Крещендо

Цезура — в музыке цезура обозначает короткую, тихую паузу, во время которой метрическое время не засчитывается.

Из личного дневника Гермионы Реддл: Датировано: 1951 год. «Как это произошло? Мне говорили совершенно другое, когда привезли сюда. Почему из-за них я должна страдать? Какой в этом смысл? <…> Как оказалось, они благосклонно приняли то, что у меня будет гость. Рабастан даже стремился реставрировать беседку в саду, чтобы мы проводили время там, на свежем воздухе. Какая удивительная забота… Но я даже рада. На улице свежо, несмотря на уродливую погоду, и влажно. А куртка Долохова тёплая до ужаса. Я не знала, как будут проходить наши встречи. Я нарушила свою же конфиденциальность, подверглась опасности, но он ведь доктор, который согласился помочь мне. Это стоило всяких жертв с моей стороны. Не так ли?»

— Куда собралась, krasavitsa? Гермиона пошатнулась и только благодаря сильной хватке Долохова устояла, не шлёпнувшись о пол. — Долохов… — Антонин, голубка, — хмыкнул он и сбросил волосы с лица, проводя рукой по глазам. Они были налиты кровью, словно пил он беспропутно. — А лучше — Тони. — Это перебор. — Это я только проснулся. Цокнув и подложив руку себе под голову, чтобы было удобнее лежать, Долохов внимательно посмотрел на неё. Этот взгляд… будто он хотел решить крайне сложное уравнение, но ответа у него нет. До сих пор. — Ходила к ней? — спросил он. — Да, — сипло ответила Гермиона и выдернула руку из стальной хватки Долохова, который только фыркнул. — Она снова потопала за плюшками? — Она спит сном ангела. Долохов поднял бровь, сонно протерев глаза, и приподнялся. Теперь Гермиона узнала, что в ночное время суток не стоит входить в комнату Антонина Долохова, потому что тот спит без одежды. И белья. Она сразу закрыла глаза и для надёжности прикрыла их рукой. — Господи помилуй, Долохов! — Что? — Прикройся! — А что не так? Гермиона от возмущения убрала ладонь от лица, но тут же покраснела и вернула её обратно. — Ты голый, — с нажимом сказала она и подумала о том, что неплохо было бы уйти отсюда, но Долохов снова схватил её и на этот раз повалил на кровать. Зашипев и ударив его локтем по рёбрам, и вдобавок услышав его сдавленный стон, Гермиона поднялась и опёрлась руками о подушки, которые казались слишком жёсткими, чтобы на них спать. Отфыркнув свои растрепавшиеся волосы, она посмотрела на Долохова. Тот лежал на боку и щурился, когда Гермиона уже специально стукнула его по шее. Казалось, его совершенно не смущало, что в его постели, весьма в компрометирующем положении, находится девушка, которую он едва не убил в прошлом. От собственных мыслей Гермиону помутило. От отвращения. Одно дело общаться с ним, чтобы немного узнать о Дельфи, совсем другое — быть объектом… флирта? соблазнения? как это назвать? Её голова повернулась к Долохову, и Гермиона заметила, что он странно смотрит на неё, словно пытается запомнить, или ей это только казалось. — Что ты творишь? — Говорю «привет» снова. Гермиона только попыталась встать и едва-едва улыбнулась, потому что Долохов откинул одеяло и встал, несмотря на то, что она говорила прикрыться, а не открыться. Вздох покинул её сжавшееся горло, а глаза не хотели следовать за ним. Долохов крякнул, как утка, и потянулся, из-за чего в комнате раздался хруст, заставивший Гермиону скривиться и невольно перевести взгляд на него. Слава всему святому, что к этому времени Долохов натянул полотенце на бёдра — но не на остальное тело. И Гермиона не могла себя винить в том, что рассматривает его, словно Афродита, увидевшая красавца Адониса. Плеск спиртного нарушил тишину комнаты, бокал с виски оказался в руках Долохова, а тот в свою очередь ничуть не стеснялся расхаживать в полуголом виде. От возмущения — или от веселья — у Гермионы спëрло дыхание. Она не могла злиться на него: таков его характер, который вдобавок ко всему иногда бывал ей мил. Но только не тогда, когда Долохов был рад потешаться над ней и Реддлом. Внутренне содрогнувшись, Гермиона слезла с кровати и прошла к стулу, стоящему около одинокого комода, на котором расположились листы, ручки, а также ведро с подтаявшим льдом, среди кусочков которого лежала приплюснутая бутылочка с прозрачной — или мутной — жидкостью. Странно. — Какая необычная вода, — пробормотала она, подцепив бутылку за горлышко и достав из ведра; по той стекали капельки уже растаявшего льда. Вытащив пробку и положив ту на комод, марая его этой водой, Гермиона, поднеся бутылку к носу, скривилась: запашок был ещё тот. Но ей стало интересно, насколько сильно Долохов был без головы, что пьёт перебродившую воду. Вдруг она ощутила прикосновение к своему плечу: блузка была тонкой, поэтому Гермиона почувствовала тепло ладони Долохова и была сильно удивлена, что его касание не вызвало дрожь, как одно упоминание Реддла или его жёсткая хватка. Странное чувство охватило её, словно лёгкий флëр, окутывающий со всех сторон своим спокойствием. Такого с Гермионой никогда не было — даже с Роном, который на протяжении всего освобождения концлагеря находился рядом с ней. Это чувство не было похоже ни на одно из тех, которое она когда-либо испытывала. Его ладонь поползла вниз, к локтю, кожа которого покрылась мурашками, и кисти, грозившейся разжать пальцы и разбить бутылку о деревянный паркет. Но проворные пальцы Долохова в отличие от её не дрожали и с чрезвычайной лёгкостью выхватили из её руки драгоценную стекляшку. — Такое пить тебе ещё нельзя, голубка, — он фыркнул, ухмыльнувшись по-акульему, и погладил невесомым движением её по голове, словно нерадивую животину. — Сразу спать захочешь, да так, что утром не проснёшься. — Это яд? — с ужасом воскликнула Гермиона. Она мгновенно отодвинулась от него на пару шагов вместе со стулом и, часто заморгав, сглотнула, почувствовав, насколько пересохло её горло. Долохов хрипло рассмеялся. — Это самогон, — ответил он и, подумав, продолжил: — Да, это яд. И стал подавлять смешки, наблюдая, как Гермиона скривилась. Она, конечно же, поняла, что он шутит, но было неприятно, когда он настолько серьёзные вещи выворачивал наизнанку. Поморщившись, Гермиона решила, что делать ей здесь нечего — и зачем она вообще пришла сюда? — и встала, собираясь уйти. Она забыла, что разговаривать с Долоховым — гиблое дело. Его рука перехватила её кисть, зажимая в своих пальцах. — Ну и куда ты собираешься, krasavitsa? — спросил он. — Подальше от тебя, — выпалила Гермиона, заставив Долохова посмеяться. — Почему? Моя компания тебя не устраивает? — в бокал он щедро налил себе виски, выпивая половину одним махом. Гермиона невольно проследила за его движущимся горлом, и ей стало стыдно от самой себя. Что с ней не так? — Или тебя возбуждают интеллектуалы? Погоди. Отставив стакан и ретировавшись к шкафчику, он порылся в своих вещах, достал оттуда чёрные брюки, белую рубашку и что-то маленькое, при этом он закрылся дверцей шкафа и начал шуршать одеждой. Гермиона могла только раскрыть рот, поражëнно сев обратно, и гадать, какую пакость задумал Долохов, и ей не пришлось долго ждать. Долохов вышел, задвинув дверцу на место, и предстал во всей красе: брюки были классическими, как в Хогвартсе, рубашку он до конца не застегнул и рукава её подвернул, а маленькая вещица оказалась очками, похожими на круглые вечно ломающиеся очки Гарри. — Теперь я достаточно возбуждающий для тебя, голубка? — он пригладил свою растрëпанную шевелюру назад, имитируя зализанные волосы. — Или мне нужно толкнуть речь? Гермиона отошла от шока и заплетающимся языком проговорила: — Вряд ли из твоего рта вылетит что-то умное. Долохов улыбнулся. — Врождённый порок капитализма — неравное распределение благ; врождённое достоинство социализма — равное распределение нищеты. Прыснув и улыбнувшись уже более непринуждённо, Гермиона ответила: — Ты решил возбудить меня Черчиллем? — Это беспроигрышная победа! — он нагло ухмыльнулся и поклонился. — Тем более мы в чём-то похожи. Я тоже люблю свиней. — Визг свиньи может быть невероятно громким. — Это ты меня сейчас как-то интеллектуально оскорбила? Гермиона наклонила голову, тщетно пытаясь скрыть довольную улыбку. — А ты подумай. Свиньи ведь умнее собак. Долохов прищурился, из-за чего Гермиона увидела морщинки, собирающихся в уголках его светлых глаз. — Да ты смеешься надо мной, — заключил он и полностью опустошил стакан, а Гермиона снова прыснула. — Знаешь, Долохов, с