Не отпускай меня

      Меня будит звонок. Трель телефона Трева я не спутаю ни с одной другой, у него стоит эта дурацкая мелодия из будильников, где медленно начинает играть флейта и жизнерадостно чирикают птички. Я раздраженно разлепляю глаза. Комната погружена во мрак, Трев недовольно двигается, видимо, тоже просыпаясь.       — Трев, — я подталкиваю его ногой: за время нашего сна он успел перевернуться и благополучно отъехать в сторону стола. Он угукает мне, елозит руками по полу, наконец нащупывает телефон, но поднимает не сразу. Ему нужно время, чтобы прийти в себя. Обычно он перезванивает, но в этот раз телефон не смолкает: ждать никто явно не собирается. Стоит ему поднести старый гаджет к уху, как я тут же услышал нотки знакомого голоса.       — Янесплюуже… — сонно бормочет Трев в ответ, а затем сразу привстает: — Бро?..       Я не слышу, что именно ему говорят, но знаю, кто звонит. В то же время проверяю свой телефон: звонок от Грега настораживает меня, хотя я не очень в курсе, на каком уровне отношений они сейчас находятся с Тревом и находятся ли вообще. Толком он мне ничего так и не сказал.       Один пропущенный и сообщение. И зачем я постоянно ставлю телефон на беззвучный? Быстро открываю сообщение, в котором только несколько слов, но именно они мерзко сжимают нутро.       «Нужна помощь. Готовься».       — Не, не… прям ща? Так чё случилось? — сон Трева как рукой снимает. Он резко поднимается, вслушиваясь в голос Грега. Я не видел его лица в темноте, но ощущал волнение, которое испытывал сам.       — Кол со мной, бро, мы выйдем вместе, — тон Тревора становится серьезным, он говорит внятно и быстро, — так что будем скоро. А? Ночевал. Да. Давай, бро, го.       Как только он отсоединяется, тут же разворачивается ко мне:       — Кол, — его глаза блестят, на щеке я ясно вижу отпечаток слоев ткани от рукава толстовки, — Хло под кайфом.       Все мои внутренности передергивает. Не теряя ни секунды, мы оба вскакиваем с пола и летим вниз. Трев чуть не падает на ступеньках, но в итоге перепрыгивает через несколько, приземляясь сразу в коридоре.       — Где они? — спрашиваю я, быстро расшнуровывая кроссовки. Я так спешу, что шнурки постоянно выпадают из пальцев, не позволяя мне нормально их завязать. Впервые я проклинаю свою нерабочую руку, затекшую от неудобного сна, ноющую и совершенно непослушную. Но Трев копошится не лучше меня.       — Помнишь, где вы подрались с Броуди? — быстро отвечает он. После очередной попытки завязать шнурки правильно, он ругается и просто вталкивает их под язычок кроссовка. — Побежали, быстрее!       Прежде чем выскочить из дома, даже не накинув ничего сверху одежды, в которой мы заснули, он быстро, напряженно кидает:       — Броуди тоже там.       На секунду все немеет в груди. В голове бьется только одна мысль: если Йонас ей что-то сделал, я убью его.       Дверь за нами громко захлопывается. Мы несемся по улице, совершенно пустынной для двух часов ночи. Сегодня воскресенье, большинство людей уже спят, только те, кто упорно тусил, ночью находятся в центре. Клубы закрываются примерно в это же время, только некоторые из них работают до самого утра, пока у них еще есть клиенты.       На улице прохладно, но нам с Тревом уже жарко. Мы бежим быстро, бок о бок, правда иногда Трев немного меня обгоняет. Я отталкиваюсь от тротуара что есть силы, смотрю только вперед и благодарю бога, что район Трева расположен совсем недалеко от центра. Если бежать с такой скоростью, то через десять минут мы уже будем на месте.       — Эт я виноват, — кричит Трев, не смотря на меня, — это моя вина!       — Прекрати! — резко обрываю я, ощущая, как дыхание начинает сбиваться, хотя бежать еще долго. Сразу сказывается отсутствие в моем расписании спортзала. Легкие горят, рука так напряжена, что ощущение, будто мне ее выкручивают.       Почему-то в голову приходит воспоминание, как ты безжалостно сломал лысому дружку Броуди кости из-за меня. Но я мотнул головой, словно стараясь стрясти его. Сейчас главное не этот гаденыш Йонас, а Хло. Она ведь так хорошо держалась, была таким молодцом, неужели то, что Грег — соулмейт Тревора, так на нее повлияло?       Я продолжаю бег со всей мочи. Страх за подругу, гнев на себя за то, что вместо того, чтобы откровенно поговорить с ней, я концентрировался только на себе, подстегивают лучше любого преследователя. Я ведь видел ее состояние, я ведь знал, как ей плохо, она сама признавалась мне в этом. Просто я слишком зациклен на себе, чтобы думать о проблемах других.       Не это ли мне так старается объяснить Броуди?..       Мы выбегаем на главную улицу, бежим мимо хорошо знакомых давно закрытых магазинчиков и ларьков. Уже начинают встречаться машины, светом фар режущие глаза, и редкие прохожие, и компании, в основном пьяные, смеются и болтают между собой. Некоторые показывают на нас пальцем и кричат: «Беги, Форест Гамп, беги».       Им весело, но мы не реагируем. Трев дышит профессионально, правильно, держит нужный ритм бега, чтобы не сбиться с дыхания, в то время как я уже практически на исходе. Сердце стучит где-то в глотке, кажется, что еще немного, и меня стошнит. Все тело трясет от напряжения, но гнев подгоняет меня.       Ты, наверное, сейчас спокойно спишь у своего мужа под боком и видишь уже десятый сон. Я снова злюсь на тебя. Злюсь на все, что происходит вокруг.       Мы почти добежали. Я вижу знакомый клуб, где совсем недавно мы слушали Стрэйдогов, где Трев все никак не мог нормально говорить с Грегом, а Хло весело проводила время, ни о чем не подозревая. Где я столкнулся с Броуди и мне чуть не сломали руку. В этом клубе я впервые подумал, что у тебя… что вы с Джеем можете быть в официальных отношениях.       Раздаются приглушенные кирпичными стенами басы, молодежь курит у входа в клуб, веселится, а мы с Тревом пролетаем мимо входа и заворачиваем за угол, бежим дальше, чтобы завернуть еще раз, в подворотню клуба, где я практически сразу вижу картину, от которой ярость во мне разгорается с новой силой.       Их пятеро. Хло вжимается в стену, придерживая явно разорванную майку, на ее голых руках ссадины и синяки. Я никогда ее такой не видел, вместо привычной разъяренности она дрожит от испуга, в то время как Грег и, как ни странно, Броуди дерутся с двумя рослыми, внушительного вида мужчинами. Байкерская одежда, короткие стрижки и подозрительные во всех отношениях лица, они напоминали мне лысого дружка Броуди.       Но самое ужасное, что они побеждают. Один заламывает Броуди руку, тот морщится от боли, старается высвободиться, но получает коленом под дых, от чего тут же сгибается пополам. По губе Грега уже течет кровь, бровь рассечена, он двигается замедленно, тяжело, но еще упорно уворачивается от ударов второго ублюдка, на кулаках которого я вижу кастеты.       — Бро! — кричит Трев и мчится вперед, на мужика с кастетами, что поднял голову на его оглушительный рев. Тревор налетает на него с такой силой, какой позавидовал бы любой нападающий американского футбола. Он валит его на землю сразу, несмотря на внушительные мышцы, благодаря эффекту неожиданности. Тот ударяется головой и практически сразу получает удар по лицу правой рукой.       Грег почти падает от усталости, но все же стоит на ногах. Чтобы налететь на второго громилу, благо тощее первого, мне приходится оттолкнуть его в сторону Хло.       — Бегите отсюда! — кричу я им.       — Охренели? Откуда повылазили? — рыкает мой противник, отпускает Броуди, который тут же падает на землю, глотая воздух, и делает замах в мою сторону. Я не останавливаюсь, вовремя ухожу вниз от удара, влетая головой в его живот.       Он мерзко охает, но не теряется и не падает: обвивает меня руками, подхватывает за подмышки и с разворота отбрасывает в сторону. Я приземляюсь на больную руку. На секунду все перед глазами двоится от мерзкой навязчивой боли, но я разворачиваюсь на спину, ища глазами противника. Он прямо передо мной, двоится немного, я часто моргаю, стараясь поймать точную картинку, сжимаю зубы от боли.       Но не успеваю. Крепкий удар в живот выбивает из меня весь дух, заставляет снова закрыть глаза, но следующего удара не происходит.       Раздается ярый рык, и в следующую секунду я слышу сплошные ругательства того же человека, которого я выбрал в противники.       — Красс!       Я открываю глаза, вижу перед собой, как Броуди-младший подползает ко мне, тянет руку, за которую я тут же хватаюсь. А на спине моего оппонента сидит Грег. Он запрыгнул на него и теперь сжимает горло, лишая того воздуха. Незнакомец пытается сорвать его, но не получается, он крутится на месте, а потом резко наклоняется вниз.       Грег чудом удерживается, но руки его отрываются от горла и вцепляются в плечи. Резко вдохнув, противник делает выпад к стене, намереваясь вбить в нее адвоката дьявола.       Я собираю все свои силы, чтобы подняться, используя поддержку Йонаса, который сам с трудом встает следом за мной. Мимолетно я замечаю, что его лицо хорошо разукрашено.       Грег спрыгивает раньше, чем трюк врага воплощается в жизнь, и я снова делаю рывок в их сторону, но меня опережает Трев. Он проделывает тот же прием, что и с прошлым противником, что сейчас валяется на земле, видимо, без сознания. Буквально влетая в нашего соперника, Трев начинает с ним борьбу. Вцепившись друг в друга, они пытаются выбить почву из-под ног оппонента.       — Выродки, — шипит мужик. Он хочет сказать что-то еще, но не договаривает: я с силой бью его по сгибу колена, от чего он тут же теряет равновесие и падает, но тянет Трева за собой. Раздается резкий хруст, но не кости — гипса.       Трев воет от боли, я снова бью ногой, но уже по уху противника и, кажется, оглушаю его, потому что он разлепляет мертвую хватку на толстовке Тревора и закрывает голову.       Броуди вместе с Грегом, словно по команде, хватают Трева под руки и рывком поднимают.       — Бежим! — как вне себя орет Броуди, толкая Трева вперед. Я замечаю, что мужик, которого вывел из игры Трев, подает признаки жизни, явно приходя в чувство. Трев и Грег первым делом оторвали от стены дрожащую Хло, вынуждая ее бежать вместе с ними, а сам Броуди, к моему удивлению, хватает и меня за правую руку, от чего я едва сдерживаю стон, и несется со мной в сторону, откуда мы прибежали с Тревом.       Бежать у меня получается чуть согнувшись, живот сводит от пинка, что мне достался. Но Броуди заметно хромает и тоже бежит через силу.       Всей компанией мы как можем выбегаем из подворотни, чуть ли не расталкиваем шумных людей, надравшихся алкоголем, в кругу которых между двумя парнями тоже затеялась драка.

