Ракита

Есть такие вещи, о которых не надо знать именно одному, конкретному человеку. Валерии — о том, как умерла её мама, о том, что она больше не вернётся в школу, о том, что сладостям в тайничке Надежды есть конец, и он крайне, крайне близок. Восьмилетней девочке будет трудно понять, что люди смертны, хотя не покидало это тонкое, натянутое предчувствие — она давным-давно всё поняла. Однажды Алёна слышала, как Валерия говорила с игрушкой — золотистым мишкой с чудесными голубыми глазками — и рассказывала, что нашла карту. Почти что пиратскую карту, где тоже есть моря и острова, какие-то стрелочки (ей непросто объяснить, что такое течения, особенно в нынешних обстоятельствах), а в конце маршрута — ожидаемо — красный крестик. Что там? Клад? Не совсем. — Я знаю, там моя мама, — тихий голос девочки совсем немножко задрожал. — Папа говорил, что она за много-много миль от нас, и плыть до неё мне придётся всю жизнь, даже если мы поставим все наши паруса, — она тяжело, но всё ещё по-детски, вздохнула. — Мне кажется, папа не прав. В сказке бывают колодца, перемещающие тебя с одного места в другое, двери куда угодно. Неужели не может быть одной такой, которая ведёт к маме? Алёна прислушивалась и запоминала каждое слово, забыв напрочь, что пришла за сестрёнкой, чтобы позвать её на ужин. Весь мир, казалось, замер в ожидании, что скажет маленькая девочка. Замерли игрушки вокруг, пластмассовая посуда на журнальном столике, замерли море и небо, замерло дыхание. — Тётя Ксения, ты её знаешь, конечно же, она зашивала тебе лапу, когда я… ну, когда мы немножко заигрались… — Алёна не смогла сдержать улыбки, стоя за неплотно прикрытой дверью каюты. — Тётя Ксения сказала, что не бывает ничего невозможного, тем более в науке. Нет ничего, о чём можно сказать «никогда» и «не существует», правда? Девочка спрашивала не мишку. — Нет такого. Значит, и до мамы добраться я смогу, — Валерия порылась в маленьком ящичке с конструктором и выудила оттуда листочек. — Смотри, это наш корабль, — она водила пальцем по листку, сильно похожая на Алису из Страны Чудес, когда та падала в яму и старалась выглядеть умной, называя научные слова и путая их. — Меридианы… Полюса… Ветер шесть узлов! А здесь я смогу найти путь к маме, — её пальчик остановился на одной точке, видимо, там и был красный крестик, обозначающий клад. Валерия шептала себе под нос какие-то слова, перемешанные со всем, что она могла слышать в рубке от отца и дяди Юры — Алёна надеялась, что там не было чего-то непристойного, ведь дядя Юра иногда забывает о том, что на борту есть дети. И только рука девушки легла на дверь, чтобы её толкнуть и войти с приветствием, будто ничего и не было услышано, как Валерия заставила сестру замереть вновь. Девочка вскочила, сжимая в руке листок, подхватила мишку и уже собралась было выйти из комнаты, как остановилась и снова вздохнула. Алёне показалось, что на этот раз это прозвучало по-взрослому. — Я знаю, что папа не хочет мне говорить правду. Он знает, что случилось с мамой, и Алёна знает. Они знают, что случилось со всеми, кто провожал нас на берегу, — девочка сунула под мышку карту и посмотрела мишке в глаза. — Я думаю, теперь все они там же, где и моя мама. Может, я смогу найти не только свою маму, но и их всех, понимаешь? Там есть мамы моих друзей на корабле, их бабушки и дедушки, сестрёнки и братья… Вдруг мамочке и им нужна помощь? Алёна не смогла больше слушать — в груди заныло оттого, как захотелось заплакать. Но она здесь не за этим. — Валерия, ты здесь? — соорудив как можно более задорный тон, девушка постучала в дверь и заглянула в комнату. — Да, я тут, — девочка коротко улыбнулась и посмотрела на сестрёнку с нескрываемой добротой. Она слишком искренна для этого мира.

