Не отпускай меня

      Твои руки сжимают меня сильно, почти отчаянно. А я вдыхаю твой ментоловый запах, с которым уже успел попрощаться. И не могу поверить в то, что все происходящее действительно реально.       В какой-то момент мне кажется, что я сейчас снова заплачу. А со слезами вернутся чувства, которые я самостоятельно вырезал со своей руки. А я не готов к ним.       Не готов.       — Не надо, — прошу я негромко, — пусти.       Я хочу радоваться тебе, но пока не могу.       — Колин… — Я чувствую, что ты хочешь извиниться. Снова попросить меня не отталкивать тебя. Ты хочешь, чтобы я принял тебя сразу, со всем грузом обстоятельств, от которых я так хочу убежать. И я не знаю, что делать, потому что я поддамся тебе. Но тогда мы снова застрянем в петле, которую так старательно затянули в самом начале.       — Ты не слышал, о чем попросил твой соулмейт? — Резкий голос отца заставляет меня вздрогнуть. Я смотрю на порог, где он стоит и сверлит тебя недобрым взглядом, и на сердце совсем немного становится легче.       — Отойди от моего сына, — повторяет он строго, и ты повинуешься. Медленно размыкаешь объятия, уверенно смотришь на моего папу.       А я впервые чувствую себя защищенным.       — Мистер Красс, — ты учтиво склоняешь голову, держишься как подобает своему положению, хотя я ощущаю, как сильно ты напряжен. Еще секунду папа испытующе смотрит на тебя, а потом легко склоняет голову в скупом приветствии.       — Колин, не опоздай на прием, — напоминает отец уже мягче, — а ты, Харт, можешь подождать его в доме. Там и поговорим.       — Я могу подвезти тебя, — тут же говоришь ты, оборачиваясь ко мне, но папа отвечает вместо меня:       — Оставь его, Харт.       По выражению, что буквально на секунду мелькает на твоем лице, я понимаю, что ты хочешь возразить, но сдерживаешься. Папа не имеет права вмешиваться в наши разборки, но как мой родитель может принимать в них косвенное участие.       Ты это знаешь. И я благодарен, что вместо использования своих прав, ты молча отворачиваешься и уверенно проходишь в дом. Отец отодвигается так, чтобы не потерять меня из виду, но и не коснуться тебя. Это как можно лучше отражает его отношение к тебе.       — Езжай, сын, — поторапливает он меня, и я наконец-то ухожу.       Все изменилось, Морган. Ты больше не проведешь меня, потому что я не один. А своим родителям я доверяю гораздо больше, чем себе самому.       Чувствую себя эмоционально выпотрошенным. Сил нет даже на то, чтобы ходить так же красиво, как раньше. Грудь вперед, плечи расправлены, подбородок приподнят… а сейчас что? Плетусь, как старик.       Я не могу сказать, что не рад увидеть тебя. Что твои слова не согрели мое истрепанное сердце. Но я не могу поверить на слово. У меня нет сил восстанавливать искреннее отношение к тебе. Сейчас нет. Но может, они появятся.

