Ракита

На завтрак старший помощник капитана по традиции спускается лишь когда из кают-компании уже не раздаются громкие голоса и звяканье посуды — сегодня, к счастью, юное поколение обходится без разбитой и «на счастье!». Не из вредности или чего такого, причины просты и немногочисленны: простецки не смеет, в чём есть его отличие от капитана, который нередко трапезничает в компании курсантов, в такие моменты из строгого наставника превращаясь почти что в друга — с соблюдением субординации, конечно. Юра это видит, понимает, на себя спроецировать — не может. И пытаться не хочет — ни к чему. Длиною в сколько десятков лет пропасть между ним и курсантами? Юра если и задаст себе вопрос такой, то и не ответит — не губить же то ощущение молодости, которое он поддерживает в себе всеми силами. Пусть и оно меркнет, когда Ракита, прожжённый морской волк, стоит рядом со скулящими волчатами. Да просто не готов он вытерпеть шум и гам, не крякнув на курсантов ёмким и едким замечанием. А он не крякнуть не сможет, зная себя до тошноты хорошо. Ему всё, что поперёк правил — в желание язвительно указать на это. Слишком привыкший ходить по чётко ограниченной линии, тонкой, но прочной и проверенной годами, он пытается всеми силами удержаться на ней и утащить за собой тех, чьи сердца и умы шатаются от одного к другому. Как корабли без капитана, так и головы этих юнцов без царя. Прошлым курсантам везло меньше. Он абсолютно не помнит их лиц, имён, все они смешались в одно красно-белое месиво из загорелых юношей и девушек, считающих морские экспедиции сугубо романтическими (ровно до первого слабенького шторма, впрочем). Меньше — потому что от себя он их не берёг так, как этих. Не смущался быть ещё хуже, эгоистичнее, жёстче. Не боялся даже выходить за границы дозволенного, прекрасно зная, что учебный морской корпус уже давно подумывает отстранить его от должности. Не трогали лишь потому, что он их всех по опыту пережил давно и переживёт всех, кто ступит на палубу этого судна. Этих ребят от самого себя Юра учился спасать с нуля. Переступая через свою противную натуру, скверный характер, деспотичный нрав, ставил меж собой и ребятами барьер, зная, что лучше отсутствие старпома, чем старпом, который испортит всё веселье. Завтракал после них, сжимал зубы, когда выходил в коридор и видел толпы девчонок, щебечущих без цели, или парней, петушившихся из-за ерунды. Почти не проводил учений, хотя тоже считался преподавателем и имел право брать в охапку этих мальков и тащить на палубу, дабы вдолбить простые истины в их пустые головы. Но они так молоды и так свободны для того, чтобы быть беззаботными. Возможно, Юра немножко хотел бы быть таким, возможно, даже присоединялся бы почаще к дурацким проделкам Пети и наконец признался самому себе, что Зацепа — есть он сам в юности. Но нет. Очерствел, окаменел до того, что тошнит от шума и гама. До белого каления доводят громкие голоса, глупые шутки — раздражает молодёжь. Раздражает, потому что он в неё не вписывается. Надоедливые маленькие черти, но куда же теперь без них? Никуда. Им новое человечество возрождать, а его задача — научить их так, чтобы те смогли научить своих детей. Небольшая дистанция позволит ему увидеть курсантов в будущем чуть более счастливыми, а им — чуть более спокойно пережить конец света. Он надеялся, что это того стоит, что курсанты и их дети вспомнят старшего помощника хотя бы не как деспота, а лишь немного ворчливого дядьку. Ракита их — детей — не любит. И не хотел бы, вероятно, однажды услышать, что его женщина скоро округлится в преддверии гор пелёнок и пронзительных криков, которые будут чертовски мешать спать и работать — две основные жизненные потребности Ракиты. Но что-то странное в шевелится в груди, когда эти две стези — нежелание иметь детей и косвенная забота о ещё нерождённых детях курсантов, которым придётся ставить этот мир заново на ноги — сталкиваются и спорят друг с другом. Но дети и правда ему неприятны — слишком наивные, слишком много проблем создают, слишком обязывают к тому, чего он бы так сильно не хотел и к чему не готов абсолютно. Когда Юра говорил об этом с Надеждой, не заметить её обиду в хмурых бровях и поджатых губах было невозможно. На обиженный вопрос «А что, про Валерию так же скажешь, Ракита?» Юра смог только отвести взгляд, пробурчать что-то и уйти подальше, лишь бы не отвечать. К чёрту эту молодёжь, злится Юра, не такой он уже. Ну и пусть — зато умнее. Он, конечно, будет