Комедия в восьми актах

      Дети всегда играют, кричат и плачут именно в редкие минуты родительского покоя… Смешно. Зоин кошмарный сон никогда не заканчивался на моменте с дурацким кукольным домиком. О, если бы! Взрослые же, стоит детям уснуть, сами шумят ещё требовательнее и капризнее, недовольные отсутствием маленьких свидетелей их преступлений. Одним им бывает уныло и жутко. У алчных, искушённых взрослых игрушки посерьёзнее, чем этот домик, жителей которого Саша так невинно с собой сравнила. Тебе ведь самой хотелось уснуть, правда? Так сильно, постоянно хотелось?       И даже для этих серьёзных марионеток есть правило: чужого не трогать! Как хочу, так и раню, и убиваю, и ломаю. А ведь незадачливые игрушки иногда начинают противиться сами. Экая несправедливость! Кукольный театр тоже имеет свой занавес, и за занавесом этим жизнь продолжается — своя, тайная, неведомая никому. Зоя молчала об этой жизни восемь лет. Такие глупости…       Ей хотелось закричать и засмеяться навзрыд. Ты взрослая, и тебе положено быть убедительной в каждой лжи. Поэтому раз за разом повторяй, как мантру: это всё — совершенная чушь. Поток сознания может переходить любую грань, становиться самой беспринципной путаницей, какая разница, если самую сердцевину, глубину не мутит илистое дно, если теперь наконец понятно, что к чему? Как можешь ты — ты! — жить самую обычную жизнь, есть, спать, шляться на работу, мелькать понурым незнакомым лицом по площадям мира, в то время как какие-то незнакомцы на другом конце планеты видят во сне тебя, твоё неизлечимое прошлое и горящие юные глаза? Мир ужасно тесное место, но кто ненавидит и помнит на расстоянии? Ненависть — это архаичная блажь, мы столько лет трудились, чтобы эти щенки видели злодеев на экране, а не в нас… Учёные говорят, на самом деле в забытьи мы переживаем целый эпизод лишь за несколько секунд. Может ли тогда сон длиться целую жизнь? Может ли сама жизнь быть сном? Такие глупости…       Голова от этих хаотичных, безалаберных, разбегающихся, как тараканы из чёрных углов, мыслей лопалась и трещала не хуже мыльных пузырей. Иногда вся вселенная в Зоином сознании умещалась в такой же кукольный домик, разделённый педантичной хозяйкой на однообразные комнаты. Она посещала их все время от времени, в каждой любовно взбивала подушки и собирала паутинки по полкам, и тогда начинало казаться, что свет в комнате мигает чуть ярче, а обитатель чуть шире улыбается. Те, кого она любила, были сполна довольны этим стремлением к порядку. Дом был переполнен неизбывной жизнью, песнями и говором: седые родители нянчили Зоиных внуков, Любка варила на всех яблочное повидло, Лена и Саша играли в нарды, а Юра если и пропадал, то не за водкой, а за душистыми июньскими цветами. И пахло этими цветами так сладко и легко по всему дому, неслась свобода дождевыми каплями из открытого окна — и никто не курил, потому что незачем было, и простуда лечилась поцелуями и горячим молоком, а смерть не лечилась, потому что всё это она и была. Если кто спросит, линия всегда свободна. Если кто спросит, у меня всегда было двое детей. Но никто не спрашивал.       Тишина, которой она стыдливо отдавала долги, как отдают себя падшие, падшие бордельные женщины, смеялась над миром уже восемь лет. Слишком многое спускалось ей с сальных загребущих рук, но ни соломы, ни золота Зоя не получала в ответ. Только одно и всё по заслугам, как в лучших сказках на земле.       Саша стояла перед ними неуютно, как поставили. Последнее понимание, постижение истины рубило её тупо и криво, как вековое дерево ржавый топор, губы тихо шевелились, и до ушей Зои отчётливо доносился отчаянный шёпот:       «Останови меня!»       Каждый раз, переживая эту пытку, Зоя кричала, драла эфирную кожу с костлявых кистей тишины и кричала до хрипоты куда-то ей в набитую мятыми чернильными страницами глотку:       «Останови же её! Сжалься, прижми к себе и не отпускай! Протяни хотя бы руку, пусть повиснет на ней всем телом, как в детстве, пусть порвёт рукав твоего любимого платья, ведь не о нём же ты будешь жалеть! Останови её, защити!»       