Крещендо

Консонанс — созвучие, согласное звучание двух и более тонов; концепции консонанса различны в музыке разных эпох и стилей.

Из личного дневника Гермионы Реддл: Датировано: 1951 год. «Каждая семья странна. Странна по-своему. Я же убедилась, что по итогу только самые безумные признают свои странности. Потому что нормальные замолкнут и промолчат, будто безмолвные статуи. <… > Это не чудо. Такие, как Лестрейнджи, слишком привыкли к семейному безумию. Каждый их ребёнок вырастает с полным ощущением того, что он нормальный. Помню, Рудольфус был помешан. Помешан на собственной жене, которая была ему неверна. Которая родила не от него, не от собственного мужа. Но разве он перестал её любить? Быть помешанным? Нет. А жаль. Такие, как Беллатрикс, вовсе не достойны тех высоких — или низших — чувств, которые просыпаются у других по отношению к ним. А дети, которым не так повезло в этой жизни, достойны. Дельфи — странный ребёнок. Ни то дитё, ни то ламия. Она — это всё, что мне было необходимо, чтобы почувствовать себя на… месте. Да, думаю, она — та, кто заставил меня сидеть в этом проклятом доме, и она же причина, почему я хотела остаться там подольше. Она и… он».

Скрипка Дельфи понравилась. Она крутила её в руках, любопытно играя со струнами и тыча в корпус, словно надеялась найти потайной раздел. Гермионе это было по душе: девочка не утратила обыкновенное детское любопытство к новым, неизведанным вещам. Что ей не понравилось, так это то, что Дельфи вскоре бросила скрипку, достаточно изучив поверхность. «Внимание долго не удерживается. Пытается ухватить только очевидное и дальше не желает пробовать». Комната, в которой они находились, как сказала Дельфи, была бывшей комнатой её бабушки Манон. Девочка сама привела сюда Гермиону, когда та успела взять из своей комнаты чехол со смычком и скрипкой. Только зачем, она так и не раскрыла. — Она жила здесь до семнадцати лет, пока не вышла замуж, — объяснила Дельфи и с размаху прыгнула на аккуратно заправленную кровать. — Потом она занимала её, когда приезжала погостить. Но недолго это продлилось: ей не исполнилось и двадцати, как она умерла. — Это тебе Рабастан рассказал? Дельфи вдруг стушевалась, но робко пробормотала: — Не он. И дядя не должен знать, что я что-то знаю о бабушке Манон. — Почему? — Никто не любит говорить о ней, — Дельфи пожала плечами. — Тони рассказал кое-что, что знал сам, но он не Лестрейндж. С Манон что-то произошло, и это какая-то семейная тайна. Дядя предпочитает отмалчиваться. А больше я ни с кем не общаюсь. Дельфи сказала это так, будто утаивание — что-то совершенно обыденное в её жизни. Если учитывать, что само её рождение было укрыто флёром секретности, то девочка привыкла к молчанию. Только Гермионе это казалось дикостью. Что бы там ни было с Манон Лестрейндж, Дельфи собиралась узнать всё, что сможет. Для неё это могло стать хорошим стимулом, а девочке он определённо нужен. Детям, подобным ей, была необходима цель, некая стрела, ведущая их по размытой дороге. Интерес всегда должен был поддерживаться благодаря играм, рассказам или ответным вниманием со стороны других людей. Дельфи нуждалась во всём, что могла дать ей жизнь, а раскрытие секрета, возможно, сослужит начальной точкой в её пути. Гермиона постарается найти в библиотеке книгу, которая наверняка забыта, плотно прижавшаяся к другим. У каждой высокородной семьи было генеалогическое древо, заполняющееся вручную главами семьи. Гермионе это напоминало ведение дневника, реликвию, которая передаётся из поколение в поколение с наказом заполнять каждый свободный клочок бумаги. Хоть она и не была знакома с таким, но отец когда-то говорил, что его прапрапрадед закончил вести подобную книжку и сжёг её, когда семья потеряла свои титулы из-за расточительности Селин Грейнджер. Это история стара, как мир, повидавший многое и забывший ничуть не меньше. У каждой семьи отняли всё, что посильным трудом строили предки. Лишь мельком услышав, что Дельфи умолкла, Гермиона вскинула бровь. — Что же, даже не попробуешь сыграть? — поинтересовалась она, постучав ногтём по полированной поверхности корпуса. — Нет смысла. Мои таланты ограничиваются потрошением бесполезных игрушек. — Ты ведь даже не пробовала. — Это и не нужно. Я трезво оцениваю свои способности и принимаю, что, скорее всего, струны порвутся от моих движений. Мои руки привыкли к ножам, а не к смычкам. Хмыкнув, Гермиона протянула ей скрипку и предложила подложить что-то мягкое под подбородок, чтобы не было неудобств и ярких натёртостей от дерева. Обычно скрипачи покупали или изготавливали собственноручно подкладки из хлопка. Внутри сшитых кусков ткани был смягчающий пух. — Это бесполезно, — настаивала Дельфи. — Позволь мне решать, бесполезно или совсем безнадёжно, — парировала Гермиона и передала ей смычок. Девочка схватила его, словно собиралась проткнуть им её шею. — В конце концов, когда меня пытались научить, все как один заявляли, что таланта и слуха у меня как у морской звезды. — Вы просто принимаете действительное за желаемое. — Разве не наоборот? — Разницы ноль. Это как слагаемые и сумма. Всегда всё сводится к цифрам. Гермиона попыталась мягко улыбнуться. — Иногда цифры только мешают. — Том так не считает, — Дельфи нахмурилась. Едва ли сердце подскочило в груди, но оно сжалось так, будто его кто-то сдавливал своим могучим кулаком. Упоминание Реддла не имело никакого сакрального послания. Это Гермиона поняла, как только взглянула на вновь стеклянную Дельфи. Её лицо разгладилось, став похожим на восковую статуэтку; брови расслабились и больше не приближалась друг к другу, а губы не пытались построить волнообразную гримасу. Девочка стала чувствовать себя спокойнее, чуть упомянув Реддла. Но и игнорировать это Гермиона не будет. Какое ей дело, что думает и навязывает девочке Том? Он не пуп земли или центр притяжения, на который скапливаются пчёлы в поисках мёда. Она точно не пчела и мёда не ищет. — Не у всех людей одинаковые мировоззрения, — пожала она плечами как можно непринуждённее, чтобы не показать накатившей на тело кровавой дрожи. — Реддл пусть думает, как хочет. Ты не обязана иметь такую же точку зрения. Каждый человек индивидуален, и остальные должны уважать его мнение. Как бы то ни было, она знала, что Реддл никогда не добивался того, чтобы другие признали безоговорочное учение нацизма. Даже будучи командиром Пожирателей, он скорее уничтожал не тех, кто промышляет инакомыслием, а сопротивляющихся, которые держали оплот осады. Тех, кто досаждал ему своим твёрдым отказом и кто вполне мог помешать его планам. Эта практичность, граничащая с фанатизмом, иногда доводила Гермиону до судорог в лёгких, когда она находила силы спорить с Реддлом. Ещё реже она замечала едва-едва дёрнувшиеся уголки губ. Словно ему нравились непреклонность и твёрдость укоренившихся в её голове убеждений. Это не всегда было противным опытом — спорить с Реддлом. Чаще всего всё оканчивалось либо поданным яблоком, напоминающим спелую кровь, либо лёгким тычком по раненым рёбрам. Ни то, ни другое не было приятным, хотя Мэри сказала бы, что такое поведение — мягкое и отличается от наказаний за заступки своих интересов. Реддл никогда и ни за что не делал что-то… мягкое. Мэри определённо имела в виду что-то совершенно другое. Часто случалось так, что сама Мэри не всегда могла поделиться своим мнением и задерживала мысли до того момента, как те пересказал бы язык. Гермиона не могла понять, что на уме у Мэри, и постоянно получала туманные определения поведению Реддла и всей её жизни под его «крылом». То, что Мэри не осудила её за принесённые вафли целой бригаде швей после первой ночи, стоило всего в этом прогнившем мире. Сами женщины приняли продовольственную помощь, отдав потом её старикам и некоторым детям, но смотрели ей в лицо с осуждением. Словно она сама прыгнула в его койку с разбегу, как только Реддл обратил на неё — невзрачную, слишком болезненную, настолько, что вены на её коже рисовали бугорчатые мазки зелёного и голубого, — внимание, которое было похоже на купание в проруби. Это внимание не было желанным или хоть сколь-нибудь нужным. Гермиона научилась этим пользоваться со временем, которое было похоже на растянутую жвачку, и принимала то, что другие могут не понять. Да она сама многое не