***

      — Никто не идеален, Колин. Ни я, ни ваши друзья, ни родители. И вы тоже не идеальны, — спокойно говорит отец Броуди, буквально гипнотизируя меня темным взглядом. — Вы не идеал.       Он ничем не напоминает своего сына, кроме внешности. Темная кожа, такие же пухлые губы, широкие ноздри, гордый взгляд темных глаз — вот и все, что Йонас перенял от отца. Его сила, внутренние спокойствие и уверенность ему не достались.       Я вижусь с ним третий раз за неделю. Он сам обратился к моим родителям и лечащему врачу, предложив стать моим личным психотерапевтом. Броуди-старший специализируется на отношениях соулмейтов, и мой случай вызывает в нем профессиональный интерес. Настолько сильный, что он не взимает плату за сеансы.       Родители согласились с явным облегчением. Я вижу, что они больше не доверяют мне так, как раньше, и я могу их понять. Я чуть не умер, стараясь справиться самостоятельно. Они просили меня быть честным, отвечать на все вопросы и внимать каждому его слову и предложению, что я и хочу сделать. Я рассказал ему всю историю, выплеснул все эмоции на первой встрече. Он слушал меня живо, сфокусировано, и я думал, что он действительно понимает меня. Думал, он скажет, что делать.       А он неожиданно начал расспрашивать о моей жизни до тебя. О успехах, рисовании, друзьях. Словно я оказался в удобном кожаном кресле не по твоей вине. И в итоге уже второй сеанс он доказывает мне, что я не идеальный. Будто я сам этого не знаю.       А о тебе ни слова.       — Вы должны довериться мне, — напоминает мистер Броуди, не дождавшись моей реплики, — я ваш друг, Колин.       Мой друг. Психотерапевт в кабинете пастельных тонов — мой друг.       — Он вернулся сегодня, — повторяю я фразу, что сказал сразу, как только зашел в его кабинет, но которую он ловко проигнорировал. — И мой друг ничего мне не посоветует?       Броуди смотрит на меня долго, чуть скривив губы, словно размышляет, как обойти мой вопрос на этот раз. Обычно я ничего не чувствую, разговаривая с ним. Ни возмущения, ни злости, как и с любым другим человеком. Но после тебя вихрь заглушенных таблетками эмоций начинает вырываться наружу, я словно вновь вхожу в состояние, в котором пребывал совсем недавно. Теряюсь в эмоциях, которых практически не ощущаю, просто знаю, что они есть. И сегодня, одна за другой, эти эмоции вылезают из сердца, возвращая меня в прошлое.       Тебя антидепрессанты, выписанные моим «другом», заглушить не могут. И меня это раздражает. Так же сильно, как и сам Броуди.       — Колин, вы еще не готовы разговаривать о вашем соулмейте, — наконец отвечает Броуди мягко, и я тут же нарочито громко цокаю языком, не скрывая улыбки. Я знал, что именно в таком духе он и ответит.       — Тогда что я здесь делаю? — интересуюсь я нагло, впиваясь в него взглядом, который он выдерживает с профессиональной стойкостью.       — Вы восстанавливаете душевное равновесие, — невозмутимо отвечает Броуди, а мне от его слов тошнить хочется.       — Кажется, вы не понимаете, — я повышаю тон, но на лице психолога сохраняется убийственное спокойствие, — он сейчас в моем доме. Он пришел. Как я могу сохранить свое душевное равновесие или вернуть свое «психологическое состояние» в норму, когда знаю, что он сидит сейчас там с папой и ждет, когда я вернусь?!       — Колин, вы говорите только о нем. Всегда. Что бы я у вас ни спросил, вы немедленно скатываетесь к теме мистера Харта.       «Скатываюсь». Мне хочется расхохотаться ему в лицо. Это мама мне сказала, что я должен помнить о том, что я еще подросток? Он действительно не понимает или просто притворяется идиотом? Они такие, эти взрослые? Тогда неудивительно, что наша с тобой история полетела коту под хвост. Неудивительно, что так много несчастных соулмейтов.       Вы все идиоты.       — Это естественно! Это то, что меня беспокоит, то, почему я здесь, выслушиваю ваш монолог о неидеальности и отвечаю на дурацкие вопросы, которые совершенно не относятся к моей проблеме. — Я говорю насмешливо, с пафосом.       Как же он меня раздражает.       Броуди тяжело вздыхает.       — Чтобы помочь вам, сперва мне необходимо узнать вас. Меня не интересует мистер Харт, меня интересуете вы.       Я фыркаю. Как об стенку горох. Не могу поверить, что Броуди специализируется на соулмейтах. С такими «профессионалами» никто никогда не будет счастлив. Он вообще ничего не понимает. Меня бесит его самоуверенность, его спокойствие и желание познакомиться «со мной».       — Вот он, я! — горячо подтверждаю. — Перед вами, во всей красе. Я уже все вам рассказал, что еще нужно, чтобы вы мне помогли?!       — Я не могу помочь человеку, который не верит, что помощь ему необходима.       Я смотрю на него и не могу поверить, что люди платят огромные деньги, только чтобы оказаться в этом кресле, напротив него. Ради сорока минут консультации, которая и вовсе не затрагивает настоящие проблемы.       — Колин. Я понимаю, что мистер Харт — важная часть вашей жизни, но вы не ваш соулмейт. И пока вы не поймете разницу, я не вижу смысла обсуждать ваши отношения.       — Я вас не понимаю, — выдавливаю я, уже не скрывая раздражение.       — Хорошо. Я поясню. Вы настолько поверхностно говорите о своей жизни, словно поведение Харта — единственная проблема, с которой вы столкнулись. Это странно, Колин.       — Что в этом странного? — Я действительно не понимаю старшего Броуди. Чего он от меня хочет? Для чего докопался? Он специализируется на соулмейтах, у меня проблема с соулмейтом, при чем тут все остальное?       — Можно подумать, что до него у вас не было поражений.       Я потрясенно молчу, а затем медленно произношу:       — Вы считаете, что я проиграл?       — И мы снова возвращаемся к истокам. Колин, я говорю вам целую фразу, но вы слышите только одно слово.       Я сжимаю зубы так крепко, что, кажется, они сейчас треснут.       — Что вы хотите услышать? Что я не идеальный? Что рисовать тяжело? Что я тоже болею и ссорюсь с друзьями?!       — Именно это, Колин.       — Но это не важно! Это нормально! Все трудности, что встречаются на пути, естественны, и то, что я не рыдаю, когда не побеждаю в конкурсах, не значит, что я ничего не умею! Это просто неудача, вот и все.       — Это часть жизни.       — Что именно? Быть нытиком?       — Чувства. Злость, досада, грусть — они имеют право на существование, наряду с более светлыми ощущениями. Сейчас вас беспокоит только соулмейт, а в остальных аспектах я не вижу ни малейшего огорчения. Но так не бывает, Колин.       Я знаю, что нет чувств позитивных и негативных. Знаю, что все они приносят опыт, нужный нам на разных жизненных этапах. Но не понимаю, почему он мне это говорит. Да, моя жизнь хороша, проблемы начались только с появлением Моргана, но что это меняет? Они у меня есть. Что еще нужно?       — Я хочу вас понять, — добавляет он мягко.       — Так понимайте! Я ведь у вас как на ладони. На все вопросы отвечаю, таблетки пью, эмоции описываю. Сегодня даже чувствую!       — Вы не чувствуете. Вы паникуете, — голос Броуди становится резким и решительным. — Пока вы бредите своим соулмейтом, говорить о нем мы не станем. Я считаю, что это только усугубит положение, в котором вы оказались.       — Да по чьей вине я здесь оказался?! Почему здесь сижу я, а не Морган? — я выпаливаю это в сердцах, искренне и громко. И только спустя пару секунд осознаю, что только что признался в том, что во всем виноват ты.       Ты виноват. Ты должен проходить сеансы психотерапии, чтобы разобраться со своим ублюдочным Джеймсом и привести свою жизнь в порядок. Но тебя никто не винит. Ни Броуди, ни даже мои родители.       Они все копаются во мне. Как сговорились.       — Колин, вы замечали, что не всем важен ваш соулмейт? — Броуди наклоняет голову набок, опираясь щекой на кулак. Его лицо приняло слегка скучающее выражение, на что я фыркаю:       — Джею он очень важен. Настолько, что он даже вышел за него замуж.       — Вы неинтересный, Колин.       На секунду я лишаюсь дара речи. Он же поднимается, неспешно подходит к столу у массивного книжного шкафа, заполненного темными корешками видавших лучшее время книг, берет графин с водой, где плавают лимонные дольки, и наполняет свой стакан.       — Вы встречали людей, которые каждый раз повторяют одну и ту же историю или шутку? — тянет он задумчиво после небольшого глотка. — Чем чаще вы слышите ее, тем скучнее вам проводить время с собеседником. Слова, произносимые постоянно, теряют свою силу и ценность. Кроме ваших чувств к мистеру Харту, что в вас интересного?       Я молчу. Сперва он втирал мне, что я неидеальный, а теперь я — скучный?..       — Колин, что делает вас исключительным? — Броуди снова смотрит на меня, его брови насмешливо приподняты вверх. — Каждый человек обладает своей изюминкой. Скажите, какая ваша?       Его вопрос застает меня врасплох. Я чувствую, что обязан защититься. Я хочу доказать ему, что он не прав. Но слова предательски расползаются в разные стороны. Поэтому я использую фразы, в которых всегда был уверен.       — Я люблю его, — мой голос звучит жалобно.       — Мы все кого-то любим. Это не качество, а чувство.       — Я ждал его… я ему все отдал.       — Что вы отдали ему, Колин?       Я беспомощно смотрю на Броуди. Его слова не просто ранят. Они застревают в сердце иголками, и я неожиданно понимаю, что мне страшно, что он может сказать дальше. А он обязательно скажет. Он продолжит медленно четвертовать меня, потому что я сам напросился.       — Чем таким особенным вы располагаете, что я могу оценить? Что получил от вас мистер Харт? Головную боль? Стертое Имя?.. Колин, с каких пор это можно считать самопожертвованием?       Мне холодно. Озноб пробирается под кожу и расползается по органам, как червяки из упавшей банки. Кресло кажется неудобным. Неудобным настолько, что мне хочется подняться и выйти в окно, чтобы облегчить всем жизнь и закончить этот цирк.       Я же виноват, правильно? Это же во мне ничего нет. Так зачем я тогда нужен?       — И что мне теперь сделать? — мой голос сухой и отстраненный. Ощущение, будто это и не я говорю.       Между нами висит напряжение. Не знаю, нормально ли это для пациента и психолога, но Броуди-старший не стремится его развеять.       — Поясните.       — Да, я облажался. Я неидеальный, скучный, помешанный на соулмейте ребенок. Так что вы пытаетесь сказать? Что это я один во всем виноват? Прекрасно, я виноват. Я сделал все хуже. Все испортил, потому что у меня не хватило терпения. Потому что видеть, как он предпочитает мне своего мужа невыносимо. Но даже если так…       Мне не хочется умирать. Я не хочу так думать. Я просто хочу быть нужным. Такой, какой есть. Я хочу, чтобы меня поняли. Хоть кто-нибудь.       Я чувствую, как по моим щекам текут слезы, но строгий взгляд Броуди они не трогают.       — Даже если так, я ведь достоин любви. Я же человек. И мне тоже больно. И от ваших слов мне неприятно, но я молчу, потому что скажи я вам что-то такое же обидное, вы тут же станете нам не по карману, а мои родители видят в вас чуть ли не последнюю надежду.       Я перевожу дыхание. Это не то, что я хотел сказать. Не то, что должен был сказать. Но слова вырвались наружу по привычке, будто они единственные правильные.       Я чувствую, что защищаюсь. Ото всех, потому что они не могут помочь. Делают только хуже. Больнее. И мне хочется ответить тем же. Я хочу дать сдачи.       — Вам есть, что сказать обо мне? Так скажите. Можете не стесняться в выражениях.       — О, с удовольствием! И о вас, и о вашем сыне. — Его брови скептично ползут вверх, и это становится спусковым крючком. Я знаю, что могу пожалеть о своих словах. Но остановиться уже не могу.       — Неудивительно, что он якшается с преступниками с арматурой, что ведет себя как заносчивый засранец, ничего не ценящий в других людях, если дома его крутой папаша постоянно капает на мозг тем фактом, что он далеко не идеал! Да тут любой бы свихнулся! Мне с вами пары сеансов хватило! Я пришел к вам за помощью, а вы говорите, что я ее не хочу. Я рассказал вам всю правду, а вы игнорируете ее. И ваше выражение лица, такое спокойное, высокомерное, будто вы тут лучше всех. Сидите в своем кабинете, денег достаточно, наследник есть, востребованный человек, и промываете мозги нормальных людей, что они не идеальные и скучные. А вы прямо идеал до мозга костей! Вас, наверное, сюда сам боженька на ручках принес, всем на радость!       Я говорю громко, внятно, со злостью, стараясь ударить его побольнее. Но лицо психотерапевта остается непроницаемым. Оно уже не выводит меня из себя, а доводит до чувства безысходности. Его броня настолько плотная, что достать не удается.       Он должен понимать меня. Он должен помочь мне, так почему он толкает мне всякую чушь? За что?       — Я сделал все, что мне сказали, — я срываюсь на крик, — всегда поступал так, как хотелось другим. Я хоть что-то просил? Хотя бы кого-нибудь напряг? Нет, просто жил своей жизнью! А в итоге я еще и виноват. Что… что я вам сделал? — мой голос становится отчаянным. — Что я вам всем сделал?       Я быстро смаргиваю слезы. Отворачиваюсь, чтобы он не увидел мое лицо.       И все же не ухожу. Остаюсь в его назойливо-спокойном кабинете, глубоко дышу, успокаивая себя. Мама расстроится, если я уйду. Отец не найдет себе места. Да и ты решишь, что я конченый психопат.       — Вот и ваша проблема, Колин.       Голос Броуди неприятно касается слуха, но я не реагирую, жду продолжения. Жду своей сдачи.       — Вы делаете все так, как желают другие люди. Вас интересуют бесконфликтные ситуации, вы убедили себя, что вам удобно тогда, когда удобно другим. Вы держите все в себе до последнего, а потом взрываетесь, потому что терпеть больше не в силах. Вы зацепились за свою вторую половинку, потому что вам казалось, что она станет спасательным кругом, вы создали иллюзию, что вот-вот появится человек, который поймет вас без слов, проникнется всем, что вы так усердно скрывали. Но вы ошибаетесь.       Его слова настолько обидные, что первое, что мне хочется — ударить его. Не словами. По-настоящему. Вмазать по шоколадному лицу, чтобы он сам отхватил кусочек реальной жизни. И я бы так и сделал. Если бы почувствовал только несправедливо задетую гордость.       Его слова задели что-то внутри. То, что сидит очень глубоко, о чем я даже не подозревал, оно реагирует на его монолог. И мой вялый, тихий ответ звучит совсем жалобно.       — Я просто хотел быть счастливым с ним.       — Но не стали. Так что для вас счастье, Колин?       Я молчу. Тело наливается свинцом, я словно прирос к креслу, не в силах даже руку поднять. Мне плохо.       Мне очень плохо от его слов.       — Вы не знаете. Но надеялись, что он знает. Вы стремились понять его и жить так, как он решит, потому что думали, что это сделает вас счастливым. Но в итоге жизнь с ним сломала вас, ведь ваши смутные ожидания не оправдались. И вы ничего не смогли изменить, потому что сами не знаете, чего хотите. Скажите мне, если я не прав.       — Он мой соулмейт, — мой голос дрожит.       — Он ваш соулмейт, но не ваша вещь.       Его слова как пощечина. Я поднимаю на Броуди взгляд. Всматриваюсь в его лицо, тяну время, в попытках отыскать хоть одно оправдание себе. Я никогда не считал тебя вещью. Я ведь никогда… я ведь не пользовался тобой, Морган.       Я не такой.       — Вы привыкли считать, что соулмейт крутится вокруг вас. Вы совершенно забыли о желаниях и мыслях вашего партнера.       — Я пытался… столько раз пытался поговорить с ним…       — Как, Колин?       Как?.. Как я старался выудить из него информацию? Через обиды, истерики?.. Неудивительно, что он не желал открываться мне. Кто захочет оголять свою душу перед лающей на него собакой?..       — Я не отрицаю ваших стараний, Колин. Но все, что вы сделали — это Сизифов труд. Вы были готовы жить так, как он пожелает, потому что сами никогда не задумывались, как хотите жить вы. Вы ничего ему не отдали, Колин. Вам нечего отдавать. Ваши мечты о счастье останавливались на встрече с ним. Дальше вы не заходили. Вы даже не задумывались о своем будущем с ним, потому что понятия не имеете, чего хотите от своей жизни. Пока вы были заняты мечтами, вы забыли, кто вы. А после встречи соулмейта начал проявляться ваш настоящий характер. Узы вытягивают его. Вы боитесь себя, потому что незнакомы со своей личностью. Колин до мистера Харта — придуманный человек. Идеальный вариант. И вы ожидали, что мистер Харт мгновенно прервет все свои связи, переедет в Лондон и останется с вами, чтобы вместе потакать вашей расплывчатой идее о счастье?.. Колин, он взрослый, состоявшийся человек, а вы пытаетесь диктовать, как ему перекроить свою жизнь, хотя сами не знаете, какой крой предпочитаете. Вы слишком много на себя берете, не находите?       Он замолкает. Я чувствую его взгляд, что буквально просверливает меня насквозь. Точнее не меня, а то, что осталось.       Броуди сломал меня. Я чувствую, что сижу в руинах собственного естества, больше не в силах дать отпор и придерживаться принципов, которые, как казалось, у меня были раньше. Мне нечего защищать. И нечем защищаться.       Потому что он прав.       — Я не хотел начинать этот разговор. Он должен был состояться тогда, когда у вас появится хоть крупица осознания своей личности. Без вашей помощи вас никто не поймет. Но вы разучились общаться. Вы предпочитаете игнорировать свою жизнь, нежели доносить до других свои чувства.       Броуди протягивает мне аккуратно сложенный вчетверо носовой платок, который он достал из переднего кармана пиджака, потому что по моему лицу градом струятся слезы.       — Вы начинаете понимать, не так ли? — голос Броуди звучит мягче. — Ваше заблуждение не страшное. Но оно не должно остаться в фундаменте вашего мировоззрения.       Я не принимаю платок из его рук. Сил нет. Поэтому он подходит ближе ко мне, опускается на корточки, не жалея костюма, и, как ребенку, аккуратно стирает слезы с моих щек.       — Вы вырезали его Имя не столько из отчаяния, сколько из мстительности. Вы хотели манипулировать им: сперва обидами, затем истериками, а после — собственной безопасностью. Но Колин, вы проигнорировали тот факт, что сами можете умереть. И тогда бы все закончилось. Все, что не началось, оно бы закончилось. Потому что у вас изначально не было планов. Вы хотели игрушку, которая, как вам казалось, сделает вас счастливым, но не получили ее. Я поправлюсь. Получили, но не так, как хотели.       — Я виноват, — одними губами говорю я, на что Броуди на секунду замирает.       — Вы не виноваты, Колин. Вы ответственны. Это вы срезали себе Имя. Не поговорив со своим соулмейтом, не разобравшись, вы повели себя как ребенок. В данной ситуации, то, что произошло с вами — ваш выбор.       Я даже не пытаюсь вставить, что ты тоже ответственен. Потому что наконец-то осознаю, что так упорно пытается донести до меня Броуди. Ты — это отдельная тема для разговора. Вырезал Имя я. Изуродовал свою руку я.       И Броуди указывает именно на мои ошибки. Даже если твои действия их спровоцировали, я всегда мог отреагировать по-другому. Если бы знал, что мне нужно. Я действительно считал тебя вещью, с которой мог обращаться как мне захочется. Это факт.       И осознание убивает меня.       Броуди вздыхает, потому что его уже изрядно намокший платок встречает порцию новых слез. Но в его глазах я ясно вижу сочувствие.       — Полно вам. Я говорю все это не для того, чтобы вас наказать. Я говорю это, потому что вы, Колин, заслуживаете правду, а не жалость. Вы ведь понимали, чем чревата порча Имени. Тем более столь безобразным способом. Ученые еще не до конца изучили химию связи и то, что побуждает наше тело чувствовать свою вторую половинку. Пока что все исследования сводятся к «чуду» двадцать первого века.       Да. Соулмейты не объяснены наукой. Они не превращены в статистику и цифры. Наверное, поэтому я так свято верил в волшебство связи, в ее совершенность. Мне казалось, что именно она подарит мне смысл. А в итоге очнулся, как ребенок, который узнал, что Санта Клауса не существует, а зубной феей подрабатывают родители.       Сказка остается сказкой.       — До того, как вы погрузились в существование вашей идеальной половинки, сказочность чего продемонстрировали вам ваши родители, что вам нравилось? У вас ведь была жизнь до Имени. Подумайте, Колин. Хорошенько подумайте, потому что вам нужна ваша жизнь.       Я вздрагиваю от его слов. Он словно читает мои мысли. Я не могу выйти из состояния шока, пока его широкие ладони не опускаются мне на плечи и не сжимают их, немного возвращая меня к реальности.       — Пока мы живы, все ошибки можно исправить. Каждую ситуацию разрешить, насколько трудной бы она ни казалась. Мы все живем в первый раз, Колин, все совершаем необдуманные поступки. Мы учимся. И, поверьте мне, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Для этого мне нужно ваше сотрудничество. Вы готовы работать?       Он всматривается мне в глаза, и взгляд его теплый. Почему-то сейчас он напоминает мне отца. Он смотрел на меня так же, когда старался успокоить. Словно видел, насколько мне плохо. Будто он понимал мою боль.       — Я готов, — сухо киваю я. Прокашливаюсь, тянусь руками к лицу, рукавом здоровой руки протирая глаза. Мышцы кажутся онемевшими, они ноют, как если бы я вчера весь день занимался в спортзале.       — Вы молодец, Колин. На сегодня закончим. Но я жду подробный ответ в понедельник. Надеюсь, вам хватит времени его обдумать.       — Что мне делать?       — Что вы имеете ввиду?       — Он у меня дома. Прямо сейчас. Ждет меня. Что мне делать?..       После всего, что я понял. Как мне смотреть в его глаза? Как вести себя, если я сам не знаю, что чувствую?       — Живите, Колин. Дышите, слушайте, воспринимайте и думайте о чем угодно, но не о ваших к нему чувствах. Это ваше домашнее задание.       — Но если…       — Колин. Доверьтесь мне. Мы с вами в самом начале долгого пути, и никто не станет давить на вас. Ни те, кто остались, ни те, кто вернулись.