***

      — Буэ-э-э. — Я придерживаю ярко-розовые волосы Хло, пока ее выворачивает наизнанку. Грег держит ее за талию, чтобы она не свалилась в сторону, стоя на четвереньках. Она до сих пор дрожит. Ее движения медленные, приторможенные. Не знаю, сколько и чего конкретно ей подсыпали в бокал эти мерзавцы, но ядреный микс вперемешку с испугом и стрессом дает о себе знать.       — Это отвратительно, — говорит Броуди, распластавшийся на траве недалеко от нас.       — Завались, лан? — тут же огрызается Трев. Он даже не присел: стоит над нами и настороженно оглядывается по сторонам, на всякий случай.       В итоге мы добежали до небольшой детской площадки, что находится между центром и домом Трева, потому что бежать больше не могли, а Хло стало совсем плохо. Уже добрых полчаса ее тошнит, а у нас даже воды нет. Но уходить никто не спешит: мы не в самом лучшем состоянии, и если вляпаемся еще в одну историю, то закончится она может очень не удачно.       — Они пришли позже, уже когда мы вышли из клуба. Видимо, заметили меня, когда я старался ее вытащить, — объясняет Грег неторопливо, на его лице нет ни капли омерзения, только руки подрагивают от холода — его домашний свитер, в котором он прибежал в клуб, сейчас висит на Хло.       — Хорошо, что ты успел позвонить, — замечаю я хмуро, на что он только кивает.       — Неожиданно было увидеть Броуди, — Грег смотрит на Йонаса с подозрением и мало скрываемой неприязнью, и тот отвечает тем же.       — Я не настолько ублюдок, чтобы спокойно смотреть, как издеваются над девушкой, — отвечает он резко и почти тут же добавляет: — Но будь ты там один, Уэлш, я бы вряд ли ввязался. Зачем вы вообще таскаетесь в эту дыру? Там же притон!       — Ты поэтому там ошиваешься постоянно? — иронизирует Грег.       — Не твое дело, Уэлш. Лучше бы спасибо сказал, — фыркает Броуди.       И хотя отношения у нас не из лучших, мы все понимаем, что Броуди спас их с Хло. Если бы Грегори пытался защитить Хло в одиночку, то долго бы точно не выстоял. Но он не может простить Йонаса за то, что случилось с Тревом. Да и я вряд ли когда-нибудь забуду, как он науськивал Стю сломать мои пальцы.       — Спасибо, Йонас, — говорю я прямо, чуть поворачивая к нему лицо, — правда, спасибо.       Он выглядит удивленным. Приподнимается на траве, смотрит на меня цепким взглядом, будто пытается найти иронию в полученной благодарности. Его ноздри раздуваются, словно он заранее раздражен.       — Пожалуйста, — отвечает он неожиданно спокойно, а затем вновь опускается на траву. Его рука лежит на больной ноге, видимо, он сильно получил в драке. Хотя это мало меня тревожит, гораздо меньше, чем состояние Хло и собственные увечья. Всю правую руку жжет, а особенно печет в районе Имени. Я чувствую, как оно кровоточит, как бинты медленно пропитываются кровью. Видимо, швы ослабли, если это возможно.       Но говорить никому я не хочу. Просто пойду в больницу, как только Хло будет в порядке. Мы решили устроить ее у Трева, пусть выспится хорошенько.       Хло перестает тошнить. Она тяжело дышит, слезы капают из глаз, продолжает дрожать всем телом. Мы с Грегом переглядываемся и киваем друг другу, прежде чем помочь ей подняться.       Она выглядит ужасно. Вся косметика размазалась, взгляд расфокусированный и словно задернутый пеленой. Ощущение, что она не понимает, что происходит, просто старается дышать, в надежде, что так она сможет почувствовать себя лучше. Сердце сжимается от ее вида.       — Сектанты мои, — шепчет она, старается улыбнуться, — набежали.       — Ты как? — тихо осведомляется Грег, придерживая ее за спину. Она немного покачивается, будто в замедленной съемке тянется рукой к губам.       — С каких пор ты волнуешься? — отвечает она слабым голосом.       Она подается в сторону, опускает голову на плечо Грега, который тут же приобнимает ее за плечи, движением таким привычным и личным, что я тут же кидаю взгляд на Трева. Он не смотрит на них, но по потемневшему лицу видно, насколько ему неприятно.       — С тех пор, как стал твоим другом, — отвечает Грег, немного выделяя последнее слово.       — Просто другом?.. — тут же реагирует Хло.       — Меня сейчас стошнит, — едко тянет Броуди, и на этот раз Трев не останавливает его. Грег также ничего не отвечает. Его пальцы автоматически поглаживают ее плечо, взгляд застывший, будто он полностью погружен в свои мысли.       — Мне было так страшно, — шепчет она Грегори так, что мне стыдно, что я слышу.       — А не надо шляться по кабакам, где только нарики и головорезы, — чеканит Броуди с той же язвительностью, как и раньше, и на этот раз я оборачиваюсь на него.       — Что? — он скептически приподнимает бровь. — Я не прав, что ли?       — Знаешь, то, что ты сегодня сделал, не отменяет всех свиней, что ты так старательно подкладывал нам раньше, — мой голос выходит прохладным, с ноткой раздражения. Вся происходящая ситуация постепенно начинает выводить меня из себя, и растущая боль в запястье успокоиться не помогает.       Я знаю, через что только что прошла Хло, но в то же время мне непонятно, зачем она старается перетянуть Грега на свою сторону, прямо сейчас, при Треве. Мне кажется, она нарочно это говорит. Специально старается задеть обоих.       — Да что ты, — тянет Йонас, — а вам не кажется, что вы их заслуживали?       — Ты серьезно сейчас? — не могу поверить своим ушам.       — Афигеть, — бросает Трев, а затем одним движением снимает с себя толстовку и, оставшись в одной черной майке, кидает ее на колени Грега, одной рукой поправляя чуть не спавшую кепку, — напяль и го ко мне. Чет холодно.       Грег переводит на него взгляд, тонкими пальцами сжимая серую ткань. Хло наблюдает за его движениями и неожиданно отрывается от его плеча.       — Вот из-за вас, — она медленно тыкает пальцем в меня, а затем в Трева, — из-за вас, господа сектанты, в мире демографический кризис.       Мы с Тревом замираем, настолько агрессивно звучат ее слова. Даже Броуди присвистывает, приподнимается на траве, с интересом наблюдая за разворачивающейся сценой.       — Холлидэй! — холодно останавливает Грег. Он всегда использует ее полное имя, когда хочет остудить ее пыл, особенно когда она напивается или перегибает палку.       — Только вот не нужно меня так называть, нежеланный ты элемент, договорились? — Я слышу слезы в ее голосе, когда она обращается к Грегу. — Ты вообще обещал, что Имя ничего не изменит. Почему теперь я даже поговорить с тобой не могу? Связь действительно настолько меняет людей? Ты даже про цвет волос ничего не сказал, даже в караоке со мной идти отказался. С кем мне еще проводить время, адвокат? Куда я без тебя?       — Хочешь сделать из него второго Моргана? — не выдерживаю я. — Или чтобы Трев Имя стер?!       Она переводит на меня взгляд, и вся моя злость исчезает. Испаряется, как только я понимаю, что она чувствует.       Было ли такое же лицо у меня, когда я смотрел на тебя, когда закатывал тебе истерику за истерикой? Обозленное и в то же время болезненное. Ей так больно, так неприятно, и все, что она может — прикрываться цинизмом и иронией, только бы никто не начал влезать в душу, только бы не ковырял недавно полученные сердечные раны. Она знает, что ей скажут. Ей начнут говорить, что мы ее друзья, всегда поддержим и не предадим, что у нее еще появится соулмейт и она станет счастлива. Что ей нужно сконцентрироваться на чем-то другом, понять и отпустить.       Но она не знает, что случится в будущем. Понятия не имеет, как изменится ее жизнь. Ей больно сейчас. И она не знает, что с этим делать. И кажется, что никто ее не поймет. Не отнесется серьезно к чувству, которое не вызвано настоящим Именем, которое в нашем веке считается несерьезным, временным.       Но для нее ведь все серьезно.       — Хло, я… — Мне хочется извиниться за свои слова. Забрать их обратно, но она выставляет дрожащую руку вперед, второй прикрывая лицо.       — Ты прав. Вы все правы. Я… мне не хорошо. Я хочу пить и… простите меня… — Во мне просыпается жалость. Я никогда не видел ее в таком состоянии, она никогда еще не терялась в словах. Только в студии, когда спрашивала меня, почему я несчастлив. Когда призналась, как ей на самом деле обидно.       — Все норм. — Я не ожидал, что Трев возьмет ситуацию в свои руки. Он подходит ближе к Хло с Грегом, его голос становится мягким, немного извиняющимся, как всегда, когда он старался нивелировать общие ссоры:       — Ты седня сток пережила. Го ко мне. У меня запеканка, дринки и аптечка, — он протягивает к ней руки, такой слабой и маленькой сейчас, и сдержать слезы у нее не получается.       — Трев, — всхлипывает она, тянется к нему, как ребенок. Грегори смотрит завороженно на то, как легко Тревор подхватывает ее на руки, прижимает к груди, словно принцессу, и невесело усмехается.       — От меня ток пованивает малех, сорян, — бурчит Трев, заставляя ее тихо рассмеяться.       — Придурошный ты сектант, — отвечает она, пряча лицо у него на груди.       — Идешь? — Тревор ждет от Грега утвердительного кивка, а потом смотрит на меня в ожидании.       — Вы идите, — говорю я, — я помогу Броуди. Ему по ноге прилетело.       Как ни странно, Йонас ничего не отвечает. Не возмущается, не ерничает, не хамит, а смотрит на меня так, что я спиной ощущаю его взгляд.       — Бро… — неуверенно начинает Трев, но обрывается, когда Грег уверенно поднимается, на ходу натягивая на себя толстовку, что теперь висит на нем, как палатка.       — Пусть сам решает, — бросает он и поднимает руку в скупом прощании.       Я смотрю на то, как они втроем медленно удаляются с площадки. Трев несет плачущую Хло, а Грег идет так близко к нему, что немного задевает плечом. Еще какое-то время я смотрю на них, задумчиво поджимая губы. Я точно уверен, что они разберутся. И лучше, чтобы это произошло без моего участия.       — Красс, твоя рука, — внезапно говорит Броуди. Я растерянно приподнимаю пульсирующую руку. Рукав, прикрывающий бинты, начал пропитываться темной кровью.       — Красс, — зовет он снова. Я не оборачиваюсь, он сам подползает ближе, что с его образом никак не вяжется. Когда я все-таки смотрю на него, то вижу неуверенность с легким оттенком интереса       — Бинты на руке… это Имя?       Не знаю, что побуждает меня ответить честно, а не послать его куда подальше. Может, тот факт, что он сегодня действительно спас как Хло, так и Грега. Стоит отдать ему дань благодарности.       — Я его срезал, — признаюсь я холодно.       В его лице настолько ясно проступает недоверие, что я не сдерживаю ухмылки. Пока не слышу его следующей фразы.       — Ты придурок вообще? Конченный?       Я гляжу на него во все глаза. Он так зло на меня смотрит, что я даже с ответом не нахожусь. Но ему он, кажется, и не нужен. Его чуть ли не трясет от только что полученной информации.       — Знаешь, когда я вас вместе с соулмейтом увидел, как он защищал тебя, как вступался, мне стало так обидно. Ты не представляешь, каково это — терять. Тебе это в самом страшном сне не приснится. Когда словно часть тебя умирает внутри, и все, что ты чувствуешь — пустоту, которую ничем не заполнить.       Меня настолько шокируют его слова, что я не перебиваю.       — Хочешь, секрет расскажу? Мой соулмейт умер. Мне тогда одиннадцать было, когда Имя начало проявляться. Еще мама была жива. Я сначала обрадовался, думал: вау, я первый с Именем! Думал утереть всем нос… Имя болело, резалось, я даже чуть не плакал. Но не плакал, понятно? А потом заросло. Прикинь? Ублюдочная судьба, лучше бы я сам сдох…       На его лице эмоции меняются так часто, от привычного презрения до совершенно несвойственного ему отчаяния.       — Батя так испугался за меня, — продолжает он уже спокойнее, — это же вроде как проблема большая. Когда даже не встречаешь соулмейта, там можно кукухой поехать немного, по идее. Ты знаешь, наверное. Но я и правда изменился. Все начало раздражать, буквально выводить из себя. И лучше не становится. Я, наверное, всех ненавижу. Вроде как пропащий человек. Знаешь, все бесят. Все такие счастливые ходят, встречаются, Именам радуются, ждут их, как ненормальные. Раньше такого не было, это тренд сейчас, наверное. А я вот думаю… нахрена они вообще нужны, эти Имена, если кто-то никогда не встретит своего соулмейта? И чувство такое… как будто ты только наполовину целый. Полуживой, но при этом никто тебя убить не пытался. Просто человека, который вроде как тебе был нужен, хотя ты сам этого не подозревал, нет. Его совсем нет.       