Комедия в восьми актах

      «Пожалуйста, помогите, у нас горе…»       А может, и это был только сон?       Снова…       Грохот пластиковых граней о холодный пол напоминал стук сердца сквозь кристаллическую решётку отлюбивших своё ребер. Отвратительно, неправдоподобно громко. Этот звук различим из тысячи. Слышно, чёрт возьми, через тяжеленную дверь.       А ведь сколько раз просили не будить… Всё повторялось, как в первый раз. Но с неё всегда было как с гуся вода. Дети всегда играют, кричат и плачут именно в редкие минуты родительского покоя.       Зоя с усталым вздохом приподнялась на скрипучей кровати, осоловело помотала головой, стряхивая остатки сна, и наконец спустила ноги на пол. Запахнув спасительный махровый халат, слабо толкнула дверь в пропахший сыростью узкий коммунальный коридор, покосилась на умиротворённо храпящего мужа и решилась всё-таки выйти из комнаты. Виновница пробуждения, ничуть не скрываясь, сидела тут же, уперев уже наверняка окоченевшие ноги в стену и вертя самозабвенно в руках какую-то игрушку.       — Задницу подними, — Зоя возмущённо скрестила руки на груди. — Посмотрите на неё! Люди здесь после улицы ходят, а она в ночнушке улеглась.       Девочка лет шести подняла на неё оробелые глаза и умоляюще приложила пальчик к губам.       — Мамочка, пожалуйста! Он спит.       — Кто? — фыркнула Зоя.       — Домик… — девочка приподняла крохотную кукольную усадьбу с давно уже ободравшейся краской и гордо продемонстрировала матери. Игрушка ещё из старой, хорошей жизни. Немецкой фирмы, кажется. — Я его качаю! Смотри, правильно?       — Значит, вместо того, чтобы дать отдохнуть мне с отцом, ты без спросу берёшь вещи сестры и укладываешь спать их? — уточнила Зоя грозным шёпотом.       — Он ведь ей уже не нужен, — умоляюще протянула девочка. — Она его бросила под стол. Он лежал крышей вниз. А там ведь кто-то живёт. Они тоже хотят лечь в свои кроватки и заснуть. Им приснится что-нибудь хорошее, если я буду держать их домик правильно!       Зоя уткнулась лицом в ладони и едва не зашаталась от усталости. Спокойные хорошие сны нужны тут прежде всего ей самой. И не видеть этого больше никогда. Но грохот проклятый въелся в подсознание, зудящий, скрежещущий, дрожащий, словно не игрушка, а крышка гроба была. Но в следующий раз всё, всё будет по-другому. Она решится и не позволит. Стоит только… только открыть глаза.

***

      Она крепко держит товарищей за руки, всей грудью вдыхая пряный аромат цветущего апреля, улыбается нетерпеливо во весь рот и, услышав наконец, как с другого края двора вопят им в блаженном задоре: «Пятого-десятого, Зойку нам сюда!», бежит со всех лёгких девчоночьих ног крушить цепи противника.       Зойку нам сюда… Зойку-заводилу. Зойку-первую девчонку во дворе. Зоеньку-солнышко…       Семейный фотоальбом был старый и дряхлый, с высохшей кожаной обложкой и потёртыми уголками. Ничего красивого. Обычные светло-коричневые карточки, опись имён да обличий, загорелые ноги, следы которых затерялись в песке времени. Зое иногда казалось, что и не она это вовсе. Мимолётно оглядеть точёную шею, руки, смеющиеся юные глаза было своего рода роскошью. Обожди, залюбуйся, и обожжёт глазницы ответный укоризненный взгляд. Есть в каждом удовольствии своя горечь и отвращение. Стоило ли оно того?       Минута, когда по пути домой задерживаешься у детской площадки, наблюдая за чужими резвящимися детьми, ждёшь подсознательно, что позовут. Хоть разочек. Стыдные мечты замужней домохозяйки о теле человека, каждое воспоминание о котором жгло застарелой занозой. Лицо у неё сразу как будто ещё сильнее влажнело и морщилось. Слёзы? Она не плакала уже много лет. Не хотелось и не получалось. Приличные женщины не плачут, только мироточат по церковным праздникам, как святые иконы… Приличие одолевает в человеке постепенно бунтующее начало. Кажется, это и называется старостью — безмолвие.       