Комедия в восьми актах

      Елена — значит «светлая». Выбрать имя оказалось нетрудно. Она родилась под счастливой звездой — настоящим солнцем, как пошутил Юра. Только этого, может быть, и стоило дожидаться все эти годы. Ничто не предвещало беды. Вопреки Зоиным чаяниям, первый ребёнок появился у Синицыных, когда ей было уже двадцать девять, а мужу и того больше. Драгоценнейшим подарком небес была эта девочка.       Всё у них теперь было, пузырилась белоснежная пенка у краёв счастливой чаши, что им предстояло испить: они всё ещё жили в Заозёрске, но то ли вид на перепутья шумных дорог, карнавально одетые площади, парки, дерзко сверкающие глазницами окон небоскрёбы, то ли возможность выезжать куда-то дальше выцветшей, захмелевшей в вишнёвых садах области в какой-то степени успокоила их вольные души, погрузив в неспешную колею обеспеченной жизни. Кому так нежить и баловать человеческий нрав да эго, как не деньгам, особенно когда умеешь удержать их при себе?       Юра, конечно, перешёл в новую должность. Занавес театра науки покорно приподнимался перед стынущим в ожидании зрителем, маячила перед лицом полоса горизонта, застилая взор — чего ещё ждать от жизни? Когда погружаешься в любимую работу, как в гребень морской волны, но не кормой изнурённого бурей катера — искрящимся срезом борта «Титаника», когда впервые люди смотрят не с вершин — в спину, когда в новой клинике о тебе — ещё молодом враче — нежданно наслышаны… Всё это придавало уверенности, гордости, долгожданного спокойствия и… лёгкой горечи оттого, что столько сил и лет было потрачено на эту погоню. Теперь настала жизнь — жизнь, которую проживать «с чувством, с толком, с расстановкой», а не до стёртых в кровь ступней брести в землю обетованную! Не вверх, а вперёд! И дело шло.       Зоя расцветала вновь на его глазах, как терпеливый стойкий цветок каждую весну. Она не рыдала, не скулила ночами, не смотрела на так, словно в чём-то Юра ей отказывал намеренно. Она осталась домохозяйкой, новое жильё того требовало отнюдь не меньше старого, но постепенно, вероятно, даже нашла себя в этом. Потому что теперь в Юру верилось ещё больше. Теперь они жили не впроголодь. Теперь супружеское ложе стало действительно супружеским. Теперь содержать в порядке их дом казалось не нудной необходимостью, а ещё одним доказательством их превосходства, гармонии, взаимопомощи. Теперь они готовились к ребёнку, возиться с которым Зоя ревниво мечтала самостоятельно. Она — настоящая хранительница семьи, которая заслужила её любовь, без которой ничего бы не вышло. Зоя была уверена, что станет лучшей, гораздо лучшей мамой, чем её собственная. Только вот… скорее бы.       Ребёнка не было так долго, что нагуляться она успела вполне. Натанцеваться, напеться за то, чего не хватало в студенчестве, накупиться вожделенными нарядами, наездиться в Москву, которая теперь потеряла в её глазах обманчивый лоск и шарм, в которой и так дышать было нечем от тех, кто ещё не знал, каким трудом «успешная жизнь» добывается, от тех, к кому она, к счастью, больше не принадлежала. Печали прошлого ложились куда-то на дно, медленно растворялись в песке текущего времени, и… с годами наскучило всё это — одной. Все знакомые уже обзавелись парой-тройкой «бутончиков», смешливых и задумчивых, щедрых и упрямых, будущих актрис и космонавтов — и только Зоя не качала горячий, как вынутое сердце, комочек на руках, не целовала исступлённо, не пела колыбельных своим тихим, проникновенным голосом, не накрывала брезентом видный корпус новой коляски, укрывая своё сокровище от остальных. Что подумают все эти люди? Ведь им не ткнёшь в лицо своими победами — тем, кто живёт этим порядком всю жизнь, а так хотелось, чтобы хоть кто-то гордился Синицыными, кроме них самих, чтобы видеть отблеск Юриного сияния в маленьком человеке, которому они будут — мир, чтобы привычно ворковали под ладонью «мама»…       Ждать Лену было тяжело, но они дождались. И она искупила все надежды. Разве что мальчишкой, наследником не родилась. Игривая, ласковая, пухлощёкая — совсем ручной котёнок, глазами в Юру, розовым бантиком губ да низким, бархатным с младенчества голоском — в Зою, здоровая, крепкая да ладная кукла у них вышла. Рыженькая, конечно. Настоящая Синицына. Один изъян — родинка над губой, и та — аристократическая.       