***
Лю поняла всё по лицу. Почти две недели тащила Саша на себе тяжёлую ношу, чтобы при виде тётки рухнуть ей в ноги и со всхлипом прижаться лицом к тёплым коленям, едва сдерживаясь, чтобы не смять, не намочить слезами её платье. Она утянула Лю снова на пустынную улицу к «своему месту», по-дурацки, неприлично, чтобы никто не слышал и не подумал упрекать. Несколько часов Саша просто говорила без передышки: и про отца, и про Винсента, и про несчастные книги. Их ей было жалко больше всего. — Брось, Одуванчик, — неестественно улыбаясь, Лю гладила её по стриженой голове. Несмотря на собственную бессильную ярость, меньше всего ей хотелось изображать для Саши Дон Кихота, бросающегося на мельницы. И всё же тысячи маленьких вертлявых колёсиков у неё в голове работали бесперебойно. «Но у мельницы ветра на крыльях я вижу глаза — карие, чтоб их! — и в доспехах моих разрастается плесенью ненависть». — Главное, что ты не пострадала. Жечь книги — совсем не дело, но я же всегда на связи, и обязательно привезу тебе всё, что попросишь. Кстати, — в дымчатых глазах заблестела хитринка. — Знаешь, какой тебя ждёт подарок дома? — «Сказки матушки Гусыни»! — подпрыгнула Саша. Лю кивнула. — Целый месяц искала то издание с твёрдой обложкой, прикинь. Так что вот тебе и «Синяя борода», и «Рике-Хохолок», и «Золушка»… Сашина улыбка вдруг заметно поблёкла, и озабоченно сдвинулись густые бровки. — Я подумала… Знаешь, на кого мама похожа? На Золушку. Лю удивлённо всмотрелась в печальное личико. — Совсем тихая, слово боится при папе сказать. И постоянно моет, стирает, подметает. Всегда в резиновых перчатках, с хвостиком, и морщинки у неё. А она такая красивая, когда отдыхает… Почему маму не спас принц, как в сказке? «Боюсь, мама твоя с этим не согласится», — обречённо подумала Лю, а вслух произнесла: — Разве ей обязательно нужен принц, чтобы быть счастливой? Саша задумалась ненадолго, потом опустила глаза и честно сказала куда-то себе в колени: — Ей обязательно нужно… что-то другое. Я не знаю, что именно. — Раньше у неё была мечта, — поделилась Лю. — Мечта? — Мечта всю жизнь помогать людям и прославиться добрыми делами однажды. Мы не так много общались, когда были младше, но я знаю, что она всегда выручала тех, кого считала друзьями, ничего для них не жалея. Она многим нравилась и покровительствовала, стремясь всем и каждому угодить. Твоя мама умеет быть преданной и щедрой, как никто другой. Кстати, она пела тебе когда-нибудь колыбельные? — Не помню, — покачала головой Саша. — Нет, наверное. — А она ведь отлично поёт. Очень любила раньше это делать, собираясь куда-то перед зеркалом или за готовкой, правда, не придавала особого значения своим способностям. Голос у неё был звонкий-звонкий, как будто из старого кино. «Так, может… может, я, прокажённая, а не она — ветряная здесь? Где же, чёрт побери, у печали моей тормоза?» — Вы обе такие талантливые, — восхищённо заметила Саша. — Мама петь умеет, а ты очень красиво пишешь. Лю усмехнулась. — Я просто честно говорю с теми, кто слушает. Много кто понимает, что я хочу сказать, и даже если куча писателей затрагивала эту тему до меня, значит, людям моя честность нравится. Мне кажется, жизнь в целом — это бесконечный разговор и вечно актуальные вопросы, на которые можно ответить по-разному. Твоей маме понравилось, как ответил ей твой папа, поэтому она его так сильно любит. Значит, это её выбор. Не твоя вина, если она от него несчастлива, Одуванчик. …Уже попрощавшись с племянницей, когда Зоя в тишине подавала ей сумку, Лю поняла, что больше не может молчать. Саша не в силах спасти маму, но ей самой ещё можно помочь. Лю понятия не имела, как воспитывала бы своих кровных детей, проводя с ними вместе день и ночь, а не только рабочую смену, но мириться со сложившимся положением дел категорически не соглашалась. С ней сестра хотя бы будет общаться