***
Все отчего-то вбили себе в голову, что больше всего Зойка нуждалась теперь в советах, как лучше жить. Единственным человеком, от которого она готова была их слышать, стал Юра, и это нехило способствовало одиночеству. Немногочисленные увлечения свои она делила с ним же, а времени на былых друзей-подружек у неё теперь совсем не осталось из-за работы. Нельзя сказать, чтобы Зоя вообще была с кем-то из них очень близка когда-нибудь, а теперь, уклоняясь от навязчивых уговоров касательно родителей и даже Андрюши, отпугнула ребят окончательно. Юра на это предположил, что они просто не верили в неё по-настоящему. А кому нужны такие друзья? Оставалась ещё сестра, но после всех недопониманий, холодности и насмешек обращаться к ней за поддержкой было бы низко и противно. Зойка, в былые времена — отъявленная болтушка и душа компании, едва-едва удерживала себя и пошатнувшуюся гордость свою в руках, а Любка, будто назло, начала лезть к ней сама. Вообразила, что Зоя мучается совестью перед отцом и непременно нуждается в душеспасительных беседах. Закончилось это ожидаемо нервным срывом с непечатным посылом Любки… помогать не Зое, а будущим подопечным детишкам. Обычно не вспыльчивая младшая сестра опешила и разобиделась на такие заявления, а потому и носа больше в Зоину сторону не казала. Ну и пусть. Где ты была в ту треклятую ночь, а?.. Пропасть между Зойкой и родными стремительно разрасталась. Родители не видели в этом своей вины. Но и сам конфликт не коробил так сильно, как то, что все их жалкие порывы начать разговор сводились в конце концов к ругани в адрес Юры и попытке снова дочь к себе привязать. Тем временем жизнь проходила, вернее, неслась, как бродячие псы на кость, в ожидании смутного призрака долгожданной награды. Так и для Зойки всё существование последние несколько лет составляло сплошную мечту, и явную, и грядущую: примерить на себя Юрину фамилию, дождаться возможности уехать от предков, устроиться на хорошую работу, завести детей, и вот тогда… Первое, к её небывалому счастью, не заставило себя ждать. Едва преодолев порог того, что зовётся приличным образованием врача (а они, как с гордостью подчёркивала Зоя в окружении сплетниц-коллег, учатся всю жизнь), Юра сделал ей предложение. Вышло скромно, даже слишком, но разве теперь она могла раздумывать? Шифоновое кремовое платье ужасно шло огненной Зойкиной причёске, а блестящее кольцо — мрамору гибких пальцев. На миг вернулась к ней прежняя мещанская щеголеватость, свойственная многим девушкам этого возраста. Зоя нарадоваться не могла и, трепетно обвивая Юрину шею руками в миг, когда они оставались одни, едва не плакала от счастья. Как же ей повезло с ним! В квартиру Синицыных она перебралась окончательно за несколько месяцев до свадьбы: родители, узнав о «компрометирующей» помолвке последними, рассвирепели окончательно. На сей раз обошлось, к счастью или нет, без мучительно-нудных взываний: ей просто без обиняков дали понять, что больше не желают видеть в своём доме, и Зое лишь оставалось щёлкнуть замком да перетащить дорожную сумку с «пожитками» на несколько метров к уже ставшей родной двери. Юрина мама была полностью готова принять её в семью. Так они и жили-поживали втроём, в тесноте, да не в обиде. Юра на скромную покуда зарплату обеспечивал их не менее скромные до поры нужды (хоть сама Зойка в своём магазинчике, держатель которого оставил её из жалости, зачем-то продолжала возиться с утра до ночи), и почти всё её… пугающе устраивало. Разве только падкие на кляузы соседи шептались бесстыдно за спиной. Разве только предательски кольнуло в сердце, когда в решающий момент в ЗАГСе так и не увидела ни родителей, ни сестры. Разумеется, приглашать их самолично она не стала — с какой бы стати? Но отчего-то