Слово «радость» было всегда про Лену. Носилась она по дому маленькой певчей птичкой, трезвонила песни из детской утренней программы, смеялась заливчато, бессовестно, вертелась кокетливо перед зеркальцем и — не плакала. Совсем. Никогда. Казалось, все обычные детские трагедии этой четырёхлетней крохе были нипочем. Деловая колбаса всегда сама находила, чем заняться, пусть Зоя и на секунду боялась оставить её одну. Лена лепила на редкость симпатичных пластилиновых зверят, сноровисто складывала городки из картонных паззлов, бодро рядила и женила многочисленные игрушки и никогда не доставляла неудобств. Не больше, чем стыдно было бы показать мужу как результат материнского труда. Её и рожать-то было не больнее, чем порезать палец салатным ножом, так стремилась Ленка в настежь отворённые миром двери.       Юре нравилась дочка, он баловал её сладостями, ласкал мимолётно медовые локоны, читал сказки, как когда-то Зое, и к стыдливому своему удовольствию примечал, как чутко девочка понимает его настроение, как умеет переместить игру в другую комнату, отвлечься от мультиков, и как уважает труд, которым он зарабатывает на хлеб. Потерпи немного, и ты увидишь доброго, заботливого папу, подожди, и он совсем не будет ругаться. Да на неё и ругаться-то было незачем. Всё в этом маленьком человеке текло естественно, согласно и в меру. Отца Лена уважала, а утешение находила в соседях по горшку в садике — и неизменно в маме. На неё она и похожа была больше. Настолько, что иногда Зоя почти ревновала мужа к ней. Только бы у Лены всё сложилось счастливее, быстрее, только бы… Не отпустить, не доверить тому, кто ранил бы, поломал. Она от души плевала через плечо.       К счастью, и ревность сама, что так тревожила, изматывала порой на прошлой квартире, почти растаяла под солнцем новой жизни. Юра не общался с женщинами от слова «совсем», будто исполняя её безмолвную просьбу, хотя уж они души в нём не чаяли. Всё едва-едва возможное, что могло отобрать, вырвать с корнем нажитое, отболевшее, испепелить, отравить пресловутым дёгтем — сводилось к его возможной измене, ибо только в этом щекотливом вопросе Зоя была уверенней на свой счёт. Мысль, что её Юра может уйти, отдать другой спустя годы всё такое же любимое, желанное тело, разлюбить совсем, казалась невыносимой. Тяжело это, когда зазнобу сердца мир любит не так, как хочешь ты. Проще, когда не любит вообще.       И всё же измены отнюдь не предполагалось. Беду на крайний случай могли принести в дом его сослуживицы, прыщавые девицы в белых халатах, квохчущие над Леной соседки, даже развратные старшеклассницы в коротких юбках — ведь Зоя жила на зависть всем им — а принесли мужчины. Накатились лавиной грязного снега на финальном подъеме.       Если она была Юриным солнцем, если дочку Синицыны окрестили светлой, они явились тенями. Мужчины, которых он не любил. Которых никто здесь на самом деле не ждал. Не для них варился сливовый компот на кухне, не им улыбалась беззубо и приветливо Лена, не… Юра пил с ними. Пил так, как никогда прежде: не по праздникам, не от захлестывающей благодарности жизни, не поднимая бокал за здоровье дочки, — как те… которых он всегда чурался, и на кого ни чёрточкой не был похож. Он это не заслужил, не так, не с ними, не от этого. Юра — с его образованием, порядочностью, со всеми возложенными на алтарь силами и волей, с его редкими улыбками и незыблемой, прекрасной, как мрамор, кистью… Почему из всех людей, которые ему не нравились — они получили право входить в этот дом, осквернять его, обивать этот благословенный порог, на котором Лена приплясывала, бывало, надевая курточку, растирать свою пьяную, горькую слюну по каждому слову любви, что было сказано Юрой? По-че-му?       Зоя не знала, кто они. Не хотела знать. Коллеги, да? Те, кто и в подмётки тебе не годился? Те, у кого в глазах горела из страстей только страсть хлебать из горла и силой брать беспомощных? Кто понятия не имел, какой ты, чей ты на самом деле. Они тебя забрали, воспользовавшись безгрешным азартом и тщеславием. Они не оставили ничего, ни выбора, ни следа. Вышло, что именно те, кого ты хотел иметь под рукой, те, кто восхищался тобой без меры, кто хвалил тебя так, как не хвалила даже я — и без меры же топил в проклятой рюмочной зелени — погубили. Что они предложили тебе в обмен на свободу? Как вышло, что им ты стал верить чаще, глубже, чем мне, хоть на миг остановить, уберечь не позволил?       