***

      От психотерапевта я выхожу в состоянии непонятной прострации. Хотя улица заполнена людьми, они кажутся серыми, нарисованными. Ощущение, что я на улице один, разбитый, подавленный, но, как ни странно, настоящий.       Чувств не осталось. Думать не хочется. Я пустой, как коробка из-под печенья. Это нельзя сравнить с действием антидепрессантов, что подавляют негативные эмоции.       Просто Броуди удалось вывернуть меня наизнанку и вытряхнуть содержимое. Жестко, за каких-то жалких сорок минут, он уничтожил меня.       Можно ли считать это подарком? Наверное. Как свежее полотно после неудавшегося натюрморта. Только вот что и как на нем изобразить?       Нас с тобой? Снова?..       Упавшая за шиворот толстовки холодная капля заставляет меня поежиться и поднять взгляд к небу. Солнце заволокло тучами, утренняя хорошая погода сменилась привычной лондонской пасмурностью.       Я чуть прикрываю глаза и глубоко вдыхаю блеклый запах дождя. Если сейчас сесть на другой рейс, он привезет меня не в студию, а за город. Можно даже заплатить пятьдесят три фунта и поехать на туристическом автобусе в Уилтшир, к Стоунхенджу. Отбиться от группы и уйти в одиночную прогулку по окрестностям.       Мы так однажды сделали с остальными сектантами. Правда Трев отпирался, как мог, но в итоге мы просто скинулись и купили ему билет, только бы он отправился с нами. И дождя в тот день не было. Помню, что я взял с собой блокнот и мы постоянно останавливались, потому что нам с Хло хотелось сделать зарисовки.       Что я рисовал тогда, пока мысли о тебе не сожрали мой разум? Сейчас это кажется настолько далеким, что вспоминается с трудом. Блики в траве, серые камни, тропинки… тогда я рисовал все, что видел, или все, что не мог нарисовать правильно. Набивал руку.       Я медленно шевелю пальцами правой руки. Мышцы болезненно натягиваются, как гитарные струны, когда крутишь колки.       Может, мне так и поступить? Послать все к черту и уехать в Уилтшир? Промокну до нитки, зато почувствую стойкий петрикор. Я полюбил это землистое амбре еще с тех пор, как дедушка брал меня на рыбалки. Он хотел научить меня настоящей охоте на рыб, но в итоге разрешил рисовать, потому что своими проделками я распугивал ему всю добычу. Он вообще любил проводить время в одиночестве. Сидеть в лодке, часами ожидая клёва, задумчиво разглядывая воду. Наверное, в этом мы с ним схожи. Жаль, что я так мало о нем помню.       Краем глаза я замечаю подъезжающий к остановке красный автобус. Медленно цветущие в голове воспоминания отходят на второй план, как и маленькая затея об одиночном побеге. На сегодня у меня есть задачи: забрать свои принадлежности из студии и вернуться домой. Если я не приеду вовремя, папа разволнуется, начнет искать меня, вызовет маму с работы.       Как и ты. Наверняка поднимешь на уши весь Скотланд-Ярд, предварительно оставив на моем телефоне сотню пропущенных. Твой тяжелый кошелек тоже поможет тебе: обо мне будут говорить в программах новостей и по радио. А что, неплохой повод заставить моего отца ненавидеть тебя чуть меньше. Когда он всучил мне новый смартфон, пригрозил, что если я стану игнорировать звонки, он лично открутит мне голову. А так вы сможете открутить мне ее вместе.       Чем не общее увлечение?       Путь до студии оказывается безжалостно коротким. Отчасти потому, что я слушаюсь совета Броуди: чувствую и думаю. Я различаю смешанные запахи в автобусе, стараюсь разобраться, кому из пассажиров какой парфюм больше подходит. Ощущаю прохладу стекла, о которое оперся лбом. Наблюдаю за тем, как капли горизонтально скользят по стеклу от скорости, причудливыми траекториями соединяясь одна с другой. Смотрю, как упрямая муха забирается вверх по стеклу. Она постоянно падает, но снова лезет вверх тем же путем, с того же места, будто там ее ждет что-то особенное и ее старания будут вознаграждены.       Удивительно, но такие мелочи успокаивают меня. Я не теряюсь в мыслях о том, что будет, когда я вернусь домой, не стараюсь понять, что чувствую. Я просто здесь. Живу и дышу, потому что Броуди так сказал. И это помогает.       Студия встречает меня стойким запахом красок. Сейчас здесь никого нет, что неудивительно для утра субботы. Иногда мы с Хло специально приходили сюда именно в это время, и вся студия принадлежала нам одним. Затем подходили Грег и Трев, и мы вместе проводили время, обсуждая последние новости, да и просто болтая обо всем и ни о чем одновременно.       Даже жаль, что сегодня не одна из таких суббот. Мне хочется вернуться обратно. Во время без тебя. Беззаботное, счастливое, наполненное мечтами и большими ожиданиями.       Мой мольберт по-прежнему стоит рядом с мольбертом Хло, только, в отличии от ее, совершенно пустой. Все мои кисти аккуратно сложены вместе на стуле, а рядом у мольберта стоит упакованное в газету полотно и черный пакет. Наверняка там мои краски. Акварель и акрил.       Я подхожу ближе, задумчиво провожу нерабочей рукой по мольберту. Вряд ли я когда-нибудь смогу снова рисовать. Врачи не рады моей выходке. Они сказали, что я не столько искалечил руку, как повредил еще не до конца изученную химию между Именами. Я нарушил важную систему, за что в итоге могу заработать инвалидность.       Я смотрю на свои пальцы. С каждым днем они становятся все более непослушными, как и рука в целом. Мышцы работают плохо, через боль. Я просто не могу заставить ее двигаться так, как раньше. И дело не только в запястье. Как проклятье, реакция расходится по руке, и уже локоть сгибается нехотя, будто кто-то насыпал песка в шестеренки, что раньше исправно работали.       Но пока я чувствую ее, ощущения полной потери у меня нет. И осознания того, что могу потерять, тоже. Тогда я думал только о тебе. И моя зацикленность дорого мне обойдется.       В черном матерчатом пакете я замечаю фиолетовую бумажку, где профессиональным мазком серебристой краски изображено сердечко. Наклоняюсь, достаю ее и улыбаюсь, читая на обороте слова:       «Всю самую тяжелую работу я сделала за тебя! Нашла даже те кисти, которыми ты в меня обычно швырялся. Расточитель. Если хочешь отблагодарить меня, тебе, проблемный сектант, придется вернуться в наши художественные ряды до конца года! Время пошло! И не нужно стоять здесь и с жалобным видом прощаться со студией!»       Несмотря на то, что говорить ни с кем не хочется, в голове так ясно звучит бодрый голос Хло, что левая рука сама тянется к телефону. Но, хлопая себя по карманам, я обнаруживаю, что при мне его нет.       — Значит, нужно спешить обратно, — говорю я самому себе и скидываю со спины рюкзак, куда будет сложен весь мой так и не реализованный талант.