простодушно, ребячески понадеялась. И стало вдруг так постыдно горько о чём-то несбывшемся. Зоя с детства гадала, какой будет её свадьба. Приметы возбуждали девичье воображение не меньше, чем тайной покрытая личность милого наречённого. И ценен был даже не сам процесс, естественный и извечный, не суженый — в какой-то момент она ведь предполагала даже быть Андрюшиной женой! — но выпестованная, глубоко в душу въевшаяся тоска по беспечной сказке, которая единственный в жизни раз с тобой приключается. Все вокруг, любуясь Зойкиной прелестью, завистливо твердили о том, как хотели бы побывать на женитьбе «солнышка», и даже Люба, которой такое счастье едва ли светило в будущем, тоже ждала чего-то впечатляющего. А всё… всё было как-то не так. Живи вот теперь с обидой на свои же глупые ожидания! Но ведь, убеждала она себя, какие бы ни были отношения, так не полагается. На старые, как мир, слова благословения, пусть переполненного оговорками и напрочь лишённого искренности, предки всё же могли бы не поскупиться. А ещё она боялась себе признаться, что скучала. Самую капельку. Но плакать, плакать в момент, которого так ждала, когда столько доброго впереди, когда любимый до потери пульса человек стоит напротив в ожидании её твёрдого согласия — значит предавать его. И потом, исполнись родительская воля, она бы здесь вообще не стояла. Потому Зойка улыбалась, улыбалась напыщенной регистраторше, улыбалась новоиспечённой свекрови, улыбалась своему теперь уже настоящему мужу, его ободряющей улыбке и небрежно выбритому подбородку, прежде чем позволила приподнять фату и медленно, но верно овладеть сначала её трепетными губами, а потом и всем остальным, что оставалось в Зое от сожаления. Так справедливо, так правильно. Это был её выбор, самое главное. От страха у Зойки дрожали руки, но Юра словами ли, губами мягко унимал эту дрожь. Потому что знал. Удивительно хорошо знал её. Не значит ли это, что оно действительно — навсегда?.. Это был ещё один рубеж, ещё одна победно взятая высота. Что ж, никогда не бывает рано, сказала бы Зоя себе юной. Но вот оно свершилось. Зоя не ожидала чуда после свершения свадебного торжества, таинство брачной ночи её молодое тело познало задолго до того дня. К чему стесняться, если встречаешь того, кто принимает тебя полностью? Тогда с каждым поцелуем она как будто расцветала, впитывала прикосновения, как ребёнок — материнское молоко. И было до невозможности больно, сладко, удивительно познавать эту любовь в первый раз. Такой страстью горели Юрины глаза, такое горячее торжество, надежда, вдохновение в них пылало… Зоя с радостью окуналась в омут желаний каждую их встречу, однако новая, совместная жизнь потихоньку всякий момент единения, всякую радость превращала в обыденность. Не один день задавалась Зоя вопросом, как с этим быть. О медовом месяце и речи быть не могло: перспектива жить на гречке ближайшие полгода никого из домочадцев не прельщала… А уж в быту и вовсе удивляться было нечему. Домашними делами девушка занималась фактически одна, требовать от старушки помощи было совестно. А потому дни текли за хлопотами и робкими надеждами всё быстрее. Подчас становилось нестерпимо тоскливо, провести ночь вместе с мужем доводилось редко: то в больнице Юра оставался с пациентами, то возвращался так поздно, что она уже видела третий сон. Конечно, выдавались и донельзя счастливые семейные моменты, но параллельно им в расчётливом и не обременённом одновременно какой-то серьёзной нагрузкой Зойкином мозгу начало твориться, что называется, горе от ума. Вот работа работой, а интересно ли Юре будет с ней через несколько лет, по уши увязшей в неразобранных коробках и грязном белье? Пришлось уволиться. Дома, однако же, стало совсем скверно. Изредка наблюдала она в дверной