***
Тем утром небо так и не просветлело. Низко нависшее над верхушками сосен, сумрачно-пепельное, оно грузно тащило грозовые тучи по своему шершавому полотну. Собирался дождь. Которое лето таким приходил июнь… Холодным и тревожным. Есть ли смысл подниматься сегодня? Пусть Максим ругается сколько влезет. Дело, пронеслась ядовитая мысль, конечно, не в погоде. Настя почти не спала ночью. Уже сутки её знобит вовсе не от холода, жуткий кашель не даёт покоя даже в тепле, голова раскалывается, а стоит сделать резкое движение, начинает тошнить. Кошмар. Заболела всё-таки. Она так тормозила вчера, а все смотрели, кажется, разочарованно, исподлобья… Гадость какая. Весь отряд после «купанья» чувствовал себя превосходно. Кроме Насти, естественно. Её отправят домой, если узнают. Нет, может, и в больницу сначала. Но потом всё равно домой. Здесь её пока ещё сильно не доставали. Было всё же какое-никакое отвлечение от опостылевшего жизненного порядка. Но… в итоге до всех дойдёт, с чего пошло. Разборки пойдут, и проболтается кто-то. Дело считалось серьёзным, за такое могли дать от ворот поворот. Она подвергнет всех риску. В худшем случае им обеспечен карантин и испорченный отдых. В школе за подобное устроили бы стрелку… Максиму же положено наказание как халатному сотруднику. Если Настина бабушка с её вздорным нравом заведётся как следует (она была той ещё скандалисткой), его могут даже посадить. От этой мысли её едва не затошнило снова. Этого позора ни за что не случится. И так сплошные проблемы от неё. К шестнадцати годам пора было уже перестать ныть по поводу и без… С нормальными людьми всё не так. Они не рождаются у тех, кто с лёгкой душой скидывает их на руки прародителям. Они не злят своих любимых бабушек. Они не теряют младших братьев на берегу проклятой сельской речки. Они уже в восемь лет беспримерно внимательны и чутки к тем, кто от них зависит. Они никогда не позволят утонуть тому, кого любят больше жизни. Они совсем не такие беспутные ничтожества, как она. Её никто не пожалел тогда. Впрочем, жалость вряд ли могла бы что-то изменить. Настя утыкалась носом в стерильно белую пухлую подушку, мечтая незаметно задохнуться в ней от слёз и непередаваемого, иррационального для второклашки ужаса вины. Роскошь открытого горя могла позволить себе только бабушка, взятку которой даже разжиревший от лени коп, обещая замять всё под несчастный случай, принимал с полной сострадания миной. Бог Настю никогда за такое не простит. Нарезая мелкими кубиками помидоры, она однажды порезалась, и с тех пор вдоль и поперёк исчерченная шрамами ладошка была единственным, что хоть немного притупляло боль. Наврать наивному психиатру в поликлинике было легко. Как и попасться на глаза одноклассникам, чующим её уязвимость подобно диким псам, как и не суметь укрыться от их кулаков и вонючих ботинок. От тебя никакой пользы. Ты ничего не делаешь по дому. Лучше бы ты утонула вместо него. Соседям светловолосый, круглолицый, жизнелюбивый по малолетству Степашка всегда нравился больше. Этим летом бабушка выдумала Насте новую расправу: отправить по с мясом вырванной благотворительной путёвке в лагерь. Той, по правде говоря, не было дела, где жаться оплёванной белой вороной. На волю толпы она всегда сдавалась без боя, в котором смысла было не больше, чем в каком-то сопротивлении жизни вообще. Если не выделяться, если впихнуть с треском мягкое, податливое тело в тугой корсет стадных стандартов, есть незначительный шанс не вызвать на себя их гнев. Она и сейчас не протестовала против побега. Надо, значит — руки в ноги и бегом. Пока целы. Пока хотя бы ровесники да вожатые «Солнечного» её не тронули… Что же ей делать теперь? Превозмогая тянущую боль в мышцах, она перевернулась на другой бок и прикрыла глаза. Может, если ещё пять минут полежать в уединённом спокойствии, будет немного легче подняться? Настя и не догадывалась о том, как далеко разошлось всё то, что ей так хотелось скрыть.***