понимала. Всё равно это было ужасно. И противно. Гермиона ещё долго оттирала все прикосновения с кожи, волос — настолько, что вырвала себе приличный клок, — и скрывала увечья, пока Гарри не увидел и не сводил её к доктору на осмотр. Обычные мази помогли унять боль, оставшуюся даже после освобождения Майданека. Только вот что помогло бы избавиться от ран, не виданных на теле? Что убрало бы пустынные кратеры? Едва ли пребывание с этими людьми сделало бы её душу вновь целой. — Кто-то неправ, — Дельфи прервала её мысли. — И ему нужно указать на ошибку. Ногти постучали по лакированной поверхности скрипки. — А, может, ты сама неправа. Это будет выглядеть крайне неловко. — Нет ничего неловкого. Я же признаю, что ошиблась, — и принципиально добавила: — Только не я буду говорить это. Гермиона пожала плечами, собираясь встать с постели и пройтись до окна. Она не успела поставить правую ногу на пол, как взгляд зацепился за клочок потёртой бумаги, рассыпающейся от тяжести наваленных книг. Взяв одну из них, Гермиона прочитала: «Искусство войны» Сунь-Цзы. Следующая гласила, что некоторые страницы заполнены детскими сказками, а четвёртый по счёту фолиант внезапно оказался «Пиром» Платона, обложка которого была слишком потрёпанная и облезлая. Читали её не раз, даже корешок был исполосан загибами от тяжести страниц. Открыв первую попавшуюся страницу, Гермиона заметила краем глаза, что Дельфи присоединилась к ней и внимательно исследовала книги из-за копны волос. Печатный текст был смазан кое-где, не виден из-за пометок и множественных вопросительных знаков, которые были сделаны перьевой ручкой. — Платона любит дядя, — сказала Дельфи, положив руку на форзац. — Но он им не зачитывается, по крайней мере, не до такой степени. Лёгкие кюлоты натянулись, когда Гермиона притянула к себе колени. — Может, это книга твоей бабушки? Это было логично. Комната принадлежала Манон, так что и книга должна была быть её. Хотя чернила были темнее, словно бы кто-то совсем недавно сделал заметки. По запаху определить было сложно, да и Гермиона могла ошибаться. Поэтому она раскрыла книгу именно на том месте, где торчал клочок бумаги — настолько хрупкой, что, казалось бы, прикоснешься — и та рассыпется в прах. Это была обычная записка. Гермиона даже разочарованно сморщила нос: неужели всё так прозаично? Всего лишь послание кому-то. Только написанное заставило её вскочить, чтобы Дельфи не успела прочитать. «Её судьба решена, да вот возгордившийся мальчишка имел смелость изменить направление ветра. Манон мертва, этот ублюдок позволил разрезать ей брюхо». Мурашки побежали по коже. Записка была истёрта, некоторые слова нельзя было прочитать не только из-за корявого почерка, но и благодаря времени — клочок стал похож на иссохший сухой комок. Одно не вылетало из головы: кто и зачем это написал? Неужели кто-то хотел напугать Лестрейнджей или же саму Манон? Сказать, когда именно эта записка попала сюда, было сложно. Быть может, это было даже при жизни самой Манон? Если это так, зачем было пугать бедную женщину? Гермиона напряжённо сглотнула. Спрятав клочок бумаги себе в карман кюлотов, она посмотрела на Дельфи. Та была расстроена: любопытство было для неё едва ли пороком. Она возбуждённо ходила по разворошённой постели, слегка подпрыгивая, словно мячик, брошенный без усилий. Гермиона не знала, как унять ту дрожь, что сотрясала её при виде пляшущих букв, и отвлечь Дельфи на другую тему. — Так что там? Интересное? Тайное? — её глаза заблестели. Безумные искры внезапно напомнили Беллатрикс. Дрожь накатила с новой силой. — Не думаю, что это стоит твоего времени, Дельфи. Её неуверенная улыбка определённо всё испортила. Дельфи ловко спрыгнула с кровати и, царапнув Гермиону по открытой коже ноги мыском туфельки, выхватила из кармана бумажку. И бросилась наутёк, словно цунами, спешащее поглотить целый город. Зашипев и потерев расцарапанную голень, Гермиона крикнула: — Дельфини, вернись сию же секунду! Конечно, она побежала за девочкой. Это была её ошибка. Она заинтересовалась потрёпанной книжкой, она вытащила страшное послание, она упрятала его от Дельфи, что и разбудило её любопытство. Наверняка девочка заметила имя своей бабушки. Оно единственное, что было написано более чем разборчиво. Коридоры не отличались. Они сливались в единую каракулю университетского плана, созданного архитектором на скорую руку. Куда бы ни повернула Гермиона, всё казалось идентичным другому повороту. Словно она шла по зеркальным отражениям по кругу. В конце концов отыскался такой поворот, который вёл на первый этаж, а с ним послышался взволнованный визг. Видимо, Дельфи прочла записку. Вздохнув, Гермиона приготовилась к нескончаемому потоку вопросов, который несомненно последует после того, как она преодолеет винтовую лестницу с искусной резьбой. Старалась она это сделать как можно медленнее: всё равно уже ничего не исправить. К сожалению. Едва ступив на полированные половицы, Гермиона почувствовала пальцы на своей кисти. Дельфи возбуждённо подпрыгивала и — удивительно — светилась, будто растение, почувствовав на себе прикосновения солнца. Её лицо подрагивало, пытаясь сдержать рвущуюся наружу ухмылку, а руки крепко держали Гермиону в тисках. Она нахмурилась, не увидев записку на виду. — Дельфи. Она продолжала излучать неиссякаемую энергию. — Да, мисс Гермиона? — Где листок? — она вытянула свободную руку вверх, пальцем поманив отдать то, что забрала. — Нет, — Дельфи внезапно отпустила её руку и надула губы, перестав веселиться. Гермиона вздохнула, не понимая, как реагировать на такие быстрые перепады настроения. — Вы же взяли её из «Пира»? Да? Гермиона прищурилась, но ничего так и не ответила. Дельфи стала нетерпеливой и с тем же вспыльчивее. — Да же? — она дёрнула Гермиону за рукав блузки, растянув тот. — Отвечайте, когда к вам обращаются. Иначе это считается признаком дурного тона. — Не думаю, что ты мне будешь рассказывать о дурном тоне, Дельфини. Отдай листок, или я сама его найду. Дельфи скептически улыбнулась и скривила лицо, сморщив нос, на котором проступают маленькие пятнышки. Веснушки скорее всего. И то, настолько бледные, что их не разглядеть. Будто их и не было. — Не найдёте. Он спрятан в самом надёжном месте. Её самоуверенность начала порядком раздражать. Гермиона не хотела вредить Дельфи или как-то её пугать, чтобы та вновь закрылась в своей прочной скорлупе, но она не оставила выбора. Цепко схватив девочку за руку, чтобы даже не смогла и думать о побеге, Гермиона залезла пальцами ей в волосы. Она заметила, что те оказались ещё пышнее, чем были в комнате Манон, поэтому сопоставить всё не составило особого труда. Пряди путались, как и у Беллатрикс, которой хватало для этого просто лёгкого ветерка. Пройдясь по скальпу, пока Дельфи отчаянно сопротивлялась, Гермиона нащупала шероховатую бумажку, осторожно выворачивая её из запутанных локонов. Когда она вытащила записку, Дельфи взбрыкнулась и зарычала: — Не трогай меня, грязнокровка! Гермиона отшатнулась от девочки, слишком сильно сжав отрывок письма. Голос Дельфи стал похож на грубый, хриплый от криков Беллатрикс, которая то и дело пыталась получать удовольствие от истязаний своих жертв. Этот голос… так похож, почти не различаем, почти вывел все воспоминания из-под слоя забытия, которым окружила себя Гермиона, не желая… снова пережить то, что пережила в концлагере в свои годы. Беллатрикс предстала перед глазами, когда Гермиона посмотрела на её уменьшенную копию. Увидев, что она сглатывает и медленно шагает назад, в сторону лестницы, Дельфи стушевалась. Гермиона сквозь дымку ужаса поняла, что девочка не хотела пугать ее: только остановить. Но всё получилось не так, как хотелось. Записку отобрали, а Гермиона могла уйти. Она осторожно остановилась. Шрам на руке зачесался и загорелся, словно раскалённый на солнце асфальт. — Мисс… — робко позвала её Дельфи, закусив губу. Ей было неловко. — Простите, я не… то имела в виду. Я бы никогда не… То есть вы… вовсе не грязнокровка! Я лишь хотела… — Не нужно, Дельфини, — сейчас голос Гермионы представлял скрип старого граммофона, пытающего прочитать пластинку. — Оставь это — лишнее. Ты прочитала? Сгорая от стыда, раскрасневшаяся Дельфи смогла только кивнуть и опустить голову. — Отлично… Отлично. Больше она не могла