тобой весело. Я только одного не пойму: что ты здесь забыл? У тебя есть комната, ты любезничаешь с Рабастаном, нянчишься с Дельфи и развлекаешься, как можешь, но только здесь. Я ведь догадалась, что ты здесь не первый день, как я. — Как? Гермиона посмотрела на него, как на идиота. — Голубчик, я закончила юридический, если Реддл не предоставлял тебе досье обо мне. Долохов скривился и потянулся за сигаретой. — Только в твоих устах это звучит оскорбительно. — В любых устах звучит оскорбительно то, что ты следил за мной по его приказу. Словно… собака. — У каждого есть слабости, голубка. В конце концов, я был профессионалом в разведке и ты не заметила меня. Словно ничего и не было. Но всё было! Неужели он не понимал, что поступал неправильно по отношению к ней? Реддл угрожал, так почему бы не уйти из Англии со своей возлюбленной и залечь на дно? Влияния у Реддла поубавилось уже лет семь, так что вряд ли он привлёк бы кого-нибудь за поимкой — ну, или убийством — Долохова и его девушки. Реддл был беспомощен, хоть и живым, а с его новым именем не было связано ничего. И никто. Долохов её не понимал. Так же, как она — его. Вряд ли у него случится прозрение, необходимое для того, чтобы её точка зрения немного приблизилась к нему. Гермиона хоть и понимала желание спасти если не себя, то дорогого человека, но смысла оставаться здесь она не видела. — У меня тоже есть слабости, Долохов. Однако я сижу здесь, с тобой, а не с ними. Глаза Долохова потемнели, а сам он нервно прикурил. — Очень лестно слышать, что я дороже. Гермиона цокнула и поняла, что серьёзно разговаривать с Антонином Долоховым бессмысленно. — Твои шутки мне уже не нравятся. — Не так давно ты была не против. — Не так давно я ничего не знала о тебе. Фыркнув, Долохов потушил сигарету о тумбочку и выкинул окурок в пепельницу около кровати. — Не могу сказать, что мне это не нравилось, — он вдруг накинул на себя какой-то кожаный плащ и, немного подумав и осмотрев Гермиону, завернул во второй её саму. — Пошли, поедим. — Но сейчас ночь! — шёпотом воскликнула она. — Привыкай к русской традиции. — Быть таким беспардонным? — не удержалась от шпильки Гермиона и позволила повести себя по лестнице. Подставки для зонтов не было видно. Уголки губ Долохова чуть-чуть приподнялись, словно по волшебству. — И это тоже. Путь до кухни прошёл в кромешной темноте и тишине. Гермиона ещё не видела эту комнату и даже не знала, кто вообще готовит в этом доме. Завтрак был ужасно вкусным, и она не могла представить, что Рабастан или Долохов готовили на кухне в милейших фартучках. Либо у них была какая-то невидимая и неразговорчивая прислуга, либо всё покупали на заказ. Сама кухня освещалась только полупрозрачным серебристым диском луны и прилегающими на небе белыми крошками. Окно было чуть приоткрытым, светлые портьеры колыхались с лёгкими дуновениями волглого ветра, приносящего свежесть. Долохов закрыл окно — теплее от этого не стало — и посадил Гермиону на невысокий стул, у которого была мягкая сидушка. А сам пошёл к висячим шкафчикам, поочерёдно открывая каждый, чтобы найти чайничек с заваркой, который он поставил на стол. — Только чёрный, — сказал Долохов и вслед за чайником поставил плошку с кубиками сахара и чашки с золотыми узорами, напоминающими мрамор. Гермиона пожала плечами — ей было всё равно, какой чай пить. Она любила всякий, если в нём не было лимона. Налив воду и заварку в чашки, Долохов присел и с помощью зажигалки закурил очередную сигарету, заставляя Гермиону отмахиваться от запаха. Как назло, он ещё и окно закрыл, так что воздух насквозь пропитался табаком. — Знаешь, — вдруг начал он, удивив её. — Я не всегда жил в Пимлико. Малфой постарался на славу, купив мне там домишко. Только я потом продал его и положил вырученные деньги в банк под проценты. Финансисты говорят, что деньги растут, а я пожить могу и тут. Басти не выгонит, я уверен. Только вот проблема в том, что мой счёт привязан к другому счёту. Как у брачных голубков, какова неожиданность. Я был виноват перед ней и таким образом попытался хоть как-то загладить свою вину. Я не умею извиняться, но, надеюсь, это говорит побольше моих слов. Так что этот дом — моё последнее пристанище, голубка. — Ты пожертвовал всё, что у тебя только было, на искупление вины? — Получается, что так. Я не знаю, знает ли она, откуда у неё столько денег, но, надеюсь, узнает в скором времени. Гермиона сделала глоток бодрящего чая со вкусом малины и ежевики, отчего её язык чуть не свернулся от ядрëнности, и не смогла собрать мысли воедино. Конечно, отлично, что Долохов осознал вину перед безымянной «ней» и попытался помочь ей, даже если она пока этого не знала. Но Гермиона посчитала бы это трусливым поступком: лучше услышать искренние слова о прощении, чем лицезреть сумму денег в банке — это навевало о мысли, что от неё таким образом откупаются. Но она не знала «её», так что не могла сказать, как «она» отреагирует. — Ладно, это довольно глупо, но это твой первый шаг, — на его недоуменный взгляд она продолжила, пожав плечами: — Я бы посчитала это взяткой. Это и есть взятка на самом деле. Не знаю, как «она» это воспримет. Если у неё финансовые трудности, то это ей хотя бы поможет. Если нет, то… не знаю. Деньги — это хорошо, но обычное признание дороже любых купюр. Это признание об ошибках и просьбе о прощении, Антонин. И это не стыдно. Долохов нахмурился, тарабаня по столу пальцами. — Почему это стыдно? — Многие стыдятся признавать ошибки и просить за это прощение. Я не знаю почему, но вот, например, Рон разбил мою любимую вазу из Флоренции. Его, конечно, потом с потрохами сдала Джинни, но он отрицал. Потому что явно не хотел признавать ошибки. Свалить на что-то или кого-то гораздо легче, чем ты думаешь. Свобода от ответственности очень манящая. — Я не тот, кто от неё бегает, — Долохов поставил локоть на стол и перевернул горящую сигарету между пальцами. — Не по-мужски это. У меня есть свои принципы. Мой отец стыдился бы такого слабого человека, как я. Гермиона неловко отвела взгляд от Долохова. Она была уверена, что разговоры об отце были уже другой ступенью в их отношениях. — Но хотя бы сейчас он наконец-то горд мной. Я ведь исправляюсь. Как тот факел. — Факел? — Фламбо. Неужели ты не читала честертонские детективы? Не зная, что сказать, Гермиона покачала головой: признаться, ей было не до художественной литературы, потому что в Хогвартсе на юридическом факультете было тяжело и приходилось изучать право, а не развлекательные книжки. После было как-то всё равно на всякие издания: ею завладела музыкальная среда. Так что она просто промолчала, давая Долохову понять всё самому. — Ты странная. — А ты клоун, — не осталась в долгу Гермиона. Сама она понимала, что начинает постепенно привыкать к его своеобразному юмору и характеру, хоть иногда это и было слишком трудно. В ответ Антонин Долохов снял невидимую шляпу и поклонился. Как он это сделал, сидя на стуле, она понятия не имела. Чай был вкусным настолько, что Гермиона попыталась встать и налить себе ещё порцию, но Долохов ловко увёл её руки от чайничка и заварки и сам поколдовал над её чашкой. В итоге этот чай был ещё вкуснее, чем прошлый — наверное, заварка настоялась. Гермиона потеряла нить разговора — да и честно признаться, ей было уютно и в тишине, с нужным человеком, который не торопился заводить беседу. Такого не было даже с Гарри, ловко определяющим её настроение. И это начинало настораживать: как в её жизни стало всё отлично. Допив чай и поставив чашку с тихим стуком на стол, Гермиона решила уйти. Она не знала, почему согласилась прийти сюда, а не в свою комнату, но пора было уже спать. Она была уверена, что и Дельфи, и Рабастан спали сном младенца, так что и им было пора. — Уже уходишь? — спросил Долохов с, казалось, печальными нотками в голосе. Но Гермиона списала всё на нетрезвый разум, который опоили великолепным чаем. — Хочу завтра разбудить Дельфи, — она пожала плечами и встала, собираясь тихо пробраться в свою комнату. — Ей понравилось, как я её расчесала и уложила. И я подумала, что, может, ей понравится, если я её разбужу. Долохов провёл рукой по волосам. — Ей не нравится, когда её будят. Гермиона улыбнулась. Её ямочки, которые она ненавидела, снова испортили лицо. — Поэтому я разбужу её в обед. Хмыкнув и встав из-за стола, Долохов подошёл практически вплотную к ней, заслоняя