Не его это была судьба, не Юрина. В это отчаянно не верилось. Ему — Лену растить, Зоину, не стеклянно-мёртвую талию греть в объятиях, ему читать ещё тысячи страниц — не замасленных терпкими корками, не пылящихся на забытом столе кабинета, не о том, как снимать похмелье…       Она шептала дрожащим голосом, умоляла, падала на колени, кричала надрывно, дёргала его за рукав, тянула лицо к себе — родное самое, эти глаза, такие доверчивые в те минуты, такие беспомощные, и губы влажные, и опавшие щёки, рассматривала, чтобы убедиться. Это не ты. Не будешь ты никогда. Я повторю, ещё раз повторю, ещё раз не заплачу, и ты услышишь. Оно не пожелтеет, не зарастёт волчьей щетиной, не станет чужим, испитым, равнодушным это лицо. Не будет ни водянистых глаз, ни запаха этого — сигарет дешёвых, палёного спирта, ни сжимающихся бессильно кулаков. Так не бывает. Не после такого счастья и такой жизни.       Юра ни разу не ударил её, на это хватало его рассудка, который теперь так часто бродил где-то в неведомых далях, ускользал, не высказав, не додумав даже мысли, который так легко забыл всё, что было прежде. Он не помнил даже, что с ним произошло и почему он решил ввести тех людей в святую святых, но они объяснили ему, они его поняли так, как никогда не понимали ни мать, ни жена. Почему так сложно было раньше с миром, когда он вот — в едва колыхающейся глади, в дурманящем кровь амбре, в едком привкусе на языке, в хохоте этих людей, что сам порождал бессмысленную, согласную со всем улыбку.       Лену он тоже не трогал. Понимал, что зашибёт. Чувствовал всё ещё некое подобие нежности, как к полуслепым косолапым щенкам, которых поманишь оберткой сосиски — и дальше пойдёшь. Но она отчего-то стала чаще попадаться под ноги, цепляться за руки всем своим хрупким девчоночьим существом, и ныть, и требовать чего-то… А Юра так устал отвечать. Даже дышать в ответ устал. И Зоя забирала её, испуганно, жалостливо прижимаясь к стене, словно он монстр какой, словно не он их содержит и делает женщинами, будучи единственным мужчиной в доме. И он Зою больше не слушал. Он только любил её. В своём собственном, собственническом понимании. Потому что она была всегда его, и — за него. Дни напролёт. А ночи его принадлежали гуду телевизора, бередящим горло тостам и им.       Конечно, Юрий Синицын трезвел. Работа встречала той же смутой и суетой, только её теперь не бороть, тянуть на себя упругий канат болезни, связывать кисетным швом на кадыке хотелось, а       отступиться,       оступиться,       опуститься,       снова выпить, в конце концов.       Наполнилось его существование багровым чем-то, плесневелым, гнойным, нарывавшем, как старая заноза, нарвавшимся. Сам он на что-то нарвался, напоролся, изранился об острый край, но в наступающей со всех сторон темноте, в окруживших тенях рассмотреть не мог. Это было лёгкое, зыбкое, не вполне осознаваемое отчаяние, в котором не было уже места ни Зоиным покорным, смиренным мольбам, ни дочкиному молоку с мёдом, ни сказкам с хорошим концом. Зою с Леной хотелось уволочь от этого мрака, вычистить навеки вечные, вытолкнуть на просвет.       Синяки появились на Зоиных бёдрах именно поэтому: он всего лишь толкал её от себя и не рассчитывал силы. Зоя тоже не рассчитывала, что когда-нибудь поверит в бога. Но она поверила. Если буду незаметной, если поступлюсь, соглашусь, — он не будет больше таким? Если заберёт всю меня, всё светлое из стосковавшегося сердца — он, может быть, перестанет мучиться? Ведь и Христовы страдания однажды закончились. Пусть и такой ценой. Смилуйся, боже. Хоть ты. Сколько раз целовать, чтобы Юра не считал Иудой меня? Сколько минут делить постель, чтобы Юра согрелся?       Талой водой нёсся стихший Зоин голос по роднику задушевной речи. А потом ответный голос, её ли, небесный, сказал оставить платье. И она надела передник, потому что иначе подносы было носить неудобно. И лицо её посерело от дыма, задрожало первыми морщинами без поцелуев. И пушистые волосы, прежде вольно рассыпавшиеся по плечам, Зоя натуго скрутила в пучок. Он больше не поглаживал их хозяйски-нежно, не перебирал, не расчёсывал, не вплетал мать-и-мачеху по весне.       «Долго ли, коротко ли…» Зоя застывала над книгой, ловя заворожённый дочкин взгляд. Та умудрялась ещё сильно верить в папу, ещё ждать его с работы. Того, кто возвращаться и не думал. Но она, она о нём мечтала всем своим крохотным сердцем, она уважала его молчание, не чуя в нём подвоха, и почти совсем не боялась.       Долго ли… Долго они жили так. Нестерпимо долго, пока не стало хуже.       Думала, отравилась. Перегаром, остатками стухших котлет, забродившим молоком… Юра немного оставлял после себя. Думала, ударилась. В последнее падение пострадал живот и так ныл, что мочи не было терпеть. Распластавшись над ванной, она задыхалась от боли, скручивалась баранкой, выкашливая вместе с проклятыми котлетами кровавую слизь. Зоя всегда считала, что так начинается умирание. А так началась Саша Синицына.