глазок за исправно отправляющейся каждое утро на учёбу Любкой, и начинала Зою потихоньку грызть липкая, болезненная ревность. От скуки ли, наущенной тревоги это взялось… Она терялась в догадках. Вот на таких холёных скоро Юра начнёт бросаться (хотя назвать холёной пролетарски одетую и нелепо причёсанную сестру ещё надо было додуматься) — мужчина всё-таки! Необходимо было что-то предпринять. Злость на Любку за то, как равнодушно без Зои вертится её мир, невыразимое беспокойство за своё хрупкое будущее, отчаянное, почти инстинктивное желание сохранить то, на чем её вселенная держалась — Юру, — всё смешалось, вгоняя Зою в лютую тоску, искажённую до кучи тяжестью вины. И она всё больше загоняла себя домашними делами. Ещё юная, мятежная, пытливая головушка всё никак не отвыкала от кропотливой работы, а потому очертя саму же себя бросалась во все тяжкие, и решения её порой едва удерживались в рамках благоразумного. В какой-то момент пришла Зойке шальная мысль родить ребёнка. Забросить свою зашедшую, казалось, в тупик, запутанную жизнь, занявшись чужой, показалось вдруг удобным и правильным. Детей заводят все, в двадцать лет это совершенно не редкость. Да и материнский инстинкт всё же не шутка; что она, не справится с младенцем? Зое однозначно было бы не так одиноко: если не удаётся видеть любимого каждый день, можно было бы — хоть его маленькую копию рядом. Возможно, и бабушке будет в радость. «Юрочка, миленький», — просила она, прижимая к груди его косматую голову в одну из тех ночей, когда возможным казалось всё. — «Ты же хотел наследника, вот и будет у тебя сынок, станем мы настоящей семьёй. Перестанет весь дом на меня косо смотреть. Я знаю, мы выше всех этих слухов, но, может, хоть мои родители прекратили бы желать нам зла, стань я матерью сама. Совсем ты меня не жалеешь…» «Дурочка ты, несчастная дурочка, как и все женщины», — твердил он, целуя её. — «Я ведь говорил, что нельзя эту грязь всерьёз воспринимать, даже слушать не надо. Я не хотел тебе такой жизни, понимаешь? Где нам ребёнка этого растить и на какие деньги? Дай же ты времени пройти, всё будет у нас, Зой. И не скули, видишь, я делаю что могу». Зойка вздыхала и соглашалась, соглашалась, соглашалась.***
Уникальным человеком был Юрий Синицын. Он не терпел малодушия, никогда и ни в чём. Постоянно становясь свидетелем бессилия людей перед судьбой, неумения брать ответственность, что сквозили почти в каждом, он словно одноимённый заряд отталкивался от большинства, да и сами окружающие его прямолинейности сторонились. Амбициозному разуму Юры было ужасающе тесно в этом доме, на работе, в городе: годы шли, а возможности удовлетворить хоть на треть неугасающий интерес к науке всё не представлялось. Проведи он хоть неделю без сна в больнице, ничего бы не изменилось. Это потрясало душу до основания. Именно наука, познание было его страстью: интересоваться людьми в той же степени, что Зоя, он никогда не мог. Анатомия же, тайна плоти и крови, вот ради чего он работал хирургом и существовал вообще: постоянно изучать, углубляться в суть, а уж чем именно, остро заточенной мыслью или скальпелем, было второстепенным вопросом. Юра грезил великой судьбой, планировал открытие, достойное гордости потомков и… хорошей лаборатории, времени, средств наконец. Всем сердцем он ненавидел бедность. Прежде всего им с Зоей нужно из неё выбраться, уехать из Заозёрска к чертям, а потом уже… небо в алмазах, вот что будет. Зоя была ему самой подходящей спутницей жизни. С того момента, как увидел её гордой активисткой, лучезарно улыбающейся с фотографии в местной юношеской газете, девчонка запала ему в душу. По одной природе своей не умеющая сливаться с толпой, весёлая, дерзкая, лёгкая на подъём. Мечтательница. Та, кто может слушать его