В его глазах нет ни намека на слезы. Он рассказывает мне о том, с чем уже давно научился жить, хотя лучше ему не становилось. Его голос горький.       — Ты этого не чувствуешь, Красс. Никто не чувствует, пока все хорошо. И никто к этому не готов. Неважно, знал ты этого человека или не знал, тебя как будто обманули. Отобрали возможность, даже не дав ей воспользоваться.       По моему телу бродят холодные мурашки. Сейчас он настолько сильно напоминает мне Джеймса, которого я встретил недавно, что все внутренности выворачивает.       — Как его звали? Твоего соулмейта? — язык еле ворочается.       — Я тебе что, гомик, что ли? Ее! — поправляет он грубо, но голос его практически тут же смягчается. — Эрин. Ее звали Эрин. Мне батя все ее фотки достал, все видео с ней у родителей ее выпросил. Чтобы я хотя бы так ее увидел. Лучше бы он вообще ничего не делал, только хуже стало. Она такая красивая. Милая, маленькая. Хотя ей было тринадцать, когда… ну ты понимаешь. Сейчас-то я старше. Я иногда представляю, как бы она выглядела сейчас. Ее волосы, улыбку. Даже запах. Иногда ловлю разные духи у женщин, аж замираю, представляю, как шел бы этот аромат ее внешности.       Выражение его лица становится мечтательным. Он отводит взгляд, прикрывает глаза, словно прислушивается к себе.       — Мой батя, когда маму потерял, сам чуть не тронулся. Но там другое. Он, когда себя в руки брал, мне все рассказывал. Я, наверное, сам тогда был его психологом, представляешь, — он смеялся сам над собой, рассказывая мне всю историю своей жизни, будто мы с ним не враги, а закадычные друзья. А может, нам просто никогда не удавалось нормально поговорить.       — Я тебе завидую, Красс. Я всем завидую. Занялся баскетболом, батя сказал, если нет связи, одна из возможностей сохранить лицо, это сделать как он: уйти в любимое дело. Ну я и занялся баскетболом. А там все равно все лучше, чем я. Особенно ваш Грант, жирный блин, а мячом владеет как супер-мастер.       — Не говори так про Трева, — автоматически обрубаю я, на что Йонас только криво усмехается:       — Ну вот, все всех защищают. Классные вы друзья, конечно. Бесите. Я тоже хочу… тоже хочу, чтобы меня поняли. Понимаешь?.. А всем вокруг пофигу. Им все равно. Никого твои проблемы не интересуют, Красс. Ни твои, ни мои. Всем наплевать. И это правда. Не плевать только одному человеку. А ты взял и этого человека наказал. За что, а?       Он снова смотрит на меня, с насмешливым осуждением, будто я мальчишка, сломавший собственную игрушку.       — А ты не думаешь, что у меня были причины так сделать? — я чувствую, как снова встаю в оборонительную позицию. Меня задевает, что он знает лучше, и я вижу, что он прав. Прав так же, как и его отец.       — Я думаю, что ты меня бесишь больше, чем раньше. И что тебе нужно хорошенько вправить мозги. Ты вообще Имя не ценил. Ни Имя, ни своего соулмейта, раз попытался избавиться от него. Не существует реальных причин так поступать. Не знаю, какой он, но со стороны все видно было. Он за тебя глотку перегрызть готов. Ты дебил, Красс. Не могу поверить, что я хочу подружиться с дебилом.       — Чтобы подружиться, сперва нужно вести себя по-человечески, — отрезаю я раздраженно, хотя и ошарашен его признанием.       — А я не могу по-человечески. Такие, как я, по-человечески больше ничего не делают. Будь я на твоем месте… я бы свой шанс не упустил. Капец, Красс. Поверить не могу…       Больше он ничего не говорит. Сидит, задумчиво уставившись в одну точку. А мои собственные эмоции, как слизь, стекают по венам. Противно и неприятно ощущать себя пристыженным. Особенно от такого человека, как Йонас. После всего, что он сделал.       — И ты теперь отсутствие Имени как оправдание используешь? — цежу сквозь зубы.       Не поступают по-человечески, да? Ни он, ни Джеймс. Плетут паутину, в которую попадаются нормальные люди, чтобы морально их уничтожить. Но его история ставит все на свои места. Она частично объясняет мне поведение Джеймса. Я понимаю, почему он вцепился в тебя, как стервятник. Но я не могу ему сопереживать.       Мне противно от этого.       — Не я. Все остальные, — цедит Броуди-младший. — Только узнают, сразу находят всему объяснение, как будто что-то понимают. А больше всего раздражает не то, как вы счастливы, не ваша повернутость на соулмейте. Ваша тупость. То, как вы стремитесь быть несчастливы, хотя у вас есть все, чтобы жить нормально.       Последние слова он буквально выплевывает, а в следующую секунду поворачивается ко мне.       — Что тебе мешает жить, Красс?! Что? — он кричит на меня яростно, громко.       Усталость от жизни наваливается на меня с новой силой. Запястье сводит от боли, я сжимаю зубы, чтобы не позволить ей отразиться на моем лице. Я будто вернулся в состояние, когда поссорился с отцом. Каждая мелочь раздражает, каждое слово действует на нервы, бьет по ним молотком так, что я не могу терпеть. И я не выдерживаю.       — Да у него муж есть! Такой же, как ты, с погибшим соулмейтом! И он ему обещал остаться с ним, понимаешь?! Он ему обещал!       Броуди стушевывается. Его рот открывается и закрывается, будто он хочет что-то сказать, но не знает, что именно.       — Не ожидал, да? Такого поворота событий, — заканчиваю я горько.       Секунду Йонас молчит. Тяжело дышит, а потом тянет руку, опускает ее мне на плечо. Я раздражено смахиваю ее, но он повторяет свое движение, на этот раз сжимая плечо крепко, почти до боли.       — Помоги мне встать, Красс, — говорит глухо, и еще тише добавляет: — Пожалуйста.       Я повинуюсь: подползаю ближе, перекидываю через плечо его руку, и мы вместе поднимаемся.       — Далеко? — уточняю я холодно.       — Достаточно.       Мы идем молча и медленно. Броуди шагает через силу, его дыхание тяжелое и сбивчивое. Один раз я предложил ему вызвать скорую, на что он сказал мне, чтобы я на себя посмотрел. Больше мы с ним не заговаривали.       Мысли прогрызают голову. Кто знал, что Броуди-младший такое испытывает? Наверное, не будь в моей жизни Джеймса, я бы посочувствовал ему. Он так рассказывал свою историю, будто давно ни с кем так откровенно не общался. Будто действительно хотел, чтобы кто-то знал. Не отец, не психотерапевты, не пустоголовые отбросы, с которыми он зависает в своем притоне, а человек, которого он считал нормальным.       Я слукавил с Йонасом. Я не сказал ему, что ты вернулся. Что ты хочешь выбрать меня, пусть и не представляешь, как это сделать.       На улице светает. Желтые лампы еще горят, но уже не так выделяются на синеватом небе. Мне не нравятся ранние утра. Ни цвет неба, ни чириканье проснувшихся птиц, ни то, как неспешно люди начинают выползать из своих домов. В это время я предпочитаю лежать в теплой постели и досматривать свои сны. Но особенно меня раздражает это время суток после бессонной ночи. Ощущение сбитого распорядка и потерянного дня заметно сказываются на моем настроении.       Чем дольше мы идем, тем больше Йонас наваливается на меня и тем тяжелее его тащить. Но я не жалуюсь. Почему-то его история все-таки добралась до моего сердца. Кто знает, может, недавний случай — единственный раз, когда он решился кому-то помочь, а не сломать.       Район, в который мы заходим, отличается красивыми домами за высокими заборами. Это территория богачей, людей высокого достатка. Практически у каждого пристроенного к дому гаража я вижу дорогие машины, красивые и блестящие, прямо как твоя спортивная машина.       Мысль о тебе теребит сердце. Мне хочется увидеться с тобой. Хочется прижаться к тебе и представить, что все хорошо. Что всего этого кошмара не происходило.       — Здесь, — выдыхает Йонас мне в ухо, и я останавливаюсь у черных решетчатых ворот, за которыми через зеленую лужайку изгибается дорожка к двухэтажному кирпичному дому.       — Дальше я сам, — говорит он, и я отпускаю его, но не ухожу. Очень осторожно он дохрамывает до ворот, опирается на прутья и поворачивается ко мне.       Между нами повисает неловкая пауза. Как ни странно, я ловлю себя на мысли, что не испытываю к нему ни ненависти, ни даже неприязни. Словно впервые вижу его человеком.       — Заходи, батя тебя подлатает, — неожиданно говорит Броуди, практически дружелюбно.       — Твой батя из меня за это всю душу вытрясет.       Мы вместе усмехаемся. Еще с минуту стоим, глядя друг на друга. Что-то мешает мне уйти. Держит, будто мы еще не закончили наш разговор. А может, я просто больше не хочу идти. Мысль о том, что мне еще предстоит целый путь до больницы, лишает последних сил, и предложение Броуди начинает казаться более заманчивым.       Может, позвонить тебе?..       Я бью себя по карманам, с сожалением осознавая, что телефон, разумеется, с собой не взял. Это может стать проблемой. Хорошо, родители думают, что я у Трева, и волноваться не будут.       Но и тебя я тогда увидеть не смогу.       — Йонас, — я говорю быстрее, чем успеваю подумать, — одолжишь телефон?..       Словно ожидая моей просьбы, он упирается спиной на ворота, расстегивает кожаную куртку, достает до внутреннего кармана и кидает мне выуженный оттуда телефон, который мне с трудом удается поймать левой рукой.       — Разбить захотел? — интересуюсь я, на что он высокомерно фыркает:       — Не дороже денег. Код: три пять один ноль.       Он молча наблюдает за тем, как я разблокирую гаджет. На заставке я вижу красивую темнокожую женщину, что смотрела на меня с ироничной полуулыбкой. Наверное, его мама. Я знал, что Броуди-старший потерял своего соулмейта, но никогда на самом деле об этом не думал.       Время пять часов утра. Прежде чем набрать твой номер, который я знаю наизусть, я застываю в сомнениях. Наверное, ты сейчас сладко спишь в своей постели. Тебя обнимают руки Джеймса, который, наверняка, даже не знает, что ты хочешь уйти. А тут снова я: неугомонный, постоянно меняющий свое мнение, нестабильный в эмоциях малолетний соулмейт с порцией очередных неприятностей.       Кто захочет так жить?..       — Красс, — нетерпеливо зовет Броуди, заставляя меня поднять на него глаза, — я не знаю деталей. И не должен влезать. Но одну вещь я могу сказать наверняка: после встречи с тобой, жить с мужем он точно больше не хочет. С ним по-любому не так весело. Не истеки кровью в сомнениях, это будет совсем грустно.       — Какой же ты мерзкий, — говорю я, на что Йонас самодовольно показывает мне средний палец.       Сперва мне хочется написать сообщение. Несколько раз я ввожу одни и те же слова, но постоянно их стираю. Они мне кажутся неправильными. Что конкретно мне написать? Что я снова покалечился? Что стою на улице и буду ждать его приезда? А если он не увидит этого сообщения?       И в итоге я просто решаю позвонить тебе.       Волнение прячется в мышцах, напрягая их. Оно ползет по пальцам, оседает в груди, слегка покалывая кожу. Еще несколько секунд я не решаюсь нажать на зеленую кнопку вызова и делаю это только тогда, когда смартфон приглушает свет экрана.       Ты поднимаешь молниеносно. Так быстро, что телефон чуть не выпадает из моей руки.       — Слушаю, — отрешенно и сухо, даже холодно.       — Морган?.. — говорить трудно. Кожа на груди словно стягивается, так действует на меня твой голос.       — Колин! — восклицаешь ты. Взволнованно, громко, словно ты сам искал меня, а я даже не подозревал об этом. И, кажется, оказываюсь прав.       — Все в порядке? Где ты? — спрашиваешь ты требовательно, тревожно, от чего плечи сводит. Я пытаюсь разглядеть улицу на воротах, хоть какую-то табличку, где указан адрес, но в итоге смотрю на Броуди, который привлекает мое внимание взмахом руки. Одними губами он четко произносит нужное мне название, которое я тут же повторяю.       — Никуда не уходи, я буду через несколько минут, — его слова пробирают до дрожи, электризуют, пускают напряжение по всем нервным окончаниям. Почему я так реагирую?       Неужели мне так сильно нужно было увидеть тебя?       — Ты… разве ты не в Бристоле? — слабо говорю и замираю от ответа:       — Я уже давно в Лондоне. Я искал тебя.       Ты знаешь. Ты знаешь, что я не в порядке. Что со мной что-то произошло. И судя по голосу, успел поставить на уши весь Лондон.