***

      Я возвращаюсь домой, таща за собой мольберт и рюкзак с принадлежностями из студии.       — Кол, оставь у порога, я донесу, — тут же суетится отец, встречая меня в коридоре.       — Я сам, — отказываюсь я, упрямо волоча поклажу за собой наверх, — где он?       — В гостиной, — папа облокачивается на перила, смотрит на меня снизу вверх, — мы пьем кофе. Будешь чашечку?       — Нет, спасибо. Можно чай. Ромашковый.       Разговор с отцом звучит буднично и ненапряженно. И все же странно, что ты не вышел встретить меня, как сделал папа. А может, он попросту запретил тебе. Раз ты такой послушный, может, попросить его запретить тебе встречаться с Джеем?..       — Как прошел твой сеанс? — мягко спрашивает отец, продолжая наблюдать за моим пыхтением.       — Нормально, — отвечаю я сухо, пытаясь как можно скорее преодолеть оставшееся расстояние в несколько ступенек. В последнее время я устаю от общения с ним. От обходительного тона, легкого недоверия во взгляде у меня складывается ощущение, что я псих.       В последнее время только родители и врачи вели себя со мной по-напускному спокойно. Почему-то мне кажется, теперь ты пополнишь их ряды. Начнёшь осторожничать, фальшиво улыбаться и играть во ''все хорошо''.       И все вы будете уверены, что я ничего не замечаю. И только Броуди продолжит говорить мне, что я заслуживаю честности. А я буду снисходительно все терпеть, потому что, оказывается, я бесконфликтный. Жаль, что ты не увидел этой моей черты, правда?       Еле сдерживаюсь, чтобы не усмехнуться.       Комната встречает меня пустыми стенами. Теперь кроме моей поклажи и еще одного мольберта, здесь нет ни одного напоминания о том, что когда-то я рисовал. Все картины, на которых я дотошно перерисовывал твое Имя со своей руки, убраны в гараж. Больше нет твоего лица, необычных зеленых глаз с карей каймой, твоего легкого прищура и улыбки, где один уголок губ немного выше другого.       Правда, я так и не поменял простыни с того единственного раза, когда ты здесь остался. Знаю, что малодушничаю, но на них еще остается твой запах. Едва уловимый, почти перебившийся моим, но я чувствую его.       Прежде чем покинуть комнату и спуститься вниз, я кидаю взгляд на зеркало.       Так плохо я еще никогда не выглядел, это факт. Но сейчас я смотрю не на внешность. Я вглядываюсь в глаза, покрасневшие, с выразительными синяками под ними, и пытаюсь понять, кто я такой.       Что во мне есть, кроме желания остаться с тобой? Есть ли во мне кто-то, кто не зарывается носом в одеяло, пытаясь уловить привкус ментола, потому что только так он может приглушить свое одиночество?       Экран забытого на столе телефона загорается, вибрацией оповещая о новом сообщении и отвлекая меня от лицезрения самого себя. Я быстро смотрю сообщение. Адвокат дьявола хочет поговорить со мной, когда я буду свободен. Хм. Даже один пропущенный. И в общий чат он не писал. Видимо, что-то важное.       Я пишу ему, что мы можем встретиться через час, на что мгновенно получаю лаконичное «ОК.».       Бесшумно спустившись, я застаю картину маслом: вы с отцом в полном молчании пьете кофе. Сидите друг напротив друга, в практически одинаково напряженных позах, и смотрите в стены напротив. А рядом с папиным местом на журнальном столике дымится чашка с ромашковым чаем.       — Привет, — тихо говорю я. Все кажется таким странным. Словно постановочным. С бутафорским чаем и третьесортными актерами. Пока ты не поднимаешь на меня взгляд.       Твои глаза выразительные. Кажутся темными, уверенными. Ты смотришь на меня так серьезно, словно заглядываешь в саму мою суть, так открыто, что я на секунду мешкаю, прежде чем зайти в комнату. Он пробирает до костей, этот твой взгляд.       Куда делся утренний растерянный Морган?       — Ну что ты как не дома, — подбадривает отец, широко улыбаясь, — давай к нам, а то чай остынет.       Атмосфера в комнате напряженная, густая, как патока, но я все-таки прохожу вперед, ощущая себя неуютно. Словно я попал в историю, которая написана не обо мне. Невзирая на все слова Броуди, мне становится тревожно, в груди немеет, и я поскорее беру свою чашку левой рукой, чтобы хоть как-то приблизиться к реальности.       Я чуть ли не проливаю чай, когда ты подаешься вперед, протягивая ко мне руку.       — Как твоя рука? — тихо осведомляешься ты, осторожно касаясь правого плеча. Твое прикосновение через стол обжигает, все мое тело напрягается до предела, только я не могу понять почему. Словно ощутив мою реакцию, ты быстро убираешь руку, и я не могу спрятать облегченный выдох.       — Я больше не смогу рисовать, — говорю я сразу, ровным голосом.       Я столько раз повторял эту фразу, что она растеряла для меня всякий смысл. Как пустые слова, которые мы тратим каждый день, она ничего не стоит. Неудачный набор букв, только и всего.       Ты смотришь ошарашенно, не знаешь, что ответить, но я и не ожидаю твоих слов.       — Мы еще не сдались, — поправляет отец настороженно, прожигает меня пытливым взглядом, и я киваю, растягивая на лице улыбку, на которую он удовлетворенно салютует мне расписной чашкой. Мне ничего не стоит обмануть его, но не тебя.       Ты видишь, да? Что для меня уже нет обратного пути. Шагать кругами уже не получится, придется идти дальше, не оглядываясь.       С тобой или без тебя.       — Мы уже провели небольшую беседу, — продолжает отец, а я все еще ощущаю на себе твой взгляд, — ничего запретного, Кол, сильно я его не ругал.       Впервые я смотрю на моего отца с недоверием. Может, потому что чувствую, что его разговор с тобой нельзя назвать «невмешательством». Но понять его как отца я могу. Поэтому сердиться не стану.       Кажется, я всех могу понять, кроме тебя.       Может, потому, что мне больше никто не интересен.       Я усмехаюсь про себя. Все-таки Броуди прав на мой счет. Скучный, самоуверенный болван — вот и все, что я есть.       — Замечательно, — отзываюсь я, прихлебывая горячий напиток.       Несколько секунд мы сидим в тишине. Разговор не то что не клеится, ни у кого нет желания его начинать в данном кругу общения. И только папа не оставляет попыток. Он так старается говорить на отвлеченные темы, что становится не по себе.       — Итак, какой у вас на сегодня план?       Ты открываешь рот, но я отвечаю быстрее тебя:       — Через час я встречаюсь с Грегом.       Папа пробегается по твоему потемневшему лицу победным взглядом. Прости, Морган. Нет тебя в моих планах. Нельзя мне о тебе думать.       — О, с вашим адвокатом? Ну и правильно, тебе нужно развеяться, — в голосе отца напускное веселье. От него корежит, но я только улыбаюсь автоматически, осторожно подыгрываю. Думаю, это уже вошло у меня в привычку: показывать эмоции, которые от меня ждут родители. Им от этого спокойнее, а мне нетрудно. Я все равно практически ничего не чувствую. Только как ты смотришь на меня.       Внимательно и тяжело, буквально прессуя мое сознание, сдавливая мою волю до маленькой, незначительной точки. Твое присутствие и так будоражит все мое естество, превращает меня в бактерию под микроскопом: ученый экспериментирует со светом, наблюдая, как остро она реагирует на раздражитель, дергается тревожно и замирает, будто старается стать невидимой.       — Колин, нам нужно поговорить, — произносишь ты, даже не смотря на папу.       — О, так я все-таки вам мешаю, мистер Харт?       Я чуть не поперхнулся от его резко сменившегося тона. Иронично-любезный, насмешливый, с щепоткой недоброжелательности — мой отец редко с кем так разговаривает. Но еще больше меня удивляет твоя реакция.       Не знаю, о чем и как вы здесь «беседовали», но ты больше не сдерживаешься.       — Да, — откликаешься ты в той же манере, наконец отводя от меня взгляд, — мешаете. Я бы предпочел общение со своим соулмейтом без надзирателей.       — Мне показалось, мы пришли к соглашению.       — Без Колина я никаких соглашений принимать не собираюсь.       Ты смотришь на отца с вызовом, чуть ли не агрессивно.       — Ему только шестнадцать, мистер Харт, — холодно говорит отец. Говорит так, будто меня здесь нет.       И, к моему удивлению, ты это замечаешь.       — Колин здесь и он знает свой возраст. — Ты обращаешься ко мне, но смотришь на папу: — Ты хочешь говорить при нем?       — Вы испытываете мое терпение?.. — Я даже не возмущаюсь, что папа не позволяет мне самому ответить на вопрос. Все во мне неприятно переворачивается от его тона, так хорошо я знаю, что может за ним последовать.       — Вам не нравится? Мое же вы испытали.       — Ты чуть моего сына в могилу не свел. — Я вижу, как с каждым громким словом бледнеет твое лицо. — Мало того, что ты оказался конченым садистом, с таким же муженьком в придачу, ты бросил Колина. Ты оставил его умирать, увидел, что имени нет, и уполз обратно в свою нору. А если бы он закончил начатое?!       Голос отца раскатами грома ударяет по гостиной. Ток, которым он бьет по тебе, в первую очередь попадает в мое сердце. Крик яростный и отчаянный, ясно показывает, как на самом деле ему страшно. И это моя вина.       Я так часто представлял, как кто-то высказывает тебе за меня, но сейчас удовлетворения, что было в моих мыслях, нет и в помине. Может, потому что ты все еще дорог мне. А может потому, что в ушах отчетливо звучат слова Броуди.       Ты не моя вещь.       Ты не мой. Ты человек. А сейчас ты выглядишь настолько беспомощно, что я поддаюсь первому желанию, несмотря на состояние папы, я повинуюсь своей связи, естественному инстинкту защитить тебя.       — Папа, хватит! — резко вмешиваюсь, на что отец яростно рявкает:       — Не встревай! — Он вскакивает на ноги, ты поднимаешься так же резко.       Либо его грубый голос, либо мой испуганный взгляд, либо то, что я сам начал противостоять отцу, служит тебе спусковым крючком. Ты первым хватаешь его за грудки и чеканишь в ошарашенное лицо:       — «Не встревать» следует тебе, Красс!       — Ты не у себя дома, Харт!..       Я теряю нить реальности практически сразу.       Ругань и злость кипятят помещение, и я начинаю чувствовать себя плохо. Мое запястье скручивает вместе с сердцем, я глотаю окруживший меня негатив с воздухом и не могу успокоиться. Мышцы слабеют, кружка с ромашковым чаем выскальзывает из дрожащих пальцев, с глухим звоном разбивается о паркет. У меня ощущение, что я сейчас сварюсь в этом гейзере. Здесь жарко, душно, нечем дышать. Я закрываю лицо руками, опускаю голову вниз, как всегда делал в парилках, которые мама считает такими полезными, что заставляла меня в детстве сидеть там вместе с ней до того момента, пока не начинались головокружения.       Меня сейчас стошнит.       Меня хватают за руку и выводят из комнаты. Я слышу ругательство вслед, твой гневный, жесткий рык, будто отрезавший голос папы, словно ты сказал ему что-то, с чем он не способен поспорить. Треск захлопывающейся двери кажется ватным, и только поток свежего воздуха, влажного от мелкого дождя, заставляет меня судорожно вдохнуть.       Броуди соврал мне. Он сказал, что никто не станет давить на меня.       Ты прислоняешь меня к стене, твои руки нежно проводят по плечам, вниз, осторожно касаются кончиков пальцев. Я чувствую твое тепло, желание помочь, и мое сердце вовсе начинает неистовствовать. Как запертая птица в клетке, оно бьется о прутья, но все, что ощущает — безвыходность. Дверцу никто не откроет. Если выбираться, только по частям.       Посмертная свобода.       — Колин? — ты зовешь меня так осторожно, словно ожидаешь, что я взорвусь. Что выскажу тебе в лицо все, что думаю о твоем лицемерном возвращении, о ссоре с отцом, что чуть не дошла до драки. Или ты осторожничаешь потому, что считаешь меня сумасшедшим.       Неожиданная мысль неприятно колет сердце, и я ищу другую. Может, тебе просто не все равно. Может, все, сказанное тобой утром — правда. Может, ты стараешься ради меня. Но после всего, что произошло, каковы шансы?..       Тебе на самом деле важно, или ты притворяешься?       Ну и соулмейт тебе достался, да? Одна проблема хуже другой. Хотя назвать нас соулмейтами язык не поворачивается. Сейчас это определение кажется мне тяжелыми кандалами, непосильной ношей, которую я уже не в силах тащить. Ты истер мне кожу, до крови, до мяса, настолько, что пытаться идти дальше — самоубийство. И эти кандалы выбрал я. Выбираю каждый раз, потому что они дороги мне.       Я фокусирую на тебе взгляд. Какое же у тебя осунувшееся лицо. Бледное, взволнованное. Скулы так ярко выделяются, под глазами круги, будто ты совсем не спишь. Ты смотришь на меня испуганно, жалостливо, и мне претит твой взгляд. Но от твоих аккуратных, несмелых прикосновений лучше. Спокойнее.       Даже правая рука, что горела в гостиной, кажется, немного расслабляется.       — Как ты?       От твоего вопроса хочется расплакаться. Но я сдерживаю слезы, дышу глубоко и ровно. Вот и все, на что я подписался. На ту же историю, на адский круг твоего участия и молчания.       — Как я, Морган? — спрашиваю тихо. — Как ты думаешь, как я?       Ты молчишь, только сверлишь этим жалобным, сочувствующим взглядом. Как можно быть таким жестоким и добрым одновременно? Как у тебя это получается? Ты похож на супергероя. Уничтожаешь злодеев морально, втаптываешь в грязь, «побеждаешь» и оставляешь жить. Влачить жалкое существование за решеткой. Всем на радость. Оставляешь себе возможность одолеть их еще раз, когда они сбегут. Но ведь тебе просто хочется чувствовать себя лучше на их фоне. Люди еще говорят: «не опуститься до их уровня».       Плохой совет мне дал Броуди. Он просто тебя не знает. Не учел таланты, которыми ты наделен.       Я постепенно успокаиваюсь. Потому что снова вхожу в знакомую до боли ситуацию: ты удерживаешь меня мягкостью, а я жду чуда. Токсичная зона комфорта настолько привычна, что на минуту мне кажется, что на самом деле ничего страшного и не произошло вовсе. Я не пытался вырезать твое Имя, ты не бросал меня в тот вечер, и мы до сих пор просто играем в кошки-мышки, которые, как Том и Джерри, никогда не закончатся.       — Я хочу все исправить, — признаешься ты, отвлекая мое внимание от цепочки ассоциаций. Сильнее сжимаешь мои пальцы. А кажется, что сердце.       Ты не понимаешь. Ты правда не понимаешь меня.       — Морган, хотеть и сделать — очень разные вещи. Хотеть можно всю жизнь.       — Я больше не стану прятаться, Колин. Я выбрал тебя, — ты вглядываешься мне в лицо, твой взгляд ищет что-то в моем, но мне только хочется усмехнуться.       — Я уже… — я прерываюсь. Не договариваю, что уже давно просил тебя выбрать меня. Ты вопросительно качаешь головой, оказываешься ближе, но слова застревают в глотке как куриная кость.       Потому что я неожиданно понимаю, что получаю то, чего хотел. Ты стоишь передо мной на коленях, говоря то, что я так желал услышать. Моя манипуляция, о которой рассуждал Броуди, сработала. Я заставил тебя подчиниться. Но мне не радостно. Я ужасаюсь тому, что вижу перед собой.       Морган, ты ведь тоже человек. А я… я обращаюсь с тобой как с вещью. Как с куклой, которая не хотела играть в мои игры. Но я так старался исправить тебя, из кожи вон лез, чуть себя не убил и… и исправил. Ты теперь играешь по моим правилам. Как хорошая, правильная кукла.       — Колин, — твой взгляд делается испуганным, — Колин, прошу тебя, не молчи.       Твоя хватка мертвая. Ты напряжен так, как может быть напряжен только очень уязвимый человек.       Я помню, с чего все начиналось. Помню, как хотел окутать тебя нежностью и заботой. Как сильно хотел стать причиной счастья в твоих глазах. Быть опорой и поддержкой. А что я сделал теперь?..       Здоровая рука сама тянется к твоей щеке. Ты вздрагиваешь от прикосновения, замираешь и смотришь на меня, как верный пес, провинившийся перед хозяином, чуть ли не одичавшим без ласки и доброго слова.       — Тебе… больно? — спрашиваю я настолько тихо, что ты скорее читаешь вопрос по губам, чем слышишь его. Твои брови сводятся к переносице, глаза прищуриваются так, будто ты сейчас заплачешь. Не от шока, когда узнал, что я стер твое Имя. По-настоящему. Потому что самому плохо.       Ты медленно наклоняешь голову, осторожно прижимаешься холодной щекой к моей ладони, будто ожидаешь сопротивления. На твоих губах рождается горькая, какая-то обессиленная улыбка, и она ранит меня в самое сердце. Ты ведь никогда не жаловался. Сопротивлялся, спорил, отталкивал, но не жаловался. А я так хотел отомстить тебе. И теперь ненавижу себя за то, что у меня получилось.       На секунду мне кажется… нет, я чувствую, что понимаю тебя. Словно связь, которая раньше была только поверхностной, углубляется. Это невозможно описать словами, только на уровне ощущений, но буквально на миг мир словно озаряется.       А потом снова гаснет, потому что я не сумел зацепиться за новое ощущение. Не смог. Оно появилось и исчезло, ускользнуло так быстро, как оригинальная идея от неуклюжего автора. Все забыл, пока искал блокнот.       Мне хочется спросить, почувствовал ли ты это? Близость. Неподдельную, настоящую. Но сомнения вновь захлестывают меня, как очередная волна в неспокойном море, не позволяя глотнуть свежего воздуха. Столько раз мне казалось, что мы вместе, что ты тоже ощущаешь, разделяешь мои эмоции, но сейчас я не думаю, что ты вообще что-либо чувствовал.       Почему я такой? Совершаю ошибку за ошибкой. Мне необходимо время. Мне нужно подумать. Я не могу понять, что я чувствую. И не могу справиться со своими чувствами.       — Прости меня, — вырывается у меня, и твое лицо совершенно меняется.       Ты будто выпрямляешься, глядишь на меня прямо, уверенно. И в то же время мягко. Ты смотришь на меня как на любимого человека. И мне кажется подлым твой взгляд. Потому что он действует хуже твоих прикосновений. Он вселяет надежду, что на свалке наших отношений еще можно вырастить прекрасный сад. Посадить удивительные цветы и растения, что прикроют осколки разбитых надежд и грязь совершенных проступков.       — Тебе не за что извиняться, — говоришь ты внятно. И твоя неожиданно появившаяся сила в голосе пугает меня.       — Колин, ты ни в чем не виноват, — повторяешь ты, и мне хочется сбежать от твоих слов. Я отворачиваюсь в сторону, но ты привстаешь, не позволяя мне спрятать глаза.       — Колин…       — Мне нужно время! — я зажмуриваюсь, как ребенок. Словно то, что я не вижу тебя, означает, что я хорошо спрятался.       — Я понимаю, — медленно говоришь ты, а затем осторожно уточняешь: — Но ты не против моего присутствия?       Раньше я бы ответил, что не против. Никогда не против. Но сейчас… Сейчас я все могу испортить. Доломать остатки, которые ты хочешь склеить. И мне больно. Безумно, дьявольски больно. Сейчас я жалею тебя, а что произойдет, когда ты уедешь? Снова возненавижу?       Я чувствую, как снова сажусь на адские карусели, что сам сконструировал. Как щелкают металлические защитные дуги, фиксируя мое тело, чтобы вагончик со скоростью света петлял по рельсам моих эмоций. Я ничего не понимаю, чувства сменяют друг друга так быстро, что обозначить границу между нами кажется единственным разумным выходом. Иначе я снова впаду в свое пассивно-агрессивное состояние.       Я уже не понимаю, кто я. Не знаю, чего хочу. И твое присутствие разрывает меня на куски.       — Только не сегодня, — выдавливаю я.       — Я могу приезжать каждый день. Столько, сколько нужно. Когда ты захочешь.       Что-то неприятно шевелится в груди. Твоя уверенность отступает, рождается извинительный тон. Мне не нравится, как ты просишь. Виновато, взволнованно. Просишь по-настоящему.       Прощения не попросил, а одолжения просишь.       Господи, я готов влепить себе пощечину.       — Я устал, — жалуюсь я неожиданно для себя. Отчего-то все-таки смотрю в твои глаза, ощущая, как сведены брови к переносице, — я так устал, Морган. Я больше не хочу ничего решать.       Ты с минуту молчишь.       — Тебе больше не нужно, — наконец выдыхаешь ты, — теперь моя очередь.       Мое сердце на секунду замирает. Не от слов, а от тона, которым они произнесены. Это не просто уверенность, не показная твердость. От тебя сквозит суровой реальностью. Тяжестью непростого решения.       Может, все и правда изменится?.. А если нет?       — Колин, чем ты собираешься завтра заниматься?       Я неуверенно пожимаю плечами.       — Я бы хотел прогуляться с тобой. Ты не против?       Я чувствую, что хочу отказаться. Думаю о Броуди. Мне кажется, что если бы я смог увидеться с ним до того, как увижусь с тобой, он помог бы мне прояснить ситуацию. Поставил бы на место мои мозги, а если повезет, то и душу.       — Может, в понедельник? — робко предлагаю.       В твоих глазах тут же вспыхивает и гаснет недовольство. Но вместо того, чтобы начать вынуждать меня, ты только коротко киваешь:       — Во сколько?       Вспоминаю, во сколько у меня состоится встреча с Броуди. Кажется, в час. В любом случае, отец мне напомнит.       Мысль о папе заставляет меня посмотреть на двери. Странно, что он так и не вышел вслед за нами, с попыткой остановить тебя. Мне даже становится интересно, что ты сказал ему, а вместе с этим, насколько сильно испортил ваши отношения.       — В три часа? — отзываюсь неуверенно.       — В три, — эхом повторяешь ты, а потом смотришь в том же направлении, что и я: — Колин, твой отец всегда такой?       — Только по особым случаям.       — Вот как.       Ты смотришь на мой дом отрешенно, с толикой неприязни, что неудивительно. В наших отношениях все самые ужасные вещи произошли именно под крышей, где я рос все свои шестнадцать лет. Только вот ты можешь позволить себе не появляться здесь. А я буду помнить.       Сейчас мне кажется, что между нами выросла огромная пропасть. И тот, кто решится ее перепрыгнуть, рискует разбиться насмерть.       Хотя, сдается мне, я уже внизу.