Но ничего не случалось, и Зоя молча, беспомощно становилась на колени, опуская до плинтуса вместе с собой целое небо. Отворачивалась. Мучительный страх выбора терзал её, и она предпочитала не выбирать совсем. С трудом растягивая на посиневшей шее петлю усилий воли, Зоя — та, глупая Зоя — в который раз заставляла себя поверить, что ничего страшного не может произойти — не с ними — и всё, конечно, решаемо одним объятием. Они же семья, думалось, они от войны привиты штампом в паспорте.       Но когда всё наконец случалось, когда за Зоиной спиной в последний раз щёлкал замок на двери Сашиной комнаты, она бросалась за ней, орала, звала её, разбивала в кровь кулаки о стену и ничего не могла поделать. Ей не поддавался замок, как не поддавалась вся эта бессмысленная, однозначная жизнь. Бессильной, маленькой женщине, матери, человеку.       Потому что тогда, несколько лет назад, она не знала, даже не догадывалась, что у Саши хватит хладнокровия умереть. Всё раскрылось бы только утром, проклятым следующим утром, которое, несомненно, наступило, хотя никто его об этом не просил…       И дверь отворялась сама собой, и когда она наконец входила комнату, измученная, усталая, обречённая пленница собственного позора, её глазам представлялась одна и та же картина. Саша неподвижно лежала на каком-то светлом возвышении, а помутнённому сознанию матери казалось, что это алтарь, на который ради своей безумной, ядовитой любви она возложила самую ценную жертву. Но разум отказывался представлять её мёртвой.       И тогда Зоя, еле передвигая слабыми ногами, подходила и садилась рядом. Голос у неё к тому времени совершенно садился. И слава богу, громче выть она бы не могла. Долго, с горькой нежностью Зоя рассматривала родное, до боли знакомое лицо. Контур тонких бледных губ, родинку на щеке, пушистые светлые ресницы. Бережно, дрожащими пальцами прикасалась к её ладони, будто пытаясь согреть. Гладила потускневшие волнистые пряди.       Саша, Сашенька, милая… Ну зачем ты так? Это же несправедливо, неправильно, что ты предпочла не жить вовсе, чем жить вместе со мной, уйти раньше меня. Я не могу на тебя такую смотреть. Открой глаза, котёнок. Двадцать лет, всего лишь двадцать. Разве вот это жизнь была, разве смерть тебя заслужила? Ты ведь мой ребёнок, Сашка, ты всегда была так на меня похожа… Самая красивая девочка на свете. Ещё в Заозёрске, помню, держу на тебя руках, а ты смотришь на меня чёрными бусинками и улыбаешься. Как будто всё-всё на свете понимаешь. Совсем ещё кроха, цыплёнок такой со смешным пушком на макушке, и весь мир для тебя большой и радостный… Его было нещадно мало, но как с тобой при этом обнималось, жилось, пелось даже!..       Глупости. Что из этого ты придумала уже потом?       Но как будто семьёй, как будто взаправду им однажды действительно довелось вместе спеть.       Тогда всё было немного… Всё было. У Юры впервые за долгое время случился просвет, просвет не через зелёное бутылочное стекло — настоящий. Он получил незначительное, но всё же повышение на службе и, всеми правдами и неправдами вымолив у начальства отгул, отвёз их к берегу моря. Правда, сердобольному мужу сестрицы пришлось изрядно подсобить средствами, но тогда это казалось совсем неважным. Нельзя было осквернять такой светлый момент вездесущим чувством — состоянием — долга, которое и так их замучило.       Собирались на крошечные пару дней, как на месяц, причём в особенно сильном волнении пребывали как раз Зоя с Сашкой, всегда о таком путешествии мечтавшей. Разнеженное материнское сердце пронзала призрачная надежда на важнейший, долгожданный миг семейной идиллии, и каждый раз, проходя мимо двести раз перепакованных сумок, она украдкой вздыхала в блаженном предчувствии.       