***

      Йонас не успевает доковылять до дверей дома, как твоя машина уже тормозит у его ворот. Ты выходишь из нее быстро, не закрывая дверцу, и впиваешься в меня встревоженным взглядом.       Снова синяки под глазами. Снова из-за меня.       В два шага ты достигаешь меня, порываешься обнять, но сдерживаешься. Только смотришь беспомощно, дышишь глубоко. Даже имени моего не произносишь.       Такой бледный. Такой родной.       И как ты еще не устал от меня?       — У меня тут… недоразумение, — виновато показываю тебе левую руку. Рукав кофты теперь заметно пропитан кровью, от вида которой твое лицо каменеет.       — Я в драке, — объясняю поспешно, только бы ты не сделал неверных выводов.       — Я знаю, — твой голос пугает меня. Он собранный и какой-то отрешенный. На секунду мне кажется, что ты все-таки устал. Что ты передумал и эта встреча может стать последней.       Ноги подкашиваются. Мне хочется упасть, только бы ты дотронулся до меня. Только бы показал, что тебе не все равно.       Ты снимаешь весеннее пальто, твои движения скованные, неестественные. Ты накидываешь мне его на плечи, обволакивая своим запахом, что едва выделяется на фоне сигаретного дыма, которым она пропитана. Кладешь руки мне на плечи, от чего по телу словно проходит разряд тока, и уверенно ведешь меня к машине.       Почему мне кажется, что тебе неприятно?       — Сперва мы едем в больницу, — ты говоришь как можно спокойнее, но твой голос дрожит, — потом я отвезу тебя домой.       Почему ты не оставляешь мне выбора?       Я поджимаю губы, послушно сажусь в машину, жду, когда ты сядешь на водительское место и захлопнешь дверь. У меня столько вопросов. Но ни один из них я не в силах столкнуть с языка.       Ты другой.       Твои движения быстрые. Кинув в никуда «прости», ты наклоняешься ко мне, чтобы подцепить пальцами ремень и пристегнуть его вместо меня. А я закрываю глаза. Зажмуриваюсь от твоей близости.       Почему ты извинился передо мной?..       Ты едешь быстро. Смотришь только на дорогу. Твои губы плотно сжаты, взгляд сконцентрирован. Ты сжимаешь руль так сильно, что костяшки пальцев побелели. И ничего не говоришь. Ни одного вопроса, ни единого доброго слова, даже не ругаешься за мою опрометчивость.       Молчание настолько неуютное, что хочется расплакаться.       Все чувства во мне, как и прежнее желание увидеть тебя, медленно отмирают. Мне хочется стереть их, как остатки сухой кожи скрабом. Но я ничего не делаю. Только концентрируюсь на дыхании. Вдох, выдох. Еще раз. И еще раз.       У травмпункта нас ждет полненькая медсестра с коляской. Не знаю, за какие ниточки ты дергаешь, но стоит тебе остановить машину, как она сама открывает дверь, улыбается мне и помогает вылезти из машины.       — Колин Красс? Сюда, милый.       Она усаживает меня в кресло, не обращает внимание на мое бормотание, что я могу идти сам. Что я в порядке. Я оборачиваюсь на тебя, чтобы увидеть, как ты поджигаешь сигарету, держа у уха телефон. Поймав мой взгляд, ты по привычке отворачиваешься.       Дольше сдерживать слезы я не способен.       — Милый, мы сейчас все сделаем, доктор уже ждет тебя, — медсестра говорит быстро, ласково, ускоряет шаг, думая, что мои эмоции вызваны болью.       Она права. Только эта боль не физическая. Мне плевать на свою руку.       Автоматические двери открываются перед нами, меня встречает знакомый стерильный запах и яркий белый свет электронных ламп.

***

      Сперва мне вкалывают анестетик, чтобы рука онемела. Проводят маленькую операцию, чтобы заново сшить вместе кожу, где раньше было твое Имя. Теперь там только опухшие, раскрасневшиеся края кожи, стянутые медицинской нитью. Я внимательно наблюдаю за тем, как они вздуваются между новыми швами.       Уродливо.       Потом доктор проводит осмотр всего тела. Оценивает гематому на животе, отправляет на рентген, который они делают тут же. Он заставляет меня отвечать на вопросы, ощупывает мои ребра, спрашивает, больно или нет.       Больно. Мне очень, очень больно.       Из травмпункта я выхожу на своих двоих, но все равно в сопровождении медсестры. Она бережно приобнимает меня за плечи, обращается к тебе, говорит, что все практически в порядке. Но я даже не смотрю на тебя. Мой взгляд прикован к твоим ботинкам, вокруг которых собралось много сигаретных окурков.       Ты распахиваешь передо мной дверь, медсестра придерживает меня, усаживает в салон, от чего мне хочется оттолкнуть ее. Чувствую себя калекой с таким обращением. Недееспособным, сумасшедшим пациентом, которого решились забрать домой.       Мысль прошибает меня ударом по затылку. Я поднимаю на тебя взгляд, формулирую слова, которые мне нужно будет произнести. За время, пока я конструирую вопрос, ты выезжаешь на дорогу и мчишься в сторону моего дома.       — Ты думаешь, что я псих? — спрашиваю я в лоб и жду ответа. Жду с нетерпением, потому что мне действительно важно знать. Потому что твое поведение обижает меня.       — Нет, — отвечаешь ты прямо, а меня чуть ли не трясет от волнения, — я бы никогда такого не подумал.       Тогда почему? Почему?       Почему ты так себя ведешь?       Мне кажется, если я спрошу, то покажусь странным. Что ты притворишься, что ничего не происходит. Поэтому я продолжаю молчать. Отвожу взгляд, смотрю на фонарные столбы, что размеренно мелькают мимо твоей машины.       — В бардачке твой телефон, — говоришь ты негромко, — я забрал его у Тревора.       Левой рукой я нажимаю на одну из панелей, и она тут же открывается. Помимо моего телефона я вижу несколько пачек сигарет. Пустых, со снятой с них прозрачной пленкой.       Может быть, сейчас просто не мое время. Сейчас ты принадлежишь Джеймсу. Ко мне ты вернешься только в понедельник, в три часа дня.       Все кажется таким несправедливым. Бессмысленным, как замок из песка на берегу моря. Его все равно смоет волнами, а если они сжалятся над ним, тогда солнце высушит песок и он сам превратится в бесформенную кучу, со временем теряя свои очертания.       И кто бы ни построил этот замок, больше он никогда его не увидит.       Я не знаю, почему ты бьешь по тормозам. Почему съезжаешь на обочину, глушишь машину. Почему ты тянешься руками к лицу, полностью закрывая его ладонями. Как будто ты столкнулся с чем-то очень сложным. Со мной, наверное.       — Ты хоть представляешь, как все волновались? — проговариваешь тихо и устало. — Как сильно испугались твои родители? Твои друзья?       Твои слова звучат как пощечина. Ты читаешь мне мораль? Стыдишь меня? Ты, Морган?..       — Ты же домой меня вез, — напоминаю я сдавленно. Горло сжимается.       — Колин, — твой голос приобретает непривычные, взрослые нотки, — нельзя так пугать людей.       — Ты мне будешь говорить, что можно, а что нельзя? — хмыкаю я.       И кем мне теперь тебя считать? На уровне родителя, опекуном? Ты как врач, который лечит людей от алкоголизма, а сам держит фляжку со спиртом в верхнем ящике своего стола.       Наверное, раны, что мы наносим друг другу — смертельные. Как иначе объяснить то, что сейчас я практически ничего не чувствую?       — Зачем ты снова… — начинаешь ты, но запинаешься. Поворачиваешься ко мне, смотришь на меня так, что у меня сейчас висок загорится.       — Почему ты позвонил мне?       Я удивляюсь твоему вопросу, хотя не должен. Конечно, ты недоволен. Мы назначили встречу, а я позвонил, когда не требовалось. Хотя нет, ты ведь для чего-то искал меня. Сам сорвался в Лондон, хотя мои проблемы тебя не касаются. Ты вообще не должен был о них знать.       Мне просто хотелось, чтобы ты позаботился обо мне. Чтобы обнял, показал, как сильно ты за меня волнуешься. Мне хотелось, чтобы ты был рядом.       А теперь мне все равно.       — А зачем ты искал меня? — отвечаю вопросом на вопрос, продолжая наблюдать за проезжающими мимо машинами.       — Я почувствовал Имя.       Твои слова больно дергают что-то в моем сердце. Я не могу поверить, что ты мог почувствовать меня. Скорее всего, тебе Трев позвонил. Разволновался. А ты надумал себе, что почувствовал. Так же, как и надумал то, что необходим Джеймсу.       Невозможно почувствовать то, чего нет. Такого не бывает. Я же не чувствую тебя!       — У меня нет твоего Имени, — выходит холоднее, чем я думал, но кажется, я бью по больному.       — Ты хочешь расстаться?       Я загораюсь так быстро, что сам не понимаю, как так получается. Резко поворачиваюсь к тебе, бесстрашно встречаюсь с твоими глазами и громко, даже слишком громко выговариваю:       — А зачем ты вообще возвращался, Морган?! Сперва ты приезжаешь, чтобы отказаться от меня, потом кое-как у нас получается построить отношения, затем ты снова все портишь своими вечными метаниями из одной постели в другую! И когда я решил отпустить тебя, когда ясно дал понять, что ты можешь идти на все четыре стороны, ты возвращаешься снова и просишь не отпускать тебя. А я и не собирался! Я с самого начала, с самого первого дня, еще до твоего Имени решил держать тебя крепко. Да, я не знаю, как хотел жить с тобой, да, я молодой и глупый, но я любил тебя! Я тебя любил. Ты был для меня всем. И ты спрашиваешь, почему я позвонил тебе? Да потому что я поверил тебе. Я хотел увидеть тебя! И что произошло? Ты приезжаешь и ведешь себя как… как…       Я задыхаюсь, мне не хватает слов для тебя. Прав был Йонас, когда говорил, что соулмейты только и ищут, как бы им пострадать. Наверное, от счастья драмы не хватает.       Ты притягиваешь меня к себе так неожиданно, что злое, мстительное существо во мне испаряется. Я слышу, как гулко и четко бьется твое сердце, как ласково твои пальцы касаются моей шеи. И тону в ощущениях, будто давно забытых. Мне до того тебя не хватало, что я таю практически мгновенно.       Поэтому сопротивляться начинаю не сразу. Обида возвращается нехотя, через силу, но я упорно тащу ее обратно. Так нельзя. Использовать физический контакт несправедливо! Это подло!       — Я думал, тебе нужно время, — шепчешь ты отчаянно, — я думал, ты не хотел меня видеть. Колин, я не знал.       — Сейчас знаешь и что это меняет? За кого ты меня принимаешь? Кого ты во мне видишь? Ты что, сам не можешь ни до чего додуматься? А не думал, что я тоже человек, что у меня есть сердце, и что любовь к тебе, которую я испытываю, так легко не исчезнет?..       Мне стыдно за свои слова. Мне стыдно за то, что вновь приходится тратить на тебя то последнее, что у меня осталось. Мы действительно плохие актеры, Морган. С такого кино люди уходят и даже попкорн выкидывают на выходе: смысл в нем?..       — Я не прав, — говоришь ты, сжимая меня еще крепче, — я не прав.       Я оставляю свои попытки вырваться. Просто дышу в твоих объятиях. Все стараюсь проникнуться твоими эмоциями, разгадать тебя, но у меня больше не получается. Я боюсь, что снова придумаю себе иллюзию и моя правда, мои чувства рассыпятся, как пепел с твоей сигареты.       — Останься со мной, — просишь ты мягко, — пожалуйста. Обещаю, я не трону тебя. Только проведи со мной немного времени вместе.       Ты даешь мне то, чего я так хотел. Запоздало, через дебри непонимания и сложную конструкцию отношений. И пусть я не знаю, что тобой движет: настоящее желание или приятная обязанность, но я слишком слаб, чтобы отказывать тебе. Слишком сильно нуждаюсь в тебе, чтобы спорить.       — Я не простил тебя, — напоминаю упрямо.       — Не прощай. Не прощай меня, Колин.       Мы никогда ни к чему не придем. Никогда не сможем разобраться до конца. Наши отношения навсегда останутся такими, половинчатыми. Как разбитая чашка, которую жалко выбросить, и пить из нее можно только холодное, иначе клей не выдержит и она снова треснет.       Нам было бы правильно расстаться. Скомкать в себе все чувства, выбросить их и притвориться, что ничего не происходило. Я знаю, что так нужно. У нас не здоровые отношения. Они не приведут ни к чему хорошему.       Но я не могу отпустить тебя.

