У берёзовой рощи

      Уже несколько часов как тьма уступила место свету, а ночная тишина — задорному щебетанию птиц за окном. В доме было удивительно тихо: не было прежней суеты, как прежде в это время. Оно и объяснимо — намедни вечером Туули крепко уснула, помогая дедушке справиться с ранением священника. Странно, но и старика не было слышно, пока он не вышел в сени и чуть было не воскликнул от удивления. Нахмурившись, он сделал пару шагов вглубь комнаты, подошел сзади к внучке и крепко сжал сильными пальцами её плечо, рявкнув:  — Ну, девчонка, солнце взошло, а ты дрыхнешь! Да я смотрю, спелась со святошей?!       Девушка же, встрепенувшись от громкого голоса прямо над ней, тут же выпустила руку Бервальда, залившись краской стыда, вскочила на ноги и принялась носиться по избе:  — Дедушка, прости, родимый… Сейчас затоплю печь, погоди, хороший…  — Знай своё место, гулёна! Не для того тебя от Аки уберегали, чтоб тебя швед на сеновал звал!.. — Старый Уле хрипел от гнева; он ощутимо пихнул её в спину по направлению к печи и присел к Бервальду — проверить рану. Тот как раз проснулся от криков, зажмурился и промычал, делая длинные паузы:  — Не ругайте её. И не клевещите на меня. Я ведь священник. А нам нельзя порочить тело и дух. Да и я сам не хочу порочить её. Целибат это. — Для него это была, видимо, долгая речь, она немного вымотала его, и он замолчал, отдыхиваясь. — Сейчас… дров нарублю. Топить печь, поди, нечем. — Мужчина попытался встать, но старик и Тууле его остановили:  — Вы же накололи, есть, есть дрова!.. Лежите!  — Раз этот твой целибат, так и не смущай неокрепший ум. — Дедушка положил ему руку на здоровое плечо и с силой нажал, укладывая ещё слабого священника обратно. — Лежи, говорят тебе. А ты уже б и дров принесла, разиня.  — Бегу, дедушка. — Бросив на них взгляд, девушка вылетела на задний двор.       Старый Уле пока стал менять Бервальду повязку, прикладывая свежую, ароматную мазь. За всё это время он не сказал ни слова, выпрямившись на стуле. В лучах солнца в воздухе парили пылинки; на дворе кудахтали куры, где-то мычали коровы, бегали чьи-то дети. Жизнь вовсю кипела. И Бервальд теперь лежал в тени, отдыхая и приходя в себя после произошедшего. Очень хотелось спать. Но швед почему-то боялся уснуть, поглядывая на лысину склонившегося старика. Наконец он задал мучивший его вопрос:  — Что будет теперь с тем неразумным?  — Что ему будет… — ворчливо ответил старик, латая рану. — Заплатит пеню, да думаю только вот, что не возьмут с него много. Хотя за шведа могут и порядочно так содрать, м-да… А за Туули будет ему порка. — Он усмехнулся сквозь бороду. — А пороть буду я сам, рука у меня крепкая.       В это время Туули забежала в кухню с охапкой дров, торопливо принимаясь запихивать поленья в печь и разжигать огонь. Пока пламя разгоралось, она побежала кормить кур и доить коз. Бервальд проследил за всем этим, задумчиво сжав губы:  — Пороть… Не будет ли он пытаться за это мстить? Как вы думаете?       Старик сощурился:  — Что-то ты больно болтливым стал, святоша… Хотя ты мужик крепкий, это хороший знак. На поправку скоро пойдёшь.       В какой-то момент швед повернул к нему лицо и глянул в глаза:  — Это правда, что он сказал про мать Туули?       Дед чуть отодвинулся от него, ответив ему не сразу, с неохотой:  — Да, это правда. — Старик так же прямо посмотрел на него. — Моя дочь погибла на том же месте. Тогда многие считали её полоумной из-за её одержимости этим вашим богом. — Он затянул повязку на плече шведа, даже немного крепче, чем нужно было. Тот чуть сморщился от боли, но не пикнул. — Вот её и закидали камнями. Прямо в голову попали. — Брови его дёрнулись, на секунду выдавая на лице гримасу боли. — А теперь и эта девка… Эх. — Уле махнул рукой, тяжело вздохнув.  — Простите. — Пастор отвернулся к стене и, выдержав паузу, проговорил: — Её душа наверняка не упокоилась, коли она была христианкой. — Он снова обратился к знахарю. — Дедушка Уле, её смерть насильственна и ужасна. Даже если она и была иной веры, она не заслужила такого отношения, и наверняка её душа до сих пор не упокоена по правилам её веры…       Старик напрягся, сжав зубы и нахмурившись:  — Да, ты прав. Говорят, по ночам на площади до сих пор видят порой её призрак…       Тут Бервальд перебил его, горячо заговорив:  — У неё были длинные светлые волосы? По пояс? Окровавленный висок? Такие же голубые, как у Туули, глаза?       Уле отшатнулся от него. Глаза его округлились от испуга:  — Ты чего это взбесился?! Никак опять горячка?! Замолчи, кому говорят!  — Она… она приходила сегодня ко мне во сне. И просила о помощи. — Лицо священника приняло твёрдое выражение. — Дедушка Уле. Я решил помочь её душе найти покой. Так, как принято у христиан.       Тот только открыл и закрыл рот, раздумывая, а затем снова махнул рукой:  — Как знаешь. Я никогда не желал своей дочери зла, язычницей она была или христианкой. Если ты знаешь, как её успокоить, — успокой. — На этом старый Уле порывисто встал и проверил огонь в печи, пошевелил поленья кочергой. На пороге показалась Тууле, несущая глиняный кувшин с молоком, а на локте у неё висела небольшая корзинка с яйцами.  — Я вернулась, дедушка. Сейчас яиц сварим, да кусок сыра с хлебом остался. — Она поставила всё на стол и сменила Уле у печи, румяная от беготни. Старик с тоской глянул на внучку, вспомнив о её матери, и покачал головой. В этот момент Бервальд позвал Уле, тихонечко, чтобы Туули не услышала, и спросил его:  — Только скажите мне, пожалуйста, где ныне её прах. И… мне понадобится помощь тех ребят, которые вчера помогли мне и Туули. Она сказала, что те очень прониклись моей проповедью вчера, они подтвердили, и поэтому… — Его прервал громкий стук в дверь. Кивнув ему, старик с ворчанием пошёл к двери и открыл её.  — Кого нелёгкая принесла… — произнёс было он, да так и встал.        А там толпились финны-односельчане — яблоку было негде упасть, и все что-то держали в руках. Впереди всех стоял Эркки, тот самый, который вчера позвал Уле в самый нужный момент. Он-то и заговорил с удивлённым стариком от лица всех:  — Дедушка Уле, мы… — Эркки оглядел всех своих приятелей и продолжил: — Мы все знаем, что вчера произошло. Ну, там, на площади. С пастором и вашей Туули. И… Многих из нас впечатлили не столько слова христианина, сколько его действия. Мы все просто пришли выразить ему свою признательность. — Позади него все дружно закивали. — Поэтому принесли каждый что-то от себя. Вот… Я принёс коровьего молока. — Парень показал большую крынку свежего парного молока.  — А я принёс масла и творога!       И всё загудели, как стая ос, предлагая что-то своё, со своего огорода или из хлева. Дедушке даже пришлось замахать руками, чтобы прекратить весь этот гул:  — А ну, тихо, уймитесь все!.. Мне такая толпа в доме не нужна, несколько человек пусть зайдут со всем добром да отдадут ему. — Он мотнул головой в сторону сеней. — Ну, живей!       Туули выглянула из кухни в сени и, увидев через плечо деда такое столпотворение, даже улыбнулась. Пока дед говорил с прибывшими, она подбежала к Бервальду и шепнула ему, мол, столько людей пришло, и все к вам. Тот ей ответил, подумав:  — Всё, что они принесут, можем поделить поровну.       Вскоре стол оказался весь битком забит всякими угощениями. Был даже солидных размеров горшок с пчелиным мёдом! Была и рыба, самая-самая разная, и мясо, даже медвежатина и оленина!..  — Тогда мы так и сделаем. — Туули шутливо погрозила ему пальцем. — И даже не спорьте! — Девушка поклонилась пришедшим людям. — Спасибо, что помогли нам тогда, особенно тебе, Эркки…       Уле кивнул, перебирая дары и качая головой:  — Спасибо вам, что справились с Аки, этим сукиным сыном.       Момент был самым подходящим, и поэтому Бервальд им воспользовался, пока все не разошлись. Он попросил Туули выйти из дома, а остальных — остаться. Девушка с беспокойством глянула на Бервальда и дедушку, но кивнула и молча вышла из дома, захватив пустые вёдра. Уле кивнул со своего места:  — Говори, эти молодцы тоже помогут.  — Послушайте. Я знаю, что на том месте, где я вчера читал проповедь, убили матушку Туули. И что она была христианкой. И… — Швед потёр переносицу. — Она приходила ко мне сегодня во сне, молила о помощи. Её душа не была упокоена по христианским обычаям, вот и мучается до сих пор, бедная…       Всё застыли в изумлении и в смешанных чувствах, неверяще стали переглядываться со старым Уле, а тот только молчал в ответ. Наконец кто-то сказал, почесывая затылок:  — Ну… Да, было такое… Я сам тогда был ребёнком, да и Туули тоже.  — Да-да, я сам видел!.. — поддакнул Лаули. — Вышел ночью — коровы мычали, а тут женщина в белом, с белыми волосами, а глаза-то, глаза как у Туули! И кровь на виске запеклась!..       Уле в который раз качнул седой головой:  — Так и нет покоя моей дочери: живая мучилась, да и душе не отдохнуть…  — Да, такой она ко мне во сне и пришла. Видимо, нашла наконец того, кто мог бы ей помочь. — Бервальд обернулся к старику. — Дедушка Уле, скоро будет её душе спокойно. Я хочу перезахоронить её по христианскому обычаю, помолиться за упокой её души перед Господом. У меня есть с собой молитвенник и всё необходимое… Только вот ещё кое-что, ребята. Есть ли среди вас плотники?       Кто-то из толпы поднял руку:  — Мой брат плотник, он сделает, если что надобно.  — Хорошо. Нужно сделать гроб и… крест. Христианский крест, который вы видели уже наверняка не раз. — Видя недоуменные лица финнов при слове «гроб», замолк и осторожно поинтересовался. — Что вас смутило?  — А что это, добрый человек?  — Ну… Очень грубо говоря, это деревянный ящик с крышкой. Но это не просто ящик. Таким образом усопшей будет как бы спать спокойней и мягче…  — Минутку… Вы хотите сначала выкопать её останки, а потом…  — Да. Именно. В гроб можно положить всё, что покойному было дорого при жизни.  — А еду и питье тоже?       Бервальд подумал и утвердительно качнул головой:  — Если вы так считаете нужным. Главное, чтобы гроб соответствовал росту погибшей. А крест… Ну, примерно по колено величиной. И чтобы на кресте была табличка с полным именем, и датами рождения и смерти. И что не менее важно — похоронить её там, где она любила гулять при жизни.  — Датами?.. Добрый христианин, мы же, это, мы же неграмотные! Даже я только до пяти считать умею.       Вот тут слово вставил старый Уле:  — Сын старейшины разумеет в грамоте, я знаю. — Он махнул самому молодому пареньку. — Ну-ка, сбегай к старосте, спроси, малой.  — Ага, это-то вроде понятно, — ответил Лаули, заулыбавшись. — Это-то я брату объяснить сумею, у него руки золотые!  — Было бы интересно узнать и ваши традиции и веру, — пробормотал про себя швед и кашлянул. — Какого роста была она? Хотя бы примерно?  — Ну… Примерно так же, как Туули, только немного повыше. Она вообще была довольно высокой и крепкой.  — Не тревожьте Туули, — предостерёг швед. — Пусть твой брат снимет мерку с кровати девушки и накинет немного.       Тем временем парнишка, которого послали только что за сыном местного старейшины, вскоре появился на пороге вместе с юношей. Тот поклонился дедушке Уле:  — Звал, старик?  — Звал, звал. Я знаю, ты грамотный. Поможешь написать, что священник скажет?       Юноша покосился на шведа, но согласился:  — Уж в этом большой проблемы нет, подсоблю.  — Так вот, — начал швед. — Всё дело в том, что мы хотим перезахоронить мать Туули — ту, кого много лет назад убили из-за того, что она приняла христианство. То есть, сделать в этот раз всё по христианским обычаям. И мне нужна любая посильная помощь. Гроб и крест сделает брат Лаули, а вот на самом кресте надо написать имя покойной и две даты — её рождения и смерти. Эпитафия тоже бы не помешала… — Снова видя замешательство на лицах финнов, поспешил ответить на немой вопрос. — Это что-то вроде сопроводительной записки покойной. Что-то вроде… «Покойся с миром». Сможешь? — повернулся Бервальд к Эйлу. — Я мог бы и сам, но я не знаю по-фински, к сожалению… А к душе умершей нужно относиться с уважением. Раз она была финкой — то и писать надо по-фински. Если она была христианка — то и хоронить надо по-христиански.  — То-то наш шаман пытался ритуалами вернуть её itse* в Туонелу**, а всё никак. — сказал низенький парнишка с горшком в руках. — Ходила себе как ни в чём не бывало…  — Правильно мыслишь.  — Ну дела… — поцокал Эйл, сын старейшины, языком. — Но я согласен, это могу. Хорошая она была женщина  — Ну, ребятишки, спасибо вам. — Старик взглянул на шведа. — Убедительно бы балакаешь, святоша, верят все тебе. Да и есть за что, конечно…  — Спасибо, парень. — Очевидно, что Бервальд был рад тому, что столько людей уже согласилось помочь ему в этом. — Я напишу по-шведски, чтобы ты не забыл, переведёшь и отдашь её плотнику, чтобы он оформил табличку с этой надписью… — Он обвёл глазами толпу. — И не говорите про всё это Туули. Я боюсь, что это… выбьет её из колеи. Очень вас прошу… Я делаю это, потому что мне глубоко жаль её. И что я искренне сочувствую вашему горю. — Швед взглянул в ответ на старого Уле. — И, конечно, Туули.       Под всеобщий шум присутствующих старик молча пару раз похлопал Бервальда по плечу, и тогда священник решил условиться ещё кое о чём, что волновало его в предстоящем деле, и повернулся было к Уле:  — Если хотите, вы можете присутствовать при молитве. Хотя бы из чувства любви к своей дочери. В жизни она была бы очень признательна за это. За то, что её приняли такой, какая она есть.  — Тоже буду присутствовать!  — И ты, конечно, тоже можешь.  — Я приду, — наконец отозвался старый Уле. — Надеюсь, она рада будет меня увидеть.

***

      На следующий день после церемонии швед, старый Уле и Туули сидели за одним столом и завтракали. Богатые преподношения односельчан оказались очень кстати, но их предпочли расходовать экономно, а Бервальд и вовсе брал совсем по чуть-чуть. Они даже немного разговаривали и смеялись, и тут Туули, пролив себе нечаянно на юбку немного молока, вскочила и, извинившись, быстро выбежала из-за стола в свою комнату.       Проводив девушку взглядом, священник, помолчав немного, снова начал разговор:  — Дедушка Уле. Мне сегодня снова снилась ваша дочь. Она благодарила меня. Говорила «Благослови тебя Бог», осеняла святым крестом и радовалась, что наконец она может спать спокойно, ибо намучилась она, бедная, намучилась… — Бервальд опустил голову, отрезая себе кусочек мяса. — Это оленина?  — Да, оленина. — Старик замер сперва, а затем склонил голову ниже и в бороду негромко промолвил. — И ко мне она приходила, моя девочка… Такая счастливая, какой её нечасто и при жизни-то можно было увидеть. Благодарила, тебя хвалила, хм.  — Меня хвалила, говорите…  — Удивительный ты человек, — усмехнулся дед. — Что живые, что покойники — все благодарят. Да и животные тебя любят, а это завсегда хороший знак. — Старик подлил им обоим молока.       А швед просто молчал, отодвинув в сторону тарелку с аппетитным куском оленьего мяса, и пил тёплое молоко, слушая старика и кивая:  — Мне, право, неловко слушать эти слова, но… Спасибо на добром слове, дедушка Уле.       Дедушка хотел было что-то сказать, но приложил палец к губам, заслышав торопливые шаги в сенях. Туули вошла в столовую, оправляя юбку, и чуть улыбнулась, видя мирную атмосферу за столом. Она присела на своё место и только тогда заметила что-то неладное:  — Почему не едите? Плохо вышло? Наверное, не прожарилось…  — Нет, всё хорошо. Просто… у меня пропал аппетит. — Швед вылил остатки молока коту в миску, а тот, заурчав, потёрся об его руку мордой и принялся лакать. — Сон необычный приснился, вот и всё.       Девушка склонила голову на бок:  — Что за сон?       Бервальд покосился на деда с немым вопросом в глазах, мол, можно ли ей рассказать, но всё же решился сам:  — Дедушка Уле сказал мне, что ему снилась его дочь и твоя матушка. И мне тоже.  — Вам тоже… снилась моя матушка?.. — Её глаза округлились от удивления, даже деревянная ложка упала на пол с тихим стуком. — Мне ведь тоже…       Бервальд со старым Уле так и уставились на неё. Первым снова подал голос священник:  — И что она тебе сказала?  — Что я выросла хорошей девушкой и что она рада, что я выбрала путь христианской веры. — Туули чуть покраснела. — И ещё сказала, чтобы я не боялась священника.  — Извините, я… Мне надо работать, — вдруг поднялся Бервальд с места. — Продолжайте без меня. — И, ни слова не говоря, он ушёл к себе в комнату. Девушка с некоторым удивлением и непониманием проводила его взглядом и вопросительно взглянула на деда. Тот только пожал плечами.  — Ладно, дедушка. Я пойду покормлю птицу да вымету крыльцо, а ты положи посуду в таз, как закончишь есть. — Туули поцеловала старого Уле в макушку и побежала на задний двор.       Когда Туули закончила кормить птицу и зашла обратно на крыльцо, она заметила, что неподалёку от их дома собралось много хорошо знакомых ей финнов, которые наперебой что-то обсуждали, шептались, удивлялись. Были среди них и Эркки, был и Лаули с братом, и даже сын старейшины! Взяв метлу, девушка принялась убираться, но придвигалась как бы невзначай поближе к толпе: любопытство мучило её неимоверно.  — Да и мне тоже, говорю же! И как благодарила-то, такая… радостная, умиротворённая! — уверял кого-то Эркки.  — Да-да, и мне тоже! — Лаули толкнул своего немого брата. — И ему! Вот ему она прям так и говорила, что ей и спать мягко, и под крестом хорошо…       Бросив метлу, финка подбежала к заборчику, возле которого шёл разговор, и накинулась с вопросами:  — Что это вы говорите? Никак и к вам приходила моя мать?!.. — Её взгляд лихорадочно бегал от одного лица к другому. Повисла тишина.  — Ну да! А ты что, не знала? — спросил её Олави. — Тут этот пастор такое устроил… С почестями проводил твою матушку в последний путь, но по-христиански! А мы все этому подсобили! Ну, душа упокоена её, как он там говорил… И твой дед там был! И вот всем нам она пришла, спасибо сказать!       Тут Эркки дёрнул его за рукав и зашипел:  — Ты спятил?! Добрый христианин же сам и просил Туули этого не говорить, башка твоя дубовая!  — Ничего он про это не говорил, и ничего не дубовая!  — Говорил, только тебя там не было… — робко произнёс Лаули.  — Почему же он сказал не говорить мне? Почему, милый Олави?.. — Бедная девушка ошарашенно смотрела на них и всё не могла взять в толк. Эркки тут же заткнул Олави рот ладонью.  — Чтобы это тебя из колеи не выбило — вот так священник сам и сказал! Видать, боялся, что ты сильно переживать будешь, да вот, правда. По тебе видно… — Эркки дал парнишке подзатыльник. — Смотри, что ты натворил!  — Эй! Если хочешь всё-всё прям узнать — вот к священнику и иди, разбирайся! — Парнишка, обиженный и огорченный донельзя тем, что он наделал по неведению, отвернулся ото всех и покинул столпотворение. Эркки не унимался:  — Идиот, прости его христианский бог…  — Не смей ругать его, он ведь не знал! — Туули аж ногой топнула. — Ты поступаешь с ним несправедливо, Эркки. — Она повернулась и крикнула вслед уходящему финну. — Спасибо, Олави! Прости его и не держи зла!..       Тем временем старый Уле вышел на крыльцо со своим коробом для трав. Увидев стоявших парней, кивнул в ответ на их приветствия и сказал внучке:  — Я в лес, пригляди тут за всем. Да не зевай, девочка. — Кажется, его голос звучал как-то мягче, чем обычно.  — Хорошо, дедушка! — ответила она, радуясь подходящей возможности. А после побежала прямиком к комнате священника.       Когда девушка влетела к нему с горящими глазами, пылающими щеками и ладошкой на вздымающейся груди, Бервальд всё понял без лишних слов и просто встал из-за стола, смотря девушке в лицо. Но взгляд его бегал, словно он чего-то боялся.  — Бервальд, вы это правда сделали?.. Вместе с теми нашими ребятами, да? — Девушка сжала руки на груди.       Бервальд прикусил губу. Но нашёл в себе силы ответить:  — Да. Та женщина в первый раз пришла ко мне во сне неделю назад, моля меня о помощи. Я слышал от Аки, что она погибла на площади, там же, где я и читал проповедь. И что… она тоже была христианкой. Туули… Я не плакал. Но моё сердце плакало за неё. Что мучилась она при жизни, что погибла такой жестокой, насильственной смертью, что её душа, неприкаянная, не нашедшая свой покой, до тех пор бродила там же… — На глазах у шведа блеснула влага. — Мы перезахоронили её останки, и я проводил её душу в последний путь и помолился перед Господом за упокой её души.       Туули сделала к нему ещё пару шагов и, растроганная, схватила его руки:  — И вы… Вы ещё пытались говорить мне, что вы не святой!.. — Девушка заглянула ему в глаза, а по щеке скатилась крупная слеза.       Под очками кожа стала сплошь красная; швед тяжело сглотнул, пожав пальчики финки:  — Я не святой, Туули, что ты говоришь, милая. Я просто человек. Вернее… Такой человек, каким человек и должен быть. — Бервальд стыдливо опустил глаза. — Я не хотел, чтобы ты знала об этом, не хотел, чтобы ты переживала за это, я так этого боялся. — Вот он снова поднял горящие глаза. — Но, если хочешь и не боишься, мы можем вместе сходить к твоей матушке на могилу. Там, под берёзками, на полянке. Мне сказали, что она любила там гулять при жизни…  — Да, да, всё так! — шептала финка в восторге. — Она часто гуляла там, Бервальд. Как ей там, верно, хорошо!.. Добрый, ласковый вы человек!.. — Чувства так защемили ей грудь, стоило услышать его слова, увидеть выражение глаз! Девушка видела в нём едва ли не личное божество, которое охраняет её и делает всё для её блага. — Вы человек дела, честный человек, так знайте, что я предана вам всем сердцем!.. — Она, залившись румянцем стыда, потянула его за руки вниз и мимолётно, боязливо коснулась твёрдой скулы губами.       Бервальд замер, почувствовав, будто лёгкие что-то сдавило, а сердце всё равно продолжало надрываться, словно из последних сил, но как было сладко на душе, словно влили туда мёду. Как маняще близко была пухленькая щёчка!.. Он, подумав, горячо зашептал, крепко сжав её руки и боясь отпускать:  — Туули… Знаешь, почему я не мог есть оленину? Потому что ты сама похожа на оленёнка, хрупкое, нежное, невинное существо, с такими чистыми глазами… Как вода в здешних озерах. Верно говорили, что Финляндия — страна озёр… — Прислонившись лбом к её лбу, он зажмурился и, проговорив «Господи, прости», мягко поцеловал её, прямо в ямочку у самых губ. А Туули, задрожав, опустила глаза и в волнении и страхе перед нахлынувшими чувствами слабо дёрнулась из его рук:   — Бервальд, не жмите так. Мне так страшно и в то же время так радостно, боже…  — Мне тоже, Туули. Мне тоже.       Пастор покорно выпустил её нежные ручки и договорил:  — Я не должен был этого делать, Туули, милая. Тебе больно? Прости. Я… я не знаю, что на меня нашло, я был груб…       Туули, взглянув на него снизу вверх, вся красная, быстро сжала его ладони и выбежала из комнаты священника; быстрый топот послышался на крыльце — видимо, выбежала во двор опомниться.