Не отпускай меня

      — Доброе утро, — ты смотришь на меня теплым, чуть насмешливым взглядом.       Я не отвечаю. Только лежу с открытыми глазами, впитываю в себя твой образ, такой расслабленный и мягкий. По возвращении домой на меня снова начала накатывать усталость. Видимо, я не восстановился полностью после всего, что произошло. Так же, как и ты. Я заставил тебя пойти в душ, после него ты постучал в мою комнату. Дождавшись разрешения войти, ты опустился рядом со мной на кровать, где я переписывался с Тревом, который рассказывал мне, что он узнал от Грега с Хло.       Я практически сразу отвлекся на тебя, но ты попросил меня продолжать заниматься своим делом. Я послушался, но все равно не мог полностью сконцентрироваться под твоим взглядом. Ты рассматривал меня, словно пытался запечатлеть в памяти этот момент. Мое лицо, освещенное синеватым светом телефона, меня, спокойно лежащего перед тобой, словно мы уже по-настоящему вместе и готовимся ко сну в общей спальне.       — Ну что ты смотришь? — не выдержал я, все-таки выключая телефон. Я пообещал Треву встретиться с ним во вторник, так же добавив, что больше в тот клуб мы ни ногой. Оказывается, Хло там заприметили уже давно. Она пошла напиться со своей рокерской компанией, «проветрить голову». Там они с ней и начали навязчиво знакомиться. Угощали напитками, от которых она и ощутила себя под кайфом. Хло быстро поняла, что ее надурили, ушла в женский туалет, написала Грегу, и тот сразу пришел забрать ее. Они думали, что ускользнули от мерзавцев, но те поймали их в подворотне.       — Просто смотрю, — отозвался ты глухо, — ты такой красивый, Колин.       Твои слова, такие искренние и немного печальные, выбили меня из колеи. Почему ты так говоришь? Почему так смотришь? Зачем заставляешь меня вновь проходить все стадии влюбленности? Размягчаешь мое сердце, как черствый хлеб в воде, чтобы потом безжалостно скормить уткам.       Потом мы лежали в темноте комнаты, прикасаясь друг к другу исключительно взглядами. Хотя, мне кажется, ты все равно дотронулся до меня. Когда я уже засыпал, почувствовал, как ты ласково очерчивал изгиб моего лица холодными подушечками пальцев, но не стал открывать глаза.       И сейчас ты встречаешь меня. Смотришь так ясно, будто всю ночь не спал, а наблюдал за тем, как сплю я.       — Утро, — отвечаю я, и ты мягко улыбаешься.       Как изменится твой образ в моих глазах, когда я узнаю вашу с Джеймсом историю?.. Хотя какая может быть там история? Вы были лучшими друзьями детства, вероятно, он встретил своего соулмейта, а потом тот умер. Или, как Йонас, потерял его с самого начала. И тогда ты пообещал ему, что не оставишь его. Что заполнишь пустоту, что образовалась внутри.       Как там Йонас сказал?.. Полупустоту.       И прожил с ним в любви и согласии пять долгих лет. Пока не появился я и не начал ставить свои условия, что ты так упорно игнорировал. Ты, наверное, смотрел на Джеймса так же. Так же просыпался с ним по утрам, так же засыпал ночью. Так же прикасался к нему.       Мне мерзко.       Дни, проведенные в твоем присутствии, словно возвращают меня к реальности. Больше мне не кажется, что я сошел или схожу с ума, но до сих пор считаю это несправедливым. Почему соулмейты не могут нормально обходиться друг без друга? Так ведь было бы проще. Узнать, что есть идеальный для тебя человек, но не попадать под разрушительное воздействие этого знания.       — Сколько времени? — спрашиваю я.       — Одиннадцать часов утра. Твоя мама уже стучала, спрашивала, чего мы хотим на завтрак.       — И что ты ей ответил? — не могу поверить, что я не услышал. Даже не почувствовал, что ты поднимался с постели, чтобы открыть ей дверь. Это так на меня не похоже.       — Сказал, что-нибудь, что тебе нравится, — твой голос звучит довольным.       Я тяжело вздыхаю. Что мне с тобой делать, Морган? Что за показное самопожертвование? Наша ситуация ведь совершенно не разрешена. Ты до сих пор не знаешь, как уйти от Джеймса, или ты просто стараешься показать, какие чистые у тебя намерения?       Мне кажется, ты тратишь на меня слишком много сил, которые мог бы направить на развод со своим мужем. Тебе стоит говорить с ним, а не обрабатывать меня, готовя к новым волнам собственной неуверенности. Или ты просто хочешь почувствовать себя лучше?       Уделяя мне столько внимания, словно расплачиваешься за свое поведение.       Мне неприятно от своих мыслей, но я не могу остановить их. Может быть, сегодня ты попытаешься объяснить мне, как так получилось, что ты не можешь предпочесть меня Джеймсу. Но мне с трудом в это верится. Что-то подсказывает, что ты снова начнешь юлить. В конце концов, ты так часто отлынивал от разговора, что я привык жить в незнании.       Да и что произойдет после него? Ты все равно уедешь, ведь наши два дня практически на исходе, если уже не прошли. Ты уедешь, оставив меня разбираться с твоими оправданиями, а после перекинешь на меня ответственность, в просьбе найти выход вместо тебя. Иначе ты бы уже решил все проблемы самостоятельно.       — Ты в порядке? — спрашиваешь ты осторожно.       Нет, Морган, я не в порядке. И ты это прекрасно знаешь.       — Мне сегодня к терапевту, — говорю я вместо ответа и заставляю себя привстать. Мышцы, а особенно пресс отдают глухой болью, заставив сморщиться.       — Я подвезу тебя.       Ты следуешь моему примеру, встаешь первым, чтобы я смог вылезти с кровати, не перебираясь через тебя. У привычки прибиваться во сне к стене есть огромные минусы.       — Нет, спасибо, я сам, — отвечаю упрямо.       — Хорошо, — твой голос ровный.       Я радуюсь, что ты не споришь и не настаиваешь. Привычка ездить к Броуди самостоятельно выработалась сразу: я чувствую себя более взрослым и сохраняю нашу интимность встреч. Мне неприятно, если папа подвозит меня, создается ощущение, что в мою личную жизнь пытаются влезть без спроса. А зачастую после разговоров с психотерапевтом я в таком состоянии, которое пережить могу только в одиночестве. И дорога обратно к дому дает мне возможность переварить все сказанное.       — Я в душ, — говорю я и выхожу из комнаты, не дожидаясь твоей реакции.