***

Но Валерия не всегда бывает искренней. И речь не о том, как Алёна или тётя Надя заставали её за хищением конфет в особо крупных размерах, не о промоченной во время шторма простыне и не о том, что она не сказала никому о незваном госте на корабле, прятавшемся в трюме. Речь о том, что она делала вид, будто верит папе, Алёне, дяде Юре и тёте Наде. Верит в то, что всё вокруг так сказочно и не бывает ничего плохого, в том числе и смерти в той её ужасной сути, в которой обычно детям это не преподносится. В книжках умирают злодеи, а в жизни — самые лучшие и добрые люди. Её мама была самой прекрасной, самой умной и доброй. Валерия улыбалась, когда хотела плакать, зная, что за папиным и сестрёнкиным «Мамочка немного простудилась, малыш, ей нужно полежать в больнице совсем чуть-чуть» они скрывают совсем не то. Сначала она злилась. Она не хотела играть с папой даже в те редкие дни, когда тот приезжал домой из командировок, закрывала перед носом сестры дверь в свою комнату, не отзывалась на своё имя. Валерии было жаль их, жаль, что она делает им больно своим таким поведением, но принять такую ложь Валерия тоже не могла. По крайней мере до тех пор, пока не поняла причин. Они просто не хотели так рано просвещать её во взрослых делах, чтобы не отбирать у неё беззаботное детство и яркую юность. Валерия не придумала это сама, а услышала из разговора папы и сестры. Девочка смогла простить своих родных, уяснив, что такое ложь во благо. Но она не смогла понять этого и поверить до конца в то, что всё настолько невозможно, насколько говорят об этом. Ей говорили о том, что добраться до мамы нельзя. Потому что мама живёт в другом мире, в который попасть она сможет лишь тогда, когда проживёт долгую и счастливую жизнь. Может быть, как подумалось однажды Валерии, её жизнь, пусть и такая короткая, уже была достаточно счастливой, чтобы не поспешить к маме. Так, Алёна однажды нашла Валерию на рыбацком мостике. Та сидела на краешке, свесив босые ноги в ледяную воду, и смотрела вглубь, покачиваясь на упёртых в плот руках вперёд-назад, будто спортсмен перед прыжком. Рядом с девочкой — её любимый мишка, а неподалёку валялся велосипед. Всё то, что подарила ей мама. Алёне было страшно признать, что она поняла, чего хотела её малышка. Это было настолько же больно, насколько и удивительно — до смешного малое слово, чтобы выразить весь тот шок, что испытала девушка. До этой секунды она даже не догадывалась, насколько глубоко заблуждалась насчёт своей сестрёнки. Алёна, боясь сделать что-то лишнее, в тот вечер просто аккуратно увлекла девочку в кают-компанию, чтобы быть уверенной в том, что она под присмотром: если что-то пойдёт не так, курсанты и она увидят это. Папе сказать Алёна так и не осмелилась. Даже представить жутко, как он отнёсся бы к тому, что его младшая дочь нарочно думала погубить себя, чтобы встретить маму. Виктору Громову не стоит знать о том, что проблемы у его младшей дочери намного более плачевные, нежели ему казалось, по крайней мере до поры до времени.

***

Орлуше не нужно видеть, как порой корабельная повариха достаёт из шкатулки на верхней полке фотографии с миловидной девушкой и роняет на неё солёные капли. Влажные после мытья посуды, но нежные женские пальцы пробегаются по старым снимкам, как бы пытаясь окунуться в это самое прошлое, которое никогда не вернётся. Она могла бы прийти в этот самый парк, где сделана их первая фотография, найти ту самую скамейку под развесистым деревом, где сидит на фото эта очаровательная парочка. Она могла бы присесть на неё, глубоко вдохнуть свежий воздух и улыбнуться, чувствуя, как уже ушедшее прошлое дозволяет пропустить сквозь пальцы крупицы себя и насладиться тем, что человек называет ностальгией. Теперь не может. Теперь, когда парк погребён под водой, скамейку наверняка сорвало шустрой огромной волной, Надя не может ностальгировать о том, как был счастлив Кеша с Мариной. Как счастлив Орлуша сейчас, она видит каждый день, и ей кажется, что она ни за что не позволит себе нарушить эту идиллию. Сладкая ложь во имя улыбки на лице мужчины, который в душе — восьмилетний ребёнок? Что же, он заслуживает этого. Её младший брат, о чём Орлуше, кстати, тоже помнить знать не стоит, заслуживает оставаться счастливым. Среди фото осталось