часами, та, кто за ним пойдёт. Юра был рад, что Зойка оставила семью; слишком много похожих, хищных типов он повидал, чтобы знать: не уйдёт — и балласт утянет её на дно. Сам Синицын ценил многолетнюю заботу матери о нём и посильно отвечал тем же, но, в сущности, довольно холодно думал о том, что скоро ей придётся их оставить. «Молодым везде у нас дорога», не правда ли? Вопреки своему порывистому нраву Юра терпеливо справлялся с ежедневными делами, брался за дополнительную работу, засиживался допоздна, превращаясь чуть ли не в мальчика на побегушках, — и всё, чтобы привлечь внимание начальства. Нет, он вовсе не похож на тех, с кем ему не посчастливилось расти в одном дворе, и однажды докажет это, однажды станет уважаем и принят в интеллигентном обществе равных себе людей. Зоя же должна была покуда довольствоваться раем в шалаше и помогать ему, а не увязать в бесконечных сомнениях, оставляя мужа одного с мечом против сотни армий. Но… он уверен был, они справятся. Однажды, вне зависимости от требуемой цены, мир узнает о них, Юре и Зое Синицыных. И мир узнал.***
У Яблонских никогда не было принято выносить сор из избы. В детстве с горестями, которых не могли устранить ни родители, ни, уж тем более, Любка, Зоя приходила к огромному трёхстворчатому окну в их комнате и, сидя на подоконнике, вглядывалась подолгу в однообразные огоньки квартир по ту сторону улицы, раздумывая о живущих там людях. Хорошо ли дышится им в той недосягаемости, любят ли они кого-то, потрясают ли их такие же катастрофы? В одном из окон жил её воображаемый друг, и по миганию лампочки, по цвету штор и колыханию тонкой сиреневой ветки она выдумала себе целую историю о нём. Легко было отдалиться от собственных тягот, когда свет в знакомом окне на втором этаже гас чересчур рано или когда на новый год никто не обвешивал раму гирляндой. Тогда ей казалось это чем-то необычайно важным: разве можно спокойно спать, когда там, у друга, беда?.. С годами привычка ушла, да и с Юриной стороны того окна было не видать. За довольно краткий период времени жизнь Зоина приобрела совершенно другой ритм, и перемены эти ошеломляли, резали, как удар под дых. Спустя года три после свадьбы умерла её свекровь. Угасла тихо и почти незаметно от давшей осложнения простуды, что с её катастрофически растраченным на житейские тревоги здоровьем было вполне предсказуемо. Юра мужественно переносил утрату, уединённо готовясь к какой-то чрезвычайно важной операции, а Зоя несколько недель ходила сама не своя от горя и потрясения, не зная куда податься. Теперь у неё совсем не было мамы. Почему-то именно в то время она, помимо прочего, осознала и прочувствовала ссору с родными, как никогда за эти годы. Незаметно подкравшись, едкое, поразительное отчаяние пронзило иглой её кипящую кровь. Захотелось выбежать прочь, перемахнуть лестничную клетку и ошалело стучаться в их дверь кулаками, ногами, всем телом, пока не откроют, пока не заберут её, не погладят по голове, не примут снова, не пожалеют. Обезумевшая, она готова была унижаться сколько угодно, только чтобы, как прежде, почувствовать себя в безопасности под чьим-то тёплым крылом. Но хотела же ты свободы и независимости — получай. Зоя не успела толком оправиться, добиться от Юры разговора по душам, вернуть себе былую опору, как стряслось ещё одно несчастье: от инфаркта скоропостижно умер её отец. Однако опустошающая растерянность от внезапно обрушившейся новости обернулась всепоглощающим счастьем, когда Юра в тот же день сообщил ей, что они переезжают. Зойка слегка смущена была навязанным чувством запоздалой вины, но, в конце концов, рассудила, что траур по отрёкшемуся отцу — не её обязанность. Что может быть на свете не так, когда Юрину самоотдачу и опыт впервые наградили по заслугам? Родной