выдавить и слова. Дельфи поразила её. Гермиона думала, что ничего, кроме внешности и непонятного поведения, от Беллатрикс у неё нет. Что-то, возможно, от Реддла, и… Что? Больше ничего у неё от обоих не было. Рабастан постарался на славу. Или кто-то другой. За ней же присматривали, пока Рабастан не появился вновь? Или он всегда был рядом с ней? Гермиона не спрашивала, но теперь сожалела об этом. Скорее всего, чужой человек оставил такой отпечаток на ней и её психике. После казни Беллатрикс и Рудольфуса Рабастана никто не видел. Считалось, что он умер. Официального документа о смерти Пожирателя Смерти, однако, не было. О дочери — или о каком-то другом ребёнке — Лестрейндж не было ни записей, ни упоминаний. Все думали, что она бесплодна из-за всех принимаемых препаратов, которые выписывал ей независимый от нацистской пропаганды доктор Феликс Мальсибер. Он до сих пор работал в небольшой государственной больнице на окраине Воксхолла, где и жила Гермиона. Он и ей помогал: выписывал необходимые рецепты на таблетки, которые хорошо притупляли воспоминания и чувства. Если она не ошибалась, то Феликс был однофамильцем Феломены Мальсибер, последней из выживших Мальсиберов. Последний из их рода — кажется, её племянник — был Пожирателем Смерти. Имени, к сожалению, Гермиона не помнила, однако мельком видела его. Мэри Макдональд была его любимицей, пока её не сожгли. Ходили слухи, что после этого Мальсибера никто не видел и не слышал. Было бы превосходно, если бы Гермиона не забыла дату приёма, который назначил ей Феликс пару месяцев назад. Кажется, тринадцатое или семнадцатое. Точно вспомнить она не могла. — Мисс… Я… — Дельфи на мгновение замолчала. Наверное, собиралась с мыслями. — Мне жаль. Правда. Она понурила голову, словно ожидала наказания за свой проступок. Словно и правда считала, что Гермиона сможет её ударить. Так Рабастан воспитывал Дельфи? А как же блинчики? Послеобеденный сон? Это такая уловка? Для чего же? Гермионе в принципе было всё равно на этого ребёнка, пока не увидела, как она одинока. Единственным её другом был Долохов. И… Реддл. Не он ли приучил, что за каждую оговорку Дельфи будет наказана? Куда же в таком случае смотрел Рабастан? Всё это никак не укладывалось в голове и не клеилось в нормальную картину. А самое главное: что с ней сделали? Неужели она… не была такой с рождения? Ведь все коммуникативные признаки Дельфи проявляла, да только вспыльчивой бывала. Могло ли воспитание повлиять на неё таким образом? — Ты должна жалеть лишь о том, что сказала обидное человеку, а не то, что он не хочет слышать, Дельфини. Та сжала губы в тонкую полоску. Слёзы стыда прорывались на её щёки, словно ручьи огибали плодородную землю. Дельфи прекрасно осознавала, что выпалила оскорбление, но понимала ли она, что нужно просить прощение именно за это? Понимала, что не все люди прощают такие ошибки детям, при этом не причиняя им вреда? В одном Гермиона всё-таки сошлась: ей нужно поговорить с Рабастаном. И начнёт она сегодня же. А пока… — Не хочешь выйти в сад и посмотреть на мою коллекцию украшений? Глаза Дельфи блестели от слёз, но сразу же повеселели. Верила ли она, что Гермиона не причинит ей боль? Или готовилась к этому? Пока что она не хотела это выяснять, поэтому сказала Дельфи идти в сад, а сама отправилась в комнату, которую занимает. Та была всё такая же осветлённая и не обременённая тяжестью мрака, окутавшего всё поместье Лестрейнджей. Почему-то ей казалось, что всё будет намного хуже: тёмные полы, тёмные стены, тёмный потолок, тёмное бельё. Но нет. В комнате преобладали пастельные оттенки, поэтому тут было уютно. Раскрыв спрятанную шкатулку, которую привёз Гарри ещё до того, как она приехала сюда, Гермиона осмотрела её. Повреждений не было — слава богу. Единственное, за что можно было бы зацепиться, — краска облупливалась. Это не беда. Возможно, она сможет позже покрасить — быть может, даже с Дельфи, если та проявит инициативу. Сад всё также благоухал, столик остался на месте, хотя к нему приставили ещё один. Неподалёку от столиков сидел Долохов, под сенью огромного дуба, который покрывал его от ярких лучей. Солнце в такое время года — весьма редкое зрелище и не всегда удовольствие. Гермиона отвыкла от него, поэтому пришлось сощуриться и идти быстрее к Дельфи. Та устроилась под боком у Долохова, на коленках устроив тарелку с лакомствами. Долохов, не отрываясь от сигары, зажатой меж зубов, кивнул ей, когда Гермиона присела возле Дельфи. Радостная, от того что оказалась в центре внимания, она неловко улыбнулась и продолжила уплетать за обе щеки багет с ветчиной и сыром. Проглотив, она протянула оставшийся кусочек Гермионе и виновато посмотрела на свою руку. — Я… съела всё, — после ещё тише. — Но я могу сходить на кухню. Там всегда есть ещё. Дядя балует меня! Долохов хмыкнул, выпуская изо рта клубы дыма. — Подкаблучник. Дельфи его то ли проигнорировала, то ли не услышала. Она встала, быстро отряхнулась и убежала, пробормотав: «Там и плюшки есть!». Гермиона осталась один на один с Долоховым, который расслабленно лежал на траве и пускал в воздух дым. Листья хорошо закрывали солнце от глаз, и всё же это не спасало от аномального тепла под конец осени. В одной блузке было прохладно, с курткой было бы достаточно жарковато. Поэтому Гермиона удивилась, когда Долохов накинул ей на плечи свою косуху. — Perfecto, — пробормотала она, сжав ту в руках. — Не знал, что ты куришь, Грейнджер. Гермиона фыркнула, принюхавшись к его куртке. И вправду, тянуло сигаретами. — В женщине должна быть загадка. Смешок прорезал напряжённую атмосферу, и Долохов выкинул недокуренную сигару, притопнув её мыском ботинка. Гермиона никогда особо не обращала внимания на него. В концлагеря Долохов редко приезжал, в основном, по словам Реддла, был на передовой. Или в катакомбах, куда приводили пленённых капитанов, которые могли сдать какие-либо полезные сведения о наступлениях или же засадах. В начале войны эта информация казалась бесполезной: миф о непобедимости немецкой армии ещё не был развенчан. Однако после нескольких битв, произошедших на территории Советского Союза, любые слова были на вес золота. Насколько Гермиона могла судить, Долохов никогда не сидел на одном месте и был в постоянном движении. Единственный раз, когда она смогла увидеть его в концлагере, был в начале её пленения. Тогда Реддл ещё не обратил на неё внимания — ровно как и Беллатрикс. Скорее всего, он пришёл выбирать себе жертву, которую увёл бы в подсобку. Но потом заметил её. Гермиона здорово вздрогнула: она ещё помнила оставленный шрам, и тот невыносимо зачесался. Долохов здорово скривился и направился в её сторону, не обращая внимание на остальную охрану. Две польки, работающие рядом с ней, со страху быстро ретировались к неиспользованным и забытым ткацким станкам. «Болит?» «Всегда», — она ответила так тихо, как могла. Все взгляды, искоса направленные на неё, нервировали. И в какой-то степени раздражали. Никто же не думал, что гроза всех снайперов и шпионов Антонин Долохов будет брать силой ребёнка, который младше его почти в два раза? Тогда он только присел на пол и закурил. Все те же perfecto, в той же perfecto. Словно они были старыми друзьями, а не… А, собственно, кем они были? Гермиона не назвала бы его своим врагом. В битве в Отделе Тайн он не выглядел воодушевлённым будущей схваткой с подростками. С птенцами, только что выпавшими из гнезда матери во взрослую жизнь. Так он и просидел до конца её смены, выкурив сигареты три, пока не пришло время ужина и сухого пайка. Едва ли это можно было бы назвать едой, но даже такие крохи заставляли двигаться дальше. Ведь победа будет за ними, Гермиона это точно знала. — Ты не с загадкой, Грейнджер, — Долохов усмехнулся. — Ты — тайна. Тайна, которую хочется раскрыть. Он высунул язык, издав пошлый хлопок, заставивший Гермиону скривиться. — Какая жалость, что я не собираюсь раскрываться только ради тайны. Я бы предпочла, чтобы всё осталось со мной. — Действительно, какая жалость. Его насмешливый тон нисколько не поразил. Гермиона знала, что Долохов — любитель сарказма — обязательно что-то скажет в ответ. Или заставит её смущаться. Во всяком случае из-за его неоднозначного поведения ей всегда было не по себе. Будто её пытались прочесть, залезть в неё и