***
— Решилась? — осторожно уточнил Володя, протягивая ей войлочную шапку бережно, как подают наточенный нож. Разве у неё был выбор. Лю запоздало кивнула и мысленно перекрестилась, рывком открывая входную дверь. — Я еду всего лишь увидеть Зою. — А выглядишь, будто на закланье… Он помолчал. — Ты самый смелый человек, которого я знаю, Лю. Лю поморщилась.***
Память у неё стала что авоська, в которой Зоя носила молоко. Почему-то на эту жёлтую истасканную авоську Лю обратила внимание первым делом, с глубоким вздохом шагнув в тёмный коридор. Лампочка, венчавшая вспоротый трещинами слой штукатурки на потолке, слабо мерцала тем же болезненно-жёлтым. Пахло здесь сыростью, деревом да отчего-то свежей зеленью с кухни. Для коммунальной квартиры стояла удивительная тишина: словно паркетные жучки, попрятались, ослеплённые Любиной непочтительностью к их затворью, шустрые соседки. Лишь какая-то дряхлая старушка, укрывшаяся с вязанием у платяного шкафа под сенью толстого рукава чьей-то овечьей шубы, лукаво сверкнула взглядом на городскую гостью сквозь очки-полумесяцы. Зоя приветственно кивнула Лю, отделившись от полагавшегося её сумкам да пакетам крючка на стене, и живо потянулась обнять сестру слишком жилистой для женщины рукой. Они внезапно сцепились слово за слово, как кумушки с местного рынка, что провожали сегодня лисьими глазами Лю с её нелепой дорожной сумкой и клетчатыми брюками. Краснодолкам, по традиции старомодных пыльных городков славного юга носившим повально юбки в пол, они были чужды, а бесформенная сумка дополняла подозрительный образ «туристки», неизвестно какими ветрами сюда занесённой издалека. Видно, нечасто жаловал кто-то новый на суд их, отмечала про себя Лю, любезно качая головой на сотню заманчивых предложений отведать белого налива и кровавой малины. Лю со своим подвешенным языком ловко отвечала неестественно бодрой и суетливой сестре, оглядывая её украдкой, пока та носилась вперёд-назад по квартире, рискуя всё же пробудить черноусую армию неуёмным бормотанием под нос. — Это Люба, сестрица моя, слышишь, Ильинична! — впопыхах бросила Зоя той самой старушке. — Погостить к нам приехала на денёк! Да ты проходи на кухню, не стой столбом, умывальник там как раз. — Ра-а-а-ады, — вяло протянула Ильинична, щурясь, как кошка на солнце. — Позови Леночку, Зой, пусть мне кроссвордов принесёт. В этот момент из-за двери одной из комнат выглянуло странное неказистое создание в растянутой детской маечке и льняных шортах, едва прикрывавших пухлые ножки в синяках. Создание неуютно цеплялось за косяк, закусив губу и по-детски растерянно блуждая взглядом типично синицыных глаз цвета спелых лисичек. Как будто Ленка. Правда, больно маленькая. Хотя вырастешь в таких скворечных условиях… — Мам, я тарелку уронила. Случайно. — Ну конечно, — моментально откликнулась Зоя. — Я бы удивилась, не сломай ты ещё что-нибудь. Деньги ведь с неба падают… — Привет, — махнула Лю созданию, уже потянувшись за пластырем для порезанной осколками ладошки. Чего только нет за учительской пазухой. — Ты Лена, да? Мы с тобой как-то виделись уже. — Меня… Саша зовут, — зардевшись от стеснения, шепеляво поправила маленькая Лена и тут же скрылась. Следом за ней проковыляла Ильинична, бывшая, видно, частой гостьей в этой комнате. Верной заложницей чужих тайн, иначе говоря. — Ну ты даёшь, — хмыкнула Зоя. — Саша среди ровесников лилипут, а ты её с Леной путаешь. Та-то уже в третий класс пойдёт. Она говорила об этом так насмешливо-легко, словно скрывать рождение второго ребенка столько лет ей совсем ничего не стоило. Словно этому не было какой-то неведомой причины. Лю вдруг опять почувствовала себя колоском на поле, что лишь колышется безвольно под напором ветра, не задумываясь, не ощущая в этом проку, не понимая в этой жизни ничего, как всегда при встрече с Зоей. У неё действительно была плохая память. Конечно, чужие