наваждение, но это было так же тщетно, как последние молитвы погибавших в окопах. Внезапно они скопом бросились на него, вцепляясь когтистыми руками в запястья и лодыжки, почти четвертуя, прежде чем отпустить, и он полетел спиной вперёд в разверстую пропасть. — Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два, пять, пять, семь, ноль… три… восемь… Он тонул. Горло наполнилось металлическим привкусом, а следом горькой белой слизью. Он не видел, но ощущал себя по шею в густой жиже. Хуже того, он был не один: в ихоре что-то двигалось, скользило мимо его ног, задевая лодыжки. Что-то острое лизнуло-царапнуло бицепс, а затем ввинтилось в живот, словно распаляясь его бессвязными захлёбывающимися криками. Теперь он чувствовал, как нечто корчится и извивается внутри него, пробираясь вверх по кишкам, как змея через шланг. Его тело конвульсивно сжималось, противясь вторжению, но чем сильнее он бился, тем сильнее весь содрогался, и тем глубже оно продвигалось, копошась уже под самым сердцем. А затем с тошнотворным хрустом оно разделилось — одно стало многим — и ринулось во все стороны, хлынув по венам. — Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два, пять, пять, семь… ноль… три… Судорожно вдохнув, он прорвался на поверхность, зрение вернулось так резко, что глазам стало больно. Он страстно пожелал утонуть. Сухо, удушающе жарко, он пёкся заживо. Его так мучила жажда! Горло превратилось в наждак, распухший ватный язык едва ворочался. Зрение плыло, и синий свет маревом колыхался вокруг, как огонь в печи, но ноги по-прежнему увязали во влажной трясине. Он изо всех сил пытался наклониться, чтобы напиться, но тело не сгибалось. Руки и ноги крепко держало, и облегчение было недосягаемым. Свинья в очках с улыбкой, обнажившей кривые клыки, всадила серповидное копыто в его грудь. БОЛЬ. Непереносимая, объявшая всё тело. Сильнее, чем змеи в кишках, больше, чем от жажды или удушья. Он рвался в оковах, пока в мясо не растёр запястья о грубые края кандалов, а потом острозубые змеи глубже впились ему в руки. Вены снова вспыхнули кислотой, на глаза наползла красная дымка, следом всё почернело. Он уплывал, невесомый, дрейфовал. Но едва он почувствовал, что его вот-вот унесёт прочь и развеет, как облако на ветру, в носу закололо озоном, а тело превратилось в провод под напряжением. Живот дёрнуло, когда его с силой потянуло вниз, спина ударилась о твёрдый камень. — Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два, пять, пять… семь… ноль… Раннее утреннее солнце бледно просвечивало сквозь застиранные занавески, пылинки беззвучно танцевали в лучах. Баки лениво пошевелился на тонком матрасе. В теле стояла медлительная сонная тяжесть. Где-то на задворках сознания тянулась мысль, что что-то не так, но он не мог заставить себя волноваться. Он был дома. Он потянулся, с улыбкой вдыхая знакомый букет запахов, в котором мешался пот, душок мусора и бензина с намёком на далёкую выпечку, и всё же это оставалось на его памяти лучшим, что он когда-либо нюхал. Комната поменялась, или он переместился, чтобы увидеть подле себя небольшую фигуру крепко спящего — копна взъерошенных светлых волос единственная выглядывала из-под тяжёлых одеял. В комнате было холодно, но под одеялами тепло и даже жарковато, и сейчас никакие угрозы мастера насчёт потери работы не могли убедить его сдвинуться хоть на дюйм. Женщина?.. Его разум вызвал образы стройных проказливых девушек, кружащихся на танцполе, хихикающих и чуть пьяных в его руках; их глаза, обещающие, что вечернее веселье не закончится в клубе. Нет. Стив. Cердце защемило, и он не знал почему. Он чувствовал себя таким далёким, и всё же он был прямо там. Прямо здесь. Баки усмехнулся: «Эй, старик. Ты проспишь всё на свете». Он потянулся, чтобы как следует тряхнуть его за тощее плечо, но пальцы схватили воздух. Стив повернулся, со вздохом протирая сонные глаза, и потерянно уставился прямо на него: «Хотел бы я быть с тобой, Бак». Послышался влажный кашель, но Баки не мог сказать, исходил звук от Стива или от него самого. Вся квартира внезапно выстыла. Холод прокрадывался под одеяла, с каждым вдохом воруя всё больше тепла, пока он не начал дышать льдом. «Нет. Нет, Стив», — серьёзно произнёс Баки, но каждое слово скребло снежным крошевом, забивающим лёгкие. «...сражаясь рядом с тобой», — Стив продолжал, будто не слышал слов Баки, и вздрогнул, когда очередной разрушительный кашель сотряс всё его тело — тело Баки — обоих. «Ты должен быть в безопасности. Здесь, в Бруклине». — Баки будто говорил со стеной, и только сейчас ему в глаза бросился болезненный желтоватый оттенок Стивовой кожи, обтянувшей слишком тонкий костяк, и комки тряпок с пятнами крови, брошенные у кровати. «Сделать мою жизнь стоящей чего-то». — повторял Стив, но его голос звучал глухо и издалека. Баки терял его. Стив выглядел таким больным, гораздо хуже, чем когда-либо бывал раньше, а Баки не мог с ним остаться. Больше всего на свете он хотел остаться здесь и согреть Стива. Спасти. Но теперь всё сильнее казалось, что он из стылой тьмы наблюдает за Стивом на киноэкране — наблюдает, как пятно цвета и звука, тускнея, уплывает дальше и дальше. «Не уходи! — крикнул Баки. — Стив! Прости!» Но даже сам не услышал собственных слов, потому что их поглотили холод и мрак. — Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два, пять… пять… семь… ноль… — ...