И бесшумные звери, и бесстрашные люди

В этот раз что-то идет не так. Тесный квадрат комнаты, перелетные птицы теней на ваших лицах, оно случалось с вами уже столько раз, но то, как, не находя решения, вздрагивает его рука, ложась на твою грудь туда, где бьется сердце — новое. Ты не знаешь, куда деть взгляд. В окно глухо скребется острая ветка ольхи, а снаружи рыдает дождь. Небо, черно-рыжее позднеосеннее небо, похоже на перевернутый ржавый таз, которым накрыли ваши жизни. Он бы осудил тебя за непоэтичность метафоры, но ты ничего не можешь с собой поделать. В этом есть что-то обреченное, думаешь ты, ты берешь его запястье и отводишь от себя, ты не смотришь в его изжелта-смуглое лицо, обедневшее до серого в переменчивом свечном свете. Это — дань уважения рассыпающемуся самообладанию, хотя тебе, по сути, нет дела, но ты привык думать именно таким образом. Все мысли текут лениво и отстраненно, как будто ты пьян, но он не любит пить, потому что это значит потерять контроль, а тебе недоступно такое счастье, как забыться в алкогольном бреду. Приходится искать себе другие способы. Контроль он все-таки теряет — каждый раз. Раньше, позже — но сегодня ты с самого начала замечаешь новый оттенок эмоции мраморной маски. Он словно сомневается в чем-то, и это странно вдвойне, потому что на политической арене — всей его жизни — он не может позволить себе такую слабость и роскошь, как видимое другим сомнение. Ты играешься с восприятием собственных чувств, словно со стаканчиками и монетками — подсовываешь окружающим поводы для чесания языком, скрывая за ними пустоту, а его наружность пуста изначально, и, честно говоря, тебе никогда не было интересно, есть ли там хоть что-то внутри. Ты думаешь об этом достаточно топорно, но все еще — слишком отдаленно, чтобы за ощущение можно было уцепиться. Тебе любопытно — что будет, если ты поцелуешь его сейчас, и ты делаешь это, но ничего особенного не происходит. От него пахнет корицей, паприкой и удушливым свечным дымом с ладаном и куркумой — и это тоже абсолютно обычное чувство. Оно возвращает тебя в колыбель звенящей полупустыни, куда не ступала твоя нога, но о которой он рассказывал тебе одним зимним вечером, и его голос был таким показательно спокойным, что ты не осмелился спросить, скучает ли он. Теперь он переплетает свои пальцы с твоими, и ты почему-то повторяешь его движение. Это самое интимное, что происходило с вами за все ваши редкие встречи, и вызывает, ты хотел бы сказать, только недоумение, но это лишь половина правды. Ты даже позволяешь ему снять с себя рубашку, что на тебя не очень похоже. Он аккуратно складывает ее на краю кровати, и ты мог бы давно положить этому конец, но ты замечаешь, что он не обращает внимания на печать, как ты ожидал — в глаз тоже не смотрит, куда-то чуть ниже рта, но и — не на печать. Почему-то это кажется тебе трогательным: еще несколько месяцев назад он не стал бы так заботиться о твоем комфорте, ты уверен. Ты полагаешь, это может быть как минимум забавно. Ты вжимаешься губами в его шею, ни на что особенно не рассчитывая, но он сдавленно вздыхает, как будто ему не хватает воздуха, и смыкает руки за твоей спиной, а ты сюрпризом для самого себя зеркалишь его действие. У него ледяные ладони, твоим лопаткам неприятно, но это вызывает не раздражение, а желание согреть, и… давно ли ты обращал на такое внимание? Кажется, сентиментальность заразна. Ты так привык, в общем-то, не ставить во главу угла свои чувства (кроме злости, любви к сладкому и мимолетных иррациональных хотелок, конечно же, без них жизнь стала бы пресной), что сейчас это вызывает непонимание. Еще больше удивительно — тебе всегда казалось, что он на такое просто не способен. Вы оба не способны. Наблюдая за тем, как настойчивостью твоих пальцев на его лице болезненно проявляется открытость эмоции, ты перестаешь понимать что-либо. Он целует тебя и широким движением стирает пот с твоих плечей, и ты улыбаешься — не в вуайеристскую пустоту зрительного зала, а ему.