А вот в завязке было слово. Нет, даже перечень с апломбом пробубнённых слов, учение об успехе и счастье, что добываются кровью, потом и — сложное слово — кон-ку-рен-то-спо-соб-нос-тью. Слабость уродлива, хитрость некрасива, но необходима, потому что эквивалентна силе. Это Зоя, что называется, впитала с молоком матери. Как только спала с неё пелена нежного младенчества, девочку окунули вместе с крещенской водой в горькую правду жизни. А она и рада была и даже умудрялась черпать мёд из этого дёгтя. Трудно представить себе человека, явившегося свету в более удачной обстановке. От природы Зое Яблонской достались умопомрачительные рыжие кудри, за которые, вкупе с лёгким весёлым нравом, её и прозвали «солнышком», глубокие серые глаза — омут, потопивший немало юнцов — острый ум и обаяние, шедшее под руку с неверной дочерью-удачей. Образцовые данные, короче говоря.       Совсем иная дорожка досталась Любке, её младшей сестре, улыбчивой и радушной, но уж очень робкой девочке, чьи бессчётные попытки притереться хоть в одну местную компанию неизбежно пропадали зря. Так она и заработала репутацию юродивой дурочки, которая только благодаря потрясающему жизнелюбию не вынуждала предков постоянно за неё краснеть. Второй блин тоже иногда выходит комом, особенно если предшественник удаётся на славу. Зою и растили с гораздо большим вниманием и трепетом. А уж когда младшая дочь через год после торжественного поступления старшей на «профессию мечты» скромно выразила желание пойти в педагогический, на неё совсем махнули рукой. Пускай с самой Зоей в то времечко происходили редкостные неприятности, но тем самым уродом, паразитирующем на каждом нормальном семействе, негласно продолжала считаться Любка. Тем не менее, всякое решение её хоть и являлось поводом для нервных родительских пересмешек, всё же избегало вето.       А вот за Зою взялись основательно. Отец как отрубил: пойдёшь на врача. Ну, на врача так на врача, пожимала плечами девушка. Не то чтобы у неё имелись возражения. Со своей золотой головой она вовсе не страшилась экзаменов, а устроить себя по жизни могла при любом образовании, так уж она была повёрнута к окружающим, так везде её принимали с распростёртыми. Да и с личной жизнью всё складывалось отлично.       Был у Зоеньки свой Андрюша. Так, ухажёр. Слишком близко она его не подпускала, надо же было знать себе цену. Однако наблюдали их извечно вместе, и особенно часто, как назло, ревнивые претенденты на место несчастного мальчика. Фыркали все, мол, куда ему — ангельски белокурому тихушнику и «целомудрышу» — до них, закалённых в боях мужчин. Но он её слушал, слышал и берёг, — для «своего мальчика» параметры были бесхитростны и тем самым, может быть, более жёстки. А болталось с ним, хоть о Чукотке и пингвинах, непринуждённо и гладко, и самой себе стыдно было признаться, что чем-то её разумный Андрюша до боли походит на Любку. Благо, встречаться им не довелось.       Сёстры Яблонские и между собой были не так уж различны, если вдуматься, но, следуя своим противоположным темпераментам, пересекались по жизни редко. Тем более, в Зойкиной компании над Любой было принято посмеиваться, а уж гордиться таким родством совсем не годилось. Не подходило это по формуле. В Зоином понимании человек, отвергнутый большинством, непременно должен был обладать каким-то тайным изъяном сверх наивно выпученных глазок.       