***

      Домой я не захожу. Папа редко выходит из себя. Но когда это происходит, мы с мамой стараемся держаться от него подальше. Он никогда не поднимает руку, но может сказать очень много нелестных вещей. В такие моменты границы вежливости у него стираются, любовь испаряется: он говорит, только чтобы ударить больнее. Мы не злимся на него, потому что знаем, что впоследствии он сам себя ненавидит за свои слова. Но не факт, что его совесть проснется в ситуации с тобой.       Ты подбрасываешь меня до караоке, куда мы иногда заскакиваем с друзьями. Излюбленное место Грега и Хло, они чуть ли не каждую неделю напрягают там свои голосовые связки, в отличии от нас с Тревором, кому медведь не просто наступил на уши, а очень удачно по ним потоптался.       Я замечаю, что Грег уже стоит возле входа, в черном пальто нараспашку. По покрасневшим щекам ясно, что ему холодно. Видно, что пришел раньше, а гордость закутаться в пальто не позволяет. Вот и стоит, как статуя, хотя и выглядит круто.       Его глаза тут же вцепляются в знакомую машину, и еще раньше, чем я начинаю возиться с ручкой двери, стараясь умудриться открыть ее левой рукой, Грег размашистым шагом подходит к машине и распахивает пассажирскую дверь.       Он смотрит на тебя, чуть кивает в скупом приветствии и подставляет руку, за которую я тут же хватаюсь. Мне кажется, ты хотел попрощаться со мной, да и пальцы твои сжимали дверную ручку, видимо, хотел открыть для меня дверь. Но ты не успеваешь ничего сделать: Грегори буквально вышвыривает меня из машины, а затем сам захлопывает дверцу.       Он даже обернуться мне не позволяет, вцепляется в шиворот моей толстовки и тянет ко входу в караоке. Позади я слышу рев твоего мотора, и он кажется мне раздраженным. Такое отношение обычно непредвзятого Грега мне не понятно, да и за тебя обидно. Ты и так натерпелся от папы.       — Выглядишь дерьмово, — вместо приветствия роняет Грег, стоит нам зайти в душное лобби. Он не ждет моего ответа, машет рукой в сторону кассира, увесистого рокера Тома с длинной неаккуратной бородой, который только кивает в ответ, и уверенно проходит дальше, по узкому коридору с несколькими белыми дверьми: каждая ведет в свою комнату с караоке. Все помещения имеют относительно хорошую звукоизоляцию, если что и слышно, то приглушенно и нечетко.       Неоновый свет настраивает на определенный лад, полутьма включает желание напиться, что при этом не гасит моего пессимистичного настроя. Я все еще думаю о тебе. Об отношении, с которым тебе приходится сталкиваться по моей вине.       Грег достает дубликат ключа и первым заходит в комнату фиолетовых тонах. Она выглядела бы как уборная клуба в приглушенном свете, если бы не огромный экран, на котором уже отображались наименования песен. Это личный список Грегори, правда, пару песен туда запихнула Хло.       — Так мы… петь пришли? — спрашиваю я, наблюдая за тем, как наш адвокат дьявола снимает пальто и небрежно бросает его на угловой черный диван.       — А ты против? — Грег приподнимает брови и берет со стеклянного столика один из беспроводных микрофонов и пульт, тут же вдавливая пальцы в кнопки, выбирая композицию.       — Я думал, что ты хотел поговорить, — напоминаю я устало.       — Сейчас я хочу отвлечь тебя. Давай освободим твою душу.       — Я не хочу петь, — отзываюсь недовольно. Разве он не понимает, что сейчас мне не до веселья?       — Хочешь, — отрезает он и кидает мне микрофон. Словить его левой рукой не получается, поэтому, несмотря на все мои чудеса ловкости, он стукается о ворс ковра, издавая писклявый, мерзкий звук.       — Грег, я… — мои слова тонут в первых аккордах гитары знакомой песни. Грег сам наклоняется, подхватывает микрофон и всовывает мне его в руки:       — Пой! — кричит он, в темных глазах задор, на губах насмешливая полуулыбка, и я невольно подхватываю его настроение. Я знаю эту песню, и пусть начинаю поздно, но мне кажется, что я попадаю в ноты.       — Coming out of my cage       And I've been doing just fine       Gotta gotta be down       Because I want it all       Певец поет быстро, но я стараюсь успевать за белым шариком, который скачет по словам на экране, что сейчас нужно пропеть, выделяя их желтым цветом. Грег уже подпрыгивает рядом, кивает головой в такт ударным и яро подначивает:       — Громче!       — It started out with a kiss       How did it end up like this?       It was only a kiss       It was only a kiss       Я безбожно не успеваю за словами. Тороплюсь, стараюсь влиться в ритм, но не выходит.       — Чувствуй ее! Песню! Она напоминает мне о вас с Морганом! — орет Грег и прибавляет звук настолько, что больше я его не слышу.       Я кричу в микрофон со всей силы, и постепенно мне кажется, что я начинаю понимать, на что намекает Грег.       — Now I'm falling asleep       And she's calling a cab       While he's having a smoke       And she's taking the drag       Now they're going to bed       And my stomach is sick       And it's all in my head       But she's touching his chest now       Он до сих пор лежит с тобой рядом по ночам. Трогает тебя, ждет по вечерам, отбирает у меня, а мне так противно, что живот сводит. А тебе, Морган? Ты сказал, что хочешь уйти от него, но не знаешь как. А кто знает?       — He takes off her dress now       Let me go       And I just can't look       It's killing me       And taking control       Она действительно убивает меня.       — Jealousy       Turning saints into the sea       Swimming through sick lullaby       Choking on your alibi       But it's just the price I pay       Destiny is calling me       Open up my eager eyes       I'm Mr. Brightside       Ревность. Она захватывает абсолютный контроль над моими телом и разумом. Я так сильно ревную тебя. Давлюсь твоими оправданиями, но продолжаю фанатично верить в судьбу…       — Coming out of my cage       And I've been doing just fine       Gotta gotta be down       Because I want it all       Выползаю из своей клетки, притворяюсь, что все нормально. А сам хочу тебя всего.       — It started out with a kiss       How did it end up like this?       It was only a kiss       It was only a kiss…       Все началось с поцелуя. На этих словах голову прошибает яркое воспоминание о том, как мы впервые поцеловались. У парка, под аплодисменты окружающих, как ты кружил меня, такой же счастливый, как и я, а к чему все в итоге пришло?..       Второй припев я пою с особой силой. Впервые вкладываю всю душу в слова, которые даже не мной написаны, но передают то же самое. Грег прыгает рядом, извивается всем телом, словно он под кайфом от моего голоса, хотя я знаю как ужасно он звучит на самом деле. Но сейчас мне все равно, а его реакция только подстегивает.       Я не сразу замечаю, что он поет вместе со мной, с таким же надрывом и чувством не слабее моего. Как только последние ноты затихают, мы переглядываемся, как по команде. Уверен, мои глаза сейчас блестят не хуже, чем у Грега, а он буквально читает мои мысли и просто включает песню заново.       Мы поем ее несчетное количество раз, и нам не надоедает. Наоборот, в груди такая свобода, такой отрыв, какого я уже давно не испытывал, разве что в рисовании. И пусть петь у меня не получается, я отдаю словам всего себя, так же, как и сектант рядом со мной. Мы беснуемся вместе, летаем по всей комнате, поем по очереди, действуем как настоящая рок-группа, притворяемся, что играем на разных инструментах, прыгаем, толкаемся, и всю душу, всю скопившуюся злость и энергию мы выбрасываем в микрофоны.       Я словно вернулся в нормальную жизнь. В мою веселую беззаботность, где все было хорошо и будущее казалось азартным вызовом, а не могильным камнем проблем. И даже рука не кажется мне проблемой. Я словно забываю о тебе, хотя продолжаю говорить с тобой, при этом не страшась услышать ответ.       — Выглядишь лучше, — говорит Грег хрипло, когда мы оба валимся на диван, мокрые и вымотанные.       Песня продолжает играть на фоне, но мы уже не в силах петь. По телу расползается приятная эйфория, словно я наконец-то скинул с себя ту непосильную ношу, которую упорно везде таскал с собой.       — Чувствую тоже, — признаюсь я сипло, — спасибо.       Пусть это только временно и потом реальность снова отгрызет от меня половину, но сейчас мне хорошо. Настолько, что нестерпимо хочется разделить это чувство со всеми, кого я знаю. На ум тут же приходит улыбающееся лицо Тревора.       — Как там Трев? — спрашиваю сразу.       — Нормально, — отзывается Грег негромко, — скучает по тебе.       — Я тоже скучаю по нему, — признаюсь я. Грегори отвечает не сразу. Сперва молчит, наверняка думая, как именно мне ответить.       — Ты хоть раз позвонил ему, когда все закончилось?       Я удивленно смотрю на него. Мое хорошее настроение как ветром сдувает. Совесть колет сердце иголками, словно татуирует на нем вину. А Грег продолжает говорить своим тихим, глубоким голосом слова, которые я никак не ожидал от него услышать, ведь обычно он не влезает в чужие отношения.       — Ты хоть раз подумал, что он чувствует? Как ему пришлось? А ведь ты даже не извинился. Не позвонил ему, не сказал, что все в порядке.       Я молчу, впитывая каждое слово.       — Когда ты думал о нас? Просто так. Ты звал нас только потому, что у тебя и твоего соулмейта проблемы, а кисточки плохие советчики. Я говорю это не потому, что Трев мой соулмейт. А потому, что он хороший друг. И никто из нас по-настоящему Трева не заслуживает.       Я сглатываю. Он ведь прав. Со всем, что со мной происходит я… я совсем забыл о Треве. Я забыл о всех сектантах, хотя они всегда были единственными людьми, которые могли подорваться ко мне в любую минуту. Прийти и отогнать от меня любых врагов, любые кошмары. И если я их потеряю…       — Он еще ждет тебя, Кол. Чтобы ты сам сделал шаг. Уж это ты можешь. Ты ведь один из нас.       Слова Грегори буквально врезаются в мое сердце, как автомобиль на полной скорости. Мне казалось, что я остался один. Казалось, что мне постоянно нужно перед всеми оправдываться, что такого меня они не поймут. А Грег… он знает меня настолько хорошо, что только используя караоке, которое я недолюбливаю, сумел смахнуть с меня тяжесть дня.       Хло оставляет мне постоянные сообщения с подбадриваниями в ее стиле. Тревор до сих пор ждет, когда я соберусь поговорить с ним. И никто из них не ковыряется в моих проблемах с тобой, не только потому, что знают, насколько мне больно, а потому что им нужен я.       Им нужен я без тебя.       Трясущимися пальцами я достаю телефон. Как по команде, Грегори без лишних вопросов приглушает музыку.       Тревор поднимает сразу. Словно сидел у телефона и ждал.       — Бро? — его голос взволнованный, настолько искренний и участливый, что я с силой прикусываю губу, только бы не расплакаться.       — Трев, я дурак. Прости меня.       На другом конце провода слышится рваный вздох, от которого лежащий рядом Грег тут же напрягается.       — Не плачь, Трев, — прошу я, — я поступил подло, как последний придурок.       — Ага, — выдавливает он, — ты ща где?       — Иду к тебе, — отвечаю я быстро, а в груди аж сердце подскакивает, только сейчас признаваясь, насколько я сильно скучал по Тревору, — выходи встречать!       Я отключаюсь быстрее, чем он успевает хоть что-то ответить. Его дом от караоке недалеко, я тут же подрываюсь с дивана и смотрю на нашего адвоката.       — Ты со мной? — спрашиваю я Грегори, который не сдвинулся с места.       Он только медленно качает головой, прикрыв глаза.       Я быстро понимаю, что к чему. Грег не хочет, чтобы Тревор знал, что это он меня надоумил позвонить ему. Заставил вспомнить. От этого мне вдвое стыдно, но я также благодарен ему.       — Спасибо тебе… за все.       — Без проблем, — отвечает он негромко, — ты бы поступил так же.       Я замираю у двери. Нет, Грег. Не сделал бы. Даже не задумался бы. Я эгоист до мозга костей. Это Броуди мне хорошо объяснил.       — Может, ты не помнишь, — голос Грега звучит необычайно твердо, — но ты не просто так мой друг. До скорого.       Я знаю, о чем он говорит. И мне неожиданно слышать его слова, потому что мы с ним практически никогда не разговариваем о прошлом. Грегори закрытый человек, и размусоливать произошедшее ему не нравится. Либо проблема решена, либо с ней нужно жить — вот и вся его философия.       Удивительно, как пара скупых слов могут согреть душу. Несмотря на все, что произошло. Может, Грег просто слишком хорошо меня знает, возможно, даже лучше, чем я сам, но это с его помощью мне удается начать выполнять домашнее задание Броуди: не думать о чувствах к тебе.       Сейчас есть вещи поважнее.       — Я позвоню еще, — бросаю, прежде чем выскочить из комнаты караоке, даже не закрыв за собой дверь.