Восемь лет как она терпеть не могла поезда. «А почему тётя Саша не живёт с нами?» «Мама столько вкусного тебе передаёт!» «Ну хоть одну фотографию, а? Она очень просила на память. Вот отвернёшься, я тебя сама сниму!» «Ничего, не забудет авось». Всё это было несоизмеримо далеко. Вокзал совсем не тот, на который пришёл однажды скрипучий краснодольский поезд. Место не то. Люди не те. Но воспоминание отчего-то обожгло искрой, словно было ещё где-то в уголке души, о чём болеть. Саша резко сжала телефон в ладони, и в ту же минуту он настойчиво завибрировал. Некстати как раз томно зашумела долгожданная электричка. — Опаздываете, однако, — хитро протянул знакомый голос. — …Да замоталась с бумагами, — пробурчала Саша в прижатую плечом трубку, затаскивая тяжеленный чемодан в вагон. — Сидишь, оформляешь что-то бесконечно, инструктажи проклятые подписываешь… Бюрократия, тьфу. Правда, повезло с отпуском, коллегам в старшем корпусе ещё до июля корпеть, — уселась к окошку, пристроив рюкзак на коленях, вздохнула и внезапно добродушно усмехнулась. — Устала… Но знаешь, Гриш, все надрывы того стоят в результате. Сначала это очень ценишь. Их ясные глаза. Искренний интерес. Доверие. Было бы так со всеми ещё. Мир должен быть открыт и светел, когда тебе семь… Я рада, что, возможно, что-то для них меняю. И рада, что еду сейчас к вам. Гриша тихо и лукаво рассмеялся. — Честно, задница сжимается. Там же взрослая компания, в основном. Я сама себя не всегда понимаю, а как их понять? — Если бы я тебя не знал, не звал бы, — резонно заметил Старшин. — Ты и не с таким справлялась. Тем более, поверь моей чуйке на людей и не ссы в компот. — А что с тобой тогда случилось, не напомнишь? — Я слишком активно долбил топором по системе. Ты ведь понимаешь, мы мало что можем изменить. Пытаться, конечно, всегда стоит, но… Тут главное не перегореть. Мир держится на казусах, сколько ни строй из себя борца с несправедливостью, — улыбнулся и продолжил. — Кстати, о казусе. Вот вам первая проблема. Одна девочка из твоих приболела, похоже. Со вчерашнего дня без сил ходит, а старшим виду не подаёт. — Знакомо, — угрюмо откликнулась Саша. — Только откуда такая уверенность? — Я же не первый год работаю. Ну и приглядываюсь к «тараканам» внимательнее подчас, чем к своим. Среди несчастных и забитых ещё более несчастных и забитых хорошо заметно. Но для осмотра по делу ей нужен нормальный врач. А единственная медсестра здесь… сама понимаешь, уголь на всё суёт. Я к девочке подошёл, спросил про состояние, бедняжка от меня шарахнулась, как от чумного. Затравленный ребёнок совершенно, хотя отряд к ней на удивление спокоен. Мне тут шепнули, что эти чучундры сбежали на озеро позавчера ночью. Я за голову схватился, а что сделаю? Сплетни быстро разлетаются, уже все наверняка знают. Напарник твой едва не в запое, золотая молодёжь, ему ребята как банный лист к попе… Кажется, девочку Настей звать. Если она тогда простудилась или чего похуже, ему и статью могли бы впаять. Только маманя у него та самая, из-за которой я ушёл в тот раз. Младший обласканный сынок, студентишка на практике. За своего волчонка она любому глотку перегрызёт. Готов поспорить, девочку просто запугивают. С ней надо кому-то поговорить по душам. Да и осадить Максима. Поверь, ему с тобой дороже спорить. Саша задумчиво грызла нижнюю губу. — Пойми, я при всём