много других ценных вещей. Обручальное кольцо, первое любовное письмо, адресованное Марине. У Кеши хороший почерк, витиеватый и стройный. Сейчас Орлуша пишет немного нервно, его буквы пляшут, словно такие же дёрганные, как он сам, но винить его за это трудно и абсолютно не хочется. Когда Надя, занимаясь с Орлушей заданиями для второго класса, спросила про почерк, Орлуша, широко улыбаясь, выдал: — Я, я думаю быстрее, чем пишу! Пузырь в моей голове не даёт моим рукам делать всё так же быстро, как и ду-умать, — он мотнул головой и снова склонился низко над своими каракулями, пока Надя, погладив того по спине и легонько хлопнув по горбу, дабы выпрямил спину, на секунду отвернула лицо, чтобы спрятать непрошенную грустную улыбку. Шкатулка после того случая, когда Орлуша случайно её нашёл и когда случилось это, обычно лежит ещё выше, под самым потолком. Надя всё хочет переложить её на склад или в свою каюту, но руки не доходят. А может, просто это не нужно. Хоть ей бы и не хотелось, чтобы это случилось вновь. Это — когда Орлуша наткнулся на частички своего прошлого. Слишком умный для этого мира, он даже в своём состоянии сложил бы эти пазлы и понял. Надя не знает, чего ожидать в таком случае. Раньше она считала: однажды она сама всё расскажет Орлуше, когда увидит, что тот готов, но теперь всё иначе. Слишком трудно забыть срывающийся истеричный голос Кеши, пронизанный болью, его слёзы на глазах и щеках, дрожащие пуще прежнего пальцы и замкнутость после этого. Орлуши, поправила себя Надя. Он — Орлуша. Кеша — другой человек. Кеша — её младший брат, «слишком умный для этого мира», как любила она говорить, и слишком опасный. Да, Надя догадывается, что к чему. Догадывается, почему её младшего брата чуть не утопили, из-за каких бумаг это случилось, из-за каких людей. Она не смыслит ни черта в науках, которыми занимался братец, но она увидела мелькнувшее понимание в глазах Орлуши, когда тот делился с нею мыслями о конце света и адронном коллайдере, и сложила дважды два достаточно быстро. Это могло быть и совпадением, но Надя уже не верила ни в какие совпадения. Слишком много их на её пути, то счастливых, то нет. Но всё же главным совпадением, как бы ни хотелось так это называть, было то, что Кеша жив. То, что теперь он рядом с ней, пусть и теперь немножко другой, немножко… немножко Орлуша. Выпрямив загнувшиеся уголки фотографий, Надежда убрала фото и кольцо в шкатулку, бережно её закрыла и направилась в свою каюту, приветливо улыбаясь проходящим мимо курсантам. Шкатулка в руках грела руки, но могла обжечь, и именно поэтому в конце концов оказалась в дальнем углу под кроватью Нади.

***

— Етить твою мать, Орлуша! Что ж ты делаешь? Хочешь смерти моей? — ругалась Надежда, сотрясая камбуз своим голосом. Несколько любопытных мордашек заглянули в окошко раздачи, пока она, хмуро на них глянув, наклонилась к Орлуше. Тот потирал спину рваными движениями и абсолютно бессмысленно мотал головой, стеклянно глядя вокруг. Когда Орлуша отошёл от падения с трёхногой (теперь двуногой) табуретки, он сразу же обратился к Наде: — А-а… А где она? — Кто, смерть моя? Да недалеко, если ты продолжишь так меня пугать, — Надя за локоть приподняла несчастного и усадила на скамью. В полёте тот потерял свою шапочку. Едва заметив это, Орлуша вновь ринулся со скамьи и потянулся за ней, ударившись макушкой о краешек стола. Оттого, как сильно он взвыл, заболела голова даже у Нади. — А теперь совсем близко, Орлуша, ну угомонись ты уже! Кого ты потерял? Орлуша отряхнул любимую шапочку и бережно надел на голову, корчась от боли. Когда та утихла, он широко распахнутыми глазами посмотрел на повариху и повторил вопрос: — Ну где же она? Где? Она, она всегда лежала та-ам, — чересчур резким движением он указал на верхнюю полку. Две пачки гречки, три — риса, баночка из-под фасоли и солонка, а также пустовавшее местечко, где раньше стояла… Надя поняла. — Так, рыбёшки, до обеда ещё двадцать минут, — замахала руками женщина на сердобольных курсантов. Их переживание за брата грело душу, но Орлуша сейчас говорил о таких вещах, которые знать кому-то ещё не стоит, как минимум в дань его личной жизни. — Давайте-давайте, марш гулять. И задёрнула занавески на окошках, включая маленькое на двери. Когда камбуз остался