дети растут быстрее, чем нерождённые свои… Но Лю постоянно казалось, что о времени она помнит лучше кого-либо, а теперь они обе чёрт знает где и почему. Что-то так подло, безвозвратно изменило Зою, подорвало, и время в Краснодоле этого не смывало. Голосом она научилась обманывать Лю, себя и не только: вся эта манера смеяться над ней, хлопотать по-домашнему, чему-то радоваться — фальшивая, лживая, мёртвая. Никогда ей не вернуться назад, не возродить себя прежнюю, ничего, никого не забыть. Зачем ты тогда врёшь мне обо всём? Зачем я здесь? — Почему… — сипло выдохнула Лю, разводя руками. — Почему ты не рассказала мне ничего? Про дочку, — и внезапно почувствовав мерзкое, стыдное желание оправдаться, пробормотала: — Я бы хоть подарок привезла… Зоя ожидаемо, но как-то совсем буднично нахмурилась. — Потому что нечего рассказывать. Юра мой муж, я его люблю и сплю с ним. Представляешь, от этого бывают дети. Лю молча смотрела на неё с невыразимой, страшной тоской. Ей даже в голову не приходило, что можно на такое ответить. — Умоляю, скажи, что не будешь хотя бы сейчас читать мне морали, — Зоя похлопала её по плечу, направляя в сторону кухни. — И не обижай хозяйку, не отведав её обеда. Тогда-то самым обыкновенным образом, как бывало всегда в неподходящий момент, в голове у Лю сложилась эта строчка: «Где же, чёрт побери, у печали моей тормоза?» И беспечно засела на несколько следующих лет.***
Люба привезла им целую сумку заозёрских перезрелых фруктов и импортных сладостей. Передала Зое — так, словно Синицыны были нищими, а она, благородная мученица, жертвовала последнее — со своим извечно кислым лицом. После красноречивого намёка на свою бестактность сконфузилась и предложила детям. Зоя мстительно заметила, что хорошенькой Лене полнеть вредно, а Саше и вовсе сахар нельзя. Много у неё диагнозов, которые предпочтительно не озвучивать за столом. Много чего в этом доме было предпочтительно не озвучивать никогда. Но она бы озвучила… честно, озвучила Любе всю правду, как есть: и о Юре, и о Саше, и о себе. Только усталость — вечно оправдываться за свой выбор, рыскать мышью по окольным путям, побираться практически у всех подряд — брала своё. С лихвой Зое хватило времени, когда она, сжимая дрожащую руку впавшего в оцепенение Юры, умоляла семью покойника забрать проклятые деньги до последней копеечки, только бы Юре сохранили возможность когда-то вернуться к врачебной практике, сквозь слёзы расчёсывала его слипшиеся волосы и умывала заплывшее лицо, чтобы показаться в приличном виде перед риелторами, искала в богом забытой глубинке две жалкие комнаты на съём, ведь нельзя, чтобы узнавали, отказывали даже в подработке, смотрели с презрением и жалостью на опустившегося гения-пьяницу Юрия Синицына… Потому что ничто из этого его не опускало по-настоящему. Её супруг со всеми горестями своими и несовершенствами страдал за грех свой и каялся — смиренно, как сын божий, торчал в городской краснодольской больнице день и ночь, чтобы им было, что жрать, любил её всё ещё, непутёвую свою жену, принёсшую в самое бедственное время новый голодный рот. А ведь он заслужил гораздо, гораздо больше. Для этой его заскорузлой, твёрдой решимости работать через пот и кровь, жить ради семьи на износ, не жалея себя, Зоя терпела синяки на руках, и ссоры глушила пронзительные, и за компанию лишнюю бутылку, и горячо-горячо молилась ночами об этом непобедимом человеке. Потому теперь… имела право клясться другим, что любит его всей душой, по-хозяйски щебетать над гнёздышком, убирать его чисто и уютно, справедливо представать перед Любой — человеком, который единственный в мире теперь поражался Зое — во всей красе. Не посвящать во всё наболевшее, в конце концов. Зоя вообще стала говорить гораздо реже, тише и за пределами комнаты — только по делу. Своих нелепых, нервных смешков при встрече с сестрой она сама смутилась и одёрнула