покопаться во внутренностях. Так было и с Реддлом, пока он не поставил себе галочки на каждом пункте. Солнце, облепляющее землю восковыми лучами, скрылось, дав передышку от тепла. Тучи прикрыли его, словно окутали в холодное одеяло. Наконец подул освежающий ветерок, заставивший Гермиону натянуть куртку сильнее. Казалось, с исчезновением солнца на улице вновь разразится осень — её конец, предвещающий немилосердную зиму, до которой остались считанные мгновения. Зиму она любила. Ей не было дела до Рождества и его суеты, холода и снега. Нет. Всё сводилось только к покою, которого не было летом. К кафе, в которых не посидишь весной. И к пространству, которого практически не бывает осенью. Гермиона привыкла работать, работать и ещё раз работать. Зима же была её отдыхом. В мастерской практически не было посетителей, друзья звали на ужины через раз, а мистер Макгонагалл составлял компанию ей и кроссвордам лишь по четвергам. Остальное время принадлежало ей одной, и это было… спокойно. Никогда бы Гермиона не подумала, что почувствует это самое спокойствие рядом с бывшим Пожирателем, который едва не убил её. Это… странно. Как минимум. Ветки дерева витиевато качнулись. Солнце полностью ушло за покров напоминающих чешую свинцовых туч. Мгновенно стало зыбко, и Гермиона потёрла ладони. — Мисс! — взвизгнула бегущая навстречу их удобной тишине Дельфи. — Вот, — она протянула тарелку, доверху набитую лакомствами. — Багетов не было. Я последний съела. И плюхнулась под бок к Гермионе, отчего она очутилась в центре их странной цепочки. Дельфи поправила на себе шарф, который накинула дома, и всё-таки сняла его. Немного попыхтев, она развернула шарф и протянула другой конец хмыкнувшему Долохову. Но он не стал отказываться. Всё же свою куртку отдал Гермионе. — А ещё я принесла книгу. Дельфи любовно огладила обложку, словно та была сделана из бриллиантов. — Что это такое, малыш? — Долохов ловко перегнулся через Гермиону и выхватил книжонку. Та была несколько потрёпана, но не так, как платонов «Пир». Антонин, закусив в зубах тлеющую сигарету, открыл на случайной странице и подавился. — Блять, кто же даёт тебе такое читать? Заглянув с любопытством в книгу, Гермиона ничего не поняла. Текст был на русском. — Что там? Он с сомнением посмотрел на неё, но перевёл тихим, прокуренным голосом, отдающим хрипотцой. «Вот представьте себе такую историю: старый пёс, но ещё в соку, с огнём, с жаждой счастья, знакомится с вдовицей, а у неё дочка, совсем ещё девочка, — знаете, когда ещё ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума можно сойти». Поперхнувшись воздухом, Гермиона закашлялась. Так долго, что Долохов почти что ласково ударил её по спине. — Убери это. Дельфи такое не нужно читать. А вдруг этот автор ещё что-то такое напишет? Господи, лучше не надо, убери. Фыркнув, Долохов потушил сигарету о жухлую траву. — Как будто я верну такую книгу ей. — Эй, чего вы там делаете? — Дельфи поджала губы, поправив шарф. Сомнение проскальзывало к Гермионе. А если Дельфи уже прочитала… вот это? Как Рабастан мог так оплошать? Маленькие девочки определённо не должны читать такие произведения. Да и взрослые не должны хранить такие книги на видном месте — на таких, как обычная полка, с которой ребёнок может стащить любую попавшуюся. — Может, вернёте? — неуверенно пробормотала Дельфи. Вот уж точно возвращать это ей они не собирались. Долохов сунул книжонку Гермионе под куртку, как бы говоря, охраняй. Всё, что она могла сделать, — это хмыкнуть и подумать, что Антонин — прирождённый клоун. — Где ты взяла её? — напротив, спросила Гермиона. Нахмурившись и потянувшись к плюшке в тарелке, Дельфи беспокойно заёрзала, внезапно побледнев. — Я… — она посмотрела на их скептические лица, готовые к разоблачению, и выдохнула, заломив пальцы. — Я украла её у Тома. Когда он приходил в последний раз. Сланцевый ком встал поперёк горла, отчего глаза заслезились, а в голове вновь стало пусто. И тихо. Слишком тихо. Одно-единственное упоминание Реддла всегда доводило её до трясучих рук и дрожи в коленях. Они-то определённо помнили, каков на ощущение пол в бывшей концлагерской комнате. Неловко потерев их, Гермиона сглотнула. — Ну, он точно узнал бы, если бы ты украла книгу, а ты её точно украла, малыш. Долохов был самим спокойствием и невозмутимостью. Гермиона откровенно завидовала таким бесценным навыкам. Вспыхнув, Дельфи яростно замотала головой. Её волосы разметались по спине и плечам — слишком объёмные и кудрявые, как у Беллатрикс. — Нет же! Не мог! Я была очень аккуратна. — Том — взрослый человек, который и научил тебя красть, лапушка, — фыркнул он, отбросив чёлку назад. — Думаешь, он ничего не знает? Девочка сдулась, как воздушный шарик. Больше аргументов у неё не было. Гермиона мельком улыбнулась. В этом Дельфи точно не похожа ни на одного из родителей. — Ну, он… устал? Долохов закатил глаза. — Всегда устал? — Он может сделать вид, что ничего не знает. Он всегда так делает, потому что любит меня. Поморщившись и потерев свою зудящую руку, Гермиона неловко поправила куртку на плечах и улыбнулась, когда Дельфи с надеждой в глазах посмотрела на неё. — Он ведь может притвориться, что не знает, где книга, не так ли? — Почему ты спрашиваешь у меня? Девочка моргнула, как если бы Гермиона была немного не в себе. — Ну как же? Он говорил, что сюда придёт жить его невеста, поэтому мы должны быть приветливыми — Тони, у тебя приступ? — и… ну, не причинять вам вреда. А если вы его невеста, то точно сможете его убедить, чтобы я смогла оставить книгу у себя! Сзади Антонин обречённо вздохнул подобно умирающему соколу. И внезапно положил свои ладони на плечи Гермионы, заставив её крупно вздрогнуть и отшатнуться. — Невеста? — одними губами повторила она. Долохов снова вздохнул. И достал сигарету из внутреннего кармана куртки. — Дельфи, принеси и мне покушать. Твой добрый дядюшка соблазнился деликатесами, которые ты принесла нашей дорогой гостье. Девочка, позабыв о странном поведении, мигом вскочила и побежала в дом, оставив после себя запах лаванды и мёда. Помолчав, Долохов со скорбным видом, будто бы у него умер пёс, зажёг сигарету. — Слушай, давай только без истерик, ладно? — Я разве истерю? Взглянув на её побледневшее лицо, он сглотнул. — И это странно. Любая на твоём месте уже визжала бы. — Разве я любая? Уголки его губ дрогнули в лёгкой улыбке. — Нет. — Тогда не вижу смысла скрывать всё и дальше, — она напряжённо заломила пальцы, хрустнув костяшкой. — Уверена? Я всё ещё могу притвориться немым. — Но притворяться клоуном — нет. — Не забирай у меня работу. Это мой хлеб. Гермиона невольно улыбнулась, но тут же стёрла эту улыбку с лица. Она неуместна. — Говори. Долохов тут же поменялся: он принял ещё более скорбный вид, словно умер не один пёс, а целый выводок. — Ну что ж. Реддл следил за тобой. Все эти годы, — он проигнорировал её замешательство и прошедшую дрожь по её телу. — Я не знаю, как он выжил, но пришёл ко мне через несколько месяцев после моего освобождения. Малфой постарался на славу — купил мне целый участок в Пимлико. То ещё удовольствие — жить с этими богатыми жлобами. Ах, да, о чём это я? Реддл хоть и завязал с нацистскими замашками, но от тебя отстать не хотел. Уж не знаю, чем ты его так зацепила. Обычно в таких ситуациях говорят, что в постели… Она вздрогнула и подогнула колени ближе к груди. —… но мы не будем говорить. Он давно приказал прицепиться за тобой, следить, докладывать, потом сам пошёл к тебе за Лестрейнджем, который сводил концы с концами без своего наследства. Я тогда этого не знал: думал, помер на войне. А потом Реддл привёл ко мне её, Дельфи. Запуганной выглядела, да. Такой мелкой и худой. Рабастан её мигом откормил за несколько месяцев. Сам он едва шагал, после того как ты спасла его. Но за Дельфи ухаживал, как мог. Любит он её. Хоть и не похожа на… А. Ну. Вот, в общем, — он неловко прокашлялся, — когда Реддл пошёл к твоим этим спиногрызам, он предложил этот дом как временное убежище. Дельфи он рассказал, что ты… его невеста. Чтобы вопросов не задавала. И не копала. Да. Слишком любопытная она. Про Варвару и базар точно не слышала. Гермиона тактично промолчала, что тоже не слышала. — Ну и вот мы здесь. Она растерянно потёрла щеку, потом зарылась пальцами в волосы, в которых