И бесшумные звери, и бесстрашные люди

Вот он шагает, почти летит — по чужим головам и рукам, и на каблуках не остается ни капли крови. не улыбается — скалится, но много чаще на лице — замершее выражение томной скуки: злой изгиб темных губ сулит беду всякому, кто подойдет ближе, чем на метр, и люди опускают глаза, хотя он сам, первый, не ищет их взглядов, — даже в лицо ему смотреть сложно — оно застывшее, вечноюное уже тридцать лет и три года, неживое. Исколотое, как дробью, наивными пятнами добрых веснушек, но не становящееся от них добрее или теплее — ни на десятую долю градуса. Тяжелый плащ делает фигуру монолитной. А с остальным вполне справляется веер — безобидный дамский атрибут, превращающийся в оружие, стоит ему просто обратить на него свое внимание. Зарксис Брейк рушит мёрзлое спокойствие до атомной пыли, ликерными пальцами пробирается в череп — раз сердце заиндевело, может, удастся обосноваться в мозге? И ему удается — когда он раз за разом, нарушая все правила приличия, субординации и уважения к чужим личным границам, подплывает почти вплотную, когда в интимной ярости поединка чувствуется почти объятие, когда говорит что-то — информационный шум, действующий практически убаюкивающе — у Бармы нет ни сил, ни особого желания менять ситуацию, и Брейк методично, осторожно, шаг за аккуратным шаркающим шагом сокращает дистанцию. Упрямо ищет ускользающий взгляд — а найдя, смеется так радостно, что все духи весны выпускают своих соловьев из золотых клеток. Галантно помогает донести книги до библиотеки штаба, хотя, объективно, в этом нет никакой нужды. Соглашается отужинать в Les deux garçons, и весь вечер срывает овации чужой бледной улыбки одними уголками губ, а под конец глуповато накрывает его руку своей. Барме интересно, зачем. С любопытством исследователя по-птичьи наклонив голову к левому плечу, он тянется поцеловать его — за бордовыми портьерами пустой театральной ложи. на сцене играют «Бурю», и колдун Просперо читает свой финальный монолог, Барма смотрел «Бурю» уже четыре раза, он знает — вот Просперо изгнали собственные братья на усушливый клочок земли посреди океана, а вот любовь торжествует. Он вспоминает похожую историю, только без счастливого конца, но заново погружаться в перипетии интриг собственных предков не хочется, вечер слишком хорош — поэтому он целует Брейка, и Брейк с готовностью отвечает. Кто он — Барма? Влиятельный покровитель? Способ доступа к архивам пандоры? Или Зарксису просто скучно? — В грядущий вторник, — шепчет Брейк на грани слышимости, — открытие частной коллекции скульптуры… всегда мечтал вживую увидеть «Экстаз Святой Терезы». Барма легко соглашается. — Хорошо, — говорит он, — заедешь за мной в пять? — А что с твоими экипажами? — Ничего экстраординарного, Зарксис, просто ты — отвезешь нас ко мне после выставки. И проведешь ночь у меня. Просперо отрекается от магии. Брейк изумленно моргает, и Барма успевает коротко коснуться губами его щеки, прежде чем зал взрывается овациями. Барма полагает, что подобные способы проведения досуга наскучили ему много лет назад — но вот же он сам, будто со стороны, смотрит на себя в длинное узкое зеркало в коридоре — куда девался плащ, и веер, и хваленый безразличный взгляд? Силуэт кажется хрупким и тонкокостным, и Брейк с болезненной нежностью гладит лебединую шею, целует туда же, а он не может сдержать изумленного вздоха. Есть что-то мстительно-прекрасное в том, чтобы распахнуть его рубашку — чёрную-чёрную печать на белый-белый свет — и прижать горячую ладонь к его груди там, где бьется сердце, где, кажется, сейчас измажет кожу угольной пылью метка бездны, но рука остается чистой, а у Брейка сбивается дыхание. Что-то трескается у него внутри, как лед в апреле. Ощущение резной ручки зеркала в пальцах заземляет — Барма привычно не смотрит в свои глаза, но устало вздыхает, отмечая, что и без того пестрые, как чешуя акары, скулы стали еще контрастнее, наливаясь пигментом в звездочках пятен — признак приближающегося тепла. Он сидит на краю кровати, ему холодно и спокойно, и он настолько уходит в свои мысли, что вздрагивает, когда проснувшийся Брейк обнимает его со спины. — И чем тебе так не нравятся твои веснушки? Это же, — говорит он, — как солнце поцеловало. Забирается прохладными ладонями под сорочку — Барма дергает плечом, но активно не возражает. — По моим расчетам, ты уже должен был потерять ко мне и устройству моего внутреннего мира всякий интерес. — Почему это? — Потому что иначе твои действия не имели бы логического завершения, а значит — смысла. — Не все действия наших сердец имеют смысл. Иногда людям просто нравятся люди, ну же, ты всегда мечтал узнать, каково это, только забыл... Заставил себя забыть. — Что мне делать, чтобы вспомнить? — спрашивает Барма с какой-то совсем неожиданной грустью в голосе. — Для начала, — Брейк отводит зеркало в сторону, — перестать придумывать мои козни вместо меня. Я знаю, каким ты можешь быть, если лишить тебя твоей невозмутимости, но это — только наше дело. Барма тоже знает. Кажется, ночью какой-то из его глетчеров начал таять — или же это случилось много раньше, когда Зарксис неловко переплел их пальцы в ресторане на глазах шуршащей сплетнями публики?