себя мысленно, почувствовав, как удивлённо наблюдает за ней вездесущая младшая дочь. Дьявольски проницательная Саша будто сама напрашивалась, чтобы выговаривали за всё именно ей. Лена, сердце материнское, переносила каждую перемену с детской непосредственностью и спокойной уверенностью: внезапный переезд и новый садик, Юрину холодность и Зоину бледность. Лена, казалось, понимала маму без слов, как взрослая, переживая с улыбкой каждую проблему. И Зое — бесконечно гордой за неё Зое было бы стыдно рыдать в присутствии дочки. Юра годы спустя всё так же не признавал слёз, да и горю ими, как говорится, было не помочь. А вот Саша… понимала, только когда на неё повышали голос. По всем параметрам неудачный это был ребёнок. Из-за неё и синяки были, и ссоры, и… Лучше бы ей совсем не рождаться. Зоя страшилась этой мысли, душила её в себе, как страшный грех, вот только если у неё не хватало совести забыть двухлетнего ребёнка без шапки на морозе, то Юре это ничего не стоило. Честно говоря, многие нерадивые отцы поступают так. Честно говоря, какие здесь смехотворные морозы… Девочка многого могла не понимать, но чувствовала всем существом, что её не любят. А смотрела как Юриными глазами — мрачно, тоскливо, как дети в её возрасте совсем не умеют смотреть! Саша вышла, в противовес Лене, совсем отцовской дочкой, и с возрастом это проявлялось всё сильнее: полуслепыми миндальными глазами с тяжёлыми веками, тонкими губами, книзу изогнутыми с детства, смехом, повадкой волчьей напоминала она молодого Юру. Ростом только не вышла да волосы отрастила не рыжие, как у всех Синицыных, а светлые с трогательной золотинкой. Ещё в Заозёрске Юра затягивался у детской кроватки лихорадочно, всё высматривая в девочке полузабытые чужие черты. Три несчастных младенческих завитка невероятно тревожили ревнивого отца. Сказать по правде, большую часть времени его мало заботило существование Саши, но она раздражала — слабым здоровьем своим и подорванным неудачной беременностью материнским, истошными воплями, крушащими его чуткий сон, потребностью в ласке от своих погрязших в рутине, истощённых родителей — солнца и луны её мира. А уж вопрос наследственности и вовсе вставал ребром. — Юра, не кури здесь, — устало просила Зоя, обнажая грудь для вечернего кормления. — Да как же… — хрипел он, вперив прищуренный взгляд ей ниже подбородка. — Как же ты породила такого уродца? Мой ребёнок не может быть белобрысым. — Ну что за старая песня? Будто у меня другой муж есть. Иди отсыпайся лучше, ты плохо выглядишь. — Да ты сравни Лену и её! — возмущённо косился Юра на прикорнувшую с куклой в кресле-качалке старшую дочку. — Но Саше только пара месяцев, — обиженно оправдывалась Зоя. — Все малыши нескладные и светловолосые. Вырастет, и потемнеют. — Ты врёшь, Зоя. Это всё потому, что тебя трогал тот светленький… Андрюша бишь его звали? — Ты пьян, — бледнела Зоя, качая головой. — Боже мой, на кого ты похож? Юра лающе истерично смеялся: — А на кого, скажи мне, похож твой выродок?! Саша плакала от голода, и у Зои дрожали губы. Только не трогай её, думала она. Если хочешь ударить, ударь меня. И представляла, как легко полог кроватки треснет под его кулаком. — Почему она опять орёт? Ты хавать хочешь, хавать?! — вопил Юра, вырываясь от прижавшейся к нему всем телом Зои, сжимая до боли обхватившие его руки, а она просто чувствовала лбом да губами его потную рубашку и, стиснув зубы, ждала, когда всё закончится. И оно правда заканчивалось. …Юра постепенно смирился, а волосы у Саши так и не потемнели. Она в принципе с годами не хорошела и даже в длину почти не вытягивалась. Высокий Юра шутил, что однажды раздавит её ненароком, а Зоя ухмылялась криво и недоумевала, как это у них вышло — совсем не любить своего ребёнка. Причин тому особенных не было: всё складывалось из мелочей, как обычно. Просто появись Саша на свет на год позже, Зое бы не