луну, похожую на спелый банан. Гермиона внезапно почувствовала себя в ловушке и посмотрела на него, стоящего как высокая скала, которую было не сдвинуть, как ни стараться. Ей стало не хватать воздуха, и она едва не наступила ему на ногу, чтобы отвлечь его и убежать. Но всё, что он сделал, это… наклонился и оставил невесомый поцелуй на лбу, словно… словно… она даже не знала, как назвать это чувство. Поэтому по инерции — только не снова, только не снова, только не снова, оставьте её все в покое — она оттолкнула Долохова и тихо взвизгнула, когда он попытался её остановить. Гермиона убежала, не оборачиваясь и не желая видеть, в каком состоянии Антонин Долохов, который веселил её и позволял не думать о том, что происходит снаружи. *** Кабинет Феликса Мальсибера напоминал о том, как же сильно в жизни Гермионы упрочилась чёрная полоса. Жужжание Дельфи, сидевшей рядом и игравшей в нормальные куклы, не помогало отвлечься от панических мыслей. Утром, после инцидента с Долоховым — о боже, как же было стыдно! — Гермиона посмотрела в календарь и ужаснулась: она забыла о том, что Мальсибер просил зайти её до планового приёма за рецептом и чеком, с помощью которого ей следовало оплатить его услуги. В календаре были пометки красным, и Гермиона даже не представляла, как пойдёт к Мальсиберу, но на подмогу поспешила Дельфи, которой надоело сидеть взаперти. Она уверяла Рабастана, что приём у «кардиолога» очень важен, а самое главное — ей бы тоже не помешало прогуляться на свежем воздухе. Рабастан не мог противиться милому личику Дельфи и недовольно кивнул, послав Долохова «седлать коня». Прошел целый час, а клиентка Феликса Мальсибера всё говорила и говорила, и Гермиона начала подозревать, что на приём она вряд ли сегодня попадёт. — Эта женщина — проститутка. Услышав внезапную реплику Дельфи, Гермиона сглотнула и извиняюще улыбнулась проходящей рядом санитарке. — Говори тише, милая. Все всё слышат. Дельфи показала санитарке язык, за что получила от Гермионы тычок в бедро. — Что хочу, то и говорю. Но это правда. Ту женщину зовут Милда, и она всегда ходит в вызывающих нарядах. Когда я спросила дядю Тони, почему она так одевается, то он сказал, что это её работа. А я видела, как одна из таких ярких женщин зазывает какого-то бедолагу. — Бедолагу? — рассмеялась Гермиона. — Он всё мотал головой, бормотал, что любит свою жену, и убежал быстро-быстро. Дядя Тони тоже смеялся, когда я пожалела его. Гермиона скривилась, но ничего не сказала, только похлопала Дельфи по голове, на которой лежат толстые косы. — В приличных местах о таком не говорят, милая. Дельфи огляделась. — Здесь нет ничего приличного. Едва девочка закончила свою мысль, в голову Гермионы резким толчком вклинился незнакомый голос, отдающийся недовольством. — Какие матери пошли — не воспитывают своих детей, так ещё и позволяют оскорблять всех! С любопытством, граничащим с ужасным злорадством, Дельфи наклонилась и повернулась, чтобы видеть возмущающуюся женщину с аляповатой шляпкой, так напоминающей свойственный Дамблдору стиль, и толстым саквояжем. Её лицо было точь-в-точь как морда мопса, а волосы лезли из-под шляпы. — Полно тебе, тётушка, — рассмеялся парень, сидящий рядом с красной от возмущения женщиной. — Как будто ты отучила меня комментировать всё, что я видел. Женщина цокнула и поморщилась. — Тебе уже тридцать три, Геллерт, а ты всё такой, как в детстве. На это Геллерт подавил смешок и повернулся к Гермионе и Дельфи. Девочка улыбнулась и, достав из кармана цветастого платья конфету, протянула её Геллерту. — Меня зовут Дельфини. Гермиона уныло кивнула, услышав, как из кабинета Мальсибера раздались стук и звук бьющегося стекла. — Гермиона. — Деточка, — сразу же обратилась к ней женщина, свои волосы она ещё больше растрепала и стала похожей на лабрадора. — Безусловно, нравы моего поколения отличаются от вашего, но правила морали ещё никто не отменял. Ваша дочь ведёт себя ужаснейшим образом! Её чересчур громкое восклицание вызвало смех Дельфи, на которую женщина взглянула как на таракана у своих безвкусных туфель. — Говорить правду — не грех, — Гермиона понимала, что защищать Дельфи было непросто: эта женщина права — однако девочка уже получила замечание, а растаптывать её Гермиона не позволит. — Вы читали Библию? «Уверена, уж выше поколение должно было её прочитать от корки до корки», — едва не сорвалось с её языка. — Безусловно! — воскликнула обескураженно женщина. Её племянник заинтересованно смотрел на Гермиону, пожëвывая конфету. В его светлых глазах плескались смешинки. — Тогда вы должны помнить Иисусовы премудрости? Точнее главу седьмую. Не припоминаете, что именно говорится в стихе тринадцатом? А я напомню, — Гермиона начала улыбаться, увидев, насколько челюсть женщины упала вниз. — «Не желай говорить какую бы то ни было ложь; ибо повторение её не послужит ко благу». Дельфи — благовоспитанная девочка, и она не хочет, чтобы человек заблуждался в своей душе, не зная правды. Правда — источник жизни в этом мире, а ложь — зачинщик всех бед. Неужели вы думаете, что Дельфи стала бы говорить отвратительную и гнусную ложь, зная, что это приведёт к разрушению и отложит все блага? Женщина разинула рот, а Геллерт с надменным выражением лица передал Дельфи леденец на палочке. — Твоя мама — победитель, — доверительно шепнул он ей и подмигнул Гермионе. Та невольно залилась краской, став похожей на клюкву. В этот момент из соседнего кабинета вышел доктор в идеально отутюженном халате и, перебирая бумаги в морщинистых руках, не поднимая взгляда, произнёс: — Батильда Бэгшот. Вздыхая и закатывая глаза в стерильно белый потолок, Батильда Бэгшот встала со скамейки, снимая аляповатую шляпку, забормотала себе под нос и вошла в кабинет. Гермиона заметила, что Геллерт приблизился к Дельфи, и захотела поменяться местами с ней, но остановилась, потому что девочка с открытой улыбкой протянула ему всю горсть сосательных конфет, которые сгребла в кучу со стола Рабастана. — Простите мою тётушку, — заговорил Геллерт. Его глаза сияли печалью. — Она уже не молода, а старость приносит с собой не самые лучшие последствия. — Моя тётя тоже не была столь приятна в общении. Геллерт лучезарно улыбнулся и протянул руку. — Геллерт Гриндевальд. Гермиона широко раскрыла глаза, не зная, что сказать от потрясения. — Пасынок мистера Дамблдора? — это всё, на что её хватило. Геллерт поморщился, но с радостью взял и раскрыл для Дельфи леденец. Его пальцы были испещрены шрамами — настолько мелкими, что их нельзя было увидеть, если не приглядываться, а краснота вокруг них — ареалом боли, которую Геллерт хочет скрыть. Чувства Гермионы накалились: она знала, каково это — пытаться не думать о прошлом, вгоняющем в тоску и мысли о непроизошедшем. Она не заметила, что Геллерт наблюдал за ней, и вскинула голову, когда его бархатистый голос — завораживающий подобно песням сирен, плавающих в чистых водах безнаказанья, — выдернул её из мыслей. — Вы знаете Персиваля? Едва-едва Гермиона сумела понять, что обращается он к ней, а не к Дельфи, дергающей ногами в воздухе и поедающей леденец на палочке. — Я знаю Альбуса Дамблдора, не его отца, — выдавила Гермиона, оборачиваясь на шум, проходящий сквозь щели двери Феликса Мальсибера. — Он бывал в Хогвартсе и иногда вёл психологию для Слизерина, хотя не числился как преподаватель. — О, я знаю, — весело фыркнул Геллерт, словно она не затронула вниманием его больную тему. — Персиваль — любимец «зелëной» публики. Как он восхищался молодыми умами, с которыми так хотелось поработать на практике. Даже Альбус завидовал этим умам. Персиваль не вёл базовые основы психологии для Гриффиндора, ведь так? Гермиона согласно мотнула головой, почесав свои заледеневшие руки. На самом деле Персиваль Дамблдор был сложной фигурой в истории Хогвартса, учитывая, что его посадили не так давно за убийство его второй жены, и, следовательно, не упоминался никем, даже слизеринскими мальчиками, которые имели обыкновение превозносить его. Такого восторга Гермиона никогда не понимала, на юридическом Гриффиндоре не было выдающихся людей — только получившие дальнейшее образование и степени кандидатов. Вот на практике Гермионе повезло стать протеже Юлия Сильвермана, который хоть и был против, но благодаря просьбам Минервы Макгонагалл согласился принять участие в воспитании нового поколения юристов. Юристом Гермиона