***

      Завтрак проходит так же, как и вчера, с одним маленьким исключением: ты кажешься менее скованным. Улыбаешься увереннее, спокойнее, смеешься над папиным подшучиванием и с удовольствием отвечаешь маме на очередную порцию вопросов.       Она приготовила не только вафли, что мне так нравятся. Вчерашний опрос твоих вкусов не прошел зря: на твоей тарелке лежат французские тосты, а рядом стоит специально купленный мятный джем, который у нас на полках обычно не водится.       Ты выглядишь радостным. Как ребенок.       А мне только поскорее хочется сбежать из дома. Семейная идиллия, разделенная с тобой, самому уже кажется привычной, и мне не нравится это ощущение. Я не хочу снова так быстро делить с тобой свою жизнь. Это нечестно, ведь ты своей не поделился.       Я даже представить не могу, как бы на меня отреагировали твои родные. О чем бы я смог поговорить с твоими друзьями. Я не видел места, где ты живешь, не знаю, какая там атмосфера, мне вообще не удается вообразить тебя домашнего.       Так обидно. Кажется, обо мне ты знаешь практически все. А я как всегда довольствуюсь воображением. Благо, у меня оно есть.       — Я поехал, — говорю быстро, залпом допивая оставшийся в кружке ромашковый чай.       — Уже? — мама изумленно смотрит на часы. — Не рано?       — Хочу прогуляться, — я улыбаюсь ей.       — Пусть идет, свежий воздух только на пользу, — встревает папа и нетерпеливо машет мне рукой. — Харт, я бросаю вам вызов.       — С удовольствием его принимаю, — говоришь ты и поднимаешь на меня взгляд: — Я могу хотя бы забрать тебя?       Меня раздражает, как ты спрашиваешь разрешения. И как родители наблюдают за этой сценой, словно это я здесь плохой парень. Дожили.       — Давай лучше встретимся здесь, — отвечаю аккуратно и растягиваю на лице некое подобие прощальной улыбки.       Я ухожу, а жизнь продолжает идти своим чередом. Странная, непонятная, все больше запутывающаяся в и так сложный узел. Иногда я спрашиваю себя, почему я так отрицаю твое присутствие? Почему так боюсь, что ты снова водишь меня за нос? Ведь у тебя нет настоящих причин ломать меня. Или тебе это приносит удовольствие?       Я стараюсь отвлечься. Свежий воздух действительно помогает, но еще больше спасают сообщения от Йонаса. Кто бы мог подумать. Этот придурок поинтересовался, как у среднего класса дела со временем, на что я ответил, что если он пойдет пешком, то опоздает на любую встречу. Он сказал, что за насмешки над убогими обычно бьет молния. Я написал, что вовремя помолился и посоветовал ему не гневить бога и сделать то же самое.

***

      — Должен признать, у вас невероятные друзья, Колин. Я бы отдал многое, чтобы мои были такими же.       — Да что вы. У вас нет друзей? — я задаю вопрос с толикой ехидства.       Я до сих пор рассержен, что Броуди говорил с моими друзьями и родителями за моей спиной. Но я не решаюсь обвинять его, потому что первое, что услышал от него сегодня — благодарность. Не знаю, что именно рассказал ему Йонас и зачем, но он очень признателен мне, что я не оставил его сына в беде. Который, кстати, до сих пор забрасывает меня своими саркастичными сообщениями, теперь уже с религиозным подтекстом.       — Это больше напоминает взаимовыгодные отношения. Я бы не назвал дружбой деловые партнерства. В то время как у вас — связь. Вы нашли тех друзей, которые готовы пройти с вами через огонь и воду. Такая дружба, как у вас, испытанная годами, самая ценная. Я своих друзей растерял. А приобретать новых в моем возрасте… скажу так, это не сравнится с отношениями, построенными с детства. Но остановимся на этом. Как вы себя чувствуете?       — Как в ловушке, — честно отвечаю я, на что он приподнимает брови. Я откидываюсь в кресле, прикрываю рукой глаза и начинаю рассказывать ему все, что произошло с тобой и мной за последние два дня, не утаивая ни одну эмоцию, не упуская никакую деталь. Я настолько запутался в происходящем и собственных чувствах, что даже пересказ всего случившегося не помогает мне облегчить душу.       Броуди-старший слушает меня внимательно, не перебивает, иногда хмурится и часто кивает.       — Я не знаю, как простить его. Даже мои родители простили, а я не могу, — как только я заканчиваю, он еще несколько секунд задумчиво разглядывает меня, прежде чем ответить.       — Колин, не все могут простить сразу. Это нормально. И вы тоже можете не прощать. Это выбор каждого человека, — наконец говорит он, но лучше мне не становится.       — Но все так на этом настаивают, — говорю отчаянно, — у меня такое ощущение, что я должен. Должен сделать так, как другие хотят.       — Вы не должны, Колин. Но если вам кажется, что должны, это означает, что вы чувствуете вину за то, чего не сделали, хотя могли. Ощущение, что люди чего-то от вас требуют, основывается лишь на ваших умозаключениях и чувствах. Вы сами чувствуете, что ваша отдача неполноценная, поэтому вас преследуют собственные мысли. Это как тайна, которую вы храните: всегда кажется, что кто-то уже знает либо хочет узнать, а на деле вы лишь страшитесь, что сами не способны отвечать за ее сохранность. Не путайте чужие ожидания с собственными.       — То есть… я сам хочу простить его? Я мог бы простить его? — не знаю, зачем я задаю вопросы, на которые сам прекрасно знаю ответ. Конечно, я хочу. Хочу забыть все, что произошло, и просто обнять тебя.       