И бесшумные звери, и бесстрашные люди

Шейный платок — на пол, а пуговицы — вон из петель. Манерным движением сбросить рубашку с покатых плеч, и только потом, не торопясь, заняться расстёгиванием запонок. Чужие губы невинно касаются подбородка. Чужая ладонь застывает где-то на уровне лопаток, поддерживая — как бы не сверзнуться с этих тощих цыплячьих бёдер и острых колен, расправляясь с завязками форменных брюк. Печать, видно, мозолит глаза его Светлости — Барма опускает голову, созвездием-треугольником коротких поцелуев соединяет ключицу, предплечье и без пятнадцати полночь. Брейк корпусом откидывается назад, уходя от прикосновения. Щурится лукаво, недобро. — Неправда ли, — спрашивает он и смеётся, — я горяч, как Ад? Скажи это, герцог. Руфус опускает голову — так прячет покрасневшие скулы. А на тёмных губах — улыбка, непривычно рассеянная, не соответствующая моменту чуть больше, чем «совсем». — Да, Зарксис, — имя вместо хлёсткого шипящего «Шляпник» падает в сумрак комнаты и пропадает, а Брейк, забыв его поймать, тут же жалеет об этом, — ты очень красив. Брейк не смеётся больше — хохочет. Берёт руку Руфуса в свою — ладонь у него шире, и смуглее, и нежнее: нет мозолей от оружия, нет рубцов и заусенцев. Направляет его пальцы к длинному белому шраму на боку: — Что, и это тоже красиво? Выше — рытвины случайного ожога. Выше… Угольные бугры линий внахлест, как удары хлыстом. Барма неопределённо цокает языком. У него холодные ладони, но у Брейка — не теплее. — У этого есть история. Выше — мягкое прикосновение к щеке, убранные за ухо соломенные волосы. Барма любит истории. Барма любит, когда Брейк смотрит на него обоими глазами.