запуталась и которые принялась накручивать. Уж что-что, а такого она точно не ожидала. Всё было похоже на какой-то сюрреалистичный сон, который по обыкновению вызывал лишь угрюмость. Закусив губу и пощёлкав по коленям, Гермиона выдохнула. — Чёрт. Долохов фыркнул. — Как глубокомысленно, миледи. — Замолчи, придурок. Ты… Почему ты мне раньше ничего не сказал? Он поднял руки, сдаваясь и защищаясь одновременно. — Эй, это не моя проблема! Гермиона живо села на колени, пачкая кюлоты грязью земли. С подушки она, как оказалось, слезла. — Ты говорил, что не хотел всего, что произошло со мной! Ты навещал меня в больнице и при этом молчал, как партизан! Молчал и смеялся со мной! Что ты думаешь? Что я сейчас расплачусь от счастья? Боже, ты сам мне говорил, что чувствуешь вину за то, что произошло ещё на войне. Неужели ты… Боже. Как я могла поверить в то, что вы меняетесь? Вы… как Реддл. Никогда и ни за что. Всё такие же мерзкие и бездушные сволочи. Долохов тоже вскочил. Его лицо вмиг преобразилось: вся беззаботность наряду с весёлостью ушла. Мрачные тени залегли в его глазах. — Сволочи? Да что ты знаешь, Грейнджер? — он выплюнул её фамилию, как ругательство. — Ты знаешь, что именно происходило с нами? Лестрейндж, блять, чуть не подох в сраной подворотне, потому что голодал! Ни гроша в кармане, документов нет! Это мне ещё повезло, что Малфой нашёл меня, но Басти — нет. Он вёл своё жалкое существование, хотя всё, что он сделал, чтобы заслужить это, — пошёл за своим братом, потому что хотел, чтобы он жил! Рудольфус оказался там из-за чёртовой суки, а Белле, блять, приглянулся Реддл и его взгляды! Понимаешь, Б-е-л-л-а! Рабастан не сделал ничего! Он сидел и приглядывал за братом, потому что отдал бы жизнь за него. А Рудольфус… отдал бы жизнь за неё. Хоть эта чёртова сука и не заслуживала этого. Медленно дыша и часто моргая, чтобы прогнать всплывающие образы Пожирателей и Реддла, Гермиона ответила: — Может, и не все из вас сволочи, Долохов. Ты — исключение. Но то, как ты мигом вернулся под каблук Реддла… Это, знаешь ли, по-своему задевает. Хочешь доказать, что не такой уж и Пожиратель, — перестань беспрекословно слушать Реддла. Потому что всё, что ты делаешь, — это противоречишь сам себе! — Может, я противоречу, но не лицемерю! Не мог я рассказать ничего! Хоть и хотел, — уже тише добавил он, щёлкнув языком по губе. — Не у всех есть выбор, Грейнджер. Не у таких, как мы. Её лицо вспыхнуло. Долохов был прав, но какая-то частичка в душе всё равно противилась всем оправданиям, словно не хотела в это верить. Словно это была правда, не рассказанная до конца. — Он угрожал? Фыркнув, Долохов потушил сигарету. От неё осталась лишь мелкая горстка пепла, плывущая по ветру. — Реддл только и может что угрожать. Я не отношусь к такой категории, как зависимые от его настроения. Он сказал — я сделал. Взаимовыгодная помощь. — Следить за мной — вот она какая помощь? — повысила голос Гермиона; её волосы всколыхнулись. — Ах, ну простите, что мне плевать, запачкаю я руки или нет. — Значит… — она замолчала на мгновение, но быстро собралась с мыслями, хоть и медленно произнесла остальное. — Ты бы убил меня, если бы он… приказал? Долохов растерянно заморгал. — Зачем ему убивать тебя? Он хочет тебя. — Это не ответ на вопрос. Гермиона внимательно следила за его меняющимся лицом. Казалось, Долохова совсем не беспокоило даже обычное желание Реддла. Это можно было понять. Но между страстью и ненавистью был один крохотный шаг, маленькая капля — клякса, что после расползётся по всей бумаге уродливой чернью. — Нет. — Что «нет»? — Я бы не убил тебя, — он хмыкнул, он и правда хмыкнул. — Ты… так и останешься в моей памяти тем подростком, которого я чуть не прикончил обычным ножиком. — Обычным ножиком? — её голос сел. Долохов прикрыл глаза. Видимо, суета последних двух дней довела его. Впрочем, её тоже. Слишком много перемен случилось, и вот она тут — с бывшим врагом обсуждает, убил бы он её или нет. Какой абсурд. — Ах. Хорошо. Не обычным ножиком. Какая разница? — Очень большая. Гермиона всё ещё помнила холод металла, жуткий скрежет, когда Долохов мазнул лезвием по камню, и ужасную боль, после того как он смог задеть её. Один из трёх шрамов — и самый старый — иногда побаливал, но то была фантомная боль, изворачивающая её внутренности. Организм понимал, что опасности нет, и продолжал её мучить этими странными ощущениями в груди. Словно нож вырезал её сердце, покатившееся к ногам и превратившееся в обугленные кусочки алмаза. Это всё ещё было неприятно. Не смертельно. Можно было нормально ходить и с этой болью. Но эфемерное сжатие сердца так и заставляло её горло искривляться спазмом. Она неловко присела на подушку. Колени были в грязи — не настолько ужасно, как она думала изначально. — Я сожалею. Правда. — Долохов протянул руку вперёд, замерев у её щеки. — Хоть я и преступник, но детей я никогда не трогаю. И женщин. Я не настолько… сволочь. Меня мучила совесть. Реддл не говорил, что мы будем сражаться с горсткой подростков. Я точно не знал, что ты окажешься именно в том концлагере, который я начинал курировать. И я точно не знал, что Реддл хотел использовать меня, чтобы добраться до тебя. Голубка, да если бы я хоть что-нибудь знал, то уехал бы за тридевять земель к чёрту на куличики. Гермиона задумчиво нахмурилась. Её уже особо не волновало, что Долохов пошёл на откровения: лишь то, что он снова называл её по этому нелепому прозвищу. — Что это значит? — Я сволочь, — повторил он. — Порядочная сволочь. — О. — Ага. — Что ж, — она сглотнула. Поправила волосы, заплетённые в косу, и фыркнула. — Хорошо. — Хорошо? — он скептически поднял бровь. — Ну а что ещё я могу сказать? — Не знаю. Например, что-нибудь другое. Гермиона поморщилась. — Ладно, это было неожиданно. У меня нет слов. Ты явно не расскажешь, чем угрожал тебе Реддл. Так что можем мы теперь посидеть в тишине? Тишина продлилась ровно минуту и три секунды. — Он сказал, что отнимет у меня мой дом. — Ты не обязан мне это говорить, Антонин, — её рот распахнулся в неверии. Конечно, Долохов банальный прохвост, но таких откровений она не ожидала от него. — О, перестань, голубка, — он вновь ухмыльнулся, став самим собой. Сарказм, веселье, беззаботность — его три жизненных кредо, о которых Гермиона узнала не понаслышке. — Мой дом — это всего лишь человек. — И человек важен, если… Почему ты на меня так смотришь? Долохов поджал губы и отрывисто кивнул. Сюда бежала Дельфи — уже переодетая, расчёсанная и несущая тарелку побольше, чем та, которую Гермиона оставила на земле. — Я плеснула в каждую булочку коньяк дяди Басти! Долохов рассмеялся. Казалось, в смех просачивались нотки гордости. — Моя школа. Дельфи улыбнулась и схватила шкатулку с украшениями, поворачиваясь к Гермионе. *** Рабастан вернулся не слишком поздно, как она думала. А с ним и ужин прошёл рано — было шесть часов вечера. У Гермионы раскалывалась голова, пальцы мелко подрагивали, а ноги нервно постукивали по полу. Зал, который теперь использовался для трапез, напоминал склеп, незавершённый и мрачный, как и настроение за столом. Дельфи игнорировала всех, кроме Гермионы, которая старалась подталкивать к ней любимые пирожные. От них, как ни странно, отказались все. Но Гермиона лишь пожала плечами. Она жутко проголодалась после длительной прогулки с Дельфи и Долоховым. Но разговор с Лестрейнджем ждать завтра не мог. Поэтому, когда Долохов шутливо снял воображаемую шляпу и покинул застолье, а Дельфи взяла с неё обещание зайти к ней перед сном, Гермиона решительно перехватила Рабастана за локоть и увела в сад. Грядки, которые они втроём копали, уже порядком засеяны зёрнами пионов, а перчатки лежали на столике под разрушенной беседкой. — Зачем притащила меня сюда? — Дельфи. Рабастан клацнул зубами, двигая желваками. Его рука сжалась в левом кармане, в которой — какая очевидность, мистер скрытность, — был спрятан нож. Или острый брелок. — Не о чем разговаривать, Гермиона. Дельфи… —…нужна помощь, и ты это знаешь. — Никто не просил тебя вмешиваться. Это семейное дело. Хмыкая и доставая из кармана кюлотов записку Манон, Гермиона изогнула уголок губ. — Не думаю. Опасливо Рабастан взял помятую бумажку и, прочтя, невесело фыркнул. И разорвал её на части. — Всем известно, что Малфой позволил моей