Но я не хочу сдаваться так просто. Мне кажется, если я снова начну глотать каждое твое оправдание, защищать тебя, то мне придется пройти весь тот ад заново. Я боюсь наступить на те же грабли. Боюсь, что мне будет больно.       Потому что ты единственный, кто может ранить меня по-настоящему.       — Вы знаете, что зачастую обидам подвержены люди с манипуляторскими наклонностями? — внезапно вставляет Броуди.       Его слова обжигают. Облизывают сердце пламенем честности, прямой взгляд вызывает во мне желание скукожиться. Он смотрит на меня как судья, который прекрасно знает, какие преступления я скрываю и за какие проступки не хочу нести ответственность.       От этого вдвойне неприятно.       Он не ждет моего ответа. Чуть нагибается вперед, упирает локти в колени и соединяет подушечки пальцев вместе, создавая из рук некое подобие лодочки, указывающей в моем направлении.       — Это нормально, Колин. Каждый в разной степени манипулятор, обидчик и жертва. Нет людей, у кого бы полностью отсутствовала одна из не самых приятных черт, но есть люди, которые дисциплинируют себя минимизировать ее использование. Вы, Колин, пытаетесь использовать свою обиду, растянуть ее как можно дольше, чтобы оправдать свои поступки и заставить человека не просто чувствовать себя виноватым, а меняться под давлением этой вины. Конечно, в угоду себе. Что самое интересное, зачастую подобного рода манипуляторы никогда не остаются довольны. И, даже если человек становится таким, каким им хотелось бы их увидеть, они продолжают находить новые и новые ошибки.       Я сглатываю, понимая, что он прав. В очередной раз прав. Ты так старался для меня, делал все, что мне хотелось, а я ни разу не почувствовал себя счастливым. Только еще больше наказывал тебя. Еще глубже зарывался в прошлое.       И в то же время… Ты до сих пор с Джеймсом. Ты подпитываешь мою обиду, растишь ее в моем сердце на почве сомнений. Действительно ли тебе хватит мужества остаться со мной? Могу ли я верить тебе?       — Мне так страшно, — признаюсь я приглушенным голосом, — мне страшно, что он оставит меня.       Все больше кабинет Броуди ассоциируется у меня с исповедальней. Он так ловко выводит меня на правду, так быстро и тонко выявляет больные места, что мне не остается ничего, кроме как становиться честным. Прежде всего с собой.       — А как, по-вашему, мистеру Харту? Ему не страшно остаться с вами?       Его вопрос бьет настолько точно и сильно, что я лишаюсь дара речи. В груди немеет, сердце разбухает и давит на ребра, как труп в воде. И на этом он не останавливается.       — Вы когда-нибудь задумывались, как Джеймс удерживает его подле себя? Какие приемы использует? Какой смысл мистеру Харту выбирать вас, если в итоге вы предлагаете ему то же самое?       Глаза щиплет. Броуди-старший на секунду разрывает зрительный контакт со мной, чтобы поставить на столик между наших кресел упаковку бумажных салфеток. Но я к ней не прикасаюсь.       Я думаю о тебе. Думаю о том, какое обращение ты можешь терпеть в своем доме. И практически сразу вспоминаю, как ты с этим обращением боролся. Уговорами и поцелуями, остужая пыл беззаветной нежностью.       И то же самое ты проделываешь со мной, уже знакомый с подобного рода махинациями. Но я ведь не Джеймс. Я не он и не хочу им быть!       Слезы вырываются раньше, чем я успеваю ухватиться за краешек белой салфетки. Сразу выдернуть не удается, но Броуди помогает мне, придерживая бумажную пачку рукой. Взгляд его странно теплеет, и дальше он продолжает уже мягче:       — Все могут совершать ошибки. Маленькие и большие. И все вправе надеяться на прощение.       — Он даже не попросил прощения, — вырывается у меня. — Как мне простить его, если он даже не извинился?..       — Вы должны судить по поступкам, — лицо Броуди остается спокойным. — Он знал, как вам больно. Знал, что предал вас. Поставьте себя на его место, Колин: соверши вы такую ошибку по отношению к нему, у вас бы хватило мужества вернуться?       Я не знаю. Я не знаю. Я не хочу представлять. Я с самого начала, с самой первой осознанной мысли решил, что буду любить своего соулмейта несмотря ни на что. Я даже не думал о том, чтобы случайно ранить его, не то что нарочно!       И все же… я ведь ранил. Осознанно. И продолжаю обижать, давать сдачи, пытаясь показать, насколько мне больно. Даже когда ты вернулся.       — Почему вы все на его стороне?.. — слабость во мне побеждает. Горечь хрустит между зубов, отчаяние сдавливает глотку, лишая воздуха. Я не хочу ощущать гадкий привкус вины. Я не виноват! — Почему то, что он сделал, никто не берет в расчет?! Мне ведь тоже больно. А все ведут себя так, будто я ничего не испытывал. А я слышал, как он говорил с Джеймсом, как признавался, что он его единственный, его любимый. Я же все слышал!       Мой голос дрожит от ярости и обиды, вцепившихся в меня с новыми силами. Я беззащитен перед ними, я не могу просто взять и стереть себе память!       — Помнится, мы уже говорили на эту тему в прошлый раз. И вы признавали, что виноваты. То, что я слышу сейчас — абсолютный возврат к вашему изначальному нестабильному состоянию. Вы лукавите, Колин. Вы пытаетесь убедить себя в своей правоте, желая, чтобы остальные вас поняли. Чего вы добиваетесь? Хотите сломать мистера Харта так, чтобы он навсегда остался человеком на вашей цепи?       