недовольно бухтеть на Надькины обвинения в детском поведении и заскоках, но под тельняшкой всё равно разольётся чувство лёгкости — ему под власть ещё многое, будто бы снова двадцать. — Рыжуль, — зовёт навязчиво, внимательно поглядывая на главный индикатор настроения дамы сердца — движения её рук. Сегодня они плавные, ласковые, так и не скажешь, что корабельной поварихе эти красивые руки принадлежат. — А, рыжуль? — Явился, поглядеть на него только, — Юра с индикатором своим явно промахнулся, потому что голос у женщины до предела возмущённый. По крайней мере посуда в его сторону не летит и полотенцем на него не замахиваются, на том спасибо. Значит, успеет понять, в чём душа его грешная виновата сегодня. — Чего хотел? — Завтрак по расписанию, — Ракита лениво устраивается за ближним к камбузу округлым столом, подперев щетинистую щеку рукой. Для выразительности даже поглядывает на несуществующий циферблат наручных часов. — На флоте приём пищи — святое. — Было б в тебе чего святого, тогда и говорил бы. А с расписанием, дорогой, ты ошибся. Завтрак закончился минут пятнадцать назад, — Надежда шумит посудой, и звук этот, кажется, сердцу роднее всего прочего. Злится, ворчит там чего-то, и Юра в ней столько своего находит — с каждым днём всё больше и больше. Всегда такой была, своей была, и всегда любимо было это: ворчит, поди провинился опять в чём-то, но всё равно похлопочет и накормит «чёрта заморского», как величает Ракиту несколько секунд отступя. Юра слышит и только посмеивается тихо. Любит её, такую свою и родную. И неважно уже, в чём он там виноват и свят. Когда перед ним появляется тарелка с ароматной кашей, нарочно подсоленной именно так, как ему нравится, он любит больше всего на свете это лицо со складочками на лбу от нахмуренных бровей, поджатыми алыми губами и стреляющим в упор взглядом. — Ты, Ракита, подлец последний, — Надежда упирает руки в бока. — Оправдывайся, где ночью шатался? Юра, почти что успевший поднести ложку ко рту, опешить и не вздумал — будто бы готов был к вопросу. — Вахта, — коротко и беззаботно. Ложка опять подлетела ко рту, только уже быстрее, чтобы успеть попасть куда следует до того, как придётся отвечать на новый вопрос. — Вахта, значит, — Юра, весь интерес которого был сосредоточен в опустошении тарелки, кивает. — По расписанию кто на вахте в четверг? — Витька. — А кто нёс? — Я, — Юра смотрит на женщину невинной овечкой, а вот упрямится как баран. Допросу не хватает только яркой лампы, светившей бы в упор в лицо Раките. И видит бог, он бы не удивился, возьми Наденька лампу взаправду. И даже сердиться не хочется на любимую женщину, когда она коршуном нависает над ним. Завтракать в тишине и одиночестве — прерогатива каждого его дня, но сегодня надо как-то по-другому. Как-то не так, как бывает обычно. С чем связаны такие возжелания Юра не знает, и мысли об этом пока проскальзывают мельком, не заставляют вдуматься слишком глубоко, и его это более чем устраивает. — Юр, — Надя подсела за столик, напротив Ракиты, сложив руки и сменив гнев на взволнованность и тревогу. — Витя пропускает ночные вахты, и днём его почти не видать. Ни в камбуз лишний раз не спустится, ни вечерком не зайдёт. Вон, кофе нетронутый дня три уже, — Надежда кидает взгляд на подоконник окошка камбуза, где скраешку, припрятанная занавеской от любопытных глаз курсантов, стоит баночка из-под соленьев, внутри которой не огурцы уже давным-давно, а чёрный молотый, любимого сорта капитана. — Юра, что происходит, а? Спросила бы, откуда ветер сегодня дует, во сколько Солнце зайдёт — Юра бы ответил. Здесь же — увольте. Он упорно молчал, глядя в тарелку, будто там есть чудо всех чудес. Надежда, помолчав, продолжила с новым запалом: — Может, у него проблемы какие-то? Он если что — всё ко мне бежит, рассказывает, а теперь и не слыхать. И Ксения молчит, я спрашивала, — она глубоко вздохнула, не заметив, как поднапрягся Ракита. — Ты-то знаешь, что там такое приключилось? А, Юр? Столовая замерла в тишине, но ненадолго. — Что ж ты молчишь-то, Ракита? — она повысила голос, смешивая раздражение с тревогой. — Ты, Рыжуль, с такими вопросами ко мне не лезь, я Витьке не мать и не надсмотрщик, — Юра, напоследок обогнув кончиком ложки круглую выемку на дне пустой тарелки, отставляет посуду. — Знать надо — его и спрашивай. И тарелку убери. Юра раньше фильмы смотреть не особо любил, но в свете нынешних событий нередко оставался вечером на просмотр последней дюжины кассет