желании со своими закопан, и, ясное дело, она не сможет довериться человеку, которого видит раз в день. Да и не скорую же я буду вызывать, сейчас это бесполезно. Ты ей нужна. Исключительно лаконичный Гриша на такие тирады тратился редко, а значит, ему было совсем не до шуток. Саша, с трудом подавив в себе желание выругаться, тихо присвистнула: — Вот это да… — и, превозмогая мучительное сочувствие девочке, заключила: — Ладно. Придумаю что-нибудь. Как там пелось? «Хоть лиха беда, не всё пропало!» — невольно провела ладонью по затылку и, погрузившись в мысли, прислонилась виском к холодному стеклу.***
Дети как никто умеют различать простоту с притворством. Именно поэтому нехитрая и прямолинейная Саша особенно их к себе располагала. Несмотря на низкий рост и неумолимо приближающееся к тридцати число в паспорте, она вообще принадлежала к типу «всеобщей старшей сестры», столь популярному среди девочек-подростков. Значительную роль в этом играло то, что она искренне любила своё обыкновенное двусложное имя, а Александрой Юрьевной именовалась разве что в школе и по документам, и была всё же по-хорошему своей, хотя и умела дать словесного леща не хуже Раисы Павловны. В детстве Сашином все примечали, как «невовремя» она выросла, ища в задумчивых карих глазах хоть каплю ребяческого задора, а теперь лишь вздыхали досадливо и шумно. Когда ты уже повзрослеешь? Мы вовеки не будем старше тех, кто нас придумал… Но неужели чтобы иметь полные права на эту жизнь, чтобы научиться понимать других людей, нужно перестать им верить? Вот Саша и не переставала. В неё саму верили редко, однако она довольно быстро научилась производить нужное впечатление даже на заведомо неприятных ей людей. И хоть подобное лицемерие изрядно коробило Сашино зыбкое душевное состояние, именно с него она начала, приехав в «Солнечный». Надо же было что-то предпринять. …Укрывшись от первого летнего дождя под навесом, Раиса Павловна прервала беседу с Максимом и снисходительно растянула губы в кислой улыбке, заметив маленькую девушку, с видом заправского силача волочащую увесистый чемодан по густо посыпанной песком дорожке. — Шура, надо полагать? — Александра, — невозмутимо поправила Синицына, улыбнулась в ответ и, откинув со лба мокрую прядь, протянула ей веснушчатую руку. — Саша. Рада нашей встрече, Раиса Павловна. Мне о вас много рассказывали. С самого начала знакомство не задалось.***
Ближе к полудню «Солнечный» загудел, как пчелиный улей. Поползли по нему медовыми липкими каплями слухи да пересмешки. Раиса Павловна, запершись у себя в кабинете, ожидала неминуемой грозы, а возможно, сама ею постепенно накипала. В преддверии чего-то провокационного взвинчена она уже была до предела. Нервно стучала брызгающей гелевой ручкой по ни в чём не повинному девственному бланку. Заместитель директора не привыкла быть выведенной из колеи такой дурацкой проблемой. Её необходимо было устранить. Что или кого, Раиса Павловна пока не была уверена. Спустя час бесцельной траты своего драгоценного времени она наконец соизволила зайти к девочке. Коротко, почти брезгливо прикоснулась к пылающему лбу, нахмурилась сердито и велела перевести больную в изолятор. Кажется, Настин недуг уже стал общественным достоянием. Притворяться не было смысла. С завтрака она шла пошатываясь, даже не притронулась к жидкой овсянке, а вернувшись в корпус, так и не встала с кровати. Тихо кашляла, сжимая трясущимися пальцами влажный платок, текли предательские слёзы на тонкую гречневую подушку. Позорище. Вот прямо сейчас бы впасть в забвение насовсем и никого не видеть, ни с кем не разговаривать, не терпеть это невыносимое, постыдное