***

      Я бегу что есть силы, словно опаздываю на выпускной экзамен. Сердце скачет в радостном нетерпении, и ни холодный ветер скупой на тепло весны, ни недовольные вскрики прохожих, между которыми я маневрирую быстро и ловко, как последний бегун, не могут стереть улыбку с моего лица.       У меня есть жизнь. Своя, никому не принадлежащая, которую я не обязан ни с кем делить. Жизнь, которой я живу и дорожу, и в нее входят люди, которых я не хочу потерять, в каком бы состоянии ни находился. То, что мне плохо из-за тебя, не отменяет того, что у меня есть свои счастливые уголки. Даже если раньше я их не замечал, они есть.       И теперь я обязан отдать им должное.       Когда Трев появляется на горизонте, в своей неизменной кепке, прикрывающей непослушные рыжие вихри, и машет огромными ручищами, я не могу побороть желание выкрикнуть его имя. Я бегу и улыбаюсь, как идиот, а он тоже переключается на бег, несется мне навстречу, как огромный бык на матадора.       — Кол, бро! — орет он сквозь слезы.       Люди удивленно оборачиваются на нас, кто-то крутит пальцем у виска, кто-то смеется, а мы с Тревором врезаемся друг в друга. Он обхватывает меня, сжимает в сильных, теплых объятиях, поднимает и кружит, зарываясь лицом в мою толстовку. Его куртка нараспашку, правый шнурок не завязан, и плевал он на свой гипс: все равно напрягает руку. Так спешил меня увидеть и так счастлив встрече.       Наш Тревор. Искренность в чистом виде. Самый несектантский сектант в истории человечества.       Я не могу перестать смеяться, хохочу как ненормальный, обвив руками его шею. С души словно свалился один из увесистых камней. Я счастлив, что он простил меня. Чувствую, что он не держит зла, что любит меня так же, как и прежде, что не отменяет моей вины и раны, которую я ему нанес.       Но я все исправлю.       — Че ж ты сразу не позвонил… Кол, я чуть не убился! — хнычет он, осторожно опуская меня на ноги. — Я так боялся, так скучал! Ты придурок!       — Прости, Трев, — я сжимаю его щеки руками, прижимаюсь лбом к его лбу, — прости-прости-прости… я тебя так люблю!       — Еще бы не любил, — его опухшее, раскрасневшееся лицо искажено отчаянием, — ты чуть меня с собой на тот свет не забрал! Я тя люблю, Кол, но так… но такое…       — Больше никогда, — обещаю я, — слово сектанта.       — А он?.. — Трев замолкает, словно случайно наступил на тонкий лед и тот треснул. По мне мигом проносится холодная дрожь, но я достаточно быстро беру себя в руки.       Тревор заслуживает правды, как никто другой. Грег и Хло понимают без слов, это им не нужны детали, да и лишний раз в душу не станут лезть. А Тревор другой. Что бы он ни сказал, как бы ни отреагировал: ему важно знать, что происходит у меня в душе. Он не успокоится, пока досконально не выпытает всю информацию и лично не убедится, что все хорошо. Он будет переживать вместе со мной, волноваться, прочувствует на себе все эмоции, но при этом не станет меня осуждать.       И я могу доверять ему.       — Я тебе все расскажу, — говорю я, беря его под руку, — за нормальным бургером.       — И картохой, — Трев утирает оставшиеся слезы и хмуро смотрит на меня, — и ты ставишь.       Наверное, я впервые ощущаю счастье быть прощенным. Даже если не заслуживаю прощения. Я ранил Трева, а он все равно волнуется. Не погряз в себе, не скапливал обиду, не зацикливался на своих эмоциях. Он не хочет давать сдачи.       Если бы только я мог быть таким же.

***

      Я говорю с Тревором не только о Моргане. На удивление, мне не хочется о нем говорить, несмотря на то, что я только недавно пережил нашу встречу. Я слишком рад Треву. Он как глоток свежего воздуха, которого мне так не хватало.       Я спрашиваю о его чувствах, о маме, о Греге, чем он обескуражен.       — Да харэ менять тему, бро! — наконец взорвался он, и практически сразу все остальные посетители оборачиваются в нашу сторону, от чего Трев тут же рявкает: — Мы не ссоримся! Это эмоции. Приятного всем аппетита!       Люди медленно отворачиваются обратно, видимо, потеряв дар речи. А я смеюсь. Ох, Трев, наша вишенка на токсичном пирожном, наш рыцарь, не страшащийся влезть ни в одну передрягу, только бы защитить каждого.       Моё настроение опасно скачет. Сегодняшний день вытряхивает меня наизнанку, но я не чувствую усталости. Скорее, счастье, сплетенное с лёгкой истерикой. Этот день похож на сон: полусказка, полуабсурд.       Но я осознаю себя. Здесь и сейчас.       — Я не меняю тему, — отвечаю я с улыбкой, — просто мне больше нечего тебе сказать.       Трев смотрит на меня испытующе, даже жевать перестает. Он выглядит забавно, когда пытается понять, что именно чувствует другой человек. Он так хочет заглянуть мне в душу, наверняка затем, чтобы найти нужные слова, но у него не получится. Он просто не создан для этого.       — Так после его, ну… возвращения, — начинает Тревор осторожно, — вы не помирились?       Его вопрос озадачивает. Теперь уже я стараюсь прочитать то, что происходит в его голове. Я точно помню, как зол он был в тот вечер, как готов был вытрясти из тебя всю душу. А теперь он говорит о примирении?.. Хотя это похоже на него. Излишне мягкий и добрый, всегда простит, если его попросишь. Прямо как меня.       — Здесь все сложнее, — говорю я со вздохом, — вся эта связь, реакции… я не могу отличить то, что чувствую сам, от того, что создало Имя. Понимаешь? Я даже не знаю, люблю ли его на самом деле.       Слова даются так просто. Они соскальзывают с языка до того легко, что за приоткрытый рот Тревора становится неудобно. Кажется, он шокирован моим признанием.       — То есть, ты не знаешь? — Трев смотрит на меня огромными глазами.       — Вот так.       — То есть… бро, но вы же соулмейты. Ты же всегда, с самого начала… Кол, ты по нему сох круглосуточно. А теперь… — он запинается, смотрит на меня ошарашенно.       Как объяснить ему, что я настолько запутался в происходящем, что толком не могу понять, что именно я чувствую? Как сказать так, чтобы наивный, мягкий друг меня понял? Между любовью и желанием любить есть огромная разница.       — А теперь не знаю, действительно ли я люблю его, — заканчиваю я за него.       Тревор совсем перестает есть. Откладывает бургер на поднос, чуть отталкивает от себя одноразовую тарелку с картошкой, отряхивает друг о друга пальцы. Эти движения как-то разом сбивают с меня всю легкость. Его губы начинают подрагивать, а в глазах появляются слезы.       — Трев?.. — я тянусь к нему, но он только качает головой, останавливая меня.       — Кол, я ради тебя… через такое прошел… а ты даж не знаешь, любишь его или нет?       Его надломленный, тихий голос бьет по ушам. Он такой другой, настолько не Трев, что я даже не знаю, как отреагировать. Он порывается встать, вероятно, чтобы уйти, но неожиданно останавливается, секунду решается.       — Знаешь, я еще злюсь на вас. Очень. На него особенно. Но… он не выглядит так… знаешь, ему не пофиг. Это видно. Знаешь, в тот день, когда я увидел его…       Он замолкает на полуслове. Его глаза наполняются ужасом, в понимании, как он проболтался. А я смотрю на него, растерянного и притихшего, и чувствую, как горло сжимает от раздражения.       — Когда ты его видел? — мой голос звучит холодно.       — Я не скажу.       Упрямые слова вовсе лишают меня самоконтроля. Мне что-то не договаривают. От меня что-то скрывают. Чувство, что меня держат за дурака, настолько разрастается в груди, подлость друга, что утаивает информацию о тебе, кажется такой несправедливой, что я не сдерживаюсь.       — Знаешь что, Тревор?! Если не говоришь всю правду, то не суй свой нос вообще в мою жизнь!       — Кол, харэ! Ты только о себе думаешь, да? Если бы не я…       Он не договаривает, потому что я перебиваю его. Пазл настолько быстро складывается в моей голове, молниеносно пуская импульс по всем нервным окончаниям: болезненный и неумолимый, лишающий барьера, что разделяет сознательную речь нормального человека от потока словесных ударов под напором гнева.       — Ах вот значит как. Бедный Тревор, через такое прошел, чтобы мою жизнь спасти. Так обиделся, что я заставил тебя мне обещание дать, что решил отомстить, да? Видел Моргана, а мне об этом не сказал? И что теперь, счастлив? Рад, что я единственный, кто ничего не знает?!       Я не осознаю, что творю. Рот работает быстрее, чем голова, хотя мозг успевает обрабатывать информацию, что поступает. Трев тоже в ярости. Он вскочил со стула, уже не обращая внимания на встревоженных вокруг людей и следивший за нами персонал, и заговорил:       — Мистер Броуди позвонил мне! Он всех нас проконсультировал, попросил не усугублять ситуацию! Не говорить с тобой о том, что может хоть как-то навести тебя о мысли о…       Он снова обрывает себя. Резко и с до того полным сожаления лицом, что это становится последней каплей. Я не могу поверить. Не могу поверить, что он умолчал. Не могу поверить, что он… что все они…       Осознание приходит сразу. Оно ввергает меня в абсолютный покой, холодный и колкий. Не знаю, как иначе назвать то, что испытываю. Может, мигающая эмоциональная лампочка в моем сердце наконец-то перегорела.       Я кидаю на столик десять фунтов и, прежде чем рвануть к выходу, спокойно бросаю:       — Сдачи не надо.       Трев так и не простил меня. Просто послушался Броуди, к которому я сейчас и направляюсь. Как же обидно. И за Трева, на которого я вылил все раздражение, но особенно за себя. Броуди, получается, всем написал? И поэтому мама с папой ведут себя так, да? Только вот встреча с тобой выбила папу из колеи и маска треснула. Наверное, он и тебе тоже мозги вправлял, чтобы сыграл с ними в «обмани Колина». Или это именно то, что вы обсуждали с папой?.. И ты не согласился, да? Или сыграл, что согласился?       Трев врать не умеет. Что он такого увидел? На какие мысли меня не хотят подталкивать? Почему, черт подери, я остаюсь за бортом своей же жизни?!       Я зол как никогда. Впервые не на тебя.       — Кол! — Тревор спешит за мной, но я только ускоряю шаг, подстегивая себя собственными мыслями. Я не собираюсь с ним разговаривать. Пусть и дальше слушает Броуди и не усугубляет ситуацию.       — Да Кол, стой! Зараза! — он настигает меня достаточно быстро. Хватает здоровой рукой за шкирку, толкает назад, приподнимает перед собой, как щенка. Я пытаюсь махать руками, но не особо получается: Трев держит крепко, прикрывается гипсом, чтобы я не попал по его лицу.       — Харэ немедленно! — рявкает он. — Кол, мы послали его!       Я не сразу понимаю смысл его слов. Продолжаю отбрыкиваться, как сумасшедший, как самый настоящий невменяемый. Может, я на самом деле слетаю с катушек?..       Тревор с силой толкает меня в сторону, прижимает к влажной стене и быстро, будто не успевает ответить до конца урока, тараторит:       — Нам звонил твой Броуди, и мы все сказали ему идти лесом, понятно? Мы не шваль какая-нибудь! Ты нам дорог, ты наш бро, Кол, мы тя столько лет знаем, ты совсем охренел?!       Я слушаю его, часто дыша, все еще сопротивляясь, но уже не так яро. Мне кажется, что я должен сопротивляться. Отчасти я понимаю, что он прав. Я понимаю, что снова поспешил. Ранил. Обидел, потому что непонятно откуда взявшийся защитный инстинкт гораздо сильнее меня. Мне кажется, стоит ослабить защиту, и он даст мне сдачи. Мне кажется, что все против меня.       Тревор, на удивление уверенный и резкий, продолжает удерживать меня, уже запыхавшегося. Глаза его горят от несправедливости и жалости, он смотрит на меня отчаянно и болезненно, но в то же время так, словно полностью понимает, что я чувствую.       — Мы же друзья, Кол… Мы же сектанты, ну… Я вижу, бро, я чувствую, как те плохо. И больно. Я знаю. Я те не врал, Кол, зуб даю.       Постепенно я узнаю в нем своего Трева. Любимого, доброго Трева, который все понимает, пусть и объясняется путанно. Я смотрю на него, прямо в глаза, сглатываю ком в горле и всхлипываю, произнося его имя:       — Трев…       Он тут же реагирует: отпускает меня, позволяет прижаться к себе, большому и теплому. Настоящему.       — Мне страшно, — шепчу я жалобно, от чего он вздрагивает, — мне страшно. Вдруг я и вправду сошел с ума?..       Мне так тяжело выдерживать реальность. Я совсем ничего не понимаю. Все вокруг странное, какое-то придуманное. Я устал напоминать себе, что это не сон. Что я в реальном мире, что я живу на планете Земля, в Англии, в Лондоне, где кроме меня тысячи других живых людей, а не заперт в собственном подсознании.       Кажется, я теряю его. Свой здравый смысл.       — Нет, Кол, нет, — говорит он ласково, — ты прост многое прошел. Те нужно в себя прийти, а ты… а тя все дергают. Я б тож с ума сходил, бро. Поэтому я, ну… не знал, как ся вести немного, и все же послушал Броуди… но он не прав. Только в одном прав.       — В чем? — спросил я, прикрыв глаза. Тихий лепет Тревора действительно успокаивает. Я поддался его голосу, представлял его маяком в океане. Свет, на миг появляющийся, на миг исчезающий, дает силы плыть дальше. Он означает, что земля есть. Что осталось совсем немного.       — В том, что люди с депрессией могут ранить. Неосознанно. И ты бьешь больно, бро, это да. Но я прощаю тя. Потому что ты мне дорог больше всех.       — А как же Грег? — улыбаюсь я и чувствую, что Трев на секунду замирает.       — Я… еще не решил.       Как я мог так поступить с ним? Снова. Огорчиться, что он не рассказывает мне чего-то, о чем Броуди мне даже думать запретил.       Словно читая мои мысли, Трев говорит:       — Я прост вернулся тогда, в тот день. Ты не позвонил, а я… не мог ждать, понимаешь? Увидел машину… но не зашел. А потом он появился и… Кол, в гроб краше кладут. Так что ты… подумай, лан?       Он говорил осторожно, аккуратно подбирая слова, словно всем телом прислушиваясь к моей реакции. Ничего такого он не скрывал. Никакого всемирного заговора не было. Он увидел только то, что я сам сделал.       — Я тебя не заслуживаю, — и это истинная правда. Я не заслуживаю ни одного своего друга. Но, вопреки моим ожиданием спора, Тревор просто отвечает:       — И я тя, бро, и я тя.