тётке умереть. Ради наследника. Ради этого ублюдка Люциуса. Она умерла в родах этого паршивца, хотя в таком раннем возрасте из-за слабого здоровья ей было противопоказано рожать. Малфою было плевать. Он убил её. Гермиона нахмурилась. Значит, всё-таки были причины ненависти Лестрейнджей и Малфоев. — Отец долго горевал. Наша тётя была для него всем. Как оранжерейный цветок, который он и дедушка берегли. Но от глаз Малфоя её это не спасло. Отец винил себя в её смерти. Что позволил этой свадьбе случиться. Малфой был старше тёти на целых двадцать лет. Не ново, но всё же слегка… перебор. — Почему ты мне это рассказываешь? Она и правда не понимала. Это была тайна семьи Лестрейндж, а она всего лишь… Гермиона. Он не мог просто так разболтать ей буквально всё. — Потому что тётя кое-что нам сказала перед родами, — Рабастан двинул челюстью, отчего его подбородок сдвинулся левее. — У нас родится девочка, которая повторит её судьбу. Девочка, которая не будет похожа на Лестрейнджей. Что ж, во втором я воочию убедился. Но в первом… не хочется, Гермиона. Она… привязалась к тебе. В каком-то смысле. Я вижу, как она смотрит на тебя. С благоговением. Ты зацепила её. За один день. Хотя, возможно, в этом виноваты мы. — Не понимаю, при чём здесь вы. — Мы слишком много говорили о тебе. Дельфи всегда стремится узнать о нас всё, потому что была на воспитании у Юфимии. Мерзкая женщина, — он скривился. — Она прислушивается и угождает нам. И тут появляешься ты. Конечно, мы сказали ей вести себя прилично при тебе. И, конечно же, её это заинтересовало. Здесь очень долго не было женщины, а при Дельфи — вообще ни одной. Я не планирую продолжать наш род. Официально он вымер. Поэтому это опасно. Но она… ей нужна мать, которую я не могу заменить. Я и с отцовством-то еле справляюсь. А вот ты… — О, — её глаза расширились, когда она поняла, что имеет в виду Рабастан. — Нет. — К сожалению, да. Это не особо важно. Дельфи забывчива, кротка. Она быстро переключается на что-то другое. Или кого-то другого. Сначала не отлипала от меня, теперь от Долохова. С тобой она тоже наиграется, но на горизонте не видна другая, Гермиона. В этом и разница. Она не переключается на что-то ещё, пока нет нового. «Прямо как Реддл», — мельком пронеслось в мыслях, и по коже побежали мурашки. Нет. Дельфи вовсе не была похожа на этого монстра. Она всего лишь запутавшаяся, лишённая любви и ласки девочка, пережившая смерть матери. Даже такой матери, как Беллатрикс. — Я хочу ей помочь, но… — она закусила губу. — Не всё так просто. Рабастан ловко вырвал спелую розу прямо с корнем, оторвал его и отдал Гермионе. Та недоуменно нахмурилась. — Я вырвал цветок из земли. Просто? Просто. Проблему Дельфи можно вырвать так же, но сначала узнать бы, что именно творится в её голове. Она скрытна по большей части. Я… не слишком хорош в разговорах с детьми. Но она моя племянница. Единственная душа, которая у меня осталась. Я не хочу её терять, Гермиона. — Долохов, — она прикусила язык, но Рабастан заинтересованно перевёл взгляд на неё. — Он рассказал, что ты водил её к… психиатрам. Казалось, он понял, о чём она говорила, и продолжил за неё. — Да, было дело, — кивнул Рабастан, расстёгивая воротник рубашки. — Слизнорт бесполезен. Другие оказались более способными. Депрессивно-маниакальный психоз. Дельфи часто подвержена смене настроения. Иногда полностью отсутствуют навыки общения. Может есть через раз. Но это я пресекаю. Всегда сбалансированный рацион, как и советовал Мальсибер. Гермиона подняла бровь и повернулась к Рабастану. Он подстроил свой шаг с её, медленным. — Мальсибер? Феликс Мальсибер? — Да, родственник того Мальсибера. Я не ожидал ничего хорошего от этого Феликса, но он неожиданно помог. Прописал какие-то лекарства. Они успокаивают Дельфи, и приступы депрессии или мании сменяются на ремиссию. Иногда, конечно, её замкнёт, но в общем и целом она в порядке. Не пытается навредить себе, как несколько месяцев назад, когда… Потупив взгляд, Гермиона сцепила руки на груди, непреднамеренно «защищаясь». Она не хотела, чтобы Реддл всю её жизнь оказывал такое влияние на неё. С этим нужно что-то делать, и срочно. — Когда к тебе привели Дельфи, — кивнула она и убрала с дороги камешек носком обуви. — Долохов и это рассказал. — Трепло, — фыркнул Рабастан. — По сравнению с трёпом Реддла, это ещё ничего. Она поёжилась от усиливающегося под вечер ветра и ощутила на своих плечах пиджак, который приняла с кривой улыбкой. У неё не было привычки впадать в такие ситуации, когда мужчины проявляли замашки джентльменов. Ну, по крайней мере, Реддл им точно не был. Вздохнув и вытерев с глаз слёзы, которые полились из-за чувствительности к холоду, Гермиона собралась с силами. Реддл — в сторону. Он был ни к чему. Для неё было важно сейчас решить вопрос о Дельфи. — Я не знаю всей истории и точно не та женщина, которой это хочется рассказать, Лестрейндж. Но я правда хочу помочь. Девочка не виновата, что её мать отдала ей подарок на прощание. С этим очень трудно жить. Я знаю, — тут она замялась, но всё-таки продолжила: — У моей подруги Мэри была похожая… болезнь. Ей не ставили диагноз, однако были некоторые признаки, схожие с Дельфи. Она была замкнутой, более подавленной, чем остальные. Ей было тяжело выполнять любую работу, но она справлялась. Выбора не было. Её руки иногда тряслись, а глаза блестели. Я замечала шрамы на её запястьях. Все думали, что от работы, однако это невозможно. И она… не ценила свою жизнь. Поэтому и вызвалась вместо меня искать информацию. Она наверняка знала, что это самоубийство, и сознательно пошла на это. Рабастан на мгновение задумался, а после медленно спросил: — Мэри… Макдональд? — Да? — её ответ прозвучал скорее как вопрос, потому что… — Откуда ты?.. — Знаю? — он невесело усмехнулся и остановился посреди маленькой, едва держащейся беседки. — Мальсибер. Он убивался по этой девчушке. Руки и ноги ломал любому, кто только упомянет её… не в том смысле. А как он на неё смотрел, когда видел вас. Его поведение ничем не отличалось от Реддла, и тот даже понимал Мальсибера. Но после сожжения бедной девочки Мальсибер… сбежал. Хотя и пришёл в Больничное крыло, чтобы взять… — Рябиновый отвар и спирт, — пробормотала она, скривившись. — Ожидаемо. На самом деле он не хотел тебя пугать. Всё-таки ты была подругой Макдональд. А значит, для него неприкосновенна, — Рабастан сел на подушки, изящно скрестив лодыжки. Грёбаный аристократ. — И никто не видел Мальсибера после убийства Макдональд. Официально он, конечно, мёртв, но кто знает. Реддл говорил, что лично убил его. Даже могилы не дал, грёбаный ублюдок. Это не удивляло. Реддл мог бы и не такое сделать, хотя убить арийца для него это… чересчур. К сожалению, Мэри не рассказывала, что происходило с ней, когда Мальсибер звал её, однако укусы и засосы говорили сами за себя. Только она не выглядела жертвой. Может, из-за болезни ей было всё равно? Это притупляло жестокость Мальсибера? Или сам Мальсибер не был так жесток к ней? Он не позволял другим прикасаться к Мэри, а её тело всегда было в порядке. Ни переломов, ни знаков, ни шрамов, которые не зажили бы. Реддл не был так милосерден. Только странно было одно: зачем Мальсибер сбежал? Чтобы Реддл убил его? Боже, звучало как третьесортный анекдот. — Это… странно. — Нет, — произнёс Рабастан. — У Мальсибера всегда было не в порядке с головой, а на твоей Мэри он буквально помешался. У него была шизофрения. Вероятно, голоса тоже разговаривали с ним, как с Беллой, и что-то нашли в Макдональд. Может, родственную душу. Гермиона ударила его по плечу, прищурившись и всем своим видом показывая, что это ни чуточки не смешно. — Ладно, извини, — он пожал плечами. — Именно он порекомендовал нам Феликса для Беллы, потом я повёл к нему Дельфи. Она стала чуть… в уме? Не знаю. Когда она пьёт таблетки, то её разум ясен, а сама она почти обычный ребёнок. Это привлекло внимание Гермионы. — Почти? Рабастан шевельнул губами, как бы раздумывая. — Она никогда не станет нормальным ребёнком. Я это понял и смирился. Ничего от этого не теряется, жизнь продолжается. Ей не помочь, Гермиона. Дельфи… хорошо. — Её куклы так не скажут. — Я пытался. Но, — он легкомысленно стукнул по коленке, — ничего не получилось. Пусть уж режет кукол, чем людей. Врачом ей не быть. И