Я задыхаюсь от возмущения. Все тело трясет от едва сдерживаемого гнева.       — Я не хочу ломать его, — с силой цежу сквозь зубы, — я хочу, чтобы он понял. Хочу, чтобы он принял решение!       — Он уже принял его, Колин. Он уже вернулся к вам, он старается изменить ваше отношение к нему. Вы говорили, что он что-то хотел вам сказать вчера вечером, признаться, но сами остановили его. Так что вам нужно, Колин? Чего вы добиваетесь?       Я не отвечаю. У меня нет для него ответа. Я уже ни в чем не уверен. Я действительно не захотел тебя слушать. Я сам предпочел остаться в неведении.       Броуди продолжает, по-своему растолковывая мое молчание.       — Я сердит на мистера Харта не меньше вашего. Он действительно поступил с вами не самым лучшим образом. Но вы и шанса не даете ему. Вы предпочитаете удовольствие от обиды, от своей правоты, нежели просто поговорить с ним. Считаете, это правильное решение?       В какую-то секунду я начинаю чувствовать бессилие. У меня опускаются руки.       — Вам больно, Колин, я вижу. Я понимаю, — он особо подчеркивает последнее слово, чем только заставляет меня усмехнуться, — но то, что вы творите, в итоге сыграет против вас. Чувства, что вы взращиваете, выстрелят с разрушительной силой, как в прошлый раз.       — В прошлый раз, — эхом отзываюсь я, и Броуди кивает.       — Когда вы срезали его Имя, вы хотели причинить ему равноценные страдания? — его голос ровный, но я дергаюсь, как от пощечины.       — Он предпочел мне его, — говорить трудно, но я делаю все, чтобы удержать свою позицию. Она у меня тоже есть.       — Странно, что вы не отомстили ему той же монетой, Колин. Не нашли человека, не пустились во все тяжкие. Почему в ход пошел нож? Хотели быстрого результата?       — Нет! — я не сдерживаюсь. Выкрикиваю отрицание в его лицо, на котором даже ни один мускул не дрогнул. Броуди ведет себя со мной безжалостно.       — Тогда что вы сделали? Не торопитесь с ответом. Попейте воды.       Жажда меня не мучает. Меня мучает совесть, терзает непонимание. Мое сердце догорает, превращаясь в пепел, что оседает на органах. Да, я манипулирую Морганом. Да, я отвратительный человек. Но я не заслуживал такого отношения. Это подло, это мерзко, несправедливо, и я хочу доказать ему, что прав. Я прав.       Да, я хотел наказать Моргана. И мне не страшно было умереть тогда. Мне не страшно было потерять нашу связь, только бы она больше не мучила.       — Я хотел уничтожить их, — выдавливаю отчаянно, — эти чувства. Хотел, чтобы их не осталось. И мне было плевать, что произойдет.       У меня ощущение, что мы ходим с Броуди по кругу. Он повторяет мне все то же, что и на прошлом сеансе, доказывает мне, что я не прав, пытается остудить мой пыл и воззвать к совести. Ему удается.       — У вас получилось? — голос Броуди на секунду сбивает меня.       Я качаю головой. У меня ничего не получилось. Я только изувечил свою руку и лишил себя своего любимого дела. Я сам у себя забрал рисование.       А руки чесались от желания рисовать. Я столько раз пробовал использовать свою левую руку, но все выходило настолько коряво, что я тут же бросал все попытки. И плакал. Навзрыд, так, что если родители были дома, они прибегали меня успокаивать, как маленького ребенка, которому приснился кошмар. Только мне не приснилось. Я в нем живу.       — В первую очередь вы наказали себя. Я не на стороне мистера Харта, Колин, — в голосе Броуди сквозит едва заметная прохлада. — Как человек более ответственный, он не должен был втягивать вас, подростка, в сложные отношения взрослых. Но это также не оправдывает ваши поступки. Вы развязали войну, а она вытягивает из человека не самые лучшие качества. Вам было настолько трудно, что вы перестали думать о его чувствах.       — А он о моих подумал?.. — я цепляюсь за слова Броуди, но снова получаю отпор.       — Мистер Харт мог не знать, как поступить иначе. У него могли быть свои на то причины. Сейчас мы говорим о вас. Он пришел к вам с белым флагом, а вы продолжаете целиться ему в голову.       Сравнение настолько ужасное, что мне снова хочется защититься. Но я сдерживаюсь. Сжимаю зубы, потому что мне надоело себя оправдывать. Мне хочется получить ответы. Я хочу понять, что делать дальше.       С минуту я молчу. Стираю слезы очередной салфеткой, хотя уже устал плакать. Я не верю тебе, Морган. Я просто не могу заставить себя поверить. Не могу перестать испытывать отвращение от всего, что произошло, невзирая на слова других людей.       Я не верю, что у тебя есть причины поступать так, как ты поступаешь. Для меня их не существует.       — Я не могу понять, любовь это или нет. Я так верил в него. Так верил в нашу связь, а вдруг она не то, чем является на самом деле?       Броуди поджимает губы, снова откидывается на спинку кресла, наблюдая за мной задумчивым взглядом.       — Соулмейты — это не счастливый лотерейный билет, Колин. На фоне всех случаев, если бы я был на вашем месте, я бы предпочел счесть, что мне повезло.       Я чуть не задыхаюсь от его слов. Мне повезло?.. Он тебя называет везением?..       