без лишних глаз, всё ещё залитый ярким светом, он вдруг показался Наде тёмным и махоньким. Сузившееся пространство её стесняло, и, глядя на Орлушу, женщина чувствовала, как обхватила её грудную клетку эта теснота. Едва собравшись с собой, она ступила к бедолаге и присела рядом. — А теперь давай спокойно, Орлуша, — Надя приобняла за плечи тревожно дёргающегося брата. — Что случилось? Оттого, каким обиженным взглядом её наградили, Надя растерялась. Ей было искренне жаль сейчас Орлушу: она догадывалась, что случилось, и сострадание дошло до неё намного раньше, нежели тот самый страх, заставивший спрятать злосчастную (или наоборот?) шкатулку. — Зачем ты её спрятала? — Орлуше показалось слишком долгим молчание в несколько мгновений, и он повысил голос, приобрётший знакомые истеричные нотки: — Зачем ты от меня скрываешь это? Ты меня… ты меня не любишь. Надя проглотила болезненный ком, уголки её губ норовили опуститься, а глаза — заплакать, но она держалась. Сейчас Орлуше нужен кто-то сильный, и она возьмёт эту роль на себя, как и всегда. — Что ты такое говоришь, Орлуш? Я тебя люблю, — Надя чувствовала себя отвратительно, проигнорировав главный вопрос, и потому абсолютно не удивилась, когда Орлуша вновь вскрикнул: — Хватит, хватит! Ты не хочешь мне говорить, не хочешь говорить о шкатулке, да? Надя отпустила Орлушу из объятий, сложила руки на коленях, разглаживая несуществующие складочки — жест скорее нервный, нежели оттягивающий время. — Да, Орлуш. Не хочу. — Ну, ну почему? Я видел, я помню, многие вещи там — мои. Там есть… там есть я! И не только я. И ты, и она… — Орлуша как-то слишком осознанно проговорил последние свои слова, что Надя напряглась. Испугавшись, что это происходит снова, она заговорила быстрее, чтобы спугнуть наваждение Орлуши: — Послушай, Орлуша, это и моё личное тоже. Я ведь тоже была там, ты сам об этом говоришь, милый. У меня не может быть секретов, Орлуш? Орлуша, задумавшись, кивнул самому себе и промычал что-то похожее на «может». — Там есть кое-что, что делает мне немного больно, понимаешь? Я прячу это не от тебя, а от себя. — Ты говоришь правду? — Орлуша совсем успокоился и теперь глядел на женщину своим чистым и светлым взглядом. Надя, слабо улыбнувшись, кивнула. Кажется, не осознав того раньше Орлуши, она сказала правду, которой не понимала сама. — Я не хочу делать тебе больно, — задумчиво произнёс Орлуша. Было видно, ему трудно принять то, что шкатулку придётся уступить, и он очень бы хотел это изменить. Но Надю, живую и настоящую, которая сидит рядом с ним, он хотел видеть счастливой больше, нежели пытаться нарыть что-то из своего, вероятно, прошлого, чтобы… чтобы что? Сделать себя счастливым? Он в этом не уверен. — Но я бы тоже хотел на неё посмотреть… Снова. Можно мне как-нибудь?.. Надя, вздохнув и погладив Орлушу по ладони, осторожно произнесла: — Можно, Орлуша. Но позволь мне, пожалуйста, самой дать тебе эту возможность, хорошо? Решить, когда это будет уместно. Ладно? Надя видела, чувствовала, как сильно борется с собой Орлуша, которому жжётся глубоко внутри снова взглянуть на те фото в шкатулке и разобраться с тем, что произошло на самом деле и чего он не помнит из-за пузыря. Было жаль оставлять его в таком состоянии, но Надя не могла, пока что не могла позволить приоткрыться некоторым тайнам, которые хранит шкатулка. Орлуша увидел многое, но не всё, и есть те вещи, которые пошатнут его слишком сильно. Он может не выдержать — Надя почти уверена в этом. — Хорошо, — Орлуша запнулся в слове дважды, выдавая то, как нервничает больше обычного. Он любит Надежду и, кажется, знает, что шкатулка для Нади значит нечто большее, чем просто сокровищница с воспоминаниями. Он улыбнулся, чтобы показать: всё в порядке. — Получается, это наш с тобой общий секрет, а не только мой? Надя снова кивнула, с нескрываемой любовью глядя на брата. Хочется метаться по кораблю и каждый его клочок обыскать, чтобы её найти и ещё раз взглянуть на Марину и примерить кольцо, так удобно обвивавшее его палец, словно… словно сделанное именно для него. Орлуша чувствует себя слишком маленьким для таких огромных чувств и решает довериться другим чувствам, которые проверены: тепло и забота Надежды, в которых сомневаться не приходилось никогда. Он готов был немного