***

      Я слышу мамины крики издали. Мы с Тревом переглядываемся: он смотрит на меня с изумленно изогнутыми бровями:       — Кол, ты это, точно сейчас зайти хочешь? Может, потом звякнем?..       Он переминается с ноги на ноги, а я буквально физически ощущаю, насколько ему неудобно. Но я сейчас знаю только одно: из всех людей на свете я не хочу отпускать руку Тревора. Поэтому я попросил его остаться сегодня со мной.       Сейчас я об этом сожалел. Стены родного дома кажутся чужими и неприветливыми, от мысли нахождения в пустой комнате, с аккомпанементом из родительской ругани, холодеет в желудке.       — Трев, я могу сегодня остаться у тебя? — спрашиваю я, чуть сильнее сжимая его пальцы. У него сломана левая рука, у меня искалечена правая — словно специально, чтобы мы могли держаться за руки.       — Конечно, бро, — улыбается он уголками губ, — с языка снял.       — Ты подождешь меня тут? — спросил я и, получив от друга утвердительный кивок, осторожно открыл входную дверь, тут же попадая на поле брани. Не знаю, почему я открыл ее так тихо: хотел ли я подслушать, или не хотел мешать. Никому не нравится, как их родители ссорятся, особенно из-за ребенка. А я точно знал, что причина — мы с тобой.       Их ссора доносилась из гостиной. Голоса становились то громче, то тише, словно перемещаясь по комнате.       — И посмотри, что теперь происходит?! Ты этого мерзавца не видела, чтобы сейчас осуждать меня! — стены сотрясаются от отцовской ярости. На секунду я вспоминаю состояние, в котором находился утром, когда все только начиналось. Как плохо мне стало и как быстро твоя близость успокоила меня.       — Ты серьезно, Гарри? Думаешь, ты тут самый умный, всех на место поставишь?! — мама кричит, и мне хочется зажать уши от того, насколько высокий у нее голос. — Он тебя раздражает, потому что ты такой же! И если бы ты не выбрал меня вовремя, если бы остался со своей Ирис…       — Но не остался же! — ревет отец так, что на секунду мне кажется, что он ударит ее. Хотя он никогда не позволил бы себе этого, я все равно бросаюсь вперед, буквально влетая в гостиную.       — Так и он выбрал Колина!.. — мама прерывается, когда видит меня на пороге. Секунду они с отцом смотрят на меня, разъяренные, потрепанные, тяжело дышащие. Кажется, они сперва не осознают, что это я, но как только в глазах мамы мелькает узнавание, а сразу за ним испуг, она быстро произносит:       — Колин, это обычная, совершенно нормальная ссора.       — Да, берем пример с вас с Морганом, — ворчит папа, на что мама закатывает глаза и снова поворачивается к нему:       — Знаешь что, Гарри? Давай начнем с себя, хорошо?       — Конечно с меня, это же я во всем виноват, — огрызается он и идет на меня, намереваясь выйти из гостиной.       Я отступаю в сторону, пропуская его, но в последнюю секунду окликаю его.       — Папа. Что ты сказал ему?       — Правду, — отец не просто не договаривает, но и уходит в другую комнату, громко хлопнув дверью, показывая, что развивать эту тему не намерен и никакие мои просьбы рассказать его не проймут. Глупо расспрашивать его в таком состоянии, но я не мог не спросить.       — Как ты, родной? — мамина рука накрывает мои плечи, разворачивает и притягивает к себе, обнимая. Я слышу гулкий стук ее сердца, чувствуют, как еще дрожат ее руки. Она всегда так реагирует на ссоры, иногда папа может разозлить ее так сильно, что ее буквально охватывает мандраж от клокочущего внутри гнева.       — Я нормально, — отвечаю я, чуть отстраняясь от нее, — сама как?..       — Милый, гораздо лучше, чем ты. Я даже не представляю, через что тебе пришлось пройти… — ее голос звучит расстроено. Кажется, спустя долгое время я вижу свою настоящую маму. Не нарочито спокойную, а эмоциональную и честную.       И от того, что она на миг забыла о том, что советовал всем Броуди, во мне рождается капелька нежности. Мне хочется позаботиться о ней, что я и делаю: осторожно подталкиваю ее вперед, веду к дивану и усаживаю.       Она послушно поддается, опускается и тяжело вздыхает, благодарно смотря на меня. Ее теплые руки находят мои, она аккуратно сжимает их, поглаживая кисти большими пальцами.       — Ссориться так сложно, — говорит она неожиданно. На губах ее играет грустная улыбка. Именно она заставляет меня присесть на корточки и опустить голову на ее колени, словно огорченный состоянием хозяина пес.       — Но даже несмотря на ссоры, я все равно люблю твоего папу. И знаю, что он любит меня, — продолжает она, ее руки отпускают мои и ложатся на мою голову. Она задумчиво перебирает мои светлые пряди.       — Просто иногда в это сложно поверить, — добавляет она после небольшой паузы.       — Откуда ты вообще знаешь, что ваша любовь настоящая? — Ее руки замирают из-за моего вопроса, отчего я тут же поднимаю голову и смотрю на нее. Я ни в коем случае не хочу обидеть ее или сомневаться в их с папой отношениях, но глядя в ее глаза, успокаиваюсь: она не выглядит расстроенной из-за моих слов.       Мне вспоминаются моменты, когда мы сидели с ней вот так в детстве. Именно такая атмосфера, спокойная и мягкая окутывала нас, когда разговор заходил о соулмейтах. Она гладила мою голову, улыбалась нежно, и рассказывала, сколько счастья приносит человек, чье Имя прорезается на твоей руке. Удивительно, что я не помню, как они ссорились тогда, может, они просто прятали от меня неурядицы в отношениях. Конфликты у них появлялись когда я начал становиться старше, и то они быстро разрешались.       — Я чувствую, Колин, — ласково произносит она, — это не понять головой. Здесь нужно довериться своему сердцу. А это тяжело — доверять. Особенно когда кажется, что твои чувства ненастоящие.       Ее слова достигают сердца. Я чувствую, потому что оно сжимается в отрицании.       — Но если то, что ты чувствуешь — навязано Именем? — спрашиваю едва слышно.       — Но если Имя — часть тебя, то как оно может быть навязано? — она прищуривается, медленно прикрывает глаза, — он сдавил Имя твоего папы. Так сильно…       Я не могу поверить, что ты действительно так сделал. Но теперь понимаю, почему папа не вышел за нами следом.       Мама прикасается рукой к своему запястью, пряча раздраженное Имя. Накрывает его ладонью, слегка поглаживая, словно успокаивая, и я представляю, как остро папа ощущает ее зов.       — Я испугалась за него, — произносит она одними губами, — так испугалась.       Она замолкает, будто поддаваясь своим мыслям, а я слышу, как с негромким скрипом приоткрывается дверь, за которой скрылся папа. Мне нужно оставить их наедине.       — Я останусь у Тревора, мам, — говорю я негромко.       — Не хочу, чтобы ты уходил, — отвечает она устало, — останься сегодня дома?       — Иди, — голос папы заставляет маму открыть глаза и посмотреть на него.       Он застыл в дверях и выглядел таким же уставшим, как и она, но уже гораздо больше похожим на обычного себя.       — Тревор ждет его снаружи, я уже помахал ему, — добавляет он и проходит в гостиную, кидая на меня тяжелый взгляд. — Колин, я хотел бы извиниться за сегодня. Я не должен был…       — Все в порядке, — быстро говорю я, стараюсь ободряюще улыбнуться, — я же все понимаю.       Перед тем как выйти, я оглядываюсь: на столе до сих пор стоят три утренние чашки, комната все еще наполнена неприятной атмосферой ссор и выяснения отношений. Только теперь уже папа опускается на колени у ног мамы, кладет руки на ее бедра и вглядывается в припухшие глаза.       Они действительно любят друг друга.