пришлось тащиться с беспомощным младенцем на горбу до самого Краснодола. Просто тёплого семейного уюта с этим ребёнком она так и не получила. Просто жаль, что у гениев рождаются и невзрачные проблемные дети без удивительных талантов, которым внимания необходимо не меньше одарённых. Просто глубоко в подсознании разросшуюся обиду на непогрешимого Юру было куда проще переносить на восприимчивую и так некстати на него похожую Сашу. А ещё, как обухом по голове, в самые тяжёлые минуты осознавать, что уходить от мужа с двумя «прицепами» гораздо тяжелее, чем с одним. И потом — некуда. Работы у Зои нет, как и образования, друзей, другой семьи. Только Любка со своими коровьими глазами и тошнотворными расспросами. Но ведь от судьбы и не положено уходить. От любви не положено. От человека, тебя когда-то спасшего — не положено. Любка же не ушла от бракованного мужа. А Зоя всегда была лучше неё во всём… Тем более, грызла её совесть. Дети — дар божий, цветы жизни, счастье небывалое — ты же так их хотела! Целый выводок. А второго уже не принимаешь… И Зоя гоняла Сашку с ранних лет — с тарелками ли, метлой, оценками, — потому что через ничтожные достижения эти истово надеялась однажды полюбить. Хороших девочек любить проще, не так ли? Саша знала это и трижды, четырежды, миллион раз была хорошей девочкой. Только любовь отчего-то не приходила.***
В садик Сашу, в отличие от сестры, не отдавали. Здесь он, естественно, был, и даже недалеко от них, просто в тихом старушечьем городке детей лет с трёх было принято скорее предоставлять себе самим да ровесникам на площадке у дома, чем нянькам и мамкам. Это были вольные тонкокостные сыны раскалённых солнцем улиц, на которых ни огромных злющих собак, ни адреналиновых наркоманов за рулём, ни былинных маньяков от века не водилось. Всё бы хорошо, только очкастая толстушка Саша Синицына в сию компанию не вписывалась, как ни крути. Проще сказать — не догоняла. Она нашла себе место под дикой вишней чьего-то заброшенного огородца на покорёженном мелкими воришками проволочном заборе и читала. Читать Саша научилась действительно рано: телевизор был постоянно занят взрослыми, а игрушек у неё было ничтожно мало, и те — потрёпанные жестоким временем и Лениными ручками ещё до её рождения. К тому же, отец, бывая дома в промежуток между сменами, заваливался спать без задних ног, а малейший шум детской игры приводил его в помешательство — тут уж было не до развлечений. Саша знала, что бушует он не зря, и ремень на тугом поясе служил тому весомым доказательством. Не то чтобы её часто пороли: предпочитали многочасовым осуждающим молчанием выбивать из дочки слёзы раскаяния, но изредка, за особую надоедливость… Получалось почти не больно, потому что милосердная Лена (которая терпеливо пережидала грозу в неожиданных, недоступных Саше укрытиях, и сама почти не подвергалась «истязаниям») всегда выгораживала её перед родителями и тащила во двор от греха подальше, где Саша и забивалась в свой уголок. Тут начиналось самое интересное. Книг у Синицыных дома валялось хоть отбавляй, но всё больше было взрослых, необъятных и непонятных, которые Саша утаскивать не решалась. Зато много всего привозила ей тётя Лю, приезжавшая к ним с первой встречи несколько раз в год — редко, но «метко». Сам по себе это был уникальный человек, совершенно отличный от привычной картины взрослого бытия: она разговаривала громким, певучим голосом, распускала кудри, носила удобную обувь, не стыдилась своей неидеальной фигуры и призывала к тому же Сашу. Она любовалась её светлыми волосами и карими глазами, которых племянница уже тогда начала стесняться. Глаза Саша хотела мамины — цвета штормящего моря, на котором мечтала побывать, а волосы, мысленно сравнивая их с огненно-рыжими тётиными (наименее пострадавшими от седины), совсем презирала. Лю, тем не менее, за золотистую макушку называла Сашу Одуванчиком, вгоняя