так и не стала. — Он вёл только на Слизерине, — ответила она и поправила воротник на платье Дельфи, ëрзавшей всё сильнее. Геллерт кивнул и, прислонившись к стене, незатейливо барабанил длинными пальцами по колену. Рассматривать его шрамы на ладонях было самым невежливым, что она делала, и Гермиона это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Её не покидало чувство, что в какой-то степени они могли быть похожими, пересечься по тяжёлому прошлому, которое так тяготит её. Свинец расплавился и потёк по беззащитному горлу, заставляя захлëбываться в этом отвратительном состязании с воспоминаниями, крутящимися словно застрявшая пластинка. В окна дул ветер, но свежести не было. Гермиона не могла ощутить тот вдох, который сможет стать её точкой к принятию всего случившегося. Шторы всколыхнуло дуновением, и Дельфи заинтересованно взглянула в сторону окна, где ошивался какой-то мужчина в халате, и поджала губы. — Можно мне пойти погулять с дядей Тони? — спросила она и снова состроила жалостливое личико, которому не может противостоять Рабастан и в редких случаях Долохов. — Нет, Дельфи, мы сидим здесь. — У дока скучно. Сейчас проститутка пытается доказать, что ей не нужна справка психиатра о том, что она здорова, и кричит на весь этаж. Уверена, её слышит даже дядя Тони! Гермиона услышала едва скрываемый смех Геллерта и прикусила губу, чтобы не сказать что-нибудь колкое. — Ну вот подожди, пока эта женщина не выйдет, а потом сможешь побежать к Антонину. — Правда? — её глаза заблестели в свете люминесцентных лампочек, и голубизна поразила Гермиону в самое сердце. Глаза Беллатрикс смотрели на неё с чистой ангельской невинностью маленькой девочки. — Конечно. Дельфи, не сдерживая своих эмоций, обняла её, сбивая с толку, и улыбнулась так счастливо, что Гермиона засомневалась, не подарила ли она Дельфи целый мир. — Спасибо. Дядя Басти и дядя Тони никогда не… — она стушевалась и наконец подозрительно посмотрела на подслушивающего их Геллерта, но тот ловко прикрыл уши руками. Гермиона вновь ощутила непонятную тягу к нему, увидев голые шрамы. — …Не отпускали меня гулять по больницам. Ох, вот в чем было дело. Больница была единственным местом, которое она видела, не считая дома. Гермиона прислонилась к стене, пытаясь быть поближе к девочке, и вытерла с лица Дельфи сахарную крошку от леденца. Она не представляла, что Рабастан может быть столь недальновиден или намеренно закрывает глаза на очевидные вещи — Дельфи хотела свободу от контроля, в который её заковали из-за боязни потерять. Хотя очень странно, что об этом думала Гермиона, закончившая юридический факультет, а не Рабастан, учившийся на психологическом. — Я не отпускаю тебя бродить по клинике, милая, — пробормотала Гермиона и постучала девочку по сморщившемуся носу. — Я отпускаю тебя до Антонина. Ты ведь знаешь, что сейчас… не очень спокойное время? Дельфи уныло кивнула, обнявшись с плюшевым мишкой, которого ей отдал Рабастан прямо перед отъездом — тот был совсем новым. Но ненадолго — Дельфи перебирала его шëрстку и задумчиво кусала губы, слизывая сахар. — Рабастан меня покрошит на салат, если узнает, что с тобой что-то случилось из-за меня, — настойчиво сказала Гермиона. Её нервировало, что Дельфи, перед тем как сделать что-то безрассудное, всегда раздумывала, и сейчас было немного неудобное место, чтобы поддерживать очередную её авантюру. Кивнув и щëлкнув пальчиком по пушистому носу маленького мишки, из которого уже торчат нитки из невидимых швов, Дельфи сосредоточенно выловила взгляд напевающего джазовые лунные ноты Геллерта и оттянула его руки от ушей, заставив того улыбнуться и потрепать её по щеке. Дельфи поморщилась, но, что удивительно, не стала ругаться или воспринимать всё в штыки. — Ты интересный парень, Галарт, — серьёзно сказала девочка и протянула ему руку для рукопожатия. — Геллерт, миледи, — он галантно пожал ей руку и под конец поцеловал тыльную сторону ладони зардевшейся от довольства Дельфи. Что-что, а Геллерт умел производить хорошее впечатление. Закатив глаза, Гермиона собиралась завязать какой-нибудь разговор, потому что находиться здесь бессчётное количество времени было ужасно скучно и тоскливо, но именно в этот момент смежные двери открылись и из разных кабинетов вышли женщины, похожие в своём гневе на врачей. Милда — женщина, которую Дельфи назвала проституткой, — была при полном параде настолько, что Гермионе пришлось прикрыть глаза от яркого белого платья, которое она постоянно одëргивала. Её накрашенные губы скривились, когда следом за ней в коридоре показался Феликс Мальсибер со своей неизменной улыбкой, напоминающей оскал акулы перед тем, как поглотить жертву, которая должна отдать приличную сумму денег в его банковскую ячейку. Женщина приняла чек и хмыкнула, увидев написанную внизу сумму, после кивнула и удалилась, цокая каблучками. И вовсе не была она похожа на проститутку, о которой талдычила Дельфи, помахавшая женщине. Скорее, на роскошную сердцеедку, виляющую бёдрами, показывая, что может свести с ума любого. Пройдя к стойке, у которой дежурила медицинская сестра, Милда положила на стол чек с банкнотами и вышла за стерильно белую дверь. А вот показавшая свой нос Батильда Бэгшот не была так тиха: она бросила свою шляпку Геллерту на колени и, повернувшись к бедному старичку, заголосила: — Грабёж! Я всего лишь сходила на консультацию, а вы сказали, что я страдаю маразмом! Непозволительно! Неприемлемо! Старичок поправил полукруглые очки и произнес: — Я посмотрел вашу медицинскую карту, только и всего. Доброго дня, мадам, — и закрыл свою дверь с надсадным скрипом. — Ох, Геллерт, Геллерт, нигде нет покоя, — запричитала Батильда Бэгшот и, как Милда, прошла к стойке к медсестре. Повернувшись к Феликсу Мальсиберу, отворившему дверь на всю, Гермиона встала и похлопала Дельфи по голове, давая команду уходить к Долохову. Та, прикусив леденец на палочке, умчалась, сверкая пятками. Через секунду её и след простыл. Кабинет Феликса Мальсибера представлял собой превосходный порядок, в котором каждая вещь лежала на своём месте. Стены не были белыми — скорее, чуть бежевыми с росписью синих лент, напоминающих бесконечные речки. Одинокая маленькая люстра свисала с серого потолка, сверкая в свете редкого просачивающегося сквозь прозрачные шторы солнца. Стол, напротив которого она присела, предстал сердцем царящей гармонии и был завален аккуратно расставленными папками, ручками в подставке и маленькими листочками в микроскопическом бесцветном коробе. Такое сейчас было редкостью, но не стоило забывать, что фамилия Мальсибер была синонимом достижения. Сам Феликс Мальсибер присел за своё место, на стуле Гермиона заметила висящий халат. Причёска, что удивительно для такого перфекциониста, была растрёпана, а рыжеватые локоны, напоминающие медный слиток, опускались ему на глаза. Бледное лицо покрывали тёмная вуаль недовольства и крохотные веснушки, не выделяющиеся на фоне выразительного взгляда в сторону. Поджимая губы в тонкую полоску, Феликс Мальсибер закатал рукава накрахмаленной рубашки и убрал с центра своего стола медкарту. В своре других, показавшихся Гермионе совершенно идентичными, он откопал её и, вздохнув и щёлкнув шариковой ручкой, открыл. — Гермиона, — натянув привычную улыбку, произнёс Мальсибер и как обычно предложил стакан фильтрованной воды. — Феликс, — кивнула Гермиона, взяв стакан со стороны Мальсибера и перенеся его на свою. Рука его переворачивала страницы медкарты быстро, а глаза мельком пробегались по написанному. Наконец он выдохнул и, остановившись на последней записи, подписал в углу сегодняшнюю дату своим каллиграфическим подчерком. — Как дела? — Думаю, таблетки помогают. — Помогают или ослабляют? — зацепился Мальсибер. — Для меня это одно и то же. Покачав головой и черкнув на листочке начало стандартной процедуры, Мальсибер придвинул к ней обычные результаты последних анализов. — Это, моя хорошая, совсем дно. Я бы порекомендовал больше не заявляться ко мне за рецептами и чаще обследоваться. Я не имею право выписывать тебе большую дозу, чем уже есть, и позволять употреблять на постоянной основе. К сожалению, скоро начнётся этап укрепления, и если ты продолжишь принимать ПАВ, то, боюсь, твоя центральная система негативно воспримет этот сигнал. Он выразительно взглянул на неё, и Гермиона не смогла выдержать этот взгляд — беспокойный