Но всё это тогда казалось игрой, несерьёзной и поправимой, где щедра была фортуна на новые попытки, и где довольно было всего, за исключением, пожалуй, любви. А, как назло, её и хотелось больше всего. Такие стремления противоречили Зойкиному опыту: любовь, как заведённая, плодила дураков и калек, к числу которых она себя причислять не собиралась, а для женитьбы довольно было Андрюши. Но ведь у всех, у всех она была, эта гадкая любовь! И понемногу подвижные Зойкины мысли до краёв заполнило новое стремление.       Правда, оставалась ещё мечта, одна-единственная, с раннего детства плотно укоренившаяся в мозгу, мечта громкая и упрятанная бережно в самое нутро: сделать мир чуточку лучше, поделиться щедро тем беспечным довольством, что ей досталось, даже, может, пойти на жертвы. Вдохновения на мечту было хоть отбавляй, и всё сильнее пьянила день ото дня пылкая юность да горячее море возможностей. Вот бы только исполнить её рука об руку с кем-то и больше вовеки не страшиться, так сказать, ни бури, ни гроз в его объятиях.       Справедливых небес достигла дерзкая весть, и однажды он появился. Быть бы Зойке готовой в тот вечер к такому повороту событий… Но, как известно, ни беда, ни счастье одни не являются. В обратной пропорциональности с крылатыми грёзами, с весёлым свистом ползла по наклонной Зойкина успеваемость, и вскоре, благополучно оказавшись в списках на отчисление, она завалила сессию.       Проще было и не придумать, а отчего-то озверевший отец избил её вечером хлёстким ремнём, как бесстыжую семилетку. Да ещё у всех на глазах. Даже трусливая Любка подглядывала из-за косяка. Кажется, именно мать предала Зойку позорной экзекуции: доверчивая, мягкая, как ломоть хлеба до первой зарубцевавшейся корочки дочь рискнула разделить с ней тяжесть своего первого преступления, а что было сказано матери, непременно доходило и до отца. Они же были семьёй и проблемы, конечно, устраняли единогласно.       Единогласно и безжалостно. Кожа у Зойки была нежная и тонкая — совсем не для этих глубоких огненно-кровяных борозд, которых теперь было так… несправедливо много. Не столько боли, сколько смертельной обиды, сжавшей, перекосившей грудь да всю её фигурку, трещинками пробежавшей по лицу сквозь воспалённые щели распахнутых век, было не стерпеть. Никогда, никогда доселе и… Оказывается, вот какая неблагодарная, бесчестная, блудливая девка скрывалась под личиной солнышка. Оказывается, все усилия, вложенные в неё, она беспечно пустила прахом. Оказывается, смела самодовольно этим гордиться. И Зойке было что ответить, и ответ даже умудрился сыскаться, но сквозь пылкие, душные слёзы, сквозь ком в сдавленном горле его едва можно было различить. Она и сама почти перестала видеть ясно; черты знакомых искажённых лиц смазались, как чернила в школьной тетрадке, и только профиль обессиленно вжавшейся в ручку двери Любки, казалось, с пытливым злорадством свидетельствовал её унижениям. О, эти годы молчаливой зависти, о, подлая безропотность!..       Зойка, будто поддавшись нежданному импульсу, рванулась из отцовских рук что было силы, пулей вылетела вон из квартиры босая, в одной лишь домашней рубашке, и тотчас едва не врезалась пылающим мокрым лицом в чью-то грудь. Во всей красе стоял перед ней Синицын Юра, сын соседки, с которой вечно грызлась мать, угрюмый и неприветливый истуканище. Несомненно, вечер был полон приятных сюрпризов.       Юноша изучающим и, кажется, совсем не удивлённым взглядом окинул дрожащую от холода и липкого кошмара Зою, и губы его приподнялись в подобии многозначительной улыбки. В тишине раздался, эхом отразившись от равнодушных стылых стен, подхриповатый голос:       — Я на крышу курить, не присоединишься?       