поумерить свой пыл, но не мог пообещать даже самому себе, что если шкатулка попадёт в его руки, он её не откроет и не заглянет снова, даже если это ранит Надю. Эти мысли пугали, и Орлуша крепко обнял Надежду, чтобы спрятаться от них в пахнущей цветами шее. Надя решает вернуть шкатулку на место. Она дала обещание Орлуше, что позволит ему сама однажды открыть её и секреты, хранимые внутри. Это значит, что нужно быть честной. Две пачки гречка, три — риса, баночка из-под фасоли, солонка и местечко, где снова стоит шкатулка. Орлуша подолгу смотрит на неё, когда чистит картошку на ужин, но знает, что не полезет больше без спроса. Счастье Надежды в настоящем на весах перевешивает мнимое счастье оттого, что он узнает тайны прошлого. Будет ли вообще это для него счастьем? Чтобы больше об этом не думать, Орлуша продолжает срезать кожицу с плода одного за другим и бросать их в полное воды ведро.

***

Надежде не стоит знать о том, что Юра болен. На весь корабль, да и в целом на весь мир лишь трое человек знают об этом — Витя, сам Ракита и докторша. И если в товарище долгих лет и многих миль старпом был уверен, то в Ксении не особо. Юра не привык доверять женщинам. Женщины — существа не от мира сего, и сказано это почти не во зло. Просто понимать их Юра не умел, ну хоть убей порой, хоть голову себе проломи гарпуном, не поймёшь, в чём её проблема. И даже несмотря на это, женщин у Ракиты было много. Сложно представить моряка в длительных отношениях, правда? Ну вот и он не мог, ограничивался служебными романами и портовыми отношениями, как говорится, пока с якоря не сошли — полюбиться можно. С Надей история совсем другая, он её даже к другим женщинам не причислял, потому что ну никак нельзя. Знаем мы, как порой камбуз превращается в девичий тайничок, где Надя — всему голова, всем советчица и хранительница всех секретов. Забавно, что женщине, которой доверяет свои тайны каждый, не нужно знать самую главную тайну, самый разящий секрет. И она правда не знает, Юра уверен. Возможно, Ксения в его глазах после этого немного выше, пусть и недолюбливает он девушку. Слишком много странностей вокруг неё, слишком. После того, как он не поверил в её слова о конце света, верить во что-то другое стало трудно. И верить в её «любовь» к капитану Юра тоже не мог, но закрыл в один момент рот, когда увидел, что другу его паранойя насчёт докторши не то что неприятна, даже болезненна. Может быть, паранойя — тоже часть его болезни? Кто знает. А Юра и правда болен. Каждый день он чувствует, как пронзительно разрастается опухоль, как клетки сжирают едва ли свободное пространство, медленно убивая его изнутри. Он хворал всего одной болезнью, но убивала она его со всех сторон, пиная то внезапной тошнотой, что для моряка аж стыдно, то отвратительной мигренью, то, не утаить греха, проблемами в шконке. Юра почти привык радоваться поводу лишний раз не спать в одной постели с Надеждой, боясь, что однажды отговорка «я устал» перестанет быть весомой, а объяснить истинную причину Ракита просто не сумеет. И нужно ли теперь объяснять, почему ночные вахты он стал нести не только за себя, но и за Витю? Ракита напряжённо горбится, сжимая в руках пластиковую баночку с таблетками, а в сердце — всю свою любовь к близким, сжимает её, чертовку, в колючих крапивных рукавицах, чтобы эта его любовь не доставила самую огромную боль тем, кто точно этого не заслуживает. Он слишком поздно узнал о том, что его дни сочтены кем-то там наверху, а потому не успел сделать самое главное. Оттолкнуть дорогих ему людей и не подпустить ближе, чтобы избавиться от моря слёз Рыжули, непонимающих мокрых глаз Валерии, которой и без того не везёт терять близких одного за другим, надрывного плача Алёнушки, которую он как второй отец растил и на руках носил, и сломанной улыбки Вити, который постарается быть сильным, но всё равно прослезится. Слишком поздно, потому что сделай он это сейчас — эффект будет и того хуже. Видимо, всем Раките это придётся принять. Стенки баночки с пилюлями сминаются под напором дрожащей сильной ладони, сама баночка взлетает в воздух, но так и не направляется в глубины моря. Ракита с остервенением смотрит на его то ли лекарство, то ли способ оттянуть время, ненавидит и всё равно прячет в карман штанов. Не сегодня.