это даже не моя прихоть. Да, Гермиона понимала. Никто не возьмёт её во врачи с психическим расстройством. Выучиться, конечно, может, но это конец. — Люди жестоки, а я всего лишь пытаюсь Дельфи оградить от них. Это моя работа. Рудольфус бы мне этого не простил. Он отчаянно любил Беллу, а Белла… Что ж. Да. Неудобная тема проскочила, однако. Гермиона неловко потупила взгляд. Ей точно не хотелось слушать, как Беллатрикс изменяла своему мужу с Реддлом. И если это так, то почему ему не хватало одной Лестрейндж? Почему он всё равно мучил Гермиону? — Эй, не вешай нос. Знаю, что сейчас тебе сложно, а твоя внутренняя мать Тереза хочет мира во всём мире. И чтобы все были здоровы. Дельфи, к сожалению, исключение. Она никогда не станет той, кем мы хотим её видеть. — Можно даже не пытаться? — А смысл? — резонно заметил Рабастан, вставая с подушек и подавая Гермионе локоть. Уже стемнело, а фонарей в саду было лишь пару штук. — Этим ей не помочь. Она нервно комкала пиджак Рабастана, медленно добираясь до дома. Блёклый полумесяц совсем не освещал дорогу. Впрочем, глаза привыкли к темноте — настолько, что Гермиона смогла разглядеть оставленные плоскогубцы близ грядок. Терраса встретила их тусклым светом ламп, висящих над лестницей. Было неловко стоять вот так: повернувшись боком друг к другу и не смотря в глаза. Гермиона до сих пор держала локоть Рабастана и всё же решила отпустить его, чтобы не смущать ещё больше. Его или саму себя — тот ещё вопрос. Поправив лацканы сюртука и прочистив горло, Рабастан легонько толкнул дверь одной рукой и приглашающе выпрямил другую. Как настоящий швейцар. И клоун. — Прошу вас, сударыня. — У Долохова научился? Он только ухмыльнулся. И вошёл первым. Закатив глаза, Гермиона прошла следом и оказалась в просторном коридоре, который увешивали портреты, всё такие же мрачные и ужасные. Пройдясь по ним взглядом, она едва успела сделать шаг вперёд, как раздался голос Долохова. — Рановато вернулись. Он курил. Опять. Гермиона поджала губы и, посмотрев на Долохова, отшатнулась. Его взгляд был тёмным, как безлюдная бездна, и тяжёл подобно силе притяжения. С уверенностью она могла сказать, что он злится. Только на что? Хоть сегодня и был сумасшедший день откровений, сплошь усеянный пылью воспоминаний, однако ничего злого Гермиона не имела в виду. Почти. У него не было причин вести себя так резко. Абсолютно никаких. — А здесь есть комендантский час? — её вопрос зацепил Долохова. Ну конечно. Он хмыкнул, стряхнув пепел прямо на пол — наверняка дорогущий, сделанный ещё столетия назад, — и затянулся. — Будет. Если ночные прогулки не будут редкостью. — Какое тебе дело до прогулок? — она поморщилась: Долохов прислонился к стене, отчего воротник на рубашке распахнулся, обнажая чистую кожу. Её кожа такой точно не была. — Иди сам освежись, Тони. Его глаза вспыхнули. — Очень щедрое предложение. Но, пожалуй, я откажусь. Пойду лучше за водкой. Долохов махнул рукой, прощаясь, а дым от сигареты преследовал его призрачным шлейфом, исчезающим в воздухе. — Второй этаж, третья дверь слева, — пробормотал он, прежде чем уйти. — И что это значит? — крикнула она, отмахиваясь от зловонного дыма и подходя ближе к Долохову. Он явно был нетрезв. Проморгавшись и тыкнув её по чуть заледенелой щеке, которая вмиг налилась пунцом от столь… интимного прикосновения, Долохов выдохнул дым ей почти в самый нос. Гермиона чихнула, и он внезапно ухмыльнулся, облизывая губы. — Дельфи сказала сказать тебе, — Долохов пьяно икнул, покачнувшись и выставив руку вперёд. В пустоту. Он споткнулся, но устоял на месте, а Гермиона не переставала думать, что клоун — это не призвание, это работа, в которой Антонин прекрасно себя чувствует. Словно рыба в воде. — О, свет очей… — он сглотнул, когда она тыкнула пальцем ему по шее, —…какого-то несчастливого уд… ачника. Ой. Увидев по пути лестницу, Долохов облизнулся и, посмотрев на Гермиону, кивнул сам себе, угукнув. Она следила за тем, как он делает первый шаг, второй, третий и добирается до второго этажа, а после… — Какая сволочь поставила здесь подставку для зонтов?! Она хмыкнула. Иногда что-то в этом мире остаётся вечным. Поднявшись вслед за Долоховым, Гермиона мгновенно предстала перед чуть открытой дверью в комнату Дельфи и с опаской толкнула ту рукой. Она ожидала увидеть уже спящую Дельфи, но нет, она сидела на своей кровати и сосредоточенно перебирала искалеченные игрушки, небрежно скидывая на пол совсем порванных. Приметив стоящую Гермиону, она улыбнулась. — Вы пришли! — она постучала по месту на кровати. — Садитесь. Дельфи махнула рукой, освободив кровать от нашествия своих жертв, и едва-едва улыбнулась, доставая из-под подушки тоненький гребешок. Он инкрустирован серебряной нитью и чёрными камнями по краям, заставляя гребень переливаться даже в свете полумесяца. Гермиона подняла бровь. — И что я должна с этим делать? Засомневавшись, Дельфи подавила улыбку, и уголки губ опустились вниз как по волшебству. — Расчесать меня, — и, подумав, добавила: — Если вы не против. Я специально отправила Тони и дядю спать, чтобы вы расчесали меня! Слишком явное доверие. Гермиона никогда и никого не подпустила бы к своим волосам. Приблизившись и сев у её ног, Дельфи с готовностью скинула все кудри с плеч на спину. Некоторые колтуны совсем не радовали глаз. — Ты уверена? — Конечно, — с готовностью ответила она, не моргая и смотря на себя в зеркало напротив. Вдзохнув — это было очень давно — и взяв прядь белоснежных волос, Гермиона с опаской провела по ней гребешком. Тот задел колтун, но она смогла расчесать его, постоянно переживая, что Дельфи может быть больно. Однако девочка даже не пискнула: сидела, едва не подпрыгивая, и закрывала глаза, постоянно открывая их, чтобы мельком посмотреть. — Надеюсь, вы не влюбились в моего дядю? От неожиданности Гермиона поперхнулась. Воздухом. — Прости? Дельфи продолжала довольно покачиваться, даже своими ножками в милых серых тапочках с мордочкой змеи. — О, я не про дядю Басти, — сказала Дельфи. Её лицо светилось от довольства. — Я про дядю Тони. О. Оу. Вот же… И что она должна ответить? — С чего бы мне влюбляться в него? — спросила Гермиона. Пожимая плечами, Дельфи стучала по кровати ладошками. — А почему нет? Он ведь красивый. О, Гермиона бы так не сказала. Хоть у него и была харизма, которая покоряла молоденьких девушек, но она не велась бы на неё. Это… так поверхностно. И банально. Смотря на неё через зеркало, Дельфи ожидала ответа. — Красивый, — кивнула Гермиона и продолжила расчёсывать её волосы, осторожно разбирая пряди. — Только не красота — главный стимул для влюблённости. Да, конечно, сначала люди смотрят на внешность, но если человек и его… характер достаточно ужасны, то люди понимают, что это того не стоит. — Но ведь внешность важна в любом случае. — Не всегда. Иногда какой-то человек вызывает отвращение своей внешностью, но к нему всё равно подходят и знакомятся. Без разницы. — Тогда почему со мной никто не хочет общаться? — парировала Дельфи. Её румянец, скромным ореолом распространяющийся по щекам, делал лицо ещё больше ангельским. — Я что, даже отвращение не вызываю? Кривясь, Гермиона дёрнула девочку за локон, заставив её ойкнуть и на мгновение отвлечься от темы. — Необязательно. Ты так же должна располагать к себе. — Но я располагала! Пока дядя Басти не запретил мне общаться с мальчиками! — А с девочками? — Гермиона ловко распутала колтун и оставила прядь в сторону. — Дядя ничего про них не говорил, — оживилась Дельфи, однако поникла так же быстро. — Но с ними не о чем говорить. Куклы и платьица. Я бы поговорила о машинах и ружьях. У дяди в кабинете есть даже рапиры! Гермиона улыбнулась и поддела оставшиеся волосы у корней, расчёсывая их. Аккуратно закончив и отложив гребешок, она заправила пряди Дельфи за уши и собиралась уже уйти. — Стойте! — воскликнула Дельфи. — Не уходите. Пожалуйста. Почитайте мне сказку. Так дядя делает. С сомнением взглянув на неё, Гермиона поджала губы. Ей совершенно не нравилась идея прочтения сказок — опыт ограничивался на Тедди, да и то её любимую коллекцию детских сказок. Она не могла просто так… Но Дельфи решила всё за неё, произнеся: — Я знаю, что вы ходите к Феликсу Мальсиберу! Остановившись у края кровати, Гермиона прищурилась, как всегда делала с Тедди — этот трюк срабатывал постоянно. Но, видимо, с Дельфи такое не сработает: она даже не моргнула. Спокойно сидела, покачивая ногами, и встречала её взгляд. — И откуда ты это знаешь? — был только один ответ. К сожалению. — Вы и так уже знаете, кто мне сказал, — пожала плечами Дельфи и суетливо забралась под одеяло. Потом ткнула указательным пальцем на стеллаж, неподалёку стоящий — практически у окна, — и удобно устроилась на многочисленных подушках. Другого выбора не было. Если Дельфи расскажет это Лестрейнджу, то тот обязательно передаст это — или случайно упомянет в беседе — Гарри или Ремусу. Тут они начнут сводить её с ума. Лекарства вызывают зависимость. Никакие таблетки не избавят тебя от проблем. А что избавит её от всех воспоминаний? Время? Гермиону уже даже не рассмешить этим. Подойдя к стеллажу, она увидела много вырезок из газет, которые отмечали выдающиеся успехи в медицине. Для них была выделена целая стопка, огороженная ячейкой. Чуть дальше шла фотография её… матери. Беллатрикс являла собой ещё не безумную женщину, бегущую за пятками Реддла, а холодную стерву. Определённо эту фотографию сделал Рудольфус, потому что Беллатрикс сидела на пледе — что само по себе странное явление — и смотрела вниз. В одной руке она держала краюшек шляпы, видимо, спасая от ветра, а в другой — бокал вина. В её глазах не было того безумия, который видела Гермиона. Практически дюйм в дюйм рядом с фотографией Беллатрикс стояло ещё одно изображение, стёртое и старое. С удивлением Гермиона узнала молодого Рабастана, стоящего около рождественской ёлки и обвивающего мишурой какого-то мальчика. Похожего на него мальчика… Это Рудольфус? Он смотрел на Рабастана смешливо и даже чуточку насмешливо — но не зло, нет, так смотрят на своих младших, которые веселят старших. Очевидно, что это Рабастан постарался. Сама Дельфи вряд ли попросила бы фотографии матери или дяди, скорее, украла бы их, как было с брошью Беллатрикс. Рабастан сам позаботился о том, чтобы Дельфи помнила. Только… при чём тут, конечно, Рудольфус, если он всего лишь муж Беллатрикс? — Ну вы там выбрали? — нетерпеливо спросила Дельфи, вырывая Гермиону из размышлений. — Хмммм. Что ты больше любишь? — У меня нет любимых: они все скучные, — ответила девочка. — Но дяде нравится думать, что я люблю Пиноккио. Присмотревшись чуть ниже, Гермиона обнаружила потрёпанную книжку с автором Карло Коллоди и взяла её в руки, боясь, что та попросту рассыпется. Дельфи специально подвинулась, освободив ей место, и Гермиона прилегла. — Маленькая шантажистка, — пробормотала она и открыла книгу на первой попавшейся странице. — «Это имя принесёт ему счастье. Когда-то я знал целую семью Пинокки: отца звали Пиноккио, мать — Пиноккия, детей — Пинокки, и все чувствовали себя отлично. Самый богатый из них кормился подаянием». — О, дойдите до ареста Джеппетто, — Дельфи повернулась на бок и… прижалась ближе. Так, как дети прижимаются к своим матерям. Не обращая на это никакого внимания и перелистывая страницу за страницей, Гермиона нашла этот момент и принялась читать. —…И они болтали и подзуживали друг друга до тех пор, пока полицейский не освободил Пиноккио, а вместо него арестовал бедного Джеппетто. От неожиданности старик не сумел найти ни слова себе в оправдание, только заплакал и по дороге в тюрьму всхлипывал, приговаривая: «Неблагодарный мальчишка! А я-то старался сделать из тебя приличного Деревянного Человечка! Но так мне и надо. Следовало раньше всё предвидеть!» После очередного переворачивания страницы осталась приписка, что остальное можно было узнать в следующей главе. Гермиона скривилась: таких записей она не любила. — Вы знаете эту сказку? — Кто же её не знает. Тем более моя мама из Флоренции, так что на каждую ночь меня ждал Пиноккио, — Гермиона закрыла книжку и посмотрела на Дельфи, наматывающую свой локон на палец. — Зачем тебе читать, если ты не слушаешь? — Я выучила эту сказку вдоль и поперёк. Но мне… нравится проводить время с вами. Вы бы не остались, если бы я ничего не сказала, ведь так? Признавшись самой себе… ну, да, она была права. Гермиона не осталась бы. Она и так слишком много времени провела с Дельфи, а читать ей на ночь… Это был очень большой шаг вперёд. К такому Гермиона уж точно не была готова. Единственным, кому она читала сказки, был Тедди. — Вот видите, — печально вздохнула Дельфи и скрестила руки на груди. — Вы хоть и близко, но далеки от меня. Вас гложет, что я дочь своей мамы, и понимаете, что в этом я не виновата. Я знаю, что это значит — потерять всё. Я жила с мыслью, что эта старуха останется моим опекуном, но потом… пришёл мой спаситель. Том. Гермиона скривилась. Всё внутри всклокоченно встало и запротестовало. — Он мой ангел-хранитель, — Дельфи мечтательно улыбнулась, уже порядком сонно. — Привёл меня к дяде. Спас от мерзкой старухи. Она ведь даже не расчёсывала меня, — она зевнула, — и выкидывала порванные тряпки. Я их… резала и куклы делала. — Она не ценила твои усилия? — Никто не ценил мои усилия, — Дельфи прикрыла глаза и поёрзала, устраиваясь ещё удобнее и прижимаясь макушкой к подбородку Гермионы. — Она не была моей мамой. Уверена, что моя… моя мама гордилась бы мной. Так ещё дядя говорит. А дядя никогда не врёт. — С этим я согласна, — Гермиона поморщилась и сквозь раздражение от упоминания Беллатрикс придвинулась ближе к Дельфи. Очевидно, ей это было нужно. — Твоя мать гордилась бы тобой. Девочка улыбнулась и сонно потёрлась носом о шею Гермионы, которая вздрогнула. К таким привязанностям она пока не была готова. Да, поддержать бедную Дельфи, но… Вдруг она начнёт воспринимать Гермиону как мать? Такое вполне возможно, а рисковать психикой Дельфи она не хотела. Дети могли что угодно думать, но если они начнут во что-то верить, то они начнут считать это реальностью. Что бы кто ни говорил и ни думал, Гермиона была уверена, что Беллатрикс была бы… приемлемой матерью. Да, со своими тараканами в голове, крайне жестока и пресекающая все известные развлечения и игры, но, по крайней мере, Дельфи познала бы настоящую мать, а не пустоту. Гермиона не знала, что значит расти без матери. Её мама… хоть и умерла довольно рано, но всё же дать теплоту и любовь успела. Отец долго горевал и умер, оставив четырнадцатилетнюю Гермиону на попечении тётке Джемме. Та была сурова, но справедлива. Дельфи же от роду не знала свою мать. Скорее всего. Ей всего девять, хотя, насколько это была правдой, Гермиона не могла сказать. Дельфи лишь обмолвилась, что ей недавно — в октябре — исполнился десятый год. Она выглядела вполне взрослой, но иногда сжималась так, что была похожа на четырёхлетнюю девочку. Гермиона никогда ещё не видела таких зажатых детей. — Дельфи? Ответа не последовало. Она уснула. Выдохнув, Гермиона осторожно отодвинулась от Дельфи, пытаясь не разбудить. Она поворочалась и замерла, успокоившись. Только обняла подушку и уткнулась в неё носом. Когда, закрыв дверь в комнату Дельфи, Гермиона позволила себе наконец расслабиться, её глаза переместились к концу коридора. Туда, вероятно, ушёл Долохов. Какое-то непонятное, странное чувство тянуло её. На двери комнаты Долохова была повешена табличка «Входить только krasavitsam». Что бы это ни значило. Аккуратно дёрнув ручку, Гермиона открыла дверь и вошла в комнату. Оттуда мгновенно донёсся запах водки и мыла. А ещё… пионы. Запах её любимых пионов. Странно. Посмотрев на дрыхнущего Долохова, который подложил под голову руку и спал лицом у изножья, она подавила улыбку. Всё же он такой ребёнок. Ни капли серьёзности даже в опьянении. Взяв лежащий в кресле плед, Гермиона укрыла им Долохова и присела возле него. Разговор так и не вышел у неё из головы. Она многого не понимала, но не могла же она поверить, что Долохов, который втёрся ей в доверие, чтобы получше следить за ней для Реддла, был серьёзен. У каждого был выбор. У него был. Может, что-то она не знала, но, по крайней мере, он мог хоть что-то сказать, чтобы она смогла сообразить. Нет. Он молчал, как партизан. Разочарование наполнило её снова. Гермиона так надеялась найти друга в пристанище для её безопасности и обрела только мутные очертания недоврага. Какая жалость. Гермиона встала и хотела уже уходить, как неожиданное прикосновение заставило её панически вскрикнуть. — Куда собралась, krasavitsa?