и дисков, найденных Петькой в трюме, с остальными курсантами. Сидел поодаль, конечно, но не о том речь. Кинокартин мало было, в основном чёрно-белые, военные или научные, а теперь ещё и засмотренные до дыр. Или мультфильмы, в большем своём количестве — советские. Никто не говорил, но все знали, за каким кадром какой следует, и, смотря очередной фильм, молча предвкушали ту или иную сцену. Юра сейчас и в жизни такое испытал, потому что Надя — двадцать лет подряд смотренный фильм, каждый кадр которого разобран давно по секундочкам. Едва договорив, он уже предугадал, как заломятся её брови у переносицы, как ладонь сожмёт поношенное полотенце, как глаза сверкнут недобро. Надя — любимый фильм, хоть и знаемый наизусть. — Ах ты паразит, — женщина рассерженно встала и, хлопнув по столу хлёстко полотенцем, вновь упёрла руки в боки. — За вас переживать — себе дороже, а вам хоть бы хны. Два осла упёртых! Первыми же прибежите, что ты, Ракита, что Витя, когда натворите чего, — она подняла палец и пригрозила, будто учительница в начальной школе. — Прибежим, прибежим. Юра тепло усмехнулся, наблюдая за тем, как взвинченная Надя, схватив со стола его посуду, умчалась в свою обитель — камбуз. Хмыкнув, старпом поднялся со скамьи, почесал крепко затылок, прогнав оттуда все мысли, кроме одной — «спать», и побрёл усталой, но гордой походкой к каюте. Его ждали скрипящая любимая шконка и крепкий сон.

***

К вечеру на судне стабильно поднимался тот же самый шум. Освобождённые от нарядов и учения курсанты, которых изначально по документам было двадцать с лишним, будто приумножались вдвое в своём количестве. Из кают слышатся голоса и смех, а из самой громкой мальчишеской каюты — перебор струн и хриплый голос Пети. За два месяца мореплавания к Пете либо привыкали, либо скрепя сердце с ним смирялись. Картинный балагур, повсеместный весельчак, заводила в любой компании, он прославился с первых же дней. Хватило истории с выпендрёжничеством перед старпомом и последующим мытьём гальюнов — недовольные крики и фырканье слышны были вплоть до верхней палубы — и Петю знали даже матросы. И сейчас, когда он затянул новую песню, на этот раз что-то про зайцев и бегемота, в дверь их каюты уже никто не долбил — знали, что бесполезно. Гитару Петя охранял пуще зеницы ока, лелеял как ребёнка, потому что покушались на неё не единожды. История с Ракитой, из которой он выпутался лишь благодаря нелепому везению — находке заначки табака старшего помощника. Вспоминал парень об этом с театральным содроганием, прижиманием рук к сердцу и шуткой о том, что его шестиструнная теперь припрятана так, как не прятали пираты клады. В конце обычно он затягивал весёлое «йо-хо-хоу!». Однако нашёлся тот, кому в конце концов понадобилось постучать в эту дверь. В первый раз обычно, по-человечески, а потом несколько раз подолбить крупными костяшками о железную эмаль, потому что увлечённый пением Петя ничего не слышал. Услышал лишь тогда, когда дверь едва не слетела с петель. Юра берёг курсантов от себя, но иногда те вынуждали его возвращаться в более привычное состояние — ураганную злость. Брякнула гитара, Петя выдал что-то, вероятно, нецензурное, и дверь открыл Рома. — Товарищ старпом? — Рома как никто иной любил опережать события, напрягся весь, как ёж морской стал, и смотрел исподлобья. Впрочем, отвечали ему по ту сторону порога тем же. Юра этих морских ежей на обед бы ел, хоть и слышал по секрету, что сегодня к вечернему приёму пищи будут поданы вкусные рыбные котлетки, как он любит. Он курсантов за борт бы перешвырял, да не может: совесть, ну и, возможно, немножко всё же они ему дороги. Но перешвырять сейчас хотелось больше всего. Он отвратительно зол и отвратительно хочет спать. — Тебе, курсант, знакомо, что делают с предателями на пиратских суднах? — почти прорычал Ракита. Причём не от злости: проснулся минутой ранее сам, а вот голос всё ещё спал. Но эффект, в любом случае, подходящий. Юра хмурит брови и не смущается того, что снизу вверх смотрит на подопечного. Повымахали чёртовы молодцы, кажется, за пару месяцев, да и что с них брать — годы такие. Даже хромой здоровее Ракиты. Возможно, немножко это и задевает. — Это вот те самые, которые, например, координаты морской полиции пересылали, товарищей подставляли, спать им мешали… Или бабами оказывались. Ракита строго воззрился через плечо на тушу, кувырком рухнувшую с верхней койки и обратившуюся к нему знакомым Петиным голосом: — А что, вы