***

— Юр, так долго это продолжаться не может. Сколько ещё мне изворачиваться и покрывать тебя? Надя думает, будто что-то случилось со мной. — И без тебя знаю. Ну не могу я, — Ракита ещё больше сутулится и отворачивает лицо от Вити. Ответ он дал много позже заданного вопроса. Он готов терпеть отнимающие дыхание порывы ветра, но не пронизывающий взгляд друга. — Краб дери всё это, что я должен сделать, Вить, а? Чего ты от меня хочешь? Капитан «Бегущей по волнам» молчит, да как бы и говорить ведь ничего не нужно. Вопрос в воду. Молчание затягивается. Лунный свет задумчиво проскользнул по их лицам и лёг неподалёку. Юра, не зная, куда спрятаться от самого себя и капитана, в молчании которого намного больше смысла, чем в словах, наблюдал за светом. Тот словно ткнул пальцем в рыбацкие снасти, разбросанные на полу. Юра порыбачить захотел, даже получилось, только вот леска в момент, когда он уже вошёл во вкус, цапнулась за какой-то из выступов на боку корабля, как назло прямо у ватерлинии. Плюнув на это, Юра порвал лесь, швырнул удочку, и вот в таком состоянии застал его Витя — нервно дышащим и почти со злобой поглядывающим на пустое ведро. Всю пойманную рыбу он выпустил. — Чего Надьке не отнёс? — Витя без особой охоты сделал пару шагов навстречу ведру и замер, когда друг снова окликнул его, абсолютно не обратив внимания на вопрос. — Нет, правда, Вить, — Ракита его не услышал, он дёрганно обратил глаза на Витю, и в этот раз в них уже не та отчаянная злость, даже не ненависть. Витя последний раз видел беспомощность в глазах друга, когда тот, запыхавшись, прибежал рассказывать о том, что какой-то пацан в трюме обзывает его отцом. Очень странно видеть Ракиту таким. — Куда ни ступи, везде капканы. Витя вздохнул. — Ты сам себе эти капканы расставляешь, друг. Расскажи Наде, она имеет право знать ровно столько же, сколько и ты сам. — Да ты хоть понимаешь, что будет? Витя как-то криво улыбнулся. — Ты окажешься честным человеком и совершишь справедливый по отношению к своей женщине поступок? Юра чуть было не сбился с курса, и это распалило его лишь сильнее. Он хмуро зыркнул на друга, набираясь сил для того, чтобы разразиться громом. Баночка с таблетками в кармане раздражает одним своим существованием, он чувствует её бедром и хочет раскрошить молотком, забыв о том, что в пилюлях суть его спасения. Если это спасение вообще где-то ждёт Ракиту. — Да ни черта ты не понимаешь, — Юра сплюнул в океан, казалось, излив часть своей злобной желчи туда же. — Сначала она разрыдается, потом дверями хлопать начнёт, ходи успокаивай — толку? Пошлёт куда подальше. «Почему ты сразу не сказал?», я на это что отвечать буду? — Что струсил? — Витя, сцепив руки за спиной, прошёлся вдоль палубы. Смотреть на Ракиту было тяжело. — Я не струсил! — взорвался внезапно Ракита, и Витя услышал за спиной грохот — судя по звуку, навернулось ведро для рыбы. Когда он обратился на старшего помощника, тот, видимо, лишь недавно отвлёкшись от созерцания воды, опёрся поясницей и руками о перила и с каким-то странным непониманием смотрел на железяку, наделавшую столько шума. Выглядел безумно, честно говоря, и Вите на минуту стало беспокойно. Он не думал, что Витя способен на такую агрессию — это просто на него не похоже. Даже при всей его жестокости и деспотичности — ну нет, убейте. — Как скажешь, — Витя пожал плечами, показав, что переубеждать никого не намерен. Он, в каком-то