город всё ещё удерживал их, но, надо отдать Заозёрску должное, обеспечил доктору Синицыну славу гениального хирурга гораздо раньше, чем это сделала бы столица. Нелёгкая занесла сюда проездом молодого сына какого-то известного бизнесмена. Совершенно случайно выяснилось, что парень ужасно болен и необходима срочная операция на сердце, причём настолько срочная, что до пункта назначения товарищ может и не дожить. Именно над ним трудился Юра в день смерти матери. Нечего и говорить, что операция прошло успешно и за спасение любимого отпрыска щедрый делец наградил небывалый талант такой суммой денег, что, продав материнскую квартиру, Юра легко смог бы мало того, что перебраться в центр города, ещё и отложить на жильё поближе к Москве. Это уже было сказочной роскошью и удачей. Ставшая теперь такой впечатлительной Зоя, опасаясь не сдержать взрыва захлёстывающих эмоций, выбежала подышать свежим воздухом и у подъезда умудрилась столкнуться с невероятно постаревшей, в своём изношенном пальто похожей на тощую крысу матерью. Та несколько секунд мерила дочь глубоко презрительным взглядом заплаканных тёмных глаз, а после выплюнула ей в лицо: — Что, довела его? Довольна, небось. Но бог, он всё видит. Ты такого дерьма ещё за свой блуд хлебнёшь, попомни мои слова, Зоя Синицына! Хлопнула дверь за Зойкиной спиной. Зойка поправила ворот куртки, кривовато улыбнулась своим мыслям и долго неотрывно смотрела в темноту. Ей было не страшно.***
Ничего дорогого ни сердцу, ни карману за этот скоп пролетевших лет Юра с Зоей не нажили, кроме как снег на голову свалившегося «состояния», а потому собирались недолго. Всё теперь казалось Зое верным предвестником радости и благополучия, всякого встречного она готова была расцеловать так же легко и мимолётно, как прощалась с домом, где провела всю жизнь. Буквально за день до отъезда к ней внезапно заглянула Любка, для которой, как для относительно миролюбивой бывшей соседки, уже была заготовлена вязь дежурных фраз. Дверь оказалась некстати открыта (в тот момент Юра выносил из дома на вечный покой одряхлевшую мебель), и сестре даже не пришлось стучать. Она здорово изменилась, надо признать. Гадкий утёнок-то вышел почти белоснежным лебедем! Теперь Зойка могла детально, оценивающе рассмотреть её и отметить это без капли зависти и лукавства. Люба постройнела, оливково-серые глаза её блестели, а кудри были убраны ободком. Даже безвкусной, старомодной юбке не удалось испортить общего впечатления, хотя такими вещами младшая Яблонская наверняка не заботилась принципиально. — Что, соскучилась? — с лёгким смешком сложила руки на груди Зоя. — Я поняла, что не хочу больше той вражды, что ты устроила. Особенно теперь, когда папы нет… — Любка смотрела немного поверх головы старшей сестры, словно боясь взглянуть прямо в глаза. Но, тем не менее, держалась прямо. — Тебе должна была принадлежать часть его наследства, вот я принесла её, — она дрожащей рукой протянула Зое конверт с пачкой банкнот и упрямо сжала губы. — Отказа не приму, предупреждаю. Всё честно. — Да перестань, — проронила Зойка. Отчего-то на мгновение ей стало трудно дышать. — Мать тебя убьёт. Не нужны мне ваши деньги совсем… Я свободный взрослый человек. Уж не знаю, что ты с этим предполагаешь делать дальше. Я не держу ни на кого зла и даже готова извиниться за что-нибудь. Если это тебя утешит, можешь уходить, — пробубнила на одном дыхании и далеко, далеко не так уверенно, как звучало это в потяжелевшей голове. — Оставь адрес хотя бы. Мне это нужно. — Поздравленье с рождеством и долгих лет? — хмыкнула Зоя. Но… ничего это ей не стоило, в конце концов. И милостиво чиркнула пару строчек на под руки попавшемся листке. Следующим утром Синицыны были уже совсем в другом месте. Начиналась новая жизнь.