***

      Первым делом ты звонишь моей маме. Ты говоришь с ней мягко, терпеливо, в общих чертах обрисовывая ситуацию. Она сомневается, я слышу это по взволнованному голосу, но, тем не менее, ты успокаиваешь ее. Я не знаю, откуда у тебя находятся нужные слова, как у тебя получается так ловко орудовать интонациями, но к концу разговора ты уже называешь ее Оливией.       — Она хочет поговорить с тобой, — говоришь ты, прикрывая микрофон ладонью. Я только киваю, принимая из твоих рук телефон.       — Мама, — приветствую я и первое, что слышу — ее слезы.       — Родной, мы перепугались… Когда Морган начал звонить и спрашивать, все ли в порядке, пришел ли ты домой, я чуть с ума не сошла. Как хорошо, что он приехал…       Я слушаю ее внимательно, постепенно выстраивая в голове хронологию произошедших событий. Сектанты действительно не искали меня. Искать начал ты. И первым делом позвонил Тревору. Когда он рассказал тебе, что произошло, ты тут же проконтактировал с моими родными, удостовериться, вернулся ли я домой.       Я не могу поверить. Неужели ты вправду почувствовал его? Но врачи ведь сказали, что связь повреждена. Что я практически разорвал ее.       — Мы обзвонили все больницы, Колин! Мы думали, что…       — Со мной все в порядке, — спешу остановить ее я, — я не знал, что так случится. Я правда был у Трева.       — Я знаю, я знаю… Колин, может, вы приедете домой? Морган тоже может остаться, обещаю, папа ничего не скажет.       Я не могу представить тебя у нас дома. Что ты там будешь делать? Где спать? Уж точно не в моей комнате.       Я чувствую, как сильно мама хочет обнять меня. Ее материнский инстинкт давит мне на сердце настолько, что хочется приехать и успокоить ее. Быть хорошим сыном, остаться с ней, пролежать на диване весь день, смеяться над глупыми шутками и посмотреть любимое шоу вместе. С тех пор, как ты появился в моей жизни, я практически не проводил время с родными.       В отличии от тебя.       Связь затмевает глаза. Заставляет меня действовать так, как я не хочу на самом деле. Броуди дал мне домашнее задание: не думать о тебе и найти свою изюминку. Найти то, что делает меня Колином, а не твоим соулмейтом. Он сказал мне, что я выбираю путь наименьшего сопротивления и что испытывать эмоции — это нормально.       Мне хочется сделать правильное решение.       У тебя до сих пор есть жизнь, которая не позволяет тебе принять меня как равного, выбрать меня окончательно. Так почему я должен выбирать тебя в ущерб собственной жизни?       Для меня семья — самое важное. Я хотел бы, чтобы ты стал ее частью, но у тебя есть своя. И пока ты не начнешь поступать честно… пока не выберешь кого-то одного окончательно, делать скидки мне больше нельзя.       — Я приеду домой, мам, — говорю я ласково, а самого знобит от собственного решения.       — Спасибо, — выдыхает она мне в ухо, и я ясно слышу облегчение в ее голосе. — Мне поставить чайник? Вы будете завтракать?       — Я не голоден, — отвечаю честно, кидаю на тебя быстрый взгляд, — но от чая бы не отказался. Скоро буду.       Я не жду, когда она попрощается, все равно сейчас увидимся. Передаю тебе телефон и, словно ты не слышал нашего разговора, поясняю:       — Я хочу домой.       — Я поеду с тобой, — не терпящим возражений тоном говоришь ты, заводя мотор.       — Разве тебя не ждут в Бристоле? — мой тихий голос бьет сильно, но ты словно не реагируешь, хоть голос и кажется деревянным:       — Ждут. Но я хотел бы принять приглашение Оливии. И завтрак бы нам не помешал.       — Даже если я не хочу? — уточняю я тихо.       — Даже если ты не хочешь.       Ты обижен на меня? Тебя задевает, что сперва я принимаю твое приглашение, а потом отталкиваю? Но ты только так и поступал все это время.       В машине вновь повисает тишина, но она теряет свои прежние свойства. Теперь по вкусу она как злорадство, смешанное с недосказанностью.       Главное, что ты не прикасаешься ко мне. Потому что твоя близость в мгновение ока сносит все барьеры, что я так тщательно стараюсь построить, чтобы защитить свое сердце.