и мягкий. Феликс Мальсибер не был похож на какого-либо доктора, с которым Гермиона имела честь быть знакома, и своими обширными знаниями вкупе с простыми и мягкими речами мог расположить к себе без особого труда. Он был милым и заботливым, подбирал индивидуальный курс лечения, не опираясь на подобные клинические картины коллег и при этом не используя закостенелые знания прошлого века, а также всегда принимал в нерабочее время. Таких хороших и качественных докторов ещё и найти было негде. — А если я перейду на ингибиторы? Мальсибер мягко цокнул. — Снова? Я думал, мы с тобой усвоили, что лучше не стоит долго на них сидеть. Через пару месяцев ты забыла дорогу домой, Гермиона. Было неприятно вновь вспоминать этот ужасный период в её болезни. Тогда она не придумала ничего лучшего, чем пройти в ближайшую будку и позвонить Гарри, который её забрал из кафе, находящегося через дорогу. Когда она оказалась дома в комфорте и уюте, Поттер выкинул через окно её таблетки и получил нагоняй от старушки, которая проходила мимо по улице. Хотелось засмеяться на обычную необдуманность друга, но искреннее беспокойство, мелькавшее на его лице, заставило Гермиону устыдиться своей временной слабости. И пойти на ещё одно обследование, которое показало, что ингибиторы рушат её головной мозг, из-за чего Мальсибер назначил ей совершенно другое лечение. — И нет, я не могу прописать тебе мягкие ингибиторы, — возразил Мальсибер, прочитав её мысли. — Долговременный эффект будет скапливаться, моя хорошая, так что лучше не стоит. Не хочешь же ты внезапно забыть, где ты находишься? Гермиона слегка сжала пальцы, не зная, как ответить на вопрос. Иногда с Мальсибером трудно было понять: риторически он спрашивал или нет. Так что она пожала плечами и решила не развивать эту тему дальше. — Тогда что мне делать? Таблетки вы отменяете, и всё станет как прежде. Мальсибер сделал коротенькую запись в её медкарте и отложил шариковую ручку, сосредотачиваясь полностью на ней. — Предлагаю сеансы терапии, — он увидел, как она собралась возразить, и сразу поднял руку, призывая послушать его. — До того, как стать психиатром, я был психотерапевтом. Весьма хорошим, если верить отзывам людей. Как ты знаешь, я окончил психологический, но мне быстро надоели обычные разговоры бабулек, которые жаловались, что им уделяли мало времени собственные дети. Были, конечно, интересные случаи, но, к сожалению, это было не в моей компетенции, поэтому после полугода работы я пошёл учиться дальше. И карьера психотерапевта у меня взлетела вверх. Насколько я понял, ваша проблема не столь в психике, сколь в разуме. — Это не… — Гермиона, — мягко улыбнулся Мальсибер. — Я знаю, ты хочешь отрицать, но не нужно это делать при мне. Я больше разбираюсь в тебе, чем ты сама. Запомни это. А на сеансы лучше приходить. Вряд ли Рабастан её отпустит снова из дома. Она представляла, что даже при раскладе одного сеанса в неделю Лестрейндж закроет ворота и не выпустит её. Сегодня ей помогла Дельфи, но она не сможет вечно уговаривать Рабастана. Других вариантов у неё не было. — Боюсь, я… — она замялась, — не смогу. Мальсибер выпил стакан воды и спокойно поставил тот на место. — Это твоё здоровье и выздоровление, Гермиона. Это не шутки, и здесь не должно быть никакого упрямства. К сожалению, ты не послушала моего совета сходить к психологу, которому можно выговориться и отпустить некоторые страхи. Как будто тебе всё равно на себя. Протерев стакан от невидимых разводов, Гермиона задумчиво постучала по стеклу ногтем. Она не знала, как сказать, что не могла приехать не из-за халатности, а по действительно важной причине, о которой она говорить не смела. Мальсибер вряд ли следил за новостями в газетах, потому что утренние выпуски всегда обнаруживались смятыми в корзине у выхода, а его ассистентка — стажёр, выпустившаяся с Рейвенкло, — виновато склоняла голову, когда такое замечала Гермиона. Поэтому он наверняка ничего не знал о её ситуации и тем более о приукрашенных событиях Скитер. Мальсибер внезапно сцепил руки в замок и поднёс их к губам, задумчиво разглядывая её. — Тебя что-то беспокоит, Гермиона? — спросил он как можно мягче. — Я могу помочь? Она печально покачала головой. — Я не смогу приезжать к тебе. Мальсибер кивнул и взял ручку, чтобы написать пару строк в её медкарте и закрыть, отложив в другую стопку. — А если я буду приезжать к тебе? Гермиона была поражена настолько, что ничего, кроме банального «о», не смогла ответить. Она посмотрела на спокойного Мальсибера, ждущего, когда мысли в её голову вернутся, и прочистила горло, смочив сухой рот. — Это… ммм… неожиданно. — Я понял, — улыбнулся Мальсибер. — Твоё здоровье важнее моего времени. Тем более я рад прогуляться по Лондону. Ты переехала? Неопределённо пожав плечами, Гермиона закусила губу. Стоило ли рассказывать об этом Мальсиберу? Он добрый и искренний, однако ей все казались подозрительными. Даже Долохов. Вздрогнув от ночных воспоминаний и взяв себя в руки, Гермиона тихо сказала: — Если тебя не затруднит… Мальсибер хлопнул в ладони, как ребёнок, получивший лишнюю порцию конфет на Хэллоуин. Он не стал расспрашивать, почему она не могла приехать к сюда, и этой чуткой мысли в его голове она была благодарна. — Твой адрес? — он взял листочек из бесцветного короба и ручку. — Улица Кастра, дом 7, — она нервно сцепила руки в замок. Мальсибер записал, но остановился и выпрямился, исподлобья посмотрев на дрожащую Гермиону. Видимо, выводы он составил сам, лишь глядя на неё. — Это же… — Да. Мальсибер моргнул. — Тебе… нужна помощь? Гермиона отрицательно покачала головой и поджала губы. — О. Тогда… Что ж, — всё красноречие ушло из Мальсибера, словно клубы дыма из паровоза. — Я приеду. Завтра тебя устроит? — Уже? — Незачем тянуть, Гермиона. Чем скорее, тем лучше. Таблетки у тебя скоро закончатся, а новых не будет. Твоё сознание будет играть с тобой злую шутку. Нам нужно проработать твои воспоминания, а также остановиться на триггерах. У нас очень долгий путь, и откладывать сеанс я не вижу смысла. Он был прав, но для Гермионы это было испытанием: рассказать Рабастану, что в их мир вторгнется доктор, лечащий Дельфи. Что их место больше не будет их — укромным и защищённым. Но если Мальсибер будет лечить её, то, возможно, Дельфи больше проникнется к нему? Почему бы и нет? Она была изолированным ребёнком, которому остро была необходима помощь. Если Дельфи пойдёт на контакт с большей охотой, то, быть может, она сможет хоть как-то контролировать себя и свои порывы? Это было рискованно, но Гермиона чувствовала за собой некую ответственность за Дельфи, которая вызывала сочувствие своей болезнью. — Хорошо, я… буду готова. Вновь Мальсибер хлопнул в ладоши и встал, аккуратно задвигая за собой стул и снимая со спинки халат. — Прошу, Гермиона. Я провожу до выхода. Он открыл дверь, предлагая ей пойти впереди, и прошёл с ней до стойки регистрации, где сидела, задумчиво жуя конфету, медсестра. Она мгновенно подобралась, едва увидев, как Мальсибер подошёл к ней. — Мистер Феликс? На сегодня у вас больше нет приёмов, а завтра… — А завтра отмени консультацию мистера Диггори и перенеси на любое другое, удобное ему время. Меня не будет весь день. Медсестра поражённо похлопала ресницами, с которых посыпалась тушь. — А… А как же… «Ей остро не хватало словарного запаса», — подумала Гермиона и отошла в сторону. Было явно, что денег за этот недоприëм Мальсибер не возьмёт. — Вот так, Астория. И закрой ячейку мисс Грейнджер. Я направил её к другому психиатру. Астория косо посмотрела на неё, но ничего не сказала и, сделав запись в своей толстой тетрадке, протянула на стол маленькую карточку с чеками. На обложке витиеватым почерком красовалось имя Гермионы. — Это все оплаченные процедуры в этой клинике, мисс Грейнджер, — начала объяснять Астория. Её ухоженный палец указал на дату. — Также фиксировалось время вашего лечения. Вы можете продолжать вести эту карточку в другой клинике или имеете полное право завести новую. Решать вам. Удачи и спасибо вам за выбор нашей клиники! Гермиона через силу улыбнулась и забрала чековую карточку, попрощавшись с Асторией, которая после их ухода занялась своими делами. — Зачем нужно было забирать её? — спросила она, как только они вышли на лестничную площадку. Мальсибер постучал по карточке, в которой зашуршали бумажки. — Когда психиатр оставляет своего