по-взрослому. — Послушай, надо поговорить. — Именно сейчас? — сонливо потёрла лоб Зоя. — Да, сейчас. Я тебя искренне не понимаю. Скажи честно, неужели ты довольна? — она понизила голос. В Зоиных глазах отражалась непроницаемая, глухая пустота. — Почему ты, в конце концов, не уйдёшь от человека, который бьёт тебя, Зой? Который даже твоих детей мучает? Знаю, ты любишь Юру, но на любви свет клином не сошёлся. Ты ведь ушла к нему когда-то как раз после того, как отец поднял на тебя руку. Ему ты этого не простила, почему же Юре прощаешь? Она ожидала истерики, ссоры, прямолинейный от ворот поворот, но не Зоиной кривой, зыбкой рябью поползшей по глади лица улыбки. Её явно задело за живое. — Но Юра… не такой, как он. Я не просто люблю своего мужа, а верю его слову. Куда я пойду от человека, который когда-то меня защитил, если теперь ему самому нужна моя защита? Он отец моих детей и он лучший, кто был у меня когда-либо. Это просто время плохое, Люб. Мы обязательно справимся вместе, и всё станет хорошо. Юра действительно очень старается и выдержит, выдержит ради меня и девчонок. Я не могу лишить их отца. Просто пока… ему надо как-то избавляться от негатива, которым травят его пациенты, иначе он сломается. Ведь на работе нельзя… Дом для того и создан, чтобы человек был искренним с самим собой. — Тогда почему ты себе-то этого не позволяешь, Зоя? Кому нужна твоя железобетонная стойкость, если ты ради него душишь в себе слёзы, да и любые эмоции? Поверь мне, такими темпами они ещё через десять лет задушат тебя сами, и, может, тогда до тебя наконец дойдёт… — А когда до тебя дойдёт, что моя личная жизнь это моё дело, и точка?! — взорвалась Зоя. Хватило её терпения ненадолго. — Сколько лет я тебе запрещала в мои дела соваться, но ты же упёртая, как баран, и не представляешь, что без твоих непрошеных советов вполне можно спокойно существовать! Стоило мне попытаться наладить более или менее родственные отношения, ты возомнила себя невесть кем! Кто бы мне рекомендации раздавал по обращению с детьми? Ты приехала в гости не к одной Саше, моя милая. Лены для тебя вообще словно не существует, ты от неё, как от чумы, шарахаешься и откупаешься дурацкими подарками. Может, она слишком напоминает меня, чтобы заслужить нормальное общение с тобой — и виновата этим? Порядочные люди так не поступают. Ты пытаешься внушить Саше, что она особенная, что она лучше сестры, привить ей гордыню и эгоизм. — Ты делаешь то же самое по отношению к Лене! Только её никто не терроризирует до нервного срыва. — Это тебе Саша сказала, про «нервный срыв»-то? Больше слушай. Это не ребёнок, а ходячая катастрофа! Ни одна болячка её не минует, ни с одной проблемой она не способна справиться самостоятельно. Мы ей везде и всюду нос подтираем и мы же, оказывается, виноваты?! Ты понятия не имеешь, какого труда стоит с ней жить. — Тогда отдай мне, — просто сказала Лю. — Пусть живёт со мной. — Тебе? — зашлась грубым смехом Зоя. — Не смеши, что за придурь! Она девочка, а не лотерейный билет. Хотела быть хорошей матерью, завела бы себе свою. Только за твоё высокомерие и гордыню Господь тебя уже наказал бездетным мужем. Дети, знаешь ли, абы кому не даются. Давай навсегда закроем эту тему, сестрица. А, и если тебе придёт в голову из трусости кому-то докладывать на меня или Юру, обещаю, что Сашу ты больше никогда не увидишь. Счастливого пути! — и рывком распахнула входную дверь.***