знаете? — Знаю. Зацепа протолкнулся между косяком и широкоплечим Романом, чтобы сверкать своей незаменимой голливудской улыбкой прямо перед лицом старшего помощника. — Интересно. Вы оказались предателем или… Петя интуитивно — видать, инстинкт самосохранения сработал — за спиной Ромы спрятался, когда разящая ладонь старпома с чётким прицелом полетела ему в лоб. — Ты свои шуточки, курсант, другим таким же идиотам шути, — Ракита поймал себя на том, что хоть и хмурится, но отчего-то в глубине души всё равно смешно. Нет, но показывать он, конечно же не будет, иначе на каком дне потом искать свой авторитет? — А сейчас умолкни. И бандуру-ка свою убирай, пока под конфискацию не попала. Спать из-за вас невозможно, морские вы черти. — А кто спит-то в такое время суток, когда надо гулять, а? Чем дрыхнуть, к нам бы зашли, попели-послушали, — залихватски выдал Петя, но Раките даже слышать это было в тягость, и он всем своим видом заставил юнца заткнуться. Роман правильно поступил, когда закатил глаза и ушёл в глубину каюты. Общепринятое правило «Бегущей по волнам»: когда Петя цепляется со старпомом, кадрит курсанток или достаёт матросов, отойди-ка подальше, пока самому не перепало. Но Ракита уже завёлся, поэтому отступление оказалось тщетной мерой. — Хромой, а чего это мы не на палубе? Петя принялся лыбиться, видимо, посчитав, что его грешок искуплен и он на свободе, но не тут-то было. — Приказ обоим был — на палубу. Чего ластами хлопаете и глотки дерёте? Улыбка с лица Зацепы сползла и потерялась где-то на полу, а Роман с его привычной напряжённой шеей и взглядом исподлобья уже испепелял старпома. Раките было интересно, когда он проснётся с ножом у горла и увидит морду этого курсанта в сантиметре от своей — до того порой тот выглядел ненавидящим весь мир, что жутко становилось. Если бы Ракита не был Ракитой, он бы обходил стороной этого парня. — Какой приказ? — Вот именно, товарищ старпом, какой приказ? — вклинился Зацепа, куда не звали. Поплатится же, знает, а всё равно лезет. — Не припомню. — Ты, патлатый, не суй свой нос акуле в пасть. Хотя поздно уже, тебя наряд тоже касается. Меньше горланить будешь и лучше приказы начальства слышать. Рома приблизился к старпому, показывая вновь, что выше того на целую голову. Мал да удал, чёрт, но с каких пор Ракита должен бояться мальков рыбьих, когда он и не таких драл? — Вы что-то путаете, товарищ старпом, — Рома, кажись, ещё старался говорить вежливо, но недовольство сквозило из каждого его телодвижения и слова. — А, не было приказа? Ну тогда сейчас и отдам, — Юра ухмыльнулся, пока курсантские рожицы вытягивались поражённо. — Внимательно слушаем, ушки у всех чистые? Марш на палубу. Усталость у Ракиты, вопреки своей сути, была той активной силой, которая пинала всех-всех его внутренних чертей, а именно раздражение, злость, противную его сущность тиранскую. Хотя почему противную? Не ему же страдать от неё. Юре нравилось быть эгоистом, на самом деле, очень нравилось. Наверное, когда-нибудь он напорется на свои же рога, которые ставит всем вокруг. Посчитав свой долг выполненным, Ракита, не желая больше видеть надоедливых юнцов, собрался было выйти прочь. Но — это ожидаемое, ну прямо привычное даже «но», которое, как он и предполагал, возникнет благодаря хромому — Роман задиристо рявкнул: — Никуда я не пойду, товарищ старпом. Мне деспоты, считающие себя лучшими просто потому, что они старшие, а лучше сказать — старые, не указ. Юра, не оборачиваясь, крепко рассмеялся. Такие они славные, эти ребята. Но за «старого» хромой в любом случае ответит, как минимум потому, что Ракита посягать на свои годы не позволит никому. Как максимум — Юра каждой своей морщине рад за то, что все они есть следствие долгих скитаний по морю. — Ну да, вы правы. Никуда вы не пойдёте, — Ракита через плечо глянул на двух лбов, которых в душе уже проклял тысячу раз за каждую секунду, что вынужден провести из-за них не в родной продавленной шконке. — Никуда без швабр и вёдер, которые найдёте в трюме. — Но товарищ старпом… — Петя уже как-то невесело сделал шаги следом за Ракитой и вышел в коридор, но тот остановил его одним взмахом руки. — Правильно, можешь захватить ещё и удочки. У Надежды рыбы запасов маловато, чтобы вас, проглотов несчастных, кормить. Ну да, рыбачить вечером он не имеет права их посылать. Как и на наряды в позднее время суток при вероятности шторма в два балла из пяти. Но спать-то он имеет право на этом судне хоть иногда, правда?