продвигается? … — ...зашёл довольно далеко. Почти потеряли его несколько раз. … — Я ожидаю от вас успеха. Синий свет прожигал мозг даже сквозь плотно закрытые веки. Было больно дышать. Грудь и лёгкие болели, запястья болели, лодыжки болели, и он чувствовал, как в них отдаётся каждый натужный удар сердца, толкавшего по венам кровь, будто ставшую густой чёрной патокой. Хуже всего была острая свежая боль в груди. Перед мысленным взором мелькнул образ человека-свиньи, взрезавшего его грудь руками-копытами, и Баки дрогнул, застонал и с трудом разлепил глаза, пытаясь увидеть, что происходит. Он немедленно пожалел об этом. Прямо над ним нависала чудовищная освежёванная... образина. Всё лицо — если это так можно было назвать — казалось пропитанным кровью. Сидевшие глубоко в глазницах глаза-бусинки впивались в самую душу. Баки спохватился, дёрнулся, упираясь, пытаясь отвести взгляд, но голова будто сидела в тисках — он не мог шевельнуться и едва мог дышать. Лицо-череп каким-то образом нахмурилось: — Он просыпается. Где-то за пределами видимости послышался шорох, затем снова ужалило руку. Вверх к плечу потёк жар, разгораясь всё больше. В глазах поплыло, и лицо над ним исказилось в злобной плотоядной ухмылке; взметнувшийся синий огонь поглотил всё вокруг, кроме него. Длинные клыки выдвинулись из-под остатков губ, нечестивые рога, изгибаясь, протянулись к нему. Баки пытался отодвинуться, но голову не пускало, и он мог только бессильно следить, как кончики почти достигают его глаз. «Вы продвигаетесь так замечательно, сержант Барнс, — свистяще прошипело оно. — Скоро вы к нам присоединитесь». Инстинктивно Баки бросился, нанося крепкий удар прямо в скалящиеся зубы. Но в момент столкновения видение разлетелось на мириады осколков, — каждый с ухмылкой черепа или торжествующим глазом-бусинкой — и осыпали его дождём, раня руку. Зеркало. Зеркало. Но голос не умолкал. Напротив, он продолжал неотступно шептать в его разуме: «Я уже внутри тебя». Сердце Баки бешено заколотилось, тело жгло изнутри; казалось, огонь облизывал кожу. «Ты уже один из нас». Немыслимо: Баки почувствовал, как в нём зашевелилось неуместное возбуждение. «Зачем бороться с этим, сержант? Это то, чем ты всегда был где-то глубоко внутри, не так ли?» — Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два, пять… пять… семь… Над ним высилась человеческая громада, непреодолимая и необоримая. «Время пришло», — голос шептал вокруг него и скользил внутри, полный мрачного предвкушения. Он не мог сосредоточиться, не мог собраться с мыслями, чтобы уразуметь смысл этих слов. Его тело удерживалось лишь тончайшими нитями, по которым порой пробегал белый огонь. Затем удар новой боли — это были не нити — это были провода, и он полыхал электричеством, всё его существо вибрировало в агонии. Что происходило? Где он? Когда прекратится боль? Был ли это конец? Или начало? Серп луны висел над горой в нечестивом сиянии. Замерший наготове. Готовый вгрызться, врезаться в саму гору. Его сердце тяжело бухало, и он обнаружил, что ждёт, затаив дыхание, но не мог постичь почему: принесет это облегчение или ещё больше мучений. — Джеймс Бьюкенен Барнс. Три, два… пять… пять… Три… два… пять… пять… Золотой и синий. Громкий звон и удар, тяжесть исчезла с его рук и ног. Всепроникающий потрескивающий синий свет ещё бушевал вокруг, но над Баки нависла тень, превращавшая синий во что-то чудесное золотое. Ореол золотого света окружал то, что сложилось в лицо. Сияние прояснилось, показываясь тем же мерзостным синим, но другим, преобразованным в яркий и чистый, и оседая золотом светлых волос. А лицо — лицо… Губы на нём что-то произносили, но Баки не мог разобрать, его уши были полны воды. — Ст... Стив?.. — сипло вытолкнул он. Тёплая рука подхватила затылок, и Баки так хотелось надеяться. — Вставай. — Голос — Стивов голос, но это не мог быть он. Не-Стив наклонился над ним; это выглядело таким настоящим, но и раньше всё казалось и чувствовалось настоящим. Серьёзные голубые глаза, тот самый нос, кривоватый после множества драк — знакомо подтекающий кровью. — Стив... Капнуло. Внезапная вспышка боли непереносимо божественно наполнила его, хлынув из тёплого влажного пятна на груди, и захлестнула, исторгнув умоляющий вопль. Горящая грудь взорвалась светом и энергией, и чувством какой-то неправильной цельности. Он желал, чтобы это длилось вечно, и он не мог вынести ещё ни секунды, как вдруг всё прекратилось так же внезапно, как началось. Электрический синий визжал, шипел и умирал, погружая зал в темноту. Всё стихло, Баки снова парил, но на этот раз вертикально, полновесно чувствуя своё тело, когда ангел с лицом Стива быстро уносил его прочь от боли. Он знал, что умрет; теперь он был готов к этому.