Мама тогда назвала Сашу бессовестной: разве её голодом или жаждой морят, разве у неё ни одежды, ни крыши над головой нет? И строго-настрого запретила распространяться, как «плохо» они живут. Ты же знаешь, что у всех стен уши есть, вот наслушается глупостей опека и заберёт тебя в детский дом! Тогда попомнишь мои слова, да поздно будет. После детского дома понимаешь, в кого ты вырастешь, в какую компанию попадёшь? Так что сто раз подумай, прежде чем прибедняться и жаловаться на свою несчастную судьбу. Саша внимала и почти не жаловалась. Но когда однажды утром у неё так нестерпимо заболел живот, что передвигаться было можно только согнувшись в три погибели, не рассказать сестре она не могла. В тот день — тёплое, солнечное воскресенье — Лена, как назло, планировала встречу с Винсентом, а мама с Сашей должны были ехать в город за покупками. Мама в любом случае отправилась бы по делам, а сидеть с ноющей младшей сестрой было явно не в списке Лениных приоритетов, поэтому она удручённо вздохнула: — А что я тебе сделаю? Иди таблетку проси. «Достался же крест мне», — подумала уже успевшая собраться на улицу Зоя, мстительно припоминая спор с Любой. — «Ни одна болячка не минует…» — Чтоб я ещё раз дала тебе деньги на продукты! Небось, всякую газировку на сдачу покупаешь, а я же предупреждала, что она печень разъедает, — вот и пожалуйста. — Не покупаю… — виновато оправдывалась Саша. Она очень, очень не хотела снова доставлять неприятности. — Всё, даже говорить с тобой больше не буду. Одевайся и поехали, пройдёт скоро. На крайний случай, отец вернётся вечером, посмотрит тебя. Саша терпела долго, отважно отходив несколько часов по рынку да примеряя десять фасонов новых ботинок специально сидя, чтобы хоть немного уменьшить боль. А она всё не проходила. Мама, так старавшаяся подобрать доченьке удобную модель, поторговавшаяся вдоволь со всеми алчными продавцами, слушая её бесконечный скулёж, совсем потеряла терпение. В следующий до дома автобус Сашу буквально пришлось заталкивать силой: Саша знала, как сильно её будет тошнить по дороге, и оказалась права. Никаких пластиковых пакетиков не неё было не напастись… Дома её вырвало ещё раз после сладкого чая, которого мама влила в неё чуть ли не литр, уверенная, что перед сном надо хоть что-то поесть. Но Саше было совсем не до сна. Отёкшими пальцами она цеплялась за руку Лены, чтобы хоть как-то поддерживать связь с реальностью, практически потеряв ориентацию в пространстве от жуткой боли. Её всю трясло. Все окна в комнате были распахнуты настежь, но от жара перед глазами всё равно отвратительно медленно плыли какие-то чёрные круги на адово красном фоне. Папа всё никак не приезжал, а Лена, смертельно уставшая на прогулке, сетовала на злополучную долю «сиделки» и уверяла маму, что сестра нагло симулирует. — Саш, ну мне тоже жарко, отцепись. Тебе самой-то не надоело постоянно привлекать к себе внимание? Что теперь, скорую вызывать? Саша, останься у неё хоть капелька сил, выразила бы решительный протест, только градусник, внезапно почти запылавший от тридцати девяти с половиной градусов Цельсия, был с ней отнюдь не согласен. Плащ осеннего небосвода, орошённый сияющей звёздной пылью, словно смеялся над Сашей, заглядывая к ней в узкое окно кареты скорой помощи. Ты же хотела увидеть папу? Вот и увидишь при полном параде! Так Саша в первый раз попала в Краснодольскую городскую больницу. По правде сказать, муторный процесс перевоза каталки с безвольным тельцем из кабинета в кабинет, прощупывания воспаления, самого удаления аппендикса гораздо тяжелее прошёл для измотавшейся, перепуганной матери, чем для самой Саши. Несмотря на боль, скорее осознав, чем увидев вокруг себя сборище деловитых людей в белом и почувствовав жжение век от слепящего света операционной лампы, она почувствовала удивительное умиротворение. Как спокойно, думала она. Как хорошо, что я сейчас умру. Жаль, что нет времени извиниться перед мамой. Не всех пациентов спасают, Саша знала это лучше кого бы то ни было. Только зачем столько хлопот, почему было не оставить её дома? Хорошо, что Саша действительно не пила никакой газировки, иначе какой бы позор был, какая глупость… К её вящему удивлению, операция прошла успешно. Для восстановления и профилактики ещё полторы недели Сашу подержали в больнице, и, честно