***

      Мама распахивает двери еще до того, как мы выходим из машины. Ты хочешь помочь мне, но я уверенно отвожу в сторону твою руку и выбираюсь сам. Все, что тебе остается — захлопнуть за мной дверцу.       Она неуверенно стоит в дверях, слабо улыбается, смотрит на нас красными от недавних слез глазами, от чего мне становится совестно. Я сам шагаю к ней, сам вытягиваю руки вперед, приглашая ее в свои объятия.       — Мой мальчик, — сперва она с ужасом смотрит на кровавое пятно на моем рукаве, затем всхлипывает и крепко обвивает меня руками. Мы с ней одного роста, но сейчас она кажется мне такой маленькой и уязвимой, что я сам начинаю утешать ее. Глажу по волосам, вполголоса приговаривая:       — Ну же, все ведь хорошо. Подумаешь, вляпался в историю, с кем не бывает.       — Со всеми не бывает! У всех дети как дети, а у меня… очень больно? — мама продолжает тихо всхлипывать, а я честно отвечаю:       — Совсем не больно, — и тут же насмешливо: — Кстати, ты говорила, что интеллект передается от мамы.       Она отстраняется, несильно шлепает меня ладошкой по груди, второй рукой утирая слезы, но в глазах ее я наконец-то вижу улыбку. Мне жаль, что я заставил ее так себя чувствовать.       — Ну ты и разбойник, — я не замечаю, что отец появляется на пороге, только поднимаю взгляд, встречаясь с его светлыми, уставшими глазами.       — Весь в тебя, Гарри, — ворчит мама, громко выдыхает, словно для себя решая больше не плакать, потому что все хорошо, и обращается к тебе:       — Морган, я не знаю, понравится ли тебе обычный омлет с беконом, но я очень старалась.       — Я неприхотливый, — улыбаешься ты, но улыбка выходит настолько неестественной и отчужденной, что мне хочется присвистнуть. Ты вообще странно выглядишь, так, будто тебе в собственной одежде неудобно.       Когда мы проходим в дом, я оборачиваюсь. Отец останавливает тебя на пороге, но не для того, чтобы прогнать. Он протягивает тебе руку. Ничего не говоря, ты крепко пожимаешь ее.       Стол уже накрыт, запах маминой стряпни немного приводит в чувство. Она постелила новую скатерть, цветастую, а в центр стола поставила цветы: нежно-розовые пионы, ее любимые. Видимо, папа успел ей их подарить. Может, когда я ушел вчера с Тревором, они выбрались в город. Он любит так делать: вытаскивать ее на свидания и баловать цветами, покупая их сразу, как только виден цветочный магазин. Мама рассказывала мне, как однажды он сбежал из кафе, чтобы через несколько минут вернуться с охапкой белоснежных пионов.       Еда уже разложена по тарелкам, папа галантно отодвигает для мамы стул, сам подходит к кухонным шкафчикам, доставая разные кружки для чая, еще раз включает чайник, что практически сразу закипает.       Все выглядит настолько красиво, будто мы рекламу снимаем, а не завтракать собираемся. Я оборачиваюсь на тебя, чтобы позвать к столу, но ничего не говорю, просто смотрю на тебя, неуверенно застывшего в дверях. Ты выглядишь странно: немного потерянным, даже робким.       Это так на тебя действует семейная атмосфера?       — Садись, Морган, — зовет мама тепло, хлопая ладонью по мягкой спинке стула. Ты улыбаешься все так же неестественно и послушно садишься за стол.       Как проходит твоя рутина с Джеймсом? Как вы ведете себя друг с другом, если обычный завтрак с чужими родителями делает тебя таким нервным? И как ты проводишь время с собственными родными? И… есть ли они у тебя вообще?       Вопросы сыплются один за другим, и я снова ощущаю натянутость раздражения. Я бы знал, если бы ты нормально рассказал мне о своей жизни. Мне не пришлось бы выискивать твою историю, разгадывая эмоции, что мелькают на твоем лице. И не пришлось бы гадать, правильно ли я их истолковал.       Мне не жаль тебя, Морган. Ты сам рыл эту могилу, куда мы в итоге упали вдвоем. Интересно только, тебе там удобно?       Почему я думал, что справлюсь? Почему мне казалось, что все те истории, что транслируются по телевизору, посвященные связи, меня не коснутся? Закон на моей стороне, правда на моей стороне, даже ты хочешь быть на моей стороне. Почему тогда делаешь нашу жизнь такой сложной?       — Ты есть стоя собрался? — осведомляется папа, опуская на стол первые две кружки, одну с красным чаем для мамы, а вторую для себя, до краев наполненную крепким кофе. — Харт, тебе чай или кофе?       — Просто воды, спасибо, — отвечаешь ты вежливо и смотришь на меня, но я тут же отвожу взгляд, опускаясь на противоположный твоему месту стул.       — В твоих словах я слышу, — папа поднимает указательный палец вверх, — «кофе».       Я наблюдаю за вами с удивлением. Неужели ночные поиски настолько вас сблизили, что папа теперь тебя не чурается? Даже становится обидно. Будто они простили тебя за все, что произошло, стоило им только увидеть, что не они одни волнуются о моей безопасности.       Ты грязно играешь, Морган.       Если бы не ты, им бы вообще не пришлось волноваться.       — Как скажете, — киваешь ты, берешь со стола салфетку, привычным движением расправляешь и кладешь себе на колени. Прямо аристократ.       Может, раньше ты только в ресторанах и завтракал? А что, судя по всему, деньги позволяют.       Вскоре у моей тарелки оказывается кружка с ромашковым чаем, а у тебя — кофе и прозрачный стакан с водой.       — Сахарница здесь, соль и перец тоже, — говорит папа, опуская на стол небольшой деревянный подносик с ручками, на котором устроились три фарфоровых ангелочка. Они всегда смешили меня: пузатые, толстые, с дырками в голове.       — Приятного всем аппетита, молиться не буду, ибо не верю, — хихикает папа, за что ему тут же прилетает от мамы негодующий взгляд:       — Гарри, может, Морган…       — Все в порядке, — спешишь сказать ты, — я тоже не верю.       — Видишь? Свой человек, — довольным тоном отвечает папа и накалывает на вилку бекон.       Пока я смотрю на всю эту идиллию за завтраком, аппетит совсем пропадает. Ты тоже ешь немного, тщательно жуешь, поддерживаешь полусветскую беседу с дружелюбным оттенком. Мама осторожно расспрашивает тебя о твоих вкусовых предпочтениях, папа то и дело вставляет свои шуточки, плоские и не очень. А я старательно стараюсь влиться в атмосферу, но у меня не получается.       Думаю даже, что я не хочу. У меня такое ощущение, что моя семья уже приняла тебя независимо от моего собственного решения. Я чувствую, что они на твоей стороне, хотя знают и о том, что дома тебя встречает Джеймс, и о том, во что превратились наши с тобой отношения.       Мне тошно от этого. Почему все взрослые так тебя поддерживают? Что они такого видят, что знают, что так хорошо к тебе относятся? Даже мой психотерапевт пилит не тебя, а меня.       В какой-то момент я начинаю чувствовать себя лишним. Как пингвин, застрявший на отколовшейся льдине, вокруг которой плавают голодные косатки. И в какую бы сторону я не попытался нырнуть, точно знаю, что меня схватят и утащат под воду своего взрослого опыта.       Как у тебя это получается? Как?       — Тебе нужно отдохнуть, — говоришь ты, наблюдая за тем, как медленно я ковыряю вилкой свой омлет.       — Тебе тоже, — слабо огрызаюсь, хотя понимаю, что он прав. Стоило оказаться дома, как усталость навалилась с новой силой, приправленная новыми обстоятельствами.       — Он прав, родной, на тебе лица нет, — говорит мама, поднимаясь из-за стола. Она подходит ко мне, опускает руку на лоб и хмурится:       — Кажется, ты слегка температуришь.       Ты смотришь на нас внимательно, так, словно видишь что-то противоестественное. Словно завидуешь, но… по-доброму, что ли? А может, мне просто кажется из-за усталости.       — Конечно, он всю ночь не спал, хотя у них там такие страсти происходили. Ты подожди, я тебя еще потом подробнее расспрошу, — грозит папа шутливо, и я выдаю некое подобие улыбки.       — Иди спать родной, хотя бы пару часиков, — просит мама, а потом смотрит на тебя: — Морган, я могу тоже постелить тебе. У нас очень удобный диван в гостиной. Конечно, если вы хотите…       — Не хотим, — быстро отвечаю я.       Ситуация доходит до абсурда. Это смешно, что происходит вокруг. Мне хочется сбежать, спрятаться и хорошенько обдумать все, что творится в моей жизни. В одиночестве. Чтобы никто не мешал.       — Благодарю, но откажусь, — ты смотришь на меня, я чувствую.       — Но ты хотя бы останешься? — мама чуть сжимает мои плечи, но я упорно смотрю на искалеченный мной омлет. Даже если бы я что-то съел, есть левой рукой все еще неудобно, а правой уже не получается.       — Все зависит от Колина, — наконец отвечаешь ты, и я все-таки поднимаю на тебя взгляд. Ты всматриваешься в меня напряженно, с легким прищуром, будто стараешься прочитать меня.       Снова сбрасываешь на меня всю ответственность? Пытаешься выставить плохим перед перебежавшими на твою сторону родителями?       Я невесело усмехаюсь:       — Мне все равно.       В комнате на секунду повисает тишина моего авторства. Отец первый приходит в себя:       — Вы играете в шахматы, Харт?       Ты киваешь, медленно переводя на папу взгляд. Тот громко хлопает в ладоши, заодно начиная их растирать:       — Отлично! Мне как раз нужен хороший оппонент. Хотя я сто лет не играл, но попотеть вам все же придется.       Я еле удерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Папа и шахматы? Он любит эту игру так же, как и выносить мусор, мама постоянно обыгрывает его, неважно, сколько учебников он читал, никак не может построить стратегию наперед. Впрочем, как и я. Зато у тебя очень хорошо получается.       Меня раздражает, что они так вцепились в тебя. Всеми правдами и неправдами пытаются оставить дома, как будто это может что-то изменить. Закон запрещает влезать в отношения соулмейтов, это не обычная влюбленность, здесь разобраться могут только два человека. А я чувствую себя в окружении свах.       — Я пойду, у меня голова кружится.       Ничего у меня не кружится. Гнев так упорно гонит кровь по венам, что усталость, что я ощущал раньше, отступает.       — Я тебя провожу, — вызываешься ты, поднимаясь с места, а меня и вовсе охватывает злость.       Я что, не знаю где моя комната? Или боишься, что решу совершить суицид, спрыгнув с лестницы? Или ты просто хочешь остаться наедине и сказать мне что-то важное?       Джею своему иди говори. О нем, наверное, только я и помню.       — Укладывать меня будешь? — спрашиваю насмешливо.       Ты только отводишь взгляд, неловко поджимаешь губы, из-за чего моя совесть тут же задает хорошую трепку сердцу.       Я снова скатываюсь к мелкой мстительности. Каждый раз, стоит чему-то пойти не так, как я думал, чувство недовольства будет разрастаться. Да не хотел я, чтобы родители тебя ненавидели. Но в то же время… я просто ничего не понимаю.       Реальность снова отдаляется от меня на добрый шаг. Я как в черно-белом немом кино, куда монтеры забыли вставить вставки с фразами героев, и теперь оно выглядит бессмысленным, глупым набором кадров.       — Если придется, — отвечаешь ты неожиданно холодно.       — Что-то еще кофе захотелось, — вставляет папа громко.       — Я сделаю, — улыбается мама, отрывается от меня и забирает его пустую чашку.       Ты поднимаешься первым. Уверенно огибаешь стол, делая ко мне несколько шагов. Отчего-то я паникую. Мне кажется, если ты прикоснешься ко мне, если я почувствую твою близость, то ситуация в машине повторится. Повторится все то, что так меня опустошало: касания, заменяющие нормальное решение проблем. Когда ты каждый раз гасил наши ссоры на простынях.       — Не трогай меня, — резко предупреждаю, и твоя рука замирает на полпути ко мне. Мама поспешно отворачивается, делает вид, что не заметила неловкой ситуации, папа кашляет в кулак, склоняя голову. А я отвожу взгляд, когда вижу, как твое лицо скрывается за маской беспристрастия.       — Как скажешь, — негромко отвечаешь ты, ждешь, когда я выйду из-за стола, и следуешь за мной по лестнице наверх.       Я стараюсь не обращать внимание на неприятное ощущение, щекочущее шею. Стараюсь не реагировать на визжащую внутри от негодования совесть. Я имею право. Я имею полное право отказываться.       Дверь в мою комнату приоткрыта. Первым делом я плотно задергиваю шторы, чтобы утренний свет не мешал мне расслабиться. Позади раздаются твои медленные шаги.       Я знаю, что ты растерянно оглядываешь пустые стены. Что хочешь спросить, где картины. Куда делась моя мастерская? Все твои портреты, твое имя, что я срисовывал со своего запястья несметное количество раз, кисти и мольберт, расставленные повсюду баночки и склянки с красками. Только запах еще не до конца выветрился, хотя я часто проветриваю свою комнату.       Они все исчезли с твоим именем.       Хотя какая разница, куда они делись. Ты все равно не спрашиваешь, да и не спросишь. Сам все понимаешь.       Как только я опускаюсь на кровать, усталость снова набегает, утяжеляя веки. Бессонная ночь сказывается, несмотря на мое состояние. Внизу мне казалось, что во мне достаточно сил по крайней мере на одну ссору. А здесь, на привычном полужестком матрасе, хочется расслабиться. Я выжидающе смотрю на тебя. Мне хочется выползти из джинсов, стянуть с себя грязную кофту и завернуться в теплое одеяло. Только твое присутствие мешает мне. Я при тебе даже раздеться не могу спокойно.       Ты смотришь на меня все с тем же непроницаемым выражением лица.       — Тебе помочь? — осведомляешься негромко, подходя ближе.       — Я так лягу, — отвечаю с вызовом.       Ты не будешь раздевать меня. Все, что угодно, но только не твои руки, стягивающие с меня кофту, справляющиеся с застежкой на джинсах, резким движением стягивающими их вниз… так было в прошлый раз. Когда ты впервые увидел мою комнату. Когда обнял меня и не отпускал, хотя я старался прогнать тебя.       Я быстро мотнул головой, сгоняя непрошеное наваждение. Ты смотришь на меня изучающе.       — Не будь ребенком, — просишь ты, всем своим видом показывая, что уходить никуда не собираешься. Но и я тоже не промах.       Упрямо откидываюсь назад, переползаю в изголовье кровати и набрасываю на себя одеяло.       — Доволен? Мне очень удобно.       — Хорошо, — просто отвечаешь ты и присаживаешься на край кровати. — Я побуду с тобой, пока ты не заснешь.       — Зачем? — выдыхаю я устало.       Что-то в тебе меняется после моего вопроса. Маска слетает, на лице проскальзывает болезненное выражение, в глазах появляется нежность и что-то очень похожее на печаль. Горечь.       Неожиданно мне хочется объясниться. Попросить прощения за свое поведение, за эмоциональные качели, с которых я не слезаю, и на которых заставляю тебя кататься вместе с собой. Но твой мягкий голос останавливает меня.       — Потому что ты нужен мне.       Слова ложатся на сердце как пушистый плед. Они настолько ласковые, такие добрые, что мне нечем от них защититься. Я нужен тебе.       Почему ты говоришь об этом только сейчас?..       Мы смотрим друг на друга долго. До тех пор, пока твой нежный взгляд не начинает темнеть и совсем не скрывается за моими непослушными веками. Сквозь сон я ощущаю, как ты прикрываешь меня, до самого горла, как чуть прижимаешь одеяло к моей груди рукой, словно используешь это как оправдание прикоснуться ко мне.