клиента, то карточка обычно изымается из клиники. Однако мы с тобой ещё не закончили. Так как принимать тебя здесь я не буду, то это считается домашнии лечением, на которое начальству всё равно. Я буду давать тебе чек, ты — оплачивать. Та же процедура, но с карточкой у тебя под рукой. Гермиона ничего не поняла, но переспрашивать не стала: видимо, это была какая-то внутрибольничная система, в которой она не разбиралась. Ей хватало своих мыслей и проблем. Мальсибер остановился около выхода из корпуса С, скользнув своими пальцами в карман халата и выудив оттуда пачку обычных сигарет, и открыл тяжёлую дверь. Как только отсюда выходила Астория, хрупкая и едва ли способная сдвинуть тумбочку, Гермиона даже не хотела узнавать. Ей всё время открывали изнутри разные доктора, выходящие на перекур, словно предчувствуя её приход. — Тут я вынужден тебя оставить, — сказал он и достал сигарету, проходясь по ней зажигалкой. — Завтра утром будь готова. И кивнул, уходя в специальную зону для курения, около которой было открыто окно. Гермиона краем глаза увидела Дельфи, сидевшую на плечах Долохова и тыкавшую по разным этажам пальцем. И не заметила, как её предплечья коснулись холодные руки. — Боже. — Пока нет, но я стараюсь, — Геллерт усмехнулся её испугу и увёл с площадки. — Вы же ушли с тётей, — подозрительно сказала Гермиона и выдернула свою руку из захвата. Геллерт не отреагировал. — Или учёные придумали машину времени? — Она сказала, что ей нужно на рынок, — он фыркнул и поправил манжеты на рукаве рубашки. — А я решил вернуться и проводить вас до вашего дилижанса. — Смелое заявление. Геллерт заинтересованно покосился на неё, словно увидел впервые. — Почему же? — Вы достаточно смелы думать, что я разрешу проводить себя до дилижанса. — Вы мне нравитесь всё больше, мисс Гермиона. Гермиона сдержалась и не хлопнула его по голове. Он напоминал Антонина Долохова, и это сравнение ей очень не понравилось. — Не аналогично. Её губы скривились, когда раздался смешок, искрящийся озорством. — Понимаю. Многие так говорят. — Неудивительно. Он снова рассмеялся — на этот раз чуть громче, из-за чего поднимающаяся вверх санитарка удивлённо посмотрела на них. Гермиона извиняюще покачала головой. — Знаешь, твоё поведение экстравагантное и совершенно идиотское для такого умного лица. — Приятно слышать, что у меня умное лицо. Гермиона закатила глаза, думая, что с Долоховым Геллерт найдёт общий язык в ноль счётов. Они были похожи так, словно были разделёнными близнецами, которых породила не мать, а анекдот. — Умное лицо — не признак привлекательности, — возразила она, толкая дверь у выхода с лестничной площадки. В лицо ей ударила волна оглушающего мерного ветра и малость влажности, которая хорошо влияла на её кожу. Гермионе пришлось прищуриться и напрячься, чтобы отыскать место, где припарковался Долохов, возле которого резвилась Дельфи, и она нашла их. Стоя около капота кэба — и откуда у них вообще есть машина? — и раскуривая не-зная-какую-по-счёту сигарету, Антонин мигом подобрался, заприметив её и Геллерта. Подойдя, Гермиона ощутила запах табака и… её любимых пионов? Он напшикался духами с ароматом пионов? Господи, какой дурачок. Это же женский аромат! Но не сказав ни слова, Гермиона вздохнула и жестом показала играющейся Дельфи сесть внутрь кэба. Та, что удивительно, без препираний послушалась и даже помахала на прощание Геллерту, приподнявшему невидимую шляпу. — И тебе пока, маленькая егоза. Долохов прищурился, едва Геллерт открыл рот. — Что, ещё один русский? — Ещё чего, — фыркнул Геллерт с пренебрежением, которое, как заметила Гермиона, покоробило Антонина. — Кристальный ариец. — Увидев перекошенное от недовольства лицо Гермионы, Геллерт добавил: — Австрийский. А ещё первоклассный адвокат или консультант по юридической клинике. — Визитку забыл дать, — Долохов потушил сигарету о бампер кэба, и некрасивый круг начал вырисовываться на нём. Геллерт задумался и полез в карман брюк, потом в пиджак, напоминающий чем-то фрак. Гермиона не думала, что он всерьёз ищет визитку, но после победного «ага» протянул её самую в их сторону. Тупо простояв и просмотрев на визитку, Гермиона с облегчением стала наблюдать, как Долохов потянулся и взял ту, изучая и вертя меж пальцев. Отчего-то это напомнило о том, как он решает сложную теорему в своём уме, а потом Гермиона поразилась тому, как спокойно Антонин положил визитку в карман и хмыкнул, словно отмахнулся от надоедливого насекомого. Геллерт сжал губы, буравя Долохова нелюбезным взглядом, но ничего не сказал в ответ на открытое пренебрежение. — Что ж, задача выполнена, фройляйн, — напоследок проговорил не изменившийся в лице Геллерт и немного отошёл от них, взмахивая рукой, в которой была зажата странная на вид заколка. — До скорой встречи. И ушёл, посвистывая и улыбаясь прохожим. — Ага, конечно, — пробухтел Долохов, сверля спину Геллерта весьма раздражённым взглядом. — Скорая. Встреча, — он фыркнул и обошёл кэб, открыв дверь для Гермионы, которая мгновенно юркнула внутрь. Кэб пах как цветочная поляна, на которой не выводили искусственно разные сорта. Свежесть и естественность заставили Гермиону расслабленно откинуться на спинку сиденья, но она всё равно наблюдала за Дельфи с помощью зеркала для заднего вида. Та, до конца не доев конфету, разворачивала следующую, а на щеке уже проступало слабое покраснение. — Эй, лапушка, может, тебе на сегодня хватит? — не отвлекаясь от дороги, спросил Долохов. Дельфи насмешливо посмотрела ему в затылок. — Я сама решу, когда хватит. Гермиона изумлённо подняла брови, словно не до конца поверила в то, что детским голосом возможно так авторитарно повелевать. — Это решит Рабастан. Дельфи с усилием проглотила конфету и напала на остальные, вероятно, боясь, что оставшиеся отберёт Антонин, который попросту не мог отвлекаться. Он выразительно толкнул Гермиону вбок, словно умоляя — ну, или требуя — помощи. — Дельфи, милая… — Нет! Мои конфеты! — заартачилась Дельфи, хмуро жуя и маленькими пальчиками управляясь с обëртками. — Я их забрала, значит, они мои. И вы не можете мне запретить, потому что они принадлежат мне, и есть законы, которые… — От кого ты это понахватала, лапушка? — От Тома, — последовал короткий ответ, на который Гермиона ожидаемо вздрогнула. — Дома поговорим, — строго сказал Долохов, выруливая на сильный трафик. Тяжёлое сипение было ему ответом. Когда кэб подъехал к воротам, украшенным лозами «L», те отворились словно по мановению руки. Гермиона не рассматривала умирающий сад, не запоминала разрушенную беседку и не пыталась остановить Дельфи, выбежавшую самой первой из кэба. Она только перевела взгляд на заднее сиденье и резюмировала: — Всё съела. Долохов неодобрительно цокнул. — Скоро аллергию себе прихватит. Он вылез из кэба, попутно отряхиваясь от дорожной пыли, попадавшей а открытое окно, и помог выйти Гермионе, скованно улыбнувшейся в знак благодарности. Внезапно, стоя так близко друг к другу и смотря в глаза напротив, Гермиона испытала пресловутое дежавю, которое окунуло её во вчерашнюю ночь. Она скупо сглотнула, пытаясь настроиться на обычное отношение к Долохову, но всё было тщетно: она вспоминала и краснела, коря себя за необдуманный побег, сейчас казавшийся слабостью в её голове. Антонин ведь наверняка просто захотел проявить чуткость, но весьма странным для неё способом. Хотя она не сомневалась, что странного для него в этом ничего не было. А Гермиона понапридумывала себе невесть что… Она уже хотела начать оправдываться за своё поведение, как вдруг Антонин поднял руку и пальцем прикоснулся к её губам, как бы говоря «помолчи». Сглотнуть получилось с трудом: в её горле при касании Долохова образовалась настоящая пустыня, и она не понимала почему. — Я понял: ты испугалась, — заговорил он, всё так же держа палец на её обмазанных маслом губах. — Не утруждайся. Я знаю, что бываю слишком напорист, и это не самое моё лучшее качество. Я сожалею, что напугал тебя. Я не должен был, — он остановился и взглянул прямо в её глаза, сверкающие непониманием, — так себя вести. По его заминке Гермиона предположила, что не это он хотел сказать, но ничего так и не произнесла. — Ты — удивительное создание, голубка, и я понимаю, что моё поведение для тебя — пустой шёпот. Но хотелось бы, чтобы я для тебя стал больше, чем надоедливая проказа. И убрал палец, который он осмотрел, обнаружив