признаться, это была лучшая неделя за последние полгода. После ужасно ослабившей её хвори первое время разница между жизнью и смертью была невелика: большую часть времени Саша просто спала, придавленная к матрасу тяжеленным одеялом, уткнувши нос в холодную коричневую стенку и просто наслаждаясь отсутствием острой боли. Чаще всего беспокоила её медсестра, приносящая постный, но кажущийся Саше несравненно вкусным паёк, да отец приходил украдкой шептаться с курирующим врачом и напряжённо кивал ему в ответ. С самой Сашей он и словом не обмолвился. Но она была не против. Почему-то вспоминалось ей, как часто он говорил о своих пациентах, словно о насекомых — кишащих тараканами в приёмном покое, настойчивых, глупых и из жадности на собственном же здоровье экономящих. Настоящие тараканы, ползающие по стене, в которую она пялилась сутками, были гораздо более приятными существами. Удивительно тихими. В отличие от семьи, им ничего не нужно было от Саши. «Мы живём скромно, питаемся крошками и не посягаем на твою территорию. Выживешь — выживешь, умрёшь — умрёшь, наша работа всё мёртвое потихоньку утилизировать, но пока дышишь, чёрт с тобой, отсыпайся». Незадолго до выписки произошло самое настоящее чудо: к Саше пришёл Винсент. Один, без Лены, за что потом страшно извинялся. — У неё сейчас небольшие проблемы с учёбой, но она передавала тебе привет и мандаринов купила, — он потряс яркой сеточкой с пригорком маленьких солнц. — Как ты здесь, не скучаешь? Он задавал однотипные, почти безликие вопросы стандартного посетителя, а Саша, приподнявшись на толстобокой подушке, смотрела на него во все глаза и не могла насмотреться. Они разговаривали один на один, можно сказать, впервые в жизни. И всё бы хорошо, только такими неподходящими его лучистая красота, живость глаз, искреннее участие казались в этом одиноком, в благодатный мрак погружённом месте… Такой Саша сама себе виделась нескладной, уродливой даже в сравнении с ним: со своими треснутыми рыжеватыми губами, и раздражённой от нервных почесываний кожей, и прыщами, и болезненной бледностью, и вялым телом. Да ещё и ситуация сложилась идиотская. Пришёл бы он на её похороны, неожиданно задалась вопросом Саша и мысленно одёрнула себя за непотребные помыслы. Винсент всю её небогатую на впечатления жизнь освещал своим присутствием, и когда он вот так по своей воле пришёл навестить девочку, с которой его связывала одна Лена да неблизкое личное знакомство, это почувствовалось особенно сильно и сладко. — Почему тебя Винсентом зовут? — вдруг поинтересовалась она. — Лена тебе не выболтала настоящее имя до сих пор? — хитро улыбнулся Винсент. — В паспорте написано: Евгений. А Винсентом зовут, потому что рисую хорошо и работать художником буду. Не чета Ван Гогу, конечно, но тоже сойдёт. Семья, правда, и рисунки, и прозвище проклинает, но мне оно куда больше нравится. — Рисуешь? — с мечтательной робостью переспросила Саша. Всем существом она преклонялась перед талантливыми творческими людьми. — Покажешь как-нибудь? — Конечно, — Винсент осторожно взял её за подрагивающую кисть. — Не стесняйся, Саша, приходи ко мне, как выздоровеешь! Я только рад буду. — Разве я вам с Леной не помешаю? — Ой, да брось. Можешь одна даже прийти. Слышал, ты очень книги любишь, а у моих предков огромная библиотека как раз. — Тогда приду, — выдохнула Саша, не смея поверить в своё счастье. Это ведь ничего, просто прийти к нему в гости? «Ты только меня дождись».***