смысле, видя Юру таким, боится действовать вот так — выводить Ракиту на эмоции. Лучше попробовать кое-что другое. Витя вернулся поближе к другу. — Она же, чёрт побери… — Юра замялся под его взглядом и опустил тяжело голову. — Женщина. — И что, не человек, получается? — Витя опёрся одной рукой на бортовые перила, в другой же держа бинокль. Как бы отвлекаясь от разговора, порой капитан подносил окуляры к лицу и всматривался вдаль, будто бы действительно собирался увидеть там что-то кроме моря. — Ты забываешь кое-что очень, очень важное, Юр. Она не просто женщина, она — человек, который заслуживает к себе честного отношения. Правильного, — он подчеркнул это слово, — отношения. — Она человек, но при этом — баба. Она не сможет рассудить здраво и отнестись к этому спокойно, без эмоций, она начнёт раздувать из этого драму. Витя помолчал. Подумал. — А ты здраво рассудил, когда услышал об этом впервые? Ответить Раките было нечего. Он в тот день разбил часы в своей каюте. Юра опустил голову так низко, что жёсткие волосы закрыли глаза. — Помимо всего прочего, после того, как ты целый месяц скрывал от неё, что у тебя рак, она имеет право раздуть любую драму. Да и, знаешь ли… — Витя отступил от перил и шагнул в сторону рубки, остановившись у самой двери. Он показывал всем своим видом, что намерен закончить диалог. Слишком хорошо знает, каков бывает Юра в таком настроении, потому хочет поскорее оставить его одного, чтобы не злить ещё сильнее. — Сложно не раздуть драму, когда твой близкий человек болен и рискует умереть. Ракита резко повернулся, видать, планируя снова обрушиться тирадой на друга. Но попытка была пресечена на корню одним взмахом ладони. — И ты ошибаешься. Я прекрасно знаю, каково это. Если ты не забыл, я первым узнал, чем больна Света. У Юры спёрло дыхание от одного только имени. Капитан так редко произносил его вслух, так редко говорил о своей жене, хотя Ракита был уверен в том, что думает он о ней намного чаще, что в груди у старпома заныло. Это не его жена и не его возлюбленная, но боль утраты не покидала ни его самого, ни Надю, которая со Светланой была почти что сестрами, ни уж тем более Витьку. Вдруг стало стыдно. — И я сказал ей сразу, как только добрался до палаты. Это было непросто, — Витя усмехнулся, глядя в одну точку, абсолютно мимо друга. Воспоминания заняли всё его существо. — Но она была достойна знать такую важную вещь. Знать, что скоро потеряет всех своих близких и покинет нас. Что скоро мы потеряем её. Подумай, Юр, возможно, это ты ни черта не понимаешь. Не делай Надю ещё более несчастливой, коей она и так является. Было чувство, будто Витя хотел сказать что-то ещё, но почему-то передумал. Интонация оборвалась на кульминационном моменте. Юра остался один посреди палубы, посреди бескрайнего моря за бортом, посреди своих мыслей. Видимо, это «сегодня» настало. И небольшой человек посреди огромного океана, на судне, которое в масштабах этого самого океана тоже казалось маленьким, замахнулся и швырнул в воду что-то уж совсем крошечное. Что-то личное, видимо, и нужное, потому что человек тут же уткнулся лбом в бортовые перила и обронил микроскопическую слезу, быстро потерявшуюся на влажной от всплесков палубе. Баночка с таблетками, неплотно прикрытая, недолго поколебалась на неспокойной глади, потихоньку наполнилась водой и, выплёвывая пузыри воздуха, утонула навеки. Может, он и правда ни черта не понимает?