ощущение больше. Она представляла, как посмотрит на неё весь отряд, когда она пройдёт мимо в отдалённый барак с крохотной холодной палаткой, какими словами будет провожать. Понимала, что уже не узнает, как это на самом деле: прогретый упругий воздух, вздувающий платье парусами, цветные прищепки на сосновых ветках*, жгучая полоса мятной пасты над губой, песни у костра под нестройный комариный аккомпанемент. А дома… За тебя государство платит, прошепелявит бабушка, лишённая возможности посетить любимую местную пивнушку, а ты валяешься тут, видите ли. Неблагодарная, как и мать. Слышишь, эй, скоро пролежни появятся! Настя маму помнила очень смутно. Изредка слушала с придыханием, как прародительница ругается с ней по телефону, но сама никогда не говорила. Маме было не до неё. В прямоугольниках пыльных фоторамок помещалось несколько портретов царственно красивой женщины: стройной, зеленоглазой, с острыми скулами и белоснежным рядом ровных зубов. Слишком беспечной, чтобы заботиться о них со Степашкой. Настя была совсем на неё не похожа. Зато… она тоже неблагодарная. Только урод. Как так вышло-то? Детей же рожают, чтобы они были лучше, умнее, счастливее родителей… Зачем было создавать некрасивого и невезучего человека с примитивной судьбой и именем — чтобы потом его бросить?.. Вопреки всем Настиным страхам, по территории она прошла почти незамеченной. Жадные до новостей малыши, правда, пялились изумлённо на почти прозрачную в своей истончившейся пижаме девочку-переростка, обессиленно опиравшуюся на плечо тучной медсестры, а «тараканов» не было видно совсем. Затишье перед бурей? Если бы можно было как-то извиниться, оправдаться за неправильную, проблемную несмеяну-Настю… Нелепые выдумки. Она не привыкла ждать от людей чего-либо, но почему-то вдруг за какие-то хлипкие, ожидаемо неоправдавшиеся надежды на лояльность стало почти обидно. Впрочем, ничего удивительного. Она сама была виновата в том, что так боится их. Только как, как не бояться, если понимает, как дважды два, все свои пороки, невезучесть да обыкновенное ничтожество?.. Лишь когда закрылась за ней дверь уже ненавистной комнаты, Настя поняла, как на самом деле устала от мутной, склизкой круговерти мыслей. Если она сейчас позволит себе уснуть… Может, всё решится как-нибудь само? Или не решится вовсе. Это, в конце концов, тоже неплохой конец. И, притулившись на краю кровати, она рухнула в беспокойный лихорадочный сон. Проснулась Настя около восьми вечера в холодном поту от лёгкого топота и приглушённого звучания нескольких голосов за обшарпанно-белой стеной. Кажется, стало ещё хуже. Всё тело нещадно ломило. С великим трудом она пошевелила конечностями, напрягая оставшиеся силы, подтянула корпус поближе к окну, силясь что-то рассмотреть, и тут же сползла обратно на постель. Во рту противно жёг привкус таблеток, которыми её напичкали в медкабинете, от резкого движения в глазах потемнело. Настя уткнулась носом в душную подушку и тихо застонала. Как же унизительно всё. В этот момент дверь распахнулась, в помещение ворвался колючий вечерний морозец, а за ним практически вплыла медсестра, в своём белом халате и маске кажущаяся ещё более полной, чем была. В руках она держала стопку небольших разноцветных конвертов, что Насте само по себе показалось чем-то, мягко говоря, удивительным, а уж донельзя смущённое выражение лица сестры и вовсе заставило девочку ещё раз приподняться на локтях. — Что случилось? — прохрипела Настя и сама испугалась своего осипшего голоса. — У тебя покровители появились, — фыркнула женщина, опуская ношу на прикроватную тумбочку. — К вам сегодня новая вожатая приехала. Бойкая баба