Словно прочитав мой взгляд, Броуди приподнимает бровь и ровным голосом продолжает:       — Вы упоминали, что читали литературу и смотрели документальные фильмы о соулмейтах. Представьте, что было бы, если бы ваш соулмейт оказался тираном? Или он отбывал бы срок за изнасилование или убийство. Каково людям, которым суждено связать свою жизнь с извращенцем или наркоманом? Алкоголиком? И это еще лучший расклад. Представьте, что ваш соулмейт инвалид, душевно нездоровый, смертельно больной или обладает синдромом, мало совместимым с нормальной жизнью? Каково вам было бы тогда?       Я слышал. Я знал. Но никогда не задумывался о том, что ты можешь оказаться таким. Я любил тебя априори, неизвестного мне хорошего, здорового человека. Думал, что смогу преодолеть любые преграды вместе с тобой. Но никогда не представлял тебя плохим человеком.       — Наш мир жесток, Колин. Людям страшно, что им может быть хорошо с тем, кого они за человека не считают. Но возможно, мы просто получаем то, что заслуживаем.       Его слова эхом разносятся по пустоте моего сердца. Он пытается заставить меня познать в сравнении. Он сопоставляет неудачу с настоящим несчастьем, от которого людям некуда бежать, которое не изменить, даже если очень сильно хочется.       И мне нечего возразить ему.       — Любовь… — тянет Броуди задумчиво. — Индуисты верят, что Имя — карма в чистом виде. Исламисты считают, что Имя — выбор самого Аллаха, особенно если человек привержен другой вере. Христианство решило, что Имя — крест, назначенный Господом. Одни ценят, другие считают наказанием. Для одних обязанность, для других счастье. Но любовь ли это? Становимся ли мы лучше или хуже? У каждого человека свой ответ, Колин. Все судьбы разные, ни одна жизнь не способна быть идентична другой. Мы все стараемся уместиться в собственные рамки понимания. Есть ли любовь в рамках, где находитесь вы?       Я изучал соулмейтов, но не погружался так глубоко. В мире столько продвинутых ученых и философов, но никто так и не смог дать точного определения явлению родственных душ. Никто не знает, по каким критериям судьба распределяет Имена, никто не знает, что с ними делать и к чему они приведут.       Мир, в котором каждый счастлив со своим соулмейтом — это утопия.       И мне еще повезло.       Верно?.. На это я должен опираться? Об этом думать? О том, что другие могут страдать гораздо больше, чем я, а я вцепился зубами в твое горло и ни прокусить, ни отпустить не могу. Как хорошо натренированная овчарка.       В горле сидит неприятный, острый комок. Не знаю, как выглядит выражение моего лица, но Броуди словно становится меня жаль. Он снова наклоняется ко мне, вытягивает руку, пальцами касаясь моего колена.       — Вы молоды, Колин. Подобные размышления не должны становиться для вас ношей. Поэтому соулмейтов всегда рассматривают как отдельные случаи, не прибегая к общим заключениям. Если вам поможет, то я скажу вам свою точку зрения.       Я слышу вопрос в его голосе и киваю.       — Быть соулмейтом означает стать половинкой другого человека. Судьбоносные отношения зиждутся не на сексе, не на счастье, что мы получаем. Они строятся на понимании друг друга и на том, что отдаем мы сами ради другого человека. Когда мы отдаем ему самое дорогое, но не получаем ничего взамен — нам больно. Когда мы получаем больше, чем способны дать сами — нам больно. Соулмейты — золотая середина. Связь побуждает людей думать о другом человеке больше, чем о себе, это как обоюдное соглашение. Они отдают и получают в равной степени.       — Тогда все рождены, чтобы мучиться, — выдавливаю я вместе с улыбкой.       — Мы рождены, чтобы учиться, — поправляет Броуди мягко. — Не все занимают первые места в конкурсах. Но все участники делятся на тех, кто страдает из-за поражения, и тех, кто радуется участию. Все зависит от собственного восприятия.       Я внимательно смотрю на Броуди. На человека, который потерял своего соулмейта и сумел пережить утрату. Сколько бессонных ночей он потратил на торг с судьбой, сколько времени провел в бесконечных поисках правды, в попытках оправдать жизненную несправедливость?       Мне трудно. Трудно понять все то, что он пытается объяснить, потому что я не умею ставить себя на место других. У меня гораздо больше вопросов, чем ответов.       — Я хочу понять, — упрямо говорю я.       — Если упростить, — краешки губ Броуди слегка приподнимаются, — Колин, нахождение соулмейта не меняет вашей сути. Оно может создать благоприятные или неблагоприятные условия для эмоционального развития, может подтолкнуть к изменениям, но Имя не способно превратить вас в другого человека. Вы останетесь тем, кто вы есть, при этом испытывая новое, настоящее чувство родства к другому человеку. Поэтому так важно знать, кто вы и чего хотите.       Я начинаю понимать. Вор останется вором, больной человек продолжит болеть, слепой не прозреет. Имя — не ответ и не цель, не волшебство и не сказка. Это душевная связь, которая с нами изначально, просто до определенного момента мы этого не знаем.       Значит, я просто плохой человек?..       Броуди кидает быстрый взгляд на часы, а затем снова смотрит на меня:       — Вы помните ваше домашнее задание, Колин?       — Рисование, — бормочу я, и Броуди чуть склоняет набок голову, — я люблю рисовать.       — Но вы редко говорите о рисовании.       — Мне просто достаточно рисовать, — говорю я, а затем поправляюсь: — Было достаточно.       — Почему вам понравилось рисовать? — Броуди с такой легкостью переключается на другую тему, что я на секунду теряюсь.       — Я… мне просто нравилось. Всегда.       — Вы не помните?       Это так странно, говорить о себе. Внезапно открывать то, о чем даже не подозревал. Возможно, он действительно прав, и я забыл, кто я такой. И ни во что не ставя себя… мне было легко распрощаться со своей жизнью.       Потому что тогда в ванне, истекая кровью, я был готов умереть.       — Все начинается с малого. Человек обладает невероятным количеством талантов, но зачастую ими не пользуется, пока жизнь не подталкивает его. Может, это была реакция родителей на ваш рисунок? Или возможность передавать свои чувства? Почему вы не бросили рисование, Колин?       — Потому что мне казалось, что у меня получается.       — У вас всегда получалось идеально?       Я замялся с ответом.       Почему я начал рисовать?       Мне нравится, как лежит кисть в руке. Запах акрила. Мне нравится, как появляются линии на холсте, извиваются и переплетаются так, как я того желаю. Я люблю смешивать цвета, создавать тени, делать рисунок ярким и глубоким. Я мог выражать себя и быть увиденным и понятым.       — Я рисовал то, что мне хотелось больше всего, чего у меня не было. Сперва игрушки, потом друзей. Я рисовал мягкую подушку, когда хотелось спать, помню, как мама над этим смеялась. Она говорила, для нее это всегда было знаком, чтобы укладывать меня. Мне медведь на ухо наступил, поэтому я рисовал поющих людей, когда хотелось петь. Рисовал животных, которых хотел погладить, людей, с которыми хотел дружить.       Я замолкаю.       Нас с тобой я тоже нарисовал. Так, как мне хотелось. Словно мы вместе.       — Почему вы просто не делали то, чего хотели? Не шли спать, например. Или не пели, даже если не умеете?       — Я просто знал, что у меня не получится.       — Даже не попробовав?       Я пожимаю плечами. А что мне ответить ему? Да, я не пробовал.       — Мне комфортнее, когда я рисую, чем когда пою. Мне… мне нравится идея о пении, но я не стал бы этим заниматься, понимаете? А рисование… это будто приближает меня к идее. Понимаете меня?       Я говорю медленно, старательно подбирая слова, и чем больше я объясняю ему то расплывчатое месиво, что переливается в моей голове, тем больше понимаю себя сам.       — Да, ваши рассуждения мне близки. И что вы будете делать сейчас, когда не можете рисовать?       Я не сразу отвечаю на его вопрос. Почему-то в голову приходит Йонас. Когда он рассказал мне, что занялся баскетболом, но и там все лучше.       — Вы то же самое советовали своему сыну, да? Найти новую страсть, раз с соулмейтом не получилось.       Он смотрит на меня внимательно, чуть прищурившись, словно старается выявить скрытые подводные камни. Но у меня их нет. Я не испытываю ненависти к Йонасу, не злюсь на Броуди. Я понимаю, что один страдает сам, а второй хочет помочь.       Глубоко в душе понимаю.       — Вы говорили с Йонасом на эту тему? — наконец спрашивает он.       — Да. Он признался, что лучше бы никогда не видел своего соулмейта. И что он чувствует себя только половинкой.       Броуди кивает, чуть поджимает губы и негромко произносит:       — Так бы чувствовал себя и мистер Харт, случись что с вами в тот день. Поэтому такие психотерапевты как я и существуют: мы должны найти то, что сможет помочь человеку создать ощущение целостности. Как известно, большинство людей воспринимает связь как любовь в проявлении страсти. И одна страсть может заменить другую.       Быть полностью увлеченным своим любимым делом. Он говорит о том, что если люди перестанут воспринимать родственную душу как главный фактор, то смогут жить и без него. Но тогда почему… почему он хочет найти мою страсть?       — Вы думаете, что мы с ним не останемся вместе? — наконец спрашиваю я. Мне настолько неприятно это слышать, что хочется отмотать разговор назад и притвориться, что на самом деле я так ничего и не понял.       — У вас непростая ситуация, Колин, — признается Броуди, от чего плечи неприятно покалывает, — тем не менее, все зависит от вас с мистером Хартом. Но то, до чего уже довела данная ситуация, мне откровенно не нравится. Поэтому я предпочитаю дать вам все возможные пути отступления, хотя и думаю, что толчок навстречу Харту вам бы не помешал.       Я слушаю его внимательно, не перебиваю. Он думает, что я слаб. Думает, что случись что-то более неприятное, я смогу закончить начатое. Во имя мести или обиды, но я способен на это. Потому что я такой человек.       — Знаете, был один случай в моей практике… соулмейт женщины страдал раздвоением личности. Для упрощения я дам им имена: Билл и Фред. С Биллом она была счастлива, с ним она жила и не знала ни бед, ни тревог. Но как только он становился Фредом, их жизнь превращалась в ад. Фред издевался над ней: мучил, избивал, обращался как с рабой, и она ничего не могла сделать, потому что он был сильнее ее. Билл знал об этом и страдал из-за чувства вины. В итоге он сам обратился в психиатрическую лечебницу, чтобы они заперли его. Но дело в том, что Фред настолько ненавидел жену Билла, что продолжал мучить ее, только уже через Имя. Он кусал его, бил о стену и царапал о стены, стирая кожу, только бы она страдала.       По всему моему телу проходит мерзкий холод.       — В итоге Билл решил покончить жизнь самоубийством. Это единственный выход, который он видел. Как вы думаете, жена Билла осталась счастлива?       — Я… я не знаю.       — Она говорила мне, что предпочла бы жить с периодичными избиениями, нежели потерять Билла совсем.       — И что с ней случилось в итоге?       — Она хотела последовать за ним. Но с моей помощью нашла собственную отдушину: заботиться о старых одиноких людях в домах престарелых, чьи соулмейты давно отошли в мир иной. Всю заботу, всю любовь к Биллу она вложила в тех, кто нуждался в ней больше всего. И, должен сказать, она скрасила не одну старость.       Найти смысл жить заранее… в случае, если ты решишь остаться с Джеймсом и у меня останется только два дня. С обиды и мести переключиться на созидание. Способен ли я на это? Сможет хоть что-то в этой жизни заменить твое присутствие?..       Не сможет ведь. Я знаю. И мне больно от этой мысли. От того, как сильно я на самом деле нуждаюсь в тебе. Как сильно люблю. И я взрастил свою страсть к тебе сам, даже не разобравшись, кто ты.       — Колин, найти в себе силы жить, когда потерял смысл — очень трудное решение. Оно требует сил, дисциплины и твердости. Негативные эмоции настолько сильные, что человек едва способен мыслить трезво. Но если приложить усилия, если вокруг него есть люди, которые любят его, невзирая ни на что, эту энергию можно перенаправить в хорошее русло.       Я думаю о Джеймсе. О том, как он воспользовался тобой, чтобы найти опору для существования.       — Любви недостаточно, Колин. Мечтать недостаточно. Вы не можете страдать, что не стали великим музыкантом, ни разу не взяв в руки ни одного инструмента. Для этого нужно приложить усилия.       — Поэтому вы так много работаете? — спрашиваю я тихо, надеясь, что мой вопрос его не заденет. Но Броуди-старший только улыбается:       — Именно поэтому. Возможность помочь людям остаться вместе, возможность вытянуть их из лап отчаяния и подарить желание жить тем, кому повезло гораздо меньше — что может быть лучше? Моя работа приносит мне радость. И я знаю, что Лилиан была бы рада видеть меня таким. Вы не знаете, чего хотите в реальной жизни, но в курсе, чего вам не хватает, когда дело доходит до рисования. Тогда скажите, Колин, что бы вы сейчас хотели нарисовать?       Ответ приходит практически сразу.       — Я бы нарисовал его спящим, — я прикрываю глаза, внимательно разглядывая пришедший на ум образ будущей картины. — Не только его, нас вместе. Как мы лежим на нашей кровати, на простынях, что мы выбирали вместе. На рисунке наша общая спальня. Она немного неряшливая, но очень уютная.       Я вижу больше, чем рассказываю ему. Я вижу нас повзрослевшими, прикроватные тумбочки, даже лампы на них. Это та повседневность, о которой я мечтаю. Просто быть рядом с тобой.       Броуди секунду молчит, а затем негромко произносит:       — Что говорят врачи, Колин?       — Особо ничего. Они такие… спокойные. Говорят, что мне нужна физиотерапия, но я смогу начать её только тогда, когда рана затянется, иначе швы разойдутся. До тех пор… Они не знают, как химия имени отреагирует. И не могут лечить то, чего не видят.       — Но вы ведь знаете.       Он говорит тихо, но голос его звучит оглушительно. Да, я знаю. Знаю, потому что уже чувствую, что останусь калекой. Что процессы, замедляющие движения моей руки необратимы. Это не страх и не пессимизм, а… предчувствие. Я просто знаю.       — Колин, что могло бы заменить вам рисование? — повторяет свой вопрос Броуди. Я испытываю странное ощущение, что он куда-то ведет меня.       — Я не думал об этом. Хотя…       Броуди с интересом подается вперед.       — Думаю, я мог бы написать книгу. Когда… когда история с Морганом закончится. Книгу о том, как иногда может происходить… настоящая связь.       — Подобной литературы достаточно много, но соглашусь, ваш случай интересен. А как, вы думаете, история закончится?       Я неопределенно пожимаю плечами. Это ведь зависит не только от меня, а от тебя тоже. И все равно липкий, мерзкий страх того, что мы разойдемся окончательно, червяками расползается под кожей.       Я не хочу терять тебя.       — Хотите, я помогу вам закончить ее? Вашу историю.       Я вздрагиваю от его слов. Изумленно приоткрываю рот, видя, что он не лжет. Волнение и страх мгновенно охватывают все мое существо. А он только смотрит на меня и улыбается.       — Вы ведь уже заметили, что я не ординарный психотерапевт. Так как моя специализация весьма узкопрофильна, касается не до конца изученного феномена, я использую нетипичные методы, разработанные лично и одобренные министерством здравоохранения.       — Я хочу сам, — говорю я тихо.       Нет. Я не готов. Я не хочу.       — То есть закончить историю — еще одна ваша идея? Проще нарисовать, чем воплотить в жизнь?       Я непонимающе смотрю на него. Он звучит насмешливо, даже снисходительно.       — Вы мечтаете о том, чтобы прийти к заключению, но в то же время боитесь идти дальше. Вам страшно, что вы не потянете. И вы не знаете, чего конкретно хотите. Так же, как не знает и Морган Харт. Позвольте мне спросить, вы когда-нибудь рисовали черновик?       — Нет, — я хмурюсь, не понимая, куда он клонит. Сердцем чую подвох, сердце тянет неприятное предчувствие.       — Нет, — повторяет он медленно. — То есть вы предпочитали рисовать сразу, на полотне?       Я осторожно киваю.       — В таком случае я расскажу вам секрет, Колин. Все же я считаю, что с вашим складом характера толчок необходим. Хотя я удивлен, что вы до сих пор не подумали об этом сами, — он делает паузу, смотрит на меня испытующе. — Знаете, почему мистер Харт приехал так поздно и не предпринял никаких действий, когда вы вырезали свое Имя?       По телу пробегает холодок. Я не представляю, что услышу, но понимаю, что не готов.       — Вы же знаете, что место Имени — чувствительная точка, способная передавать ощущения другому человеку. Вполне возможно, что на пути к вам у него случился болевой шок. Подозреваю, что он успел остановить машину, иначе не смог бы приехать вообще. Вы понимаете, каких усилий ему стоило добраться до вас? Он мог разбиться насмерть. Умереть от боли, получить сердечный приступ. Его тело не такое, как ваше, оно обладает своими слабостями и проблемами. Откуда вы знаете, что мистер Харт здоров? Срезая ваше Имя, вы рисковали не только собой, Колин, но и вашим соулмейтом. Вы чуть не убили его.       До меня не сразу доходят его слова. Уши словно закладывает от потока нежелательной информации. Я не сразу перевариваю ее. И она не сразу ударяет.       Как в толще воды мы не чувствуем ранение сразу.       Это неправда. Не может быть правдой.       — И он все равно добрался до вас. Пришел, несмотря на то, что ему было так же больно, как и вам, но, в отличие от вас, он не находился в состоянии аффекта.       После его слов мой мир останавливается. Замирает Броуди в приторможенном времени, даже секундная стрелка на настенных часах не двигается. Застывает мое сердце. Кровь в венах. Нервные окончания немеют.       Я вижу перед собой темную кожу лица, застывшее на нем выражение сожаления, будто ему самому неприятно то, что он говорит. И при этом глаза холодные. Расчетливые.       Безжалостные.       Осознание сбивает меня, как напор воды из пожарного шланга. Сносит все мое существо, отбрасывает в сторону, как пластмассового солдатика. И я срываюсь.       — Колин! — я слышу крик Броуди приглушенно.       Вылетаю из его офиса, буквально выбивая дверь, а не открывая ее. Меня тошнит. Мне плохо. Мне нужен свежий воздух.       Мне нужно услышать твой голос.       Я застываю на улице, по всему телу проходится чудовищный озноб, мысли крутятся в голове одна страшнее другой. Я набираю твой номер. На долгих, протяжных гудках концентрируется все мое существо: кажется, без них я бы сошел с ума. А когда слышу твой встревоженный голос, все во мне обрывается.       — Колин?..       Я молчу. Только хватаю ртом воздух, понимая, что кислорода не хватает. Паника захлестывает меня, от тревоги и страха, пришедших так поздно, не скрыться и не убежать.       — Колин! — зовешь ты требовательно, испуганно.       — Я… я чуть не убил тебя, — мой голос дрожит, и я никак не могу взять себя в руки. Это невозможно. Я же… я тебя…       — О чем ты говоришь? — отчаянно спрашиваешь ты. Я слышу голос папы на фоне, знаю, что ты не один и твое волнение как по цепочке передается окружающим.       Но я больше не могу ответить. Я больше ничего не могу.       — Колин, прошу тебя, успокойся, — ты произносишь слова торопливо, мягко, они затмевают шуршание одежды, что я слышу краем уха. — Просто оставайся со мной на связи. Слушай мой голос и ничего не предпринимай, никуда не уходи!       Ты умоляешь меня заговорить, потому что чувствуешь — я на грани. Все, что я могу — стоять как вкопанный и трястись над ужасом своего поступка.       Крепкая рука опускается мне на плечо, телефон выхватывают из рук. От такой хватки остаются синяки, но она не позволяет мне убежать. Куда угодно. В любой угол. Спрятаться и загнобить себя до смерти.       — Морган Харт, если бы я был на вашем месте, то поспешил бы.       Голос Броуди холодный, жесткий. Он отключается, ничего не говорит, просто продолжает держать меня.       Пять минут — и твоя спортивная машина с визгом тормозит у моей замершей фигуры. Ты выпрыгиваешь из машины и кидаешься ко мне, а я смотрю на тебя и никак не могу понять, что нахожусь в реальности.       — Колин!       Ты вырываешь меня из рук Броуди, обнимаешь крепко, без спроса, а я вцепляюсь в тебя мертвой хваткой. Не отпущу, не предам, не причиню проблем, никогда, никогда, никогда, только останься со мной, только живи, Морган!       — Почему ты не сказал мне? Почему? — я кричу до хрипа, отчаянно.       Ты понимаешь, о чем я говорю. Схватываешь на лету, хоть и выглядишь ошарашенно. А я словно прихожу в себя. Вцепляюсь в твои часы, трясущимися пальцами сдираю липучку мягкого материала и вижу свое Имя. Красное, отдающее лиловым, воспаленное, болезненно набухшее.       Тебе было больно, а ты скрывал. Ты мучился и терпел, а я узнаю об этом только сейчас.       — Потому что тогда ты был важнее, слышишь? Ты — самое важное, что у меня есть.       Стоит тебе произнести последние слова, как все во мне словно отмирает. Я отступаю, смотрю тебе прямо в глаза, встревоженные и испуганные. И меня снова охватывает злость.       Это только слова. Господи, да почему я постоянно наступаю на одни и те же грабли? Был бы я для тебя самым важным, разве ты поступил бы так?.. Или ты мазохист? Имя не меняет сути, значит, тебе нравится вся ситуация? Нравится страдать и заставлять страдать других?!       О каком прощении может идти речь? О каком понимании?       Что, черт возьми, с тