У берёзовой рощи

      На сельской площади жители деревни стояли тесным кругом вокруг бедного Аки, с которого содрали рубаху, связали ему крепко руки за спиной и силой посадили на колени, лицом к старейшине и его сыну. Но упрямец и лица не поднял, всё глядя в землю и кусая губы. После того, как старейшина сказал короткую речь, а также огласил наказание, стоявший рядом со старейшиной старый Уле неспешно подошёл к виновному. Рядом в высокой кадке мочились розги, и Уле тщательно выбрал лучшую.       — Ну, сучий ты сын, сейчас отсыплю тебе гостинцев… Ты старика со счетов не скидывай, я не слабак, и моя рука мне по-прежнему верна. — Он махнул розгой в воздухе и удовлетворённо кивнул. — Хорошая, долго заживать будет.       Бервальд заметно напрягся в лице, тяжело задышал, наблюдая за этим зрелищем. Пару раз он скосил взгляд то на бледную как полотно Туули, то на старейшину и примостившегося у его ног Эйла. Одними губами он прошептал:       — Боже…       Его перебил прокатившийся по площади крик наказуемого, хриплый от страха:       — Замолчи и просто бей меня!       Старик с ухмылкой легонько провёл розгой по голой спине Аки, и тот аж задрожал.       — Да люди никуда не торопятся, так и мне незачем спешить… — И тут резко, когда никто не ожидал, хлестнул его меж лопаток так, что бедняга взвыл, а Уле прикрикнул. — Мужчина ли ты?! Как бить невиновного, так ты свиреп, ты кровожаден! А получил в отплату твоей же монетой, так воешь? Эту науку ты, парень, у меня запомнишь надолго!.. «Хлесь! Хлесь!» — визжала розга.       При первом же ударе Туули, прикусив губу, отвернулась, прикрыв лицо руками. Старейшина же с сыном с интересом наблюдали за наказанием. В самый разгар, когда на спине финна была одна сплошная кровавая рана, священник решительно вышел вперёд и остановил руку старика в очередном замахе, сжав её мягко, но уверенно. Вся толпа так и ахнула.       — О, пострадавший сам хочет поучаствовать! — заметил старейшина. — Что ж, я не против. Уле, дай ему розгу.       Туули неверяще глядела на всё это, ожидая, что и Бервальд возьмётся за прут. Уле хмыкнул:       — Что ж, бери, посмотрим, каков ты на деле…       Но Бервальд мотнул головой:       — Не насилием я хочу решить дело. Насилие и боль только ещё больше разозлят его, станет он ещё свирепее, кровожаднее, и ежели каждый раз вот так его наказывать, то всё пуще он будет хотеть чужой боли и крови. И так по кругу. И этот круг я намерен оборвать. — Швед попытался переломить розгу, но она была слишком гибкой. Бервальд покачал головой и отбросил её в грязь. — Я хочу поговорить с ним. Пусть это будет своего рода… исповедь. — Бервальд встал перед Аки, склонившись на одно колено. Люди затараторили в толпе. Аки фыркнул:       — Каков добряк… — А сам скулил от боли, как собака, слёзы блестели на его глазах. Но кто мог их видеть, если он почти уткнулся лицом в землю?.. — Я ж тебя чуть не убил, проклятый, тьфу… христианин. И Туули тоже.       Священник молча поднял его зарёванное, искажённое адской болью лицо ладонью и показал это лицо всем. Но Аки вцепился зубами в эту ладонь, сплюнув только:       — Пошёл прочь… Пусть бьют меня сколько влезет… Всё одно отомщу!       — Все слышали?! — обратился к людям пастор. — Я именно об этом и говорил!       — Ну так покажи, как нужно поступать, если не так. — Старик сложил руки на груди. Туули же, затаив дыхание наблюдала за действиями священника, утирая слезу жалости к Аки.       — Послушай, Аки… — начал Бервальд.       — И слушать не желаю! Бей! — взревел Аки.       — И всё же ты выслушаешь, хочешь ты этого или нет.       — Хватит со мной скабрезничать! Бейте, лупите меня, шпыняйте! Мне не привыкать!       — Аки, — твёрдо воззвал к нему Бервальд. — Ты понимаешь, что ты сделал тогда и почему? Что тобой двигало? Быть может, ты был пьян?       — Да. Я выпил тогда, — сипло дыша, ответил ему финн. Как он жалко выглядел сейчас! Только лопатки в сплошь багровой корке то вздымаются, то опускаются.       — Ты часто пьянствуешь, Аки? Тебя что-то беспокоит?       — Какого черта тебе это надо знать… Святоша, чёрт…       — Воспринимай это как разговор по душам. Я хочу поговорить с тобой как человек с человеком.       Аки помолчал немного, всё ещё всхлипывая.       — Да, да, чёрт возьми, я тогда набрался так… потому что…       — Потому что?..       — Потому что я здесь чужой! — заорал Аки, выплескивая наружу всю свою накопившуюся душевную муку. — Хоть и родился здесь, всё равно я чужой! Мой дом проклятые христиане сожгли до тла! Увели скотину, родню… увели в плен, отца родного на глазах убили… Я одинок, ещё с отрочества своего! Из-за вас, вас, вас!.. Никто не пришёл ко мне на помощь, все забыли, бросили!       — Я тоже, Аки, — спокойно ответил ему Бервальд. — Я тоже одинок примерно с тех же лет. Из-за вас. Не конкретно из-за жителей этой деревни, что мне так полюбилась. Из-за язычников.       Парнишка онемел, так и глядя в лицо шведу.       — Это так. Этого шведа жизнь потрепала похуже, чем многих наших братьев-финнов, — подтвердил старый Уле.       — И зачем же ты тогда на рожон лезешь, священник? — встал сын старейшины. — Пострадал от язычников, а ходишь по нашим деревням?       — Потому что Бервальд хочет прекратить насилие, чтобы никто больше не страдал так, как он и многие другие люди… — решительно выступила из толпы Туули. Швед кивнул:       — Туули права. Но вернёмся к Аки. Аки, послушай. Нельзя судить людей по их вере. Как ты уже понял, это неправильно и несправедливо. Я искренне сочувствую твоему горю и понимаю всей душой, каково это — быть чужим, непонятым. Но вот ещё что, Аки…       — Туули была какое-то время моим единственным другом здесь, — опередил его Аки, хлюпнув носом и отведя глаза. — А как до старика дошли слухи, что мы якобы… целовались... — парень густо покраснел, — и наша дружба, моя единственная дружба, стала под запретом.       — Тебе нравится Туули?       Аки всё молчал, в лице всё такой же красный.       — Ты понимаешь, что, заставив другого страдать…       — Я поступал несправедливо. Хотел, чтобы на меня обратили внимание…       — Ты такого внимания хотел, Аки? — Бервальд обвёл рукой толпу, окружившую место наказания. — Ты это хотел получить? — Теперь он показал на розги. — Это цена того самого внимания? Аки. Ещё не поздно всё исправить. Ты здоровый, крепкий молодой человек, ты губишь себя алкоголем, тянешь себя на самое дно как в глазах других, так в своих же. Аки, ты слышишь? Для начала извинись перед всеми, кому ты успел сделать зло, и я уверен, они простят тебя.       Аки помотал головой:       — Не простят… Я не заслужил…       — Каждый может получить прощение, если он искренне раскаивается в содеянном.       — Я… Простите меня. Простите… — Заплакав, как дитё, финн прижался лицом к его колену и бормотал слова прощения. Священник же осторожно коснулся рукой его более-менее не задетого плеча:       — Я прощаю тебя.       — М-да… Пьяница Аки не так прост оказался… Интересно, а поэтому ли он хромает на обе ноги? Ну, деревня наша горела, может, обжёг их до мяса… — подумал вслух Лаули.       — Да, да, точно! Мне папаня рассказывал, что он чуть ли не на руках полз до нашей деревни, а старый Уле ему ещё ноги и руки лечил! — вспомнил Эркки.       Туули подошла к Аки и присела рядом с Бервальдом, пригладив слипшиеся волосы наказанного:       — Я тоже прощаю тебя, Аки, потому что я даже под запретом видела в тебе хорошего друга, я ведь помню, как дедушка выхаживал тебя, как ты привязался к нам… — Она утёрла глаза Аки краем своей шали. — Не знаю, что за клеветник распустил те слухи, но я жалею, что не пошла против дедушки, что бросила тебя… Простишь ли ты меня, Аки? Будешь ли ты моим другом?       Стоявший рядом Уле только хмыкнул, но против ничего не сказал. Старейшина же сказал своему сыну:       — Посмотри, сын мой, как оно повернулось, а? Мотай на ус, ты будущий старейшина.       Эйл склонил голову:       — Да, отец, я понимаю. — Он поднялся рядом с родителем и крикнул молодцам, что связывали Аки. — Освободите ему руки наконец!       Туули прижимала его буйную голову к своему плечу, боясь обнимать за израненную спину:       — Прости меня… Прости… Будь же отныне добрым человеком, брось пить и буянить.       Аки то и дело кивал, не в силах от наплывших чувств что-то сказать, бурчал про себя, мол, спасибо, спасибо, да, да. А тем временем юноше развязали руки, и он обнял девушку. Бервальд стоял в сторонке и наблюдал, как один за другим люди выходили к Аки из толпы, чтобы простить его и предложить помощь и дружбу. Тут священник повернулся к деду Туули и подошёл к нему:       — Дедушка Уле, вы… не могли бы ему помочь с этими ранами? И, конечно, простить его… Посмотрите ему в глаза — я увидел в них мечущуюся душу. Он искренне раскаивается. Простите его и помогите. Если не во имя Господа, то во имя человеколюбия…       — Буду я ещё на этого дурака травы ценные переводить… — проворчал старик, но было видно, что он только для виду так говорит — всё же вспомнил, каким Аки был раньше, сколько и ему пришлось пережить. — Пусть тащат его домой да обмоют хорошенько студёной водой. А ты, заступник, тогда и принесёшь мне мои снадобья.       — Только у него толком-то и дома нормального нет, ни скотины, ни птицы… Как же он жить будет? — спросил тот же Эркки.       — Я… Я всё сам… — ответил ему Аки.       — Лаули! Тут, видать, снова помощь твоего брата понадобится… — задумчиво произнесла Туули.       — Спасибо… Спасибо вам всем… И вам тоже… — Аки посмотрел на Бервальда с таким обожанием, такой любовью, будто это теперь отец его родной, не иначе.       — Я помогу донести его до дома, — подумав, сказал Бервальд старику. — А Туули пусть принесёт всё, что нужно. Вдруг я перепутаю чего, не разумею я в этом, — виновато улыбнулся он старику, и, накинув на бедного Аки его рубаху, бодро поднял юношу на руки. — Ну, показывай, где дом твой.       — Вон там, на окраине. Самой-самой окраине, у рощи…       На радостях Туули стиснула деда, поцеловав быстро в косматую бороду, и полетела в дом за ценными зельями. Тот только почесал бороду, покачав головой:       — Ох, озорница… — Перекинувшись несколькими словами со старейшиной, дед пошёл вслед за Бервальдом и остальными.       Эркки оказался прав — это была скорее наскоро сколоченная лачуга, чем дом, где можно спрятаться от непогоды, обогреться и в целом нормально жить. Внутри была лишь одна комната — она объединяла собой все остальные. Низкая постель с прохудившимся соломенным матрасом, грязные одеяло, простыни и подушки… От увиденного Бервальд даже невольно прошептал:       — Господь милосердный… Аки, это мы должны все просить у тебя прощения, что… что допустили всё это.       — Меня простили и ладно…       Оглядываясь на старого Уле и двух ребят, осторожно посадил наказанного на край его постели, снял с него осторожно рубаху в кровавых пятнах и так же осторожно перевернул его на живот:       — В окнах даже слюды нет… Как ты ещё не замёрз за всё это время, мученик? Свечу бы…       — Лучина есть. Вон… — показал Аки рукой на стол.       Два финна вскоре притащили пару вёдер студёной воды и кучу чистых тряпок, Туули тоже вовремя подсуетилась. Старик закатал рукава рубахи и присел на низкую скамеечку для доения коров, которая здесь заменяла нормальный табурет; окуная тряпки в ведро, стал омывать спину Аки, кидая использованные в другое ведро.       — А не злорадствовал бы, не пил, пошёл бы к старосте да к кому-нибудь в подмастерья — вот и зажил бы как человек. Хорошо, одумался.       — Как ты, Аки? — присела в изголовье кровати Туули, переводя дыхание после бега и утирая раскрасневшееся лицо.       — Боялся я… — тихо сказал паренёк. — Какой из меня работник, ноги, руки, всё огонь изжевал. И душу мою, видимо, тоже. Тлеющий уголёк только оставался. Разгорался он, вот, когда пил, чтоб не так больно было, и вот… Сейчас как камень свалился с груди. Дышать так легко стало…       — Красиво ты говоришь, Аки, поэтично, — подметил Бервальд. — Ты не пробовал писать оды, баллады, песни или что-то такое?       — Писать?.. — с грустью переспросил финн. — Если б я только мог писать, да и было б на чём… А так только один, сам собой, сочиняю.       — Аки, я же помню, ты иногда говоришь, говоришь, да как выдашь замудрёную фразу! — широко улыбнулась Туули. — А я потом хожу, бывало, весь вечер, думаю над ней, и так и эдак верчу — до чего хороша бывала твоя мысль! — Она помогла деду наложить мазь на больную спину. — А писать можно найти на чём. Хочешь, я схожу к тётке Эйла, у которой пасека на опушке, да спрошу воска: восковых дощечек тебе сделаем. А Эйл тебе с грамотой поможет…       — Эк ты в голове уже всё устроила, стрекоза! — посмеивался в усы старый Уле. — Ну-ка, подержи тут конец тряпицы…       Поняв, что он больше не нужен, Бервальд вышел было на порог, но Аки тут же тихо его окликнул. Швед повернулся к нему, а тот поглядел на него с благодарностью, преданный, как щенок:       — Спасибо вам… От всего сердца.       — И тебе спасибо. Что прислушался ко мне. — Кивнув, швед покинул дом и вышел на дорогу. Ветер взбаламутил на дороге пыль и обдал лицо священника тёплым сухим порывом с ароматом земли.

***

      Настало время ужина, но даже на зов Бервальд не откликнулся. Уле был не в лучшем расположении духа и сказал, что не будет ждать его, так что внучке пришлось уступить, и они отужинали вдвоём. Но после того, как дедушка ушёл спать, Туули тихонько собрала припрятанную для Бервальда часть ужина и заглянула к нему через приоткрытую дверь. Тот сидел при свете свечи и что-то внимательно читал, да так, что позабыл про всё происходящее вокруг. Туули какое-то время стояла, не решаясь потревожить его, но вот тихонько, шёпотом, окликнула:       — Бервальд… Бервальд, вы не ужинали…       — Спасибо, Туули. Поставь на стол и иди спать. — Он и не шевельнулся даже, не взглянул на неё! С недоумением на лице девушка вошла в комнату и поставила поднос на стол, а затем склонилась над плечом Бервальда, заглядывая в книгу:       — А что вы читаете? Должно быть, что-то очень интересное?       — Евангелие от Иоанна на шведском языке. Для тебя это вряд ли может быть интересно.       — Почему же? — Туули присела рядом с его стулом на корточки и заглянула в его бесстрастное лицо. — Ведь я ещё не знаю, что там.       Книжечка закрылась, и швед подчёркнуто строгим голосом проронил:       — Я сказал тебе идти спать.       Финка до последнего надеялась, что отношение Бервальда к ней ничуть не изменилось, а это она сама всё надумала, но теперь он ясно дал ей понять, что о прежних тёплых чувствах и речи быть не может.       — Бервальд, что с вами? Разве вы не друг мне? Или я докучаю вам? — Пухленькая ручка потянулась к ладони шведа на кожаном переплёте книги. Тот, вовремя заметив её движение, ловко избежал возможного прикосновения и отдёрнул руку.       — Туули. Не мучай ни меня, ни себя. У тебя всё хорошо складывается с Аки. Разве тебе этого мало для счастья? Разве ты не понимаешь, наивное ты дитя, что я тебе не чета?       Туули сжала шаль на груди:       — Я… не чета? С Аки? Так вот почему все эти дни… — Она отшатнулась от него. — Вам больше не нужна бедная Туули? Или меня, словно… гусёнка на базаре, можно отдать другому? — Девушка мужественно крепилась, не давая волю слезам, но глаза влажно заблестели. — Разве вы мне родитель, чтобы решать мою жизнь?       — Туули. Мне больно видеть твои слёзы. — Вздохнув, Бервальд зажмурил глаза и потёр переносицу. — И больно понимать, что вместе мы быть не сможем. Да, я… — Он промолчал и на выдохе. — Я люблю тебя, Туули, это правда. И желаю потому я тебе только блага. Зачем тебе швед-священник, давший обет безбрачия, когда есть тот, кто нуждается в тебе так же сильно, как и я в тебе? Тот, с кем ты можешь обвенчаться по вашим законам в любой момент? А я… — Швед закрыл лицо ладонью и как-то горько вздохнул. Выдержав паузу, он снова огорошил Туули. — И насчёт родителя. Скоро ты увидишься с ним. Месяц назад я написал письмо и отправил его брату Тимо. — Священник перевел свои влажные глаза на Туули. — Так ведь зовут твоего отца?       Туули оперлась о стол, пытливо глядя ему в глаза:       — Вы нашли отца? Боже мой, он ещё помнит о моей бедной матери, обо мне?.. — Видно было, что она ошарашена так, что едва держалась на ногах. — Я думала, что и забыла уже, как он выглядит. — Туули закрыла лицо длинными концами шали и даже как-то сгорбилась. — И зачем вы всё делаете так?!.. Зачем говорите, что желаете мне счастья, зачем упокаиваете мою мать, ищете отца — и отталкиваете мою руку?!.. Разве я не вольна любить того, кого хочу, Бервальд? — Девушка упала перед его стулом на колени, хватаясь за пыльный подол его рясы. — Если вы всё ещё любите, если вы не лжёте, я готова сносить все невзгоды. Вы недооцениваете любящую женщину!..       Бедная юная финка не сразу заметила, не сразу услышала, что Бервальд сидит, спрятав лицо в ладони и сотрясаясь в рыданиях. Можно было слышать его приглушённые мольбы Господу и даже что-то вроде проклятия:       — Какого чёрта… Почему я был так глуп? Почему я думал, что никогда не полюблю? Чёрт, чёрт!.. Будь проклят тот день, когда я дал этот обет… Туули. Возьми свечу и посмотри на стену позади меня. Думаешь, мне не больно? Думаешь, я не страдаю?!       Над кроватью, приставленной к стене, висело распятие, а рядом с ним, если присмотреться — борозды. Словно кто-то с силой царапал этот участок стены. Да с какой ещё силой… Туули охнула и положила свои ладони поверх его, которыми он закрывал лицо. — Бервальд, мой милый друг… неужели никак нельзя отменить твой обет? Но даже если так, знай, что я не оставлю тебя, как бы холоден ты ни был… — Она погладила его мозолистые, израненные пальцы. — Я буду рядом, пока твои чувства не остынут, а уж потом… Будь что будет!       — Я не знаю. Отчасти поэтому я и написал твоему отцу письмо. Я хочу поговорить с ним. — Он поднялся со стула, сжав нежные ладошки Туули в своих.       — Не будь больше так холоден, Бервальд, не говори мне уйти. Никогда, обещай мне. — Девушка лихорадочно гладила чуть вспотевшими ладошками его крепкую шею, коротко стриженный затылок, и целовала в плечо, в воротник.       — Обещаю, Туули. — Он перевёл дыхание и заговорил, но с каким трудом! — Сейчас ты должна уйти… Иначе... Иначе я… Мы перейдем ту границу. Я не хочу осквернять тебя, я хочу видеть тебя такой же чистой и непорочной всегда, Туули. Ради нашего же блага, прошу тебя. Иди спать. Я не прогоняю тебя, я советую тебе, как лучше поступить. Чтобы ни ты, ни я не совершили непоправимое. — Пастор мягко её отстранил. — И помни, Туули, что я люблю тебя. И полюбил ещё с того дня, как увидел твои глаза. Увидел в них твою душу. Не сомневайся в моих чувствах к тебе, милая Туули. Как и я никогда не сомневался в твоих. Иди же. Ниспошли тебе Господь спокойного сна. — Бервальд перекрестил её, а та низко склонила голову и, взяв его руку, мягко коснулась её губами.       — Я уйду, но буду спать с мыслями о тебе. Доброй ночи, Бервальд, — шёпотом, едва слышно промолвила девушка, и, отпустив его руку, выбежала в сени, оправляя сбившуюся шаль.