Как водится, за время Сашиного отсутствия в школе произошло самое интересное. В класс пришла новая ученица, и по возвращении Синицыной сразу стало понятно, что теперь, мягко говоря, персона нон-грата — здесь не она или, по крайней мере, не она одна. Новенькую ожидаемо посадили к Саше, и та сразу полезла к ней с расспросами, не отсидев спокойно даже половины уроков. — А где ты была всё это время? — Болела. — Так долго? — Аппендицит. С ним за день не выписывают. — Ого, ты в больнице лежала! — Поклянись, что никому не расскажешь, — шикнула на неё Саша. Её знатно тревожило столь неуёмное к себе внимание. На Сашиной практике такое редко заканчивалось хорошо. К тому же, открываться малознакомому человеку она в принципе не стремилась. — Я не какая-то заразная, а меня и так здесь не любят. — Клясться — грех, — осторожно поправила девочка, но, поймав ошарашенный ответный взгляд, осеклась. — Не скажу, не скажу. Да и некому. Мы, похоже, с тобой сёстры по несчастью. Но ведь это правда странно… Мама ни за что бы не позволила меня в больницу положить. Она говорит, врачи только денег с сердобольных матерей дерут, а потом всё равно сопливый ходишь. Сашу так и тянуло язвительно поинтересоваться, не нанималась ли она слушать старушечьи сплетни про врачей (между прочим, за папу ей было очень обидно), вместо того чтобы учиться, но неожиданная искренность и дружелюбие девчонки подкупило её, и они продолжили знакомство, переросшее позже в необыкновенно крепкую дружбу. Новенькую звали Галина. Галька Рябинкина. Это был человек-вспышка, задержавшаяся на космический миг в Сашиной жизни падающая звёздочка. Говорить о ней было просто, и сама Галька была простая, как пять рублей, на мнительную толстушку Сашу совсем не походившая. Худющая, угловатая и сутулая, она пряталась за швабру. Жалко выступали острые лопатки, зато губы были полные и от природы ярко-красные, а глаза переливались морскими камушками. Не зря, видать, Галькой её назвали. Она была похожа на лохматого воронёнка, вечно встрёпанная и лишённая начисто чувства самосохранения. Щёки у Гальки были впалые, скулы не выделялись, кожа на лице и руках шершавилась, как наждак. Больше всего в однообразно балахонистых, явно не на её плечо сшитых одеждах она напоминала ходячую смерть, только косы за костлявым плечом не хватало. Толковой формы у Гальки не было, носила она вместо туфель старые кеды со смешными шнурками, на которые все всегда наступали, оправдываясь тем, что она неловко переставляет ноги. С сумасшедшим графиком Галькиной жизни, в который она скоро посвятила подругу, неловкость и взъерошенность её не казались удивительными. Синие мешки под глазами выдавали в ней жутко усталого человека, но одновременно сообщали лицу какое-то призрачное изящество. Эта же хроническая, в самое существо впитавшаяся усталость, эти же полуопущенные веки привлекли её к Саше в день знакомства. И Галька не прогадала. Впрочем, в совпадения она не верила принципиально. Галька с первого дня слыла в школе сумасшедшей — религиозной, короче говоря. Веры своей она не стеснялась, даже наоборот, с гордостью носила своё единственное сокровище — медный крестик на тонкой ниточке под майкой. Злоязычники долго не могли понять, что нашла одна отщепенка в другой — такой несходной с ней по внешности и характеру, ещё и неверующей — кроме этого самого отщепенства, но на самом деле у девочек было много общего. Обе из малообеспеченных семей (и если Синицыны жили скупо, но не бедствовали, то у Гальки с её мамой-поломойкой из богатого был исключительно внутренний мир), обе страстные поклонницы литературы и, по большому счёту, заядлые эскаписты. И у Саши, и у Гали особенно не было выбора в этом смысле: Саша, тесно общающаяся с Лю и вовсе происходившая из читающей семьи, была постоянно погружена в книги, а Галина мама, хотя из книг уважала по-настоящему только Библию, запрещала дочке пялиться в разжижающий мозг экран кинотеатра. На том девочки и сошлись, благо, им «повезло» с исключительными обстоятельствами. Галька, бывало, падала в голодные обмороки, и Саша, как могла, откармливала её из дома стащенными под шумок бутербродами с сыром. Вообще у Синицыных Гальку хоть и не сразу, с большими опасениями, но приняли. Мама, как всегда, беспокоилась, каким