масло с её губ, и засунул в свой рот, облизывая. Наверное, глаза Гермионы распахнулись так, словно она увидела полтергейста, которым пугали в Хогвартсе. — Это… — Нагло? — Да! — не выдержала Гермиона, сохраняя мысли в хаосе. — Ты просто… просто… Долохов улыбнулся. — Клоунский придурок? — Клинический. Наконец, она успокоилась и смогла хоть как-то посмотреть на Долохова без смущения, в которое он сам же и опустил её. Господи, неужели так сложно быть нормальным, адекватным, а самое главное здравомыслящим… Но закончить свою мысль она не смогла: её остановил… поцелуй. Снова в лоб, снова губы Долохова, снова никого по близости, снова ступор, вводящий её в панику, и едва он отстранился, как она попыталась наступить ему на ногу, но Антонин проворно убрал её от неминуемой опасности и взял Гермиону за шею, вероятно, чтобы не убежала, как вчера. — Слишком много думаешь, голубка, — он улыбнулся, словно поигравшийся с мышкой кот. — Перестань. Это всего лишь миг, и ты должна наслаждаться им, а не разбирать его по частям. — Миг, не миг, какая разница? — её губы сжались, а глаза засверкали. — Что это должно значить? На его лицо опустилась тень, которая выделила все его морщинки. — Ты не поняла? Хотелось заплакать от его туманных ответов! Он мог дать хоть что-то, что натолкнёт на ответ? — Что? — Вот тебе и юридический, голубка, — вздохнул Долохов, играя желваками. В его голосе чётко слышались недовольные ноты. — Ничего не понимаешь, зато какой ум! Гермиона схватила его за лацканы куртки и захотела приблизить Долохова к себе, но пришлось самой наклоняться и вставать на носочки, чтобы оказаться с ним одного роста и не смотреть на него снизу вверх. Всё это выглядело донельзя смешно, и она видела, как уголки его губ дрожат от сдерживаемой улыбки. — Что ты хочешь мне сказать и как понимать твои выходки? Да, может, я не такая умная, чтобы разгадать тебя на раз-два, но, по крайней мере, я стараюсь не вести себя, как человек, у которого только одна цель в этой жизни — издеваться над другими. Больше улыбаться Долохов не хотел, и это неимоверно порадовало Гермиону. — Издеваться? — он наклонился к ней, заставляя её опуститься с носок. — Тогда ты идиотка. — Я не идиотка! — запальчиво прошептала она. — А я не издеваюсь. Разговор зашёл в тёмный тупик, от которого Гермиону начало воротить. Она хотела знать ответы, но при этом Долохов вёл себя как партизан, забалтывающий врага на допросе. — Тогда я не понимаю, — она нахмурилась, и Антонин развёл её морщинку на лбу пальцами, которые — фу! — облизывал. — Ты очень странный, Антонин Долохов. — Я просто не мыслю однобоко, как ты. Это и мешает тебе многое понять. Да с чего он вообще это взял? Гермиона не раз анализировала каждый факт с разных сторон и при этом приходила к разным результатам, но думать о словах Долохова, которые не несли особого смысла, не получалось вообще никак. Цепочка, каждая соединяющаяся с другими линия не хотела складываться в полную логическую картину, да и взгляд Антонина мешал думать… рационально. На неё никто так не смотрел. Пожалуй, это была единственная мысль, которая пришла в её голову. — Не смотри на меня так, — Гермиона нахмурилась, пытаясь объяснить самой себе, что это значит. — Как? — подначивал её Долохов. — Ну вот так! Это отвлекает. Аргумент был вялым, «так себе», но она не могла понять этот взгляд, который пробирал, казалось, до самых костей. Который только и делал, что запутывал её сильнее плетущейся паутины. Долохов был пауком, пушистыми лапками заманивающим её в свои искусно расставленные сети. И это немного пугало, хоть и совершенно не так, как могло бы. — Какая жалость. Я отвлекаю тебя. Это… — он чуть запнулся, подбирая правильное продолжение: — Почётно. Гермиона не сдержалась и мягко фыркнула. — Не думай, что это значит, что ты стал особенным. — Лучше подумаю. Чтоб наверняка. Хмурая складка исчезла с её лица, когда она улыбнулась, чтобы в следующий момент сбить всю спесь с Долохова. — Знаешь, уж лучше думать о важном, чем о несбыточном. Долохов отпрянул от неё, словно обжëгся из-за пылающего огня, который, казалось, не мог причинить вред. Его взгляд внезапно потяжелел, а лицо посерело подобно британскому небу, грозившему проливным дождём и громом. Пальцы с шеи пропали, будто их и не было, а загадка, которую Гермиона пыталась разгадать, канула в Лету из её головы. — Что ж, — Антонин засунул руки в карманы и нахмурился. — Тогда нет больше смысла тебе разбираться в моих действиях. Я такой, какой я есть, и ничего более. Собираясь с силами и возвращая себе невозмутимость, которую Долохов пошатнул, Гермиона отстранилась и вздохнула: она только сильнее запуталась. Обычно Антонин — неделя с ним уже превратились в «обычно», подумать только! — хоть и говорил загадками и был крайне обходительным, но никогда с ним в разговоре Гермиона не ощущала двойного дна. Он был неприхотливым и смешным, но от этого стало только хуже, поскольку в её голове вырабатывалась привычка находиться с ним и непринуждённо общаться, не вспоминая прошлое. Но иногда сбои были, это никто не вырвет на корню. Сейчас же всё стало очень запутанным: его слова обличались в другой, только ему понятный смысл, а взгляды, брошенные на неё, становились совершенно нераспознанными. Гермиона уже не могла понять, где, что и как. От этого было не по себе. Едва она успела дотронуться до него и произнести оправдания — хотя не понимала, почему должна была оправдываться, — Антонин затаил дыхание, а Гермиона не могла не почувствовать прошедшее меж ними… что-то. Оно ощущалось как искорки на кончиках пальцев, как наблюдение за звездопадом, как эксперимент с Лунной сонатой, как… находка спрятанного сокровища капитана Флинта. Это «оно» распространялось по всему телу, давя тревожные чувства и ненужные мысли, и опоясывало в плотный золотой кокон спокойствия, которое было таким редким чувством, посещающим её. Внутри всё смешалось подобно липкому тесту, топко вяжущийся частями по телу. Ей не хотелось признаваться, но слабая симпатия, возникшая ещё в больнице, просачивалась сквозь песочные рыхлые узлы нервов. Одно дело испытывать к Антонину тёплые дружеские чувства, которых и в помине быть не должно, но другое — считать его своим другом. Гермиона была уверена, что никогда бы не смогла найти в себе подобные мысли, если бы Долохов из кожи вон не лез, чтобы она не чувствовала себя здесь одинокой и чужой. Само собой это радовало, однако воспоминания о былом не помогали сделать ситуацию легче. Она всё ещё не верила в то, что Антонин Долохов не преследовал свою цель. Смотря в его удивительно тёплый оттенок глаз, похожий на её, Гермиона размышляла: могла ли она отпустить иррациональную обиду на то, что Долохов не мог тогда контролировать? Если сейчас он преследовал свои интересы, то каким-то образом они пересекались с ней, и Антонин не причинил ей вреда: наоборот, её защитил от Роули и навещал в больнице, не подозревая, что спасал от горьких слёз и напряжения, которое появлялось из-за отсутствия друзей. Гермиону настолько распирало от двойственных ощущений, что она сглотнула, пытаясь подобрать слова, которые не хотели вырисовываться в её голове. — Мне тяжело, Антонин. Вокруг меня пляшут с бубном, вокруг меня неизвестность, а ты играешь со мной в то, что я не понимаю. Зачем всё настолько усложнять? Долохов усмехнулся, вероятно, удивившись её способности говорить, а не глазеть на него. Он перевёл взгляд на их соединённые руки и, жеманно выковыривая из себя мягкую улыбку, зашёлся в едва заметных смешках, которые напрягли Гермиону, мгновенно превратившуюся в железную статую. — Это ты усложняешь свой бред, — он ткнул пальцем в её лоб. Захотелось тот почесать. — Вот здесь. Отпусти прошлое наконец и заживи нормально. Тогда, возможно, ты сможешь понять, что творится с твоей жизнью. — Это прошлое не хочет отпускать меня, если ты не заметил, — огрызнулась она, скривившись от покровительственного тона. — С одной стороны, да, но ведь ты даже не пытаешься забыть. — Забыть? — её голос стал на октаву ниже. — Как ты себе это представляешь, Антонин? Я столько пережила, а ты мне сейчас говоришь забыть. — Так легче жить, Гермиона, — настойчиво объяснил он, морщась от усиливавшейся хватки Гермионы на его предплечье. — Призраки оставляют тебя, и дышать становится легче. Сейчас ты цепляешься за ниточки, которые давно стоило бы обрубить. Я не понимаю, почему