Предлог был глуп, ибо дождь барабанил по стёклам уже около пятнадцати минут, но задумываться над замыслом сомнительной нелепости — значило терять время.       В любой другой момент Зоя бы и разговаривать с ним не стала, но сейчас, когда она в полуголом виде переминалась с ноги на ногу на грязном полу лестничной клетки, а в спину ей летел исступлённый отцовский ор, вариантов оставалось немного. Она порывисто схватила Юру за жилистую руку и бросилась к пожарной лестнице, едва не таща его за собой…       Ночной Заозёрск встретил их пронизывающим до костей ветром. Как назло, морось перешла в настоящий ливень, шумно закачали тяжёлыми кронами дворовые клёны, воздух запах гнилой прошлогодней травой. Время текло мучительно медленно. Зоя сгорбившись сидела на парапете, зябко обняв себя руками. Мокрая, хоть выжимай, рубашка противно прилипла к телу, копна любимых вьющихся волос, за которую её на прощание как следует оттаскали, превратилась в свалявшуюся паклю. Юра ссутулившись стоял неподалёку, задумчиво пожёвывая кончик сигареты.       — Вот же чёрт, и не покуришь, — пробормотал он и скептически глянул на понурую девушку. — Ну что, спускаемся, или продолжишь реветь?       — Никогда больше я… — мрачно отозвалась Зоя и, резко поднявшись, двинулась к скользкому краю. — Я прыгну.       — Ну, попробуй, — Юра присел на кровлю, театрально опершись головой на руку, и чёрные зрачки, обрамлённые едва различимой в темноте карей радужкой, лукаво сверкнули. — Слишком много в тебе характера, Зой. Ты не похожа на тех, кто мается этой ерундой.       — Тебе-то что за дело? — простучала зубами девушка, не оборачиваясь. — Думаешь, первый решил, что знаешь меня лучше всех на свете?       — Не думаю. Зато, надеюсь, последний.       Зое захотелось хорошенько пнуть наглеца. К её несчастью, аффект постепенно начал проходить, и все нужные слова перепутались в голове, утопая в тумане бессилия. Голова у неё раскалывалась, тело всё ещё потряхивало от озноба, а онемевшие ноги подкосились так, что Зоя едва не рухнула вниз.       — Устраивайся, чего там.       Она и не заметила, как позволила шапочно знакомому и не самому приятному, по правде говоря, парню уложить себя головой на колени и накрыть мягким драповым пальто. Отчего-то довериться этому нахалу было не так страшно. Всё равно она не представляла, как дальше быть.       — Так лучше? — осведомился Синицын, мягкими пальцами ощупывая её горячий лоб.       — Не трогай, — слабо качнула головой Зоя. Терпеть чужие прикосновения, особенно сейчас, было невыносимо, и она позволила Юре довольствоваться беспомощным положением своего затылка на его коленях. На обратной стороне закрытых век перестали плясать тошнотворные блёклые пятна, и дыхание её немного успокоилось, однако ноющее от гематом и холода тело всё ещё мучительно хотелось отбросить куда-нибудь подальше. Сегодня её избили первый раз в жизни. Тот, кто и руку прежде не смел поднять. Вдруг ей снова захотелось разрыдаться, забиться и заорать что есть мочи. Но перед Юрой было отчего-то совестно. В конце концов, Зое уже восемнадцать. Взрослые люди так себя не ведут.       — Вообще-то обычно у меня всё не так плохо, — еле выговорила она осипшим голосом и прикусила губу, дабы лишнего не сболтнуть. Ещё не хватало очередных унизительных откровений! Но парень, кажется, понял её без слов и понимающе кивнул.       Некоторое время они провели молча — Юра, кажется, обнаружил в себе каплю совести — и только стряхнув дрём, Зоя заметила, что дождь уже перестал, и из туманно-серого небо мутировало в самое привычное городу, чёрное и беззвёздное. Синицын наконец достал из кармана вожделенную сухую пачку и чиркнул спичкой. Зойка никогда прежде не курила, но от запаха дешёвого табака ей неожиданно не сделалось дурно. Наоборот, отстранённо наблюдая за причудливыми сизыми клубочками дыма, она будто постепенно успокаивалась.       — Это тебя батя так отделал? — Зоя даже не сразу услышала бестактный вопрос и благоразумно предпочла в этот раз не подавать голоса. — Не удивляйся, я же не слепой. Меня вон тоже бил, пока не уехал к чёрту. Мамка одна растила… Если каждый раз реветь из-за такого, долго не проживёшь.       Зоя упрямо хранила молчание.       — Ты вот никогда не хотела уехать из этой дыры? Можем устроить. Как тебе мысль? Могу сделать так, что тебе больше в жизни не придётся плакать. Я давно к тебе приглядываюсь, хоть и не питал надежд на расположение. Я ведь твой вуз заканчивал, бываю там иногда, но ты вряд ли меня замечала. У тебя ж этот, Андрюша есть, смазливый пацанёнок. Но я старше. Зарабатываю. И мог бы помочь «солнышку» воссиять, — он ухмыльнулся. — Если решишься, я однажды помогу тебе сбежать отсюда. Можешь предкам даже адреса не оставлять. Я же знаю, как здесь противно. Но в лучшем мире — лучшие люди.       Зое стало страшно. Это всё было похоже на невероятный, фантасмагорический кошмар, к которому она совсем не была готова. Он, совсем мужчина практически, в неё… влюблён?! Руки у Зои похолодели.       — Ты что… мне — встречаться предлагаешь? — даже выговаривать это было как-то неловко.       — Ну… — протянул Юра уже будничным тоном. — Можно сказать и так. Да не волнуйся ты, — он глянул на неё с весёлым прищуром. — Никто, естественно, не принуждает, Зой. Ты вольна как птица. Просто говорю. Раз уж подвернулся случай.       — Подвернулся… — пробормотала она. — Ты мне… никогда не нравился даже.       — Что ж поделать… Но я предлагаю свободу. Подумайте, мадемуазель.       — Ты ведь просто псих, да? — Зойка пытливо уставилась на него серебристыми огоньками. — Скажи, псих? Думаешь, можно просто так бросить всё и всех? У меня учёба, семья, молодой человек есть. А тебя я почти не знаю.       — Ты, кажется, только что хотела бросить себя с этой крыши, — последовал резонный ответ. — Можно всё на свете. Молодость на это дана. Да и если уж мы пустились в пространные рассуждения, а вдруг вся твоя жизнь была лишь для того, чтобы вот так встретить меня и лежать на этой крыше, встречая рассвет?       Зоя со слабой иронической улыбкой помотала головой.       — Ну, раз уж я вам, мадемуазель, настолько не люб, позвольте себе хоть эту ночь провести в спокойствии. И не смотрите так опасливо, я вас не обижу.       «А если так и нужно?..» — вдруг заманчиво и сладко подумалось Зое. — «Если он прав, и можно всё? Я, конечно, вернусь домой, и будет опять скандал, который… Или не будет. Ничего не будет. Меня сегодня могло уже не быть».       Зоя была уверена, что жизнь её по возвращении вниз потечёт своим чередом, и даже чудовищная, горькая, вопиющая ссора с родителями если не забудется (хотя бы ими) со временем, то не перевернёт её вверх дном. Даже следы от побоев заживут. В конце концов, ничего другого у неё нет. Но пока… Хорошо, что Юра оказался рядом. Хорошо, что наговорил случайно глупостей, которых никогда не будет. Может, он и вправду неплохой человек?       И они говорили ещё, говорили уже о других, лёгких, приземлённых вещах с неожиданным упоением и интересом, как старые знакомые. А позже всё-таки наступил рассвет, густой красной гуашью заливая горизонт, и когда первые лучи солнца осветили живое Юрино лицо, Зоя вдруг обратила внимание на его волосы, жёсткие, растрёпанные, и… восхитительно, золотисто-рыжие, прямо как у неё самой.       Так всё и началось.