***

      Я просыпаюсь нехотя, с трудом. Из-за коротких вибраций телефона, оповещающих о бесконечной череде сообщений. Наверняка это наш сектантский чат. Нужно спросить, как они там.       Я тянусь за телефоном. Все мышцы в теле ноют и не слушаются, как будто я вчера хорошенько схлопотал в драке. В принципе, так оно и было.       Настроения нет абсолютно. Я чувствую себя тяжелым и грязным, единственное, чего мне хочется — принять горячий душ и развалиться на диване перед телевизором, бездумно паразитируя остаток непростого дня.       Яркий свет экрана бьет в глаза, заставляя меня прищуриться. Со вчерашнего дня я не проверял телефон, и теперь мне нужно разобраться со всеми входящими.       Я вижу пятьдесят три пропущенных звонка. Один ночной звонок Трева, видимо, искавшего меня, а в итоге осознавшего, что мой телефон преспокойно валяется на полу в его комнате. Так же вижу одиннадцать пропущенных от папы. Видимо, они начали звонить мне, когда ты забил тревогу.       Остальные звонки от тебя. С неприлично коротким перерывом, они чередой шли примерно с того момента, как мы ввязались в драку.       Следующим делом я перехожу в сообщения. Общий чат пуст, зато у меня несколько сообщений от Трева. Он спрашивает, как я, говорит, что Хло в полном «отрубоне», а они с Грегом ждут, когда она проснется. Я с кряхтеньем переворачиваюсь, устраивая телефон на подушке и левой рукой вбиваю ответное сообщение.       «Прости, что не отвечал. Только проснулся. Все в порядке, Морган забрал меня. Ездил в больницу, снова зашивал руку. Как вы там?»       Следующее сообщение у меня с неизвестного номера. Я хмурюсь, не сразу открываю его. С некоторых пор сообщения с неизвестных номеров заставляют меня нервничать.       «Отрыл твой номер в папином ежедневнике. Машина у твоего соула афигенная, ты точно дебил, если решишь его отшить. С нищебродами я не общаюсь. Искренне твой, в надежде, что ты не умер от потери крови по дороге, Броуди». Сообщение оканчивалось чередой сердечек разных цветов, в итоге представляющих из себя радугу.       Я давлюсь глупым хихиканьем и быстро печатаю ответ:       «Ты придурок».       Немного подумав, добавляю:       «Удали мой номер, ты не в моем вкусе».       Стоит мне выключить телефон, как он практически сразу вибрирует, уведомляя о новом сообщении. Снова от Йонаса.       «Ты мне не указ». За словами следовал средний палец и еще одно сердечко. Красное.       На этот раз я не отвечаю. Если бы мне кто-то когда-нибудь сказал, что Йонас будет присылать мне сообщения дружелюбного характера, а я при этом не буду его ненавидеть, я бы только пальцем у виска покрутил. Кто же знал, что драка и пара откровений могут развернуть всю нашу совместную историю на сто восемьдесят градусов.       Может, с тобой нам так же поступить?       Я усмехаюсь собственным мыслям. Какая драка, когда я даже прикосновения твоего вынести не могу? И никакие антидепрессанты против нашей связи не действуют. Ты все равно влияешь на меня, эмоционально и физически. И руку на тебя я поднять точно не смогу.       Точно не после того, как ты смотрел на меня перед сном.       Я прикрываю глаза, снова прокручивая в голове недавнюю сцену. Ты так выглядел… безоружно? Ранимо? Обреченно? Никак не могу подобрать нужного слова. Но твой взгляд, и грустный, и нежный, будоражит все мое существо. Ты что-то прячешь, Морган Харт. Ты скрываешь что-то настолько важное, что оно кажется мне разгадкой к твоему сердцу. Ключ от тяжелого замка на нем спрятан в несказанных тобой словах.       Еще немного полежав, я все-таки заставляю себя подняться. Нужно будет сменить постель, а одежду сжечь к чертям собачьим. Сейчас я настолько воняю грязной подворотней со сладковатым амбре крови, что еще немного, и у меня начнутся рвотные позывы.       Рука ноет, запястье неприятно пульсирует, но я не спешу принимать обезболивающие. Наоборот, прислушиваюсь к боли, стараюсь заглянуть за завесу своего дискомфорта, сконцентрироваться на месте, где раньше аккуратным почерком было выведено твое Имя.       Почему ты почувствовал его? Вопрос не дает мне покоя. Обычно, когда Имена сводят при живых соулмейтах, их связь разрывается. Она не пропадает вовсе, но слабнет настолько, что чувствовать друг друга они уже не могут. Почему тогда ты смог, если Имени больше нет?

***

      После душа я чувствую себя посвежевшим, хоть боль в теле и не прошла. Я долго стою под горячим потоком воды, стараясь морально подготовиться к очередной сцене с родителями. Я знаю, что еще ничего не закончено, хотя понятия не имею, уехал ты или нет.       Внизу подозрительно тихо. Я спускаюсь на цыпочках, в надежде, что дома никого нет. Что моя семья так сдружилась с тобой, что вы решили устроить совместный поход в кино. Глупо, конечно, так думать, но чем черт не шутит: Броуди ведь мне пишет.       Одна из ступенек издает протяжный скрип, и я тут же слышу мамины шаги, приглушенные мягкими тапочками.       — Колин? — зовет она шепотом, выглядывая из кухни. — Иди сюда.       Я послушно иду на ее голос, замечая, что двери в зал закрыты. На кухне мне кивает папа, отрываясь от своего планшета, стол по-прежнему красиво накрыт, мама ставит чайник, а потом подходит ко мне и целует в щеку.       — Как ты себя чувствуешь? — говорит она по-прежнему шепотом.       — Нормально, — так же тихо отвечаю я.       — Тебе обязательно нужно что-то покушать, — мама кивает в сторону гостиной: — Морган уснул на диване. Ему необходимо поспать хоть немного.       Она ведет меня к столу, усаживает за него, возвращается к плите и ставит сковородку на огонь. Постепенно масло начинает негромко скворчать, и мама тут же кладет на раскаленную сковородку курицу в панировке. Я наблюдаю за ее действиями как за чем-то очень далеким, словно не от мира сего.       Я никак не могу представить тебя, спящего на диване в гостиной моего дома. Мысль кажется настолько дикой и чужеродной, прямо как бережное отношение к тебе моей мамы. Да и не только мамы. Кажется, концерт продолжается и билет сдать уже нельзя.       — Ну что, — шептать у папы не получается, хотя он очень старается, — думаю, я разработал стратегию.       — Да тише ты, Гарри! — практически бесшумно возмущается мама, а папа только пожимает плечами. Он щелкает перед моими глазами пальцами, привлекая внимание, делает движение, словно делает глоток невидимого чая и вопросительно приподнимает брови.       Я помотал головой.       Я не хочу пить. Не хочу есть. Я хочу узнать, почему он не уехал.       — Почему он здесь? — спрашиваю настойчиво.       — Мы не доиграли в шахматы, — спокойно отвечает он, чем еще больше вводит меня в растерянность.       — Может, на улице поговорите? — рассерженно зыркает на нас мама.       — Ну да, ты нас еще выгони.       Папа поднимается со своего стула, подходит к маме, опускается возле нее, оперевшись локтями о столешницу, и заигрывающе мурлычет:       — Хочешь поиграть в леди и бродягу?.. Колин, будь другом, иди поспи еще немного.       — Гарри! — мама возмущенно шлепает его по плечу, на что он только смеется.       Они что, игнорируют меня? Делают вид, что ничего странного не происходит? Что спящий Морган в гостиной — это совершенно нормальное явление?       Это могло бы стать нормальным. Если бы наши с тобой отношения не пошли коту под хвост. Может быть, они забыли, но я до сих пор помню. Я помню.       Как ласково звучал твой голос, обращенный к «Джею», мягко убеждая его, что я никто. Настолько неважный человек в твоей жизни, что ты запросто сведешь ради любимого мужа мое Имя. Я помню те ужас и отчаяние, как все самые светлые воспоминания с тобой окропились грязью, которой ты щедро поливал меня за спиной.       И как уверенно Джеймс смотрел на меня при встрече, потому что слышал то, чего я не должен был услышать. Как победитель. Как король. Его не волновало, что я ему говорю, ведь он знал: ты принадлежишь ему. И душой, и телом.       Ты любишь его. Он убежден в этом благодаря твоим неустанным повторениям. Тихим, интимным голосом. Таким, какой мне услышать не удавалось. Хотя я так хотел.       Я так хотел твоей любви.       Тот день ничто не перекроет. Никакой поступок не сотрет из памяти и никакой «выбор» не исправит. Он останется со мной навсегда, до конца моих дней, как самый ужасный кошмар. Я будто на несколько часов заглянул в свой личный ад, чтобы посмотреть, что мне там уготовлено.       Я не знаю, каким становится мой взгляд, что улыбка на ее лице гаснет, а лицо сереет. Каким он должен быть, раз папа вмиг оказывается рядом со мной, опускаясь на корточки, наконец воспринимая меня серьезно.       — Колин! — он впивается руками мне в плечи, требовательно встряхивает. — Ты принял лекарства?!       Он по-прежнему старается говорить тихо. Звучит смешно, даже нелепо в моем сознании. Разве дело в лекарствах, папа? Разве ты думаешь, что они действительно способны мне помочь?..       — Колин, родной, не молчи, — мама пугается не на шутку. Мне нужно что-то сказать, но я настолько сильно погряз в отвратительном воспоминании, что не могу сразу ответить. И понять их тоже не могу.       Прав был Йонас. Всем наплевать. Никто не в силах полностью прочувствовать боль другого человека. Для этого нужно пережить его опыт, прожить его жизнь. Для них моя история так и останется набором слов после страшного результата.       Как мне забыть? Как мне жить дальше, как делают все остальные? Как вы «отпускаете»? Я не понимаю. Для меня это что-то из разряда фантастики, как волшебство или жизнь на других планетах.       — Почему вы на его стороне? — вырывается у меня.       Мне так обидно. Обидно, что они ценят твои старания больше моих. Но что самое неприятное… я и сам тянусь к тебе. Через все «нельзя» и «не хочу», меня влечет к тебе, тянет как муху к лампе от насекомых. И ветер дует мне в спину.       Я чувствую электричество. Догадываюсь, что оно убьет меня. Но все равно пытаюсь дотянуться до тебя.       — Ты что, мы только на твоей стороне, — мама накрывает мою руку своей, — но он тоже человек, родной.       — И он старается, — добавляет папа, — ты бы его видел ночью. Либо он первоклассный актер, либо действительно любит тебя. Я не знаю, какие причины заставляют его оставаться с этим… Джоном? Джорджем?       — Джеймсом, — кривлюсь я. Ненавижу это имя.       — Джеймсом. Но знаю, что причины есть. То, что произошло, когда он почувствовал Имя… это нельзя сыграть, Колин. Невозможно.       Он говорит так, будто хорошо тебя понимает. Гораздо лучше, чем я.       — Страх — не самая честная эмоция, — шепчет мама, — но все становится понятно по облегчению. Это его не скроешь. Оно все равно проявится: во взгляде, в слове, даже в дыхании. Ты просто не терял что-то настолько важное, что при возвращении смог бы скрыть эмоции.       Мне не хватает опыта. Это она пытается мне сказать?       — А как же дедушка? — спрашиваю глухо.       — А ты представь, если бы тогда он очнулся, — папа все еще держит меня крепко, — если бы он резко вдохнул и открыл глаза. Что бы ты чувствовал?       Я не могу представить. Мне было десять лет. Наверное, я бы просто плакал и прыгал от радости. Неужели, чтобы понять тебя, мне необходимо потерять что-то ценное?..       — Ты для него очень важен, Колин. — Я не успеваю понять, откуда в моей руке появляется круглая таблетка. — Можешь не верить, но мы-то видим.       — И мы не хотим, чтобы ты всю жизнь мучился из-за того, что упустил настоящую любовь, — голос отца больше похож на попытку уговорить меня. Он берет из маминых рук стакан с водой и протягивает мне:       — Ты справишься. В конце концов ты мой сын.       — Он и мой сын тоже, — напоминает мама, ласково приглаживая мои влажные волосы, — любимый, единственный на всем белом свете.