такая, говорят, в пух и прах разругалась с Раисой Павловной — и это в первый день! — но выбила тебе скорую до первой городской больницы. Уж не лезла бы, — пожала округлыми плечами, — Много она в медицине понимает! Терпеть не могу этих паникёров, понаводят шуму на пустом месте, нам расхлёбывать потом. Эта вон даже термос тебе передать хотела, думает, будто у нас своего чая нет… Настя ошеломлённо потрясла горячей головой, силясь переварить произнесённое. Новый человек. Вспомнила, что действительно ждали кого-то. Ну, больница, ясно всё. Ладно. Хуже уже не будет. Только что ж так плохо-то? Озеро проклятое. Дура, дура… И что за конверты? Казалось, что не восемь часов, а полжизни она проспала. — Это вот подарочки тебе всё, от отряда. Там записки всякие положили на прощание, прочитаешь дома. Благодари всё ту же. Сунули ещё запрещёнки своей, но я отобрала. Нельзя тебе, диета. Это было уже что-то совершенно запредельное. Может, всё просто сон? Верить в такие вещи всегда очень сложно, так редко они случаются. И ведь принимаешь их всё равно с подозрением. Писать письма уезжающим это, скорее всего, обычное отрядное мероприятие. Но думать о том, что в то время, когда её сюда вели, ребята были заняты мыслями о ней, Насте было на удивление… приятно. Разве они не должны её презирать? Ох, а вдруг?.. Может быть, там есть хоть что-то хорошее? Впервые за мучительно долгий промежуток времени её разбирало искреннее любопытство.***
Глубокой ночью приехали врачи, и Настю в комплекте со стареньким набитым рюкзаком забрали на машине с мигалками. Путь до больницы она почти не осознавала. Трясло в машине ужасно: она неслась по дорогам с такой скоростью, будто от исхода зависела, по меньшей мере, судьба вселенной. Насте с тоской вспоминалась неуютная комната изолятора. Там её хотя бы не укачивало! Всё было как в тумане, бледным скопом маячащих перед лицом искр рассыпалась реальность, пронзительные всполохи редких придорожных фонарей заменяли ускользающему сознанию пресловутый свет в конце тоннеля. Раньше Настя бы обрадовалась, что может наконец провалиться в глухую воронку пустоты и не узнает, как жалко она выглядела, когда по дороге до машины её вырвало прямо на носилки, но теперь… Ей смертельно (или жизненно?) важно было прочитать записки, которые, она надеялась, всё же смилостивились упаковать с собой. Что-то было в них неуловимо трогательное, невесомое, как соприкосновение горячих ладоней. Надежда? Надежда, которая по тщеславной привычке всегда умирает последней. Не раньше упрямой бедовой Насти, нет…***
Новый день неумолимо вступил в свои права. Первый день заточения. Когда Настя открыла глаза, за окном едва забрезжил рассвет. Она осторожно согнула ноги в коленях и вытянула лохматую голову, полусонно осматриваясь. Хорошая новость: мышцы немного окрепли, несмотря на общую слабость. Протерев опухшие глаза, Настя осмотрела пустую палату. Детские блёклые рисунки в рамках на стенах, серый кафельный пол, пыльная оконная рама. Рюкзак обнаружился на прикроватной тумбочке, чья расшатанная дверца тихонько скрипела, приоткрываясь, что и разбудило Настю. Удивительно, но несмотря на витающий приторный запах лекарств, прохладу тонкого стерильного одеяла, першение в воспалённом горле и подавленность произошедшим за последние сутки, она чувствовала себя лучше, чем в «Солнечном». Просыпаться так рано было совсем не в Настиной привычке, но сейчас сна не было ни в одном глазу. Натерпевшаяся всяких болезней за короткую жизнь Настя была непритязательна. По крайней мере, одноместная палата казалась ей практически райской роскошью. В деревенской чудо-клинике, к которой она привыкла, пациенты