Каждый порой цепляется за случайно предоставленный шанс навсегда изменить свою бестолковую жизнь одним взмахом волшебной палочки, с завидным упорством принимается за дело, а в итоге, когда малейшее препятствие встречается на пути, тотчас же опускает руки. Лопата в крови, да и пальцы тоже — слишком глубоко этот каждый в себя закопался. И жизнь продолжается, и пропорционально только полнится груз несбывшегося, наболевшего за плечами. Так и Зоя ходила взад-вперёд, примеряя его тяжесть, как примеряют по фасону платье, в котором год от года меняется всё, кроме цены и качества.       Саша в это время сидела, обняв колени, на полу у её ног и тихомолком улыбалась своим мыслям. Мама редко бывала такой счастливой. Как же… спокойно, правильно, когда она не повышает голоса, когда берёт тяжёлую уже Сашу на руки, кружит по комнате, смеётся так, и прекрасные серые глаза её — сияющие огни. И бушует в них море, настоящее, живое и непокорное. Есть ли смысл ехать за каким-то другим?..       В ночь перед поездкой, естественно, не спалось. Всем, кроме до смерти уставшего на службе отца. Всегда пунктуальная Зоя в тот раз разрешила девочкам посидеть чуть подольше и даже пришла перед сном к ним, закончив с домашними делами.       Фантазировать о таком скором будущем казалось кощунством, но до них уже будто доносился мерный шум прозрачной волны, глухие крики неутомимых чаек, жглось рассыпчатое песчаное золото под натёртой стопой. Зоя достала из глубин уютной темноты древнюю, чуть облупленную перламутровую ракушку, и почти благоговейно протянула старшей дочери. По очереди они слушали отзвук прибоя, и Саша могла посмеяться и сказать, что уже знала: то не вода, то кровь в ушах стучит, но почему-то не стала. Спугнуть маму с Леной показалось гораздо страшнее, чем раздосадовать.       …Воспоминание о море было не единственным счастливым из Сашиного детства, но Зое думалось, что оно должно было иметь особое значение. Всех их тогда переполняла божественная безмятежность, заглушая давящую горечь предчувствия, и Синицыны искренне пытались насладиться моментом. По небу неспешно плыли нежно-розовые облака, на ветру трепетал едва укрывавший их от предвечерней прохлады платок, а они крепко держали друг друга за руки, бодро шагая по тёплому, рыхлому песку, и пели. Что-то щемящее, кажется, военного времени, а потом об этой загадочной пресловутой любви, которая была у каждого своя. Получалось сомнительно, никто из них не обладал особым певческим дарованием, наверное, кроме мамы (как с гордостью отмечала про себя Саша), но в каждой непокорённой, едва задетой ноте таилось столько очарования, что и в этот раз они решили инстинктивно промолчать…       Только вот сейчас, сейчас ужасно хотелось слов. Если бы Саша ей дала ещё хоть шанс заполнить душу нежностью настолько, чтобы вытеснилось всё горе, как чистой родниковой водой, напомнить хоть бы и о том времени… Зое казалось, что невозможно и мысли допустить о смерти, когда на свете есть такое море и такое небо.       Да вот беда: Сашки больше совсем не было. Не было той части её, Зои, самой, которую каждый человек сперва отвергает, как первый седой волос, а выдрав, искоренив, осознаёт, что причинил себе больше боли, чем мог бы любой бритвой или верёвкой. И, главное, ничего не поменял.       Ах, броситься бы из подъезда в ночь, как в воду, разодрать её слабыми пальцами, бежать так, как не бегала никогда, сквозь ветер, грозу, память, жизнь, дворовых собак, камней и людей, их ахов, шёпота, осуждения, проклятий, грязных, правдивых, ядовитых! Самого главного страха в жизни.       — Вы слышали, что случилось у Синицыных? То-то будет разговоров! Дочка умерла, младшая, представляете? Наглоталась каких-то таблеток вчера вечером…       — Какой ужас, право слово!       — Как есть, наркоманка была. Все они одинаковые!       — А столько горя близким, господи боже! Правду говорят, в семье не без урода.       Вот и погубила ты, «солнышко», человека, которого так стыдишься. Только, может, не твой ребёнок там мёртвый лежит — ты сама? Закопанная в бесплодную глину, закатанная в грязный Заозёрский асфальт вместе со своими благородными мечтами и червивой, никому не сдавшейся добротой. Зоя Синицына и есть человек, которого ты всегда стыдилась больше всего на свете.       И от этой мысли ей сон от сна, год от года становилось ещё горше. Ещё страшнее.