***

      Я задумчиво рассматриваю твое бледное лицо, устроившись на кресле напротив тебя.       Ты полулежишь на диване, твоя голова покоится на подсунутой папой подушке. Мама укрыла тебя пледом, хотя в комнате тепло, а ты заснул в одежде.       Ты дышишь медленно, размеренно. Твои брови немного сведены к переносице, короткие ресницы иногда вздрагивают, и мне остается только догадываться, что же тебе снится. Рассматривая твои правильные, резкие черты лица, чувственный изгиб губ, я стараюсь отыскать в себе нежность.       Отец посоветовал мне представить мир без тебя. Без твоей улыбки, где один уголок чуть выше другого, без темно-зеленых глаз с коричневым ободком. Без твоего запаха, отдающего цитрусовыми и ментолом, и маленьких жестов, характерных только тебе. Без твоего номера телефона, по которому стоит позвонить и ты примчишься на выручку. Без выражения твоего лица, что так выразительно отображает твои эмоции, без рук, что так мягко могут касаться моей кожи и так грубо отбрасывать людей ради моей защиты. Без каштановых волос, в которые хочется запустить пальцы, такими шелковыми они кажутся. Без твоего смеха и мягкого, словно бархат, голоса.       Мне грустно. Я не полюблю этот мир без тебя. Я и люблю его только потому, что ты здесь. И дело не в родителях, не в друзьях, не в рисовании. Просто без тебя он потеряет для меня свою особенность. Я смогу жить в нем, но он не сможет сделать меня счастливым.       Так чувствует себя Йонас? Постоянно злой, потому что живет там, где ему не нравится. Так же живет и твой муж, стараясь заменить свой потерянный мир тобой?       Антидепрессанты позволяют мне немного расслабиться. За окном вечереет, тени ложатся на твое лицо, окутывая твой образ загадками с привкусом мистики. Я бы нарисовал тебя сейчас, если бы мог.       Я подношу перебинтованное запястье к своим губам. Осторожно касаюсь его губами, не спуская с тебя взгляда. Ты не реагируешь. Твое лицо не разглаживается, не расслабляется, призраки сновидений все еще имеют над ним власть. Тогда я вдавливаю свои губы в место твоего Имени немного сильнее. И застываю, когда ты зажмуриваешься.       — Колин?.. — сонно зовешь ты, выгибая затекшую шею.       — Я здесь, Морган, — тихо отвечаю я.       Во мне сейчас нет ни радости, ни злости.       Ты приоткрываешь глаза, но приходишь в себя не сразу. Несколько секунд рассматриваешь люстру на потолке, будто не понимаешь, что она там делает. А потом замечаешь меня.       — Я долго спал? — твой голос хриплый спросонья. Трогательный даже.       — Не знаю.       Ты еще раз зажмуриваешься, потягиваешься, потянув плечи вверх, и смотришь на часы на правой руке. У тебя мягкий ремешок, полностью скрывающий мое Имя. Почему я не заметил их раньше?       — Уже вечер, — констатируешь ты негромко.       — Поедешь домой? — мой тон ровный, без ехидства или неприязни. И все равно ты смотришь на меня так, словно пытаешься их найти.       — Хочешь прогуляться со мной? — спрашиваешь вместо ответа.       — И где ты хочешь погулять?       — В парке? Можем покормить уток. Если они еще не спят.       Яркое воспоминание, когда мне еще казалось, что я со всем справлюсь, неприятно скрежещет по сердцу. Как мы кормили уток, как я радовался первым хорошим моментам, что лично для меня стали знаком светлого будущего. Как ты впервые начал по-настоящему контактировать со мной. И… как мы решили попробовать.       Нет. Я не хочу туда.       — Я не пойду, — отвечаю я честно, — только не в парк.       — Тогда… просто пройдемся по набережной? У колеса обозрения?       Я чувствую, как скованно ты со мной держишься. Тщательно подбираешь слова, осторожно вглядываешься мне в лицо. Ты ведешь себя так, словно я непредсказуем. Как неразорвавшийся снаряд: одно неаккуратное прикосновение — и мы оба взлетим на воздух.       Ты боишься меня? Пытаешься уберечь наши отношения? Избежать очередной ссоры, которая может оказаться последней? Но какой в этом смысл?       Нет у меня сил ссориться, Морган.       — Пойдем.       — Я могу умыть лицо? — уточняешь ты, будто это я стараюсь вытащить тебя на прогулку как можно быстрее.       — Можешь и душ принять, — усмехаюсь я, — воды не жалко.       Ты осторожно возвращаешь мне улыбку и качаешь головой:       — Нет. Только лицо. Твои родные дома?       — Ушли на прогулку. Обычно они проводят воскресенье вместе.       — Так я испортил их планы, — в твоем голосе звучит сожаление.       — Не ты. Мы.       Они захотели оставить нас одних, потому что надеются, что мы разберемся. Но если отношения можно восстановить всего несколькими словами, тогда как нам удалось так запутаться?

***

      — Не голоден? — спрашиваешь ты.       Чем дольше длится наша прогулка, тем больше я удивляюсь. Еще дома ты вышел из ванны словно другим человеком: относительно свежим, с блестящими, спокойными глазами. На губах играла улыбка, и выглядел ты гораздо лучше.       — Только если ты что-то съешь, — отвечаю я упрямо.       Дома ты отказался от маминой стряпни, невзирая на ее записку, оставленную тебе, где она настоятельно рекомендовала не уезжать на пустой желудок. Но ты все равно не съел. Зато изумил меня тем, что рассмеялся и сказал, что сегодня ты никуда не поедешь, ведь наша завтрашняя встреча не отменяется.       Но тебя ведь ждут дома, Морган. Человек, на которого ты так усердно старался меня променять.       Всю прогулку я присматриваюсь к тебе.       Тебя как подменили. Своим необычным поведением ты ставишь меня в тупик. Уверенностью, спокойствием, ты не трогаешь меня лишний раз, и ты говоришь со мной. Это не вопросы-ответы, в которые мы играли раньше. Не вытягивание из тебя слов клещами моего упрямства. Не дискуссии на отрешенные темы. И не разговоры с интимным уклоном. В них ни флирта, ни заигрывания, что, признаться, и радует и… огорчает.       Но сейчас мы словно видим друг друга.       — Значит, поедим дома, — говоришь ты почти весело, а я не сразу понимаю, что под «дома» ты имеешь в виду мой дом, а не ваше с Джеймсом гнездышко.       Ты действительно решил остаться со мной?..       Почему-то эта мысль не укладывается в голове.       — Если мама вернется раньше, она огорчится, — предупреждаю я ровно.       — Я обязательно попрошу прощения, — парируешь ты легко.       Ты умеешь просить прощения, Морган?..       — У тебя сейчас очень ироничный взгляд, Колин, — замечаешь ты.       — Он у меня всегда такой.       Мы гуляем уже добрый час. На улице прохладно, у колеса обозрения толпилось слишком много людей, поэтому мы пошли дальше. Но мне казалось, ты хотел прокатиться со мной.       — Я могу взять тебя за руку? — спрашиваешь ты негромко.       Я колеблюсь, но все-таки киваю, наблюдая за тем, как светлеет твое лицо. Ты осторожно касаешься тыльной стороны моей руки, затем как вода обволакиваешь своей широкой ладонью, крепко переплетая наши пальцы.       А я чуть не задыхаюсь от твоего прикосновения. Я не верю своему сердцу.       Несмотря на все антидепрессанты, оно бьется так быстро. Будто мы целую вечность не держались за руки. И то, как именно ты ее держишь… крепко, надежно, будто скрывая от холода. Мне тепло от твоей руки.       Если честно, я готов расплакаться.       — Колин? — сегодня ты все замечаешь. Каждую мою эмоцию, каждый взгляд, и не игнорируешь их. Наоборот, заостряешь внимание, прислушиваешься, так, будто по-настоящему ухаживаешь за мной.       Словно сегодня наше первое свидание и не существует никого, кроме меня.       — Я хочу рисовать, — неожиданно говорю я, не поднимая на тебя взгляд. — Я хочу нарисовать тебя.       Это правда. Я очень скучаю по кистям. По тому, как свободно могу передавать эмоции, водя ими по шероховатому материалу, наполняя холст чувствами, сотканными из соединения красок.       Я бы передал этот вечер: яркий свет от колеса обозрения, что ложится на темную водную гладь, сапфировое небо, немного омраченное темными облаками. Всех людей, которые кажутся лишь темными силуэтами на фоне нас с тобой.       — Ты нарисуешь, — уверенно произносишь ты.       — Уже нет, — вместо слез на моем лице расползается улыбка, — ты ведь знаешь.       Ты останавливаешься так неожиданно, что я врезаюсь в тебя плечом. Чуть наклоняешься ко мне, заглядываешь в лицо, ловишь мой взгляд своим — серьезным и уверенным:       — Я обещаю, мы восстановим твою руку.       — Не нужно давать мне обещания, которые не выполнишь, — едко отвечаю я, намереваясь выдернуть руку, но ты не пускаешь меня. Твоя хватка такая крепкая, что даже тисками не разжать.       Чего ты добиваешься, Морган? Своими чуткостью и вниманием, своим участием, что ты хочешь мне показать? Все то, что обычно достается Джеймсу?       — Ты со мной из-за вины? — спрашиваю я резко.       Раньше ты бы с укором воскликнул «Колин!», и я настолько привык к тому, как ты ловко уходишь от ответа, используя мое имя, что сталь новой фразы приводит меня в недоумение. Ты впервые отвечаешь на вопрос, от которого в прошлом обязательно бы увильнул.       — Я знаю, что виноват. И вряд ли когда-нибудь смогу исправить то, что сделал, — твои глаза смотрят на меня прямо, со внутренней силой, которой мне самому так не хватает. — Но я бы никогда не остался с тобой из чувства вины.       — С Джеем же остался, — роняю я и в следующую же секунду готов сам себе врезать. Вот и вылезает мой эгоизм, о котором из сеанса в сеанс твердит мне Броуди. Темный манипулятор, который хочет, чтобы все было именно так, как он задумал. Комплекс Бога.       — Джеймс… — глухо отзываешься ты, а я чувствую дрожь удовольствия только от того, что ты назвал его полным именем, а не милым сокращением. — Джеймс — это другая история. И тоже моя ошибка.       Ты невесело усмехаешься, а я вглядываюсь в твое лицо. Ты кажешься другим. Не тем Морганом, который из кожи вон лез, чтобы успеть на оба поезда. Не человеком, который боится выглядеть плохим в глазах окружающих. Ощущение, что тебя вообще ничего не пугает.       — С каких пор ты стал таким ответственным?.. — только и могу выдавить я.       — Просто вспомнил, что я взрослый.       И в то же время… Ты ведь боишься, да? Начинать разговор о нем.       Я отчаянно выпихиваю непрошенные мысли из своей головы. Броуди прав. Один раз они уже привели меня к краю, как и мое нетерпение. Больше никаких истерик. Никакого давления.       Ты не моя вещь.       Неожиданно я понимаю.       Как те статуи в парке, мы можем отречься от родственной души и сойти с ума, либо встречаться с ней и подпитывать свое здравомыслие. Многие так и поступают: вместо того, чтобы остаться со своим соулмейтом, они используют друг друга. Становятся любовниками по нужде, нужными, но не желанными. И при этом мы свободны в выборе любимых. Свободны в плане наших поступков. Мы можем быть связаны обязательствами, но это не означает, что мы не можем испытывать чувства к другим людям.       И ты стараешься выбрать меня. Хочешь попробовать создать настоящую связь, потому что понял, что твоей еженедельной двухдневкой я быть не намерен.       — Колин, я думаю, что должен…       — Не сейчас, — останавливаю я тебя, — давай просто… просто продолжим гулять?       Ты не готов рассказывать, а я — слушать. И это совершенно нормально.       Мне слишком хорошо с тобой сейчас. Слишком спокойно, чтобы с головой бросаться в воду, рискуя стукнуться лбом о камень.       Я хочу сохранить этот момент. Этот вечер. Хочу оставить его в чертогах воспоминаний, спрятать так далеко, как только возможно, чтобы ни одно горе, уготовленное в будущем, не смогло его омрачить. Если я не могу нарисовать этот момент, то хотя бы хочу запомнить его эмоции. Ощущение, что все действительно может измениться.       И я знаю, что ты понимаешь меня.       — Звезды, — говоришь ты тихо, легким прикосновением приподнимая мой подбородок.       Я вглядываюсь в небо, сквозь темные облака, невзирая на мешающие вокруг фонари. Мне не удается увидеть их сразу, но я радуюсь, когда у меня получается. Их всего пять, какие я сумел разглядеть, две совсем крошечных и три достаточно ярких.       Ты не лезешь мне под свитер, не жмешься ко мне, а просто обнимаешь сзади и смотришь на них вместе со мной. А по всему моему телу медленно расплывается щемящее тепло.       — Как же обидно, что смотря на них, мы видим прошлое, — говорю я тихо.       — Прошлое тоже может быть прекрасно, Колин, — твой голос мягко касается моего уха, но ты не позволяешь себе поцеловать меня.       — Только не наше, — шепчу я в ответ.       Это всего лишь белые точки в темном небе. Призраки сгинувших небесных тел.       Прямо как мы с тобой.