образом такая дружба скажется на Сашином будущем, но Лена убедила её, что лучше уж так, чем вечное одиночество, так что ужинать благодарной до смерти Гальке приходилось часто совсем не дома. В дни, когда всё-таки не приходилось, Саша сначала помогала ей с уборкой кабинетов (в тайне ото всех, за небольшие деньги Галька ползала по полу с тряпкой после уроков, поэтому и вправду пряталась за шваброй), а после провожала домой, чтобы как можно дальше оттянуть момент очередного вечернего скандала с отцом. Домом Галька называла серую двухэтажную постройку, такую же дряхлую, как Краснодольский железнодорожный вокзал, возле которого она ютилась на семи ветрах. Рябинкины часто переезжали, таково уж было желание подозрительной, вечно стремящейся ото всех обособиться, спрятать свою нищету, будто таинство, Галькиной матери, и конкретно это место жительства оставляло желать лучшего. С глубоким состраданием Саша представляла, как невыносимо бывает спать под свист и грохот электричек за окнами, но Галька уверяла, что в этом есть своё очарование: первым в городе встречать их приветственные огни, словно добрую весточку от старых друзей. Саша очень ценила в Гальке это неистощимое, почти неправдоподобное жизнелюбие, которое ей самой было свойственно в гораздо меньшей степени. Они с Галькой не всегда понимали друг друга, особенно по части религии, — уж очень расстраивал Рябинкину скептицизм подруги. Галька сама была фанатичным, но предельно искренним в поступках и помыслах человеком, поэтому Сашу её преданная вера не смущала, но приводило в недоумение. За жирными следами нужды трудно было разглядеть грань известной воздержанности, и тем не менее, в отличие от большинства сверстников, Галька не поддерживала сплетен, не ругалась, а главное, никого не судила в сердцах. — Почему ты не веришь в бога? — пытливо спрашивала она у Саши. Саша вздыхала досадливо. Она не раз обсуждала это с мамой. Мама, впрочем, о своих взглядах на эту тему в кругу знакомых предпочитала отмалчиваться. — Потому что твой бог отрицает слабость. Понимаешь, у последнего маньяка есть шанс раскаяться, а самоубийц, например, отправляют в ад без вариантов. — Ты неправа. Бог любит всех своих детей, особенно тех, кто страдает больше остальных. Он сам по себе — свет, что не даёт отчаяться. Но знаешь… я иногда вспоминаю Есенинское «До свиданья, мой друг»… Ведь он собственной кровью это написал. Представляешь, что должно быть на сердце у человека, чтобы сочинить такое перед смертью? Я тоже сомневаюсь, что это страшный грех. Саша не могла не признать, что звучало убедительно. Галька порой беспечно болтала без умолку, но важных слов никогда не бросала на ветер и во многом была по-взрослому мудра, словно могла постичь куда больше всех остальных. — Я чувствую в людях прикосновение смерти, — расстроенно призналась она однажды Саше. — Мне сразу так больно за них становится… — Прикосновение? — недоверчиво нахмурилась Синицына. — Это как? — Предвестие, воспоминание… просьба. Я даже могу знать, как умрут некоторые. Папу сбила машина, когда я была совсем маленькая. Незадолго до этого я начала часто плакать, когда он брал меня на руки. Мама злится, говорит, что я не могу помнить таких вещей. Но предчувствия меня ни разу не обманули, к сожалению. Саша была тронута доверием до глубины души. Она помолчала и, почему-то глядя в потолок, будто невзначай спросила: — А как я умру? Галька аж поперхнулась. — Это не во всех людях есть, я же сказала. Саша сощурилась. — Да и хорошо! — возмущённо вспыхнула Галька. — Зачем оно тебе надо-то? — Как это, зачем? Напишу завещание. Оставлю тебе мазь от угрей и бутылку касторки. Чего ты разозлилась, неужто щедрости не рада? — Дошутишься про угри, — буркнула Галька. — Накликаешь, и всё лицо обкидает. Мне бы вот, — она печально сникла. — Руки как у тебя. Мягкие, гладкие. Ты их, пожалуйста, береги.