***

      — Мама сегодня в ночную, — говорит Трев, открывая дверь. Меня встречает тихая, темная прихожая. Включив свет, друг скидывает с себя кроссовки, наступая на задники, не особо заботясь о развязывании шнурков. Я следую его примеру, хотя обычно обязательно бы нагнулся, чтобы снять обувь аккуратно.       — Хавки? — осведомляется Трев, шлепая в кухню и сразу заглядывая в холодильник, — здесь супчик есть и запеченая курочка. Хочешь?       — Нет, спасибо, — говорю я, усаживаясь на стул, пока он, мурлыча под нос незнакомую мне мелодию, накладывает себе на тарелку филе птицы и картошку, чтобы поставить в микроволновку. В последнее время есть мне не особо хочется, хотя дома я съедаю все, что дают. Мама волнуется, если видит, что у меня нет аппетита, а учитывая последние события…       — Ну и зря, бро, — тянет Трев, пикая кнопками на приборе, — знаешь, как вкусно, пальчики оближешь. А ты даж бургерес не похавал.       — Может, попозже, — отвечаю я, а сам чувствую, как меня постепенно омывают волны усталости. Наверное, я наконец-то расслабляюсь, раз богатый на события день дает о себе знать.       — Позже уже ниче не останется, — предупреждает он, хихикая.       — А как же диета? — подначиваю я, потягиваясь. Правая рука немного ноет, но я не придаю этому значения.       Трев смотрит на меня укоризненно и слегка обиженно тянет:       — Ну бро, ну курочка же диетическая. Это ж белок, не? Да и я в стрессе, ясно, так что отвяжись от меня.       У Трева есть особый талант: несмотря на все, что происходит между нами, он всегда ведет себя естественно. Честно говорит, что думает, никогда не скрывает и не прячет свои настоящие эмоции, у него просто не получается, как у того же Грега и Хло. Именно такого отношения мне и не хватало — неподдельного. Из-за этого стыд за свое поведение снова неприятно давит горло.       — Трев… спасибо тебе за сегодня. И прости, что я…       Тревор резко цокает, поднимая указательный палец вверх, останавливая мои извинения.       — Не, бро, ни слова. Я все секу, не тупой. Было и было, хрен с ним. Главное, что ща все нормас.       Раздается требовательный писк микроволновки, и Трев буквально подлетает к ней, доставая дымящуюся тарелку и с наслаждением вдыхая запах домашней еды. Он подносит ко рту тарелку и отстраняет ее с поцелуем, как французский шеф-повар, от чего я не сдерживаю смеха. И Трев улыбается, смотря на меня.       — Тогда го наверх, я за тобой.       Кажется, я не был в маленькой комнате целую вечность. Здесь ничего не изменилось: все те же награды, баскетбольные принадлежности, из-под кровати торчит обложка одного из его порножурналов, а на подоконнике одиноко стоит круглый кактус.       Единственное, что привлекает мое внимание — раскрытый журнал на его рабочем столе. Я вижу там обнаженные тела, но у меня занимает несколько секунд сообразить, что на черно-белом развороте изображены не мужчина и женщина, а мужчина и мужчина. Полуобнаженные, мускулистые, сексуальные, как и подобает глянцевому тренду, один из них чувственно проводил рукой по груди другого, указательным и средним пальцами поддевая темный сосок. Второй же уткнулся в его шею приоткрытыми в эротичном вдохе губами.       Моя челюсть медленно съезжает вниз, когда я вчитываюсь в заголовок статьи и подзаголовки с краю первой страницы:       «Эрогенные зоны: как понять, что заводит партнера»       «Чему и когда уделять внимание»       «Где остановиться, чтобы стало приятно»       «Дразнить или ласкать? Разница есть!»       «Какой звук — такой результат»       — Кол, ты бы хоть дверь придержал, блин…       Я не обращаю внимание ни на топот Трева, ни на его возню, ни на вскрик, когда он видит, перед чем именно я застыл.       — Блин, бро, отвернись! Не смотри!       Он паникует, втискивается между мной и столом с тарелкой на весу, старается загипсованной рукой закрыть журнал. И тут меня пробирает смех.       — Харэ ржать! — в его голосе столько стыда и смущения, а повернутое ко мне лицо такое красное, что я уже не могу остановиться: слезы выступают на глазах от порывов хохота, я уже пополам согнулся, держась за колящий от веселья живот.       — Что… — выдавливаю я сквозь хохот, — что ты читаешь, распутник?       — Я учусь! — защищается он, чуть не плача, что только усугубляет мою реакцию, я уже дышать не могу от смеха. Бедный, бедный Трев. Учитывая, что у них с мамой один ноутбук на двоих и он ни за что бы не полез за информацией по нормальным ресурсам, ему приходится учиться по невесть откуда добытому гей-журналу, в котором правды столько же, сколько и в порнофильме, где все стонут от удовольствия, как ненормальные.       Но в то же время это настолько мило, что единственное, чего мне хочется — чтобы на моем месте оказался Грег, поймав его с поличным. Интересно, смог бы он сохранить свой пресловутый покер-фейс?       В следующую секунду все мысли сбиваются влетевшей в меня подушкой. Я не удерживаюсь и падаю на пол, но продолжаю смеяться, за что получаю еще несколько раз.       — Ну ладно, ладно, — я прикрываюсь левой рукой, все еще хихикая, но уже стараясь отдышаться. Живот сводит от порывов хохота, все лицо в слезах. Я пробую успокоиться, но снова вспоминаю слова на страницах и серьезное, смертельно красное лицо Трева, и снова получаю подушкой.       — Ну Трев, ну прости, — смеюсь я.       Он стоит передо мной, все еще красный и очень расстроенный. Такой большой, чувствительный, напоминает мишку Тедди, такого уютного, что хочется обнять и не отпускать. Все-таки Грегори невероятно повезло. И думаю, он об этом знает.       — А как еще? — говорит Тревор, со вздохом опускаясь на пол рядом со мной. — Я же… совсем ни бум-бум. И это ниче не значит! Я прост… проверял.       — Во-первых, — говорю я, — отдай мне подушку. Она конфискована за ненадлежащее использование.       Я выхватываю объемную подушку и подкладываю себе под голову, устраиваясь поудобнее. Трев не смотрит на меня, обиженно уперся взглядом в стену. На лице его читалось выражение абсолютного поражения.       — Во-вторых, — продолжаю я, опуская руку ему на плечо и притягивая к себе так, чтобы он устроился на подушке рядом со мной, — тебе невероятно повезло, что твой лучший друг в курсе всех возможных тематик, касающихся занятий любовью между мужчинами.       — Бро! — Он стыдливо прикрывает руками лицо, но я продолжаю:       — Не знать — это нормально, Трев. Ненормально — полагаться на достаточно сомнительные источники, которые редко дадут хороший совет в первый раз. Понимаешь, здесь полагается, что ты уже знаешь основы, например, про чистки и…       — Не, я не могу, — Трев порывается встать, но я вцепляюсь левой рукой в его толстовку и упрямо тяну обратно. Его реакции забавляют меня, он настолько невинный, такой чистый, хотя его внешность твердит обратное. Он кажется грозным, грубым, даже озабоченным со всеми своими грязными шуточками про девственность.       — Что нет? Ты Грегу так тоже скажешь: «нет»? Не знаешь, что адвокату дьявола лучше не отказывать?       Мне хочется дразнить его.       — Я не собираюсь спать с ним! — упрямо рявкает Трев, на что я хихикаю:       — А кто, если не ты? Для чего тогда учишься?       — Кол, бро, реально. Харэ уже, не смешно.       — И мне не смешно. Смотри, я тебе все покажу, сперва выбираешь положение… — я нагло поворачиваюсь, закидываю одну ногу на его живот, от чего он ойкает, а рукой провожу по его груди, носом утыкаясь в шею, прямо как в журнале.       Он замер, будто прислушиваясь к своим ощущениям, а я тепло выдыхаю ему в шею, едва сдерживая смех. Видел бы нас сейчас наш адковат дьявола, прибил бы меня на месте.       — Кол.       — М-м?       — Мне противно.       — Мне тоже.       Теперь мы смеемся с ним вместе. Он скидывает с себя мою ногу, я возвращаюсь в исходное положение, и мы еще долго разговариваем о всяких пустяках. Постепенно успокоившись, Трев начинает задавать осторожные вопросы, на которые я честно отвечаю, говорю ему, что самое главное — доверять своей интуиции. Если у них дойдет до первого раза — а я лично ни капли в этом не сомневаюсь, — то лучшее, что можно сделать — это откинуть сомнения и страхи и уплыть по течению чувств друг к другу.       Я немного завидую им с Грегори. Самое начало отношений — это лучшее, что может быть. А зная их обоих я точно уверен, что их история станет незабываемой. Главное, чтобы они нашли путь друг к другу.       Мы засыпаем вместе, прямо на полу. Точнее, Трев засыпает первым, в то время как я еще лежу, погруженный в воспоминания.       Я думаю о первом разе. О незабываемых ощущениях, о том как я, преисполненный надежд, изучал твое крепкое, красивое тело. Как старался понять его, доставить удовольствие, выискивая самые чувствительные места. Ты смеялся тогда, постоянно перехватывал инициативу, медленно и неспешно наслаждаясь мной.       Было ли это искренне?       Я вспоминаю, как блестит твоя кожа от пота. Как волосы щекочут лицо, когда ты наклоняешься ко мне за поцелуем. Как приятна тяжесть твоего тела. Вместо общих воспоминаний, подсознание подкидывает детали, что я растерял за время наших ссор. Моменты, которые заставляли моё сердце трепетать и сжиматься от переполнявшей его нежности. Родинку под твоей лопаткой. Почему-то я совсем забыл о ней, хотя в первые разы не забывал целовать, так она мне понравилась.       Все, что происходило между нами — эта часть наших собственных чувств или самовнушение? Сознание отчаянно цепляется за мамины слова. Имя часть меня. Оно не может навязать мне то, что я ощущаю. Оно не способно решить, что важно мне, а что нет. Ведь даже не смотря на то, как я хотел тебя… я все равно не смог переступить через свою гордость.       Хотя какая гордость? Я столько раз делал тебе поблажки, настолько часто душил свои принципы, оправдывал твою несправедливость, даже жестокость по отношению ко мне, даже постарался смириться с присутствием Джея, я… я делал так много. А ты все равно ничего мне не рассказывал. А ведь это все, чего я просил. Всё, чего хотел — правды. Чтобы знать, ради чего я все это делаю.       Броуди прав. Я так хотел тебя, что в итоге создал из этой правды идею фикс. Я так гнался за ней, что мне стало плевать на наши отношения. Столько примеров я пересмотрел, а в итоге попался в ту же ловушку, что и другие. Но и ты сам подталкивал меня к ней, настолько упорно, что оступиться не составило особого труда. И пойми теперь, кто прав, кто виноват.       Как же все сложно.       Я медленно вздыхаю, прислушиваюсь к мерному тиканью часов. Больную руку немного колет, но не как обычно. Нежно, ненавязчиво. Это ощущение, словно перышком водят по оголенным нервам, которое я давно успел забыть. Словно ты играешь с моим Именем.       Я прикрываю глаза, представляя твои теплые пальцы, которыми ты очерчиваешь мой почерк у себя на запястье.       Я скучаю по твоему Имени на своей руке. Мне самому хочется мягко прикоснуться к нему губами, послать тебе мимолетную ласку, напомнить, что у тебя есть человек, которому ты нужен больше всего.       Но я даже не знаю, сможешь ли ты хоть что-то ощутить. Под бинтами больше нет твоего Имени, теперь там красуется грубая, сшитая вместе рана, которая скоро станет белесым, уродливым шрамом. Таким же, как и наши отношения.       Я так хочу все забыть. Всю боль, что ты мне причинил. Но как? Как мне простить тебя?       Я испытываю нестерпимое желание рисовать. Все мышцы сводит от необходимости снова сесть за мольберт, вооружиться кистью, открыть краски, вдохнуть родной аромат акрила. Безболезненно, свободно орудовать правой рукой, выплескивая на шершавый материал все чувства, весь непонятный шквал, разбавленный антидепрессантами, что, как наждачная бумага, пытался стесать мое сердце.       Мне кажется, что вокруг меня все рушится. Словно я стою в эпицентре смерча, в той полой части, где вихрь не трогает тебя, как в мультфильмах, и не могу понять, почему я еще жив. Как и то, как так получается, что несмотря на то, что с нами происходит, жизнь все равно идет в своем темпе. Все вокруг живут, занимаются своими делами, продолжают решать собственные проблемы. И даже мои родители, пусть им и страшно за меня, но они устраиваются перед телевизором, когда я ухожу в свою комнату, и зачастую из гостиной я слышу приглушенный смех.       Мне не обидно. Просто странно осознавать, что моя проблема для них не является поводом остановиться. Может, мне не хватает внимания? Может, я не страдаю, а хочу страдать?.. Ведь даже ты вернулся.       А я все никак не найду себе места.