ты… — Если ты вдруг не заметил, меня пытаются убить! Я не могу об этом забыть. — Я не прошу забывать о настоящем, — вкрадчиво сказал Долохов, наклоняясь к ней. — Отпусти прошлое, которое не причастно к происходящему. Раздражение разлилось в её груди, отчего в глазах немного начинало темнеть. — Да откуда ты знаешь? Я никому не делала зла после войны! Долохов пожал плечами, как бы говоря: «Ты должна знать лучше». — Это ты так считаешь. Она схватила его за шею. В любом случае она смутилась бы своей прыти, а Антонин обязательно пошутил бы; но сейчас ей было всё равно на уголки его губ, не поднимающихся после её свирепого взгляда. — Откуда ты знаешь? И что ты знаешь? — Не знаю, а всего лишь предполагаю. Прошлое, конечно, любит преследовать, но давай честно: кто? Кому ты перешла дорогу кроме Беллатрикс? Она мертва. Другие Пожиратели тебя трогать боялись: не дай боже Реддл заступится. Так кто, ответь? — Но ведь Роули… — попыталась она парировать, но Долохов её перебил, закатив глаза к непогожему небу. — Роули — тупой и мягкотелый. Его единственное преимущество было в том, что он выполнял все задания беспрекословно, без споров и пререканий. Его мозг — размером с жёлудь, который раскололся после сильного давления. Он, вероятно, пешка, а не самостоятельная фигура. И ты сама должна это понимать. — Тогда как ты объяснишь то, что именно Пожиратель пытался убить меня? — Стечением обстоятельств. Скорее всего, заказчику было всё равно на конкретного человека, но нужно было напомнить тебе о страхе. Запугать и запутать, ввести в заблуждение, как тебе угодно. Это ведь могут быть и не Пожиратели вовсе. Роули вызволили, чтобы запутать след, а те трупы, — на этих словах Гермиона слегка побледнела: это ведь её вина, — могли быть убиты и искалечены совершенно другим. Человек, который не причастен ни к Пожирателям, ни к твоему прошлому. Вздохнув, Гермиона вскользь увидела выражение лица Долохова, которое источало уверенность и решимость. Решимость доказать ей свою правоту, которая вводила её в ступор. Всё, что он говорил, могло быть одной из версий происходящего, но не единственно верной. Он это знал — Гермиона ясно это видела, — но, похоже, эта версия имела определённый перевес. Наконец она собралась с мыслями. — Это нелогично. Долохов поднял бровь, по всей видимости, испытывая скепсис. — И почему же? — Много дыр, — она пожала плечами и с наслаждением заметила, как его губы скривились. — Откуда меня знает этот человек и почему я? — На улице увидел, — фыркнул он. — Почему ты? Этим вопросом ты задавалась в концлагере. Почему Реддл выбрал тебя из всей своры девушек и женщин? Никто не знает, что творится в голове у ублюдков. Почему эта ситуация не может повториться? На её лице проступила серость, граничащая с цветом концлагерьской униформы рабочих. — Нет. Такого ублюдка, как Реддл, нет и не будет. Пожалуйста, просто не говори о своей теории. Пусть проблема кроется в прошлом, потому что ещё одного такого периода я не выдержу. — Окстись, голубка, — проворчал Долохов и сам вцепился ей в руку. — Реддл может быть и не самым большим твоим кошмаром. Привыкай: жизнь та ещё дрянь. Его слова были жестоки и, что уж скрывать, правдивы, но оттого не менее жалящими. Жизнь была несправедлива, это знали все, и Гермиона никогда не думала, что будет легко. Главные мучения она пережила и надеялась забыть этот страшный кусок, выдернув его из памяти. Если будет что-то или кто-то настолько опасным, что Реддл и в линейку с ним не стоял, то сразу стоило броситься из окна. — Это всего лишь теория, — пробормотала Гермиона, словно пытаясь убедить себя. — Одна из, — кивнул Долохов и внезапно улыбнулся. — Но кто сказал, что она не может быть той самой? — Замолчи, — беззлобно проговорила она. — Обычно клоуны говорят. Это их хлеб. — Твой хлеб — сигареты. А курить вредно. Долохов на секунду завис, не зная, что ответить, а потом рассмеялся, рассеивая флëр напряжённости, который Гермиона начала ощущать на коже. — Мне бросить курить? — Было бы здорово. Запашок так себе. И попыталась улыбнуться, чтобы не показаться слишком уж наглой, как он. Спустя минуту — самую неловкую минуту в её жизни — Антонин Долохов бросил полупустую пачку сигарет и придавил носком ботинок. — Хорошее выйдет удобрение. Гермиона открыла рот и не смогла его закрыть: единственное, на что она была способна в этот момент, — это глазеть и дивиться, как он смог избавиться от самой важной вещи в его кармане. Не стоило считать смятую банкноту, увидев которую Гермиона невольно поперхнулась воздухом. Так небрежно относиться к деньгам — это… это… ужасно! Но сказать что-либо Гермиона не успела: к ним подбежала Дельфи. Приглядевшись к ней, она заметила, что девочка слишком возбуждённая: её щеки пылали алым румянцем, улыбка была почти неконтролируемая, а глаза горели интересом. Её косы растрепал ветер, дунувший с юга; платьице смялось, хотя, скорее всего, Дельфи уже вышла в таком виде из кэба, стоящего в паре шагов от них; лицо было ещё краснее, чем десять минут назад. Её улыбка сразу стала шире, как только она увидела их так близко друг к другу. Дельфи едва ли не хлопала в ладоши, подпрыгивая. — Дядя, Гермиона, к нам Том приехал! — и взвизгнула так счастливо, что Гермиона засомневалась в своей адекватности. Вся жизнь и будущее, о котором она думала, рухнули в тот миг, когда Дельфи расторопно заметила отсутствие радости и поспешила уйти, но перед этим сказала: — Пойдёмте, дядя ждёт вас! Едва её белоснежная макушка скрылась, Гермиона горестно возвела глаза к чёрному небу, которое затянулось снежными тучами, предвещая скорые осадки. Мгновенно стало ни до Долохова, ни до его странностей, ни до преследователя. Реддл даст им всем фору, поскольку, как бы Гермиона ни пыталась себя убедить в обратном, он был неотъемлемой частью её прошлого и, к сожалению, настоящего. Он имел над ней власть, потому что обладал её страхом. — Эй, Гермиона, — неожиданно раздался голос Долохова, взявшего её под руку, словно викторианскую леди. — Слушай, я буду рядом, хорошо? Ты не останешься с ним наедине. Это была жалкая поддержка, но она всколыхнула разбитое сердце, сжавшееся как оленёнок перед смертью. И на самом деле Гермиона была благодарна Антонину за его… хватку. Выдержали бы её ноги или нет, она не хотела узнавать. Они медленно побрели в сторону входа, попутно умудрясь протоптаться на месте целую минуту — Долохов подстраивался под её шаг, удивительно быстро поняв, что она не хотела идти в обитель дьявола. Гермиона хоть и испытала толику признательности, но сейчас она не могла в полной мере ощутить весь диапазон своих чувств, которые потухли, как умирающая под утро звезда. Антонин остановился, вынуждая Гермиону сделать то же самое. — Рабастан не даст тебя в обиду, если меня не будет рядом, понимаешь? — он выдыхал слова медленно и с расстановкой, будто объяснял маленькой девочке. — Он обязан тебе жизнью, а такие, как он, подобного не забывают. Реддл больше не наш командир, и его приказы нам напоминают надоедливых мошек. — Но ты… — Он знал, на что давить, — парировал Долохов, впервые, казалось, пытаясь её успокоить. — У Рабастана есть Дельфи, а та — под некоторой защитой твоих дружков. Думаешь, ему будет что терять, когда Реддл надавит через Дельфи, угрожая ей? Нет. Рабастан сделает то, что нужно для её безопасности. И Реддл не дурак, он понимает это. Гермиона слегка наклонилась к нему, обдавая его своим печальным и разбитым взглядом. Она не понимала, почему должна была встречаться с ним, если дом огромен, а она не хотела этого. — Ты… останешься со мной? — Ну мы оба останемся с тобой. Твой дружок Поттер ясно дал понять, что с нами будет, если мы причиним тебе вред. «А вред причинит он», — вздрогнула Гермиона, поражаясь тому, что Гарри смог договориться с Антонином и Рабастаном, даже если особо и не о чем было. Долохов обещал не оставлять её — и здесь вряд ли были замешаны аргументы Гарри. — Хорошо, я… — она сглотнула, не представляя, что её ждёт. Реддл был непредсказуемым человеком, а расчитывать на здравомыслие Рабастана, казалось, не очень стоило. Но успокаивала мысль о том, что при Дельфи, вцепившейся в Реддла, своего кумира, ничего не будет сделано. —Верю тебе. Долохов подбадривающе усмехнулся и протянул руку, словно принц из сказки. А Гермиона, хоть и не была Золушкой, приняла её, опираясь и шагая в полную мрачную неизвестность.