жили едва ли не в барачных условиях. Только Настя замыслила новую попытку подняться, как заныла зафиксированная левая рука. Вставленный в вену катетер, да и сама установленная возле кровати капельница представляли для девочки столь необычное зрелище, что она предпочла не рисковать и дождаться прихода кого-то из персонала. Жаль, конечно. Ей всё так же отчаянно хотелось вскрыть адресованные ей конвертики, жалкие свидетельства Настиного недолгого путешествия. Стало даже как-то тоскливо находиться одной в палате. Заняться здесь было абсолютно нечем, журналов или книг ей бабушка сможет привезти только бог знает когда, если вообще захочет навестить до выписки… Бабушка. Знает ли она вообще, что случилось с её невезучей внучкой? Если звонили из лагеря, она наверняка переполошилась, достала весь больничный персонал и сейчас, как раненый зверь, мечется по дому, проклиная её на все лады понапрасну. Не умерла же Настя здесь, в конце концов. Спустя, казалось, вечность, а на деле полчаса, за которые уснуть заново ей так и не удалось, в палату зашла дежурная медсестра, очень сонная и как будто унылая, но с добрыми глазами и неуловимо окутывающим хрупкую фигурку пряным запахом. Выглядела она, по крайней мере, гораздо приятнее «солнечной» врачихи. Женщина принесла Настин скудный завтрак из каши на воде и сладкого чая, помогла облокотиться на спинку кровати, подложив подушку под лопатки, и, скрестив ноги, уселась на стул рядом. Настя по привычке ела очень быстро: долгое сиденье за столом у неё дома обычно оборачивалось неприятными разговорами, от которых как можно скорее хотелось сбежать в небольшой криво высаженный садик или к реке. — Ты давай не так резво, обожжёшься, — улыбнулась Галина (имя было написано на неровно пришитом к халату бейджике). — Что, голодная? Настя задумчиво кивнула. Других вопросов, кажется, не предвиделось. Вероятно, через бабушку о ней узнали всё что нужно. Интересно, что она им наговорила… — Зато обед сегодня на славу будет. Потерпи чуток. Я потом ещё воды принесу, тебе надо много пить. А вообще готовься, у тебя сегодня сдача крови и томография. Будем выяснять осложнения хвори. Настя вздохнула. — Постойте, — жалобно окликнула она уже собирающуюся уходить Галину. — Вы можете мне почитать? Пожалуйста. — Что? — озадаченно моргнула женщина. — Записки на прощание. Мне ребята с отряда написали. — А-а-а-а, — понимающе протянула она. — Ты же у нас из лагеря… Ну, думаю, у меня есть немного времени. Насте не хотелось доверять незнакомому человеку такие вещи, но вариантов оставалось мало. К тому же, медсестра посоветовала ей не напрягать глаза. Всё равно же записки эти — самые примитивные. Ребята совсем не знали её, чтобы написать что-то душевное. Но всё-таки… это было что-то её собственное, отдельное от бабушки и чужих презрительных взглядов. Подарок. Робко согревающая что-то внутри тайна. Голос у Галины был мягкий, негромкий, и банальные, порою даже нескладные подростковые строчки она читала, как настоящий роман. Настя почти заслушалась. Конечно, они практически во всём повторялись. Почти на каждом обрывке листа было написано что-то вроде «Выздоравливай!», «Ты была милая», «Ждём на следующую смену!», но от этого менее тёплыми они не становились. И всё же каждая прочитанная записка сквозила всё большей горечью. Милая? Могли ли её действительно считать милой? Это… очень навряд ли правда. Кто-то вообще написал Насте, что у неё красивые глаза… Забавно. Бабушка теперь её никуда не выпустит из дома. А скоро большинство этих людей, которых она и знать-то вчера не хотела, разойдутся по колледжам и институтам: всё равно отщепенцам «тараканам» эта ежегодная лагерная жизнь наверняка сдалась не больше, чем ей жизнь вообще. «Ждём снова…» Никто никуда Настю не ждал. Она твёрдо решила по приезде домой прикрепить эти записочки себе на стену. Как память, мечту даже. Чтобы просыпаться и думать о добром. Она знала, что другие делали так с плакатами и фотографиями любимых актёров. Но ей всегда запрещалась уродовать дом. Бабушка говорила, там нет ничего, что принадлежало бы Насте. А теперь… может, хотя бы это разрешат. Последний аккуратно сложенный конверт был куда больше остальных, а на обратной стороне чьей-то лёгкой рукой была нарисована смешная лягушка на листе кувшинки. Настя нетерпеливо кивнула на вопросительный взгляд Галины. На удивление, письмо оказалось действительно письмом — в целую тетрадную страницу, написанным по всем правилам мелким округлым почерком. «От вожатой Саши: Привет лягушке-путешественнице! Настя, я надеюсь, когда прочитаешь это, ты будешь чувствовать себя куда лучше, чем сегодня. Всем отрядом мы желаем тебе здоровья и удачи во всём! Обидно, что мы не успели познакомиться лично, потому что от ребят я услышала о тебе много хороших слов. Я знаю, ты с ними общалась немного, но они были тебе рады и за эти несколько дней успели привязаться. Кроме того, извинились за то, что произошло позавчера. Тайное, уж прости, всегда становится явным. Разборки им уже устроили по полной программе, а тебе я просто ещё раз пожелаю скорейшего выздоровления и… смелости. Смелости не только на авантюры, но и на защиту своих интересов. Ты удивительно стойкий человечек, я это чувствую по словам других людей. Если вдруг ты прочитаешь это раньше, чем свяжешься с бабушкой, не переживай ни о чём. Я говорила с ней по телефону, она знает, где ты находишься, и скоро приедет навестить. На всякий случай: по официальной версии ты простудилась во время дневного купания. К сожалению, пока так сказать было необходимо. Если выяснится, что ты заболела серьёзно и заразна, мы вместе подумаем, как всё устроить благополучно. В любом случае, ты можешь рассказать бабушке правду по своему желанию. В разговоре мы затронули ещё одну тему. Мне очень грустно об этом писать, но я думаю, что могла бы помочь, и прошу тебя сильно не обижаться. Мне рассказали, что несколько лет назад ты потеряла брата. Когда приехала скорая, ты постоянно произносила его имя в бреду. Мы очень долго говорили с твоей бабушкой, она поделилась многим, и я уговорила её при встрече предложить тебе позаниматься с детским психологом, если захочешь. Я знаю, что вы живёте в посёлке, но сейчас это осуществимо даже через интернет. Если ты однажды решишься позвонить мне, я смогу посоветовать хорошего и недорогого специалиста. Тебе это ни о чём не скажет, но, мне кажется, я знаю, какого это — потерять близкого человека. Поэтому оставлю здесь свой номер. А ещё — общелагерный, чтобы ты смогла при желании связаться с ребятами. Мы все тебя крепко обнимаем, пожалуйста, береги себя!» К письму была приложена чуть смазанная фотография: весь их небольшой «тараканий» отряд с Максимом и Сашей посередине. Сидят на лесной опушке и машут руками. А она, оказывается, смешная… и круглолицая. Смотрели на Настю весело большие карие глаза, окружённые стайкой крупных веснушек. Вот и познакомились. — Спасибо, — пробормотала чуть слышно Настя, подняв на Галину глаза и сглатывая комок в горле. Та несколько секунд разглядывала фотографию в руках девочки с какой-то странной улыбкой, будто увидела знакомого человека, а потом подняла на неё отчего-то посветлевший взгляд. Настя улыбнулась дёргано в ответ и тут же уткнулась носом в плотно сжатые колени. Бледные плечики её слегка подрагивали от слёз.