в краску. А ещё одаривала чудесными иллюстрированными книгами: о королях, пиратах, русалках и волшебниках: не оттуда ли взялись тоска по путешествиям? Это было что-то невероятное, и оно прорастало из самого маленького сердечка, крепко запуская в него корни. Саше казалось, что всё на свете ей теперь нипочём, когда она столько может представить и почувствовать — столько видит. Узнав, что Лю пишет книги сама, девочка и вовсе пришла в восторг. Как в одном человеке столько живых историй умещается? И просила, постоянно просила почитать. Саша думала, что если на свете бывают такие взрослые, вырастать, может быть, и правда стоит. А Питер Пэн был совсем неправ! С тем большими надеждами она пошла в первый класс. Лене, всё схватывавшей налету и обаятельной донельзя, в школе очень нравилось, но по поводу себя у Саши таились некоторые сомнения. И всё-таки грядущее пророчило новые знания, способности, статус, может быть, даже дружбу, — всё это волновало юную кровь, а масла в огонь подливали суровые родительские наставления. Мама категорически запрещала её позорить перед учителями: в конце концов, дочери такого интеллигента, как Юрий Синицын, учиться плохо было бы непростительно. Сам же интеллигент обещал на время отложить ремень подальше, если Саша будет усердно заниматься. А это уже было кое-что. Перед первым сентября Саша не спала полночи, беспокойно ворочаясь. Достаточно ли она подготовлена, чтобы не ударить перед одноклассниками лицом в грязь? Когда пригодятся те серебристые карандаши и белоснежные ластики, что ей купили недавно? Правда ли, что классная комната шириной с целую квартиру? А ещё учительница… Мама, узнав, насколько та старше её самой, расстроено поджала губы, а Лена поддакнула: «Старушка, как наша Ильинична. У неё друг Винсента учился, говорит, вре-е-е-дная!» Саша тогда лишь вздохнула негромко. Про любовь всей своей жизни — того самого Винсента — Лена маме все уши прожужжала (а любопытная Саша, конечно, подслушивала). Пятиклассник, как и сестра, стройный, зеленоглазый, с изящным овальным лицом, обрамлённым смольными вихрами, и белозубой улыбкой — настоящий сказочный маг. Жаль, Лене запретили его в гости звать. Мама вообще была против посторонних людей в доме и даже для старшей дочки не делала исключений. Она мягко посмеивалась и говорила, что Лена преувеличивает: максимум, на что годятся двенадцатилетние мальчишки, это носки самостоятельно стирать и зубрить чередование гласных в корнях. Но сестрица была уверена — то судьба. Саша и сама спешила познакомиться с Винсентом: явно не дурачок, да ещё и имя загадочное. Наверняка по метрике он совсем не Винсент, но ведь такие прозвища задаром не получают… Какой он на самом деле? Переплетающиеся образы смутных мечтаний тонули постепенно в омуте сна, прямо как Саша в старых туфельках на липучках. Несмотря на полноту, стопа у неё была короче Лениной, и с раннего утра она старательно мерила шагами комнату, пытаясь не волочить ноги. Противные пузырящиеся колготки и душная рубашка с колючим воротником тоже не слишком поднимали настроение. Разве только нежно пахнущий розовый букетик высотой почти в половину самой Саши радовал глаз. Лена со снисходительностью опытной пятиклашки наблюдала за творящимся хаосом, пока мама громко сокрушалась о том, что Саша ей вчера в магазине не напомнила про совершенно необходимый для девочки белый бантик. — Дети ведь у всех как дети! А ты что за растяпа, Саш? Как будто это мне одной надо! В поисках своих старых заколок Саша растерянно ползала по полу, чихая от пыли и ею же пачкая только что отглаженную юбку, как вдруг ей под руку попалась пара каких-то оранжево-жёлтых лент, и Зое ничего не оставалось, кроме как чуть грубоватым движением вплести их в пышные светлые косички. Ленты катастрофически не подходили цветом к Сашиным волосам — Зоя даже не знала, за каким рожном прихватила когда-то с прилавка эту дрянь — но времени, как назло, уже не оставалось. Рука об руку* мама с дочкой вышли из дома в прохладный выцветающий сентябрь, и Сашина былая жизнь тенью растворилась в утреннем тумане.***
Саша знала как никто, что жирная — не просто означает «лишний вес», как сказал ей врач, жирная — это жизненное кредо. По крайней мере, в школе ей не преминули ежедневно об этом напоминать. Жирная — значит слабая, и если тебя в коридоре окружает компания ребят, сбивая с беззащитного носа очки, остаётся только бежать. Бегала Саша очень плохо и успевала разве что, спрятавшись в святыне святых — женском туалете, — оттереть с юбки следы чужих грязных ботинок. Жирная — значит непривередливая, и считая, что ты не избалована чужим вниманием, тебя дёргают за косы все кому не лень: всё равно ничего не ответишь. Жирная — значит некрасивая, и даже на контрольной, к которой готовилась ты одна, к тебе публично отказываются подсесть. Жирная — значит слишком много ешь, и единственное яблоко, что ты прихватила из дома, всё равно тебе не достанется. Классная руководительница оказалась не такой старой и скучной, как её рисовала Лена, но на удивление слепой. Если агрессией встречать агрессию, будет только хуже, была уверена Елизавета Геннадьевна, а потом — ведь они же дети! И поднимать вопрос на родительском собрании слишком дорого для её репутации, потому что педагог она заслуженный — видела такого немало. Все хулиганы однажды вырастают, Саш. «Ну кто будет водить тебя в разные школы с сестрой?» — устало спрашивала мама. Саша — приличная девочка, и драться, как какой-нибудь сорванец, ей нельзя. «Бей коленом между ног», — советовала Лена, в классе у которой Саша благоразумно коротала перемены. А потом познакомила их с Винсентом, который подробно разъяснил пацанам, где именно им придётся подбирать свои зубы, если они не оставят Сашу в покое. Пацаны хоть ненадолго, но вняли, а Саше потом было удивительно неловко просить Винсента действительно влезать в драку, потому что за его элегантный синий костюмчик она теперь боялась больше, чем за свою спину. Такой отважный, такой храбрый человек… Джентльмен, не привыкший решать проблемы силой. А про него скажут: «зубрилка зубрилке помогает». Он, в конце концов, хоть и старше, но один, а их шестнадцать, причём у кого-то ещё и братья-десятиклассники. И потом, Лена по секрету рассказывала Саше, как страшно дерутся мужчины в отсутствие дамы… Поэтому, встречаясь ненароком с Винсентом в коридорах, Саша только обменивалась с ним робким кивком и бормотала под нос, что у неё всё наладилось. Словно надеялась, что он не поймёт, как сильно она влюбилась в него с первого взгляда — может быть, сильнее, чем Ленка. Но перед доброй, отчаянно переживающей за неё сестрой Саше было до ужаса стыдно. Поэтому в следующий раз Лена впуталась в её трудности, только когда одним страшным весенним днём Саше в волосы закатали жвачку. Это была ужасная трагедия: Саша растила их с рождения, и, хотя цвет был, по понятным причинам, ей отвратителен, густотой и шелковистостью они явно выделялись среди её ровесниц: одноклассницы смотрели с завистью и восхищением на длиннющие пшеничные косы, единственное, что было в Синицыной, по их мнению, симпатичного. А теперь ей пришлось бы побриться налысо… Саша плакала о волосах так горько, что старшей сестре прямо на месте пришлось канцелярскими ножницами обкорнать бедовую голову по самую макушку. Вызванная скандалом в школу мама только покачала головой и в тот же день отвела Сашу в нормальную парикмахерскую, где ей всучили парик и пообещали, что когда-нибудь всё обязательно отрастёт заново. «Не отрастёт…» — осипшим от слёз голосом спорила Саша. — «Я больше не хочу длинные». «С ума сошла?» — ахала возмущённая мама. — «Где это такое видано? Будешь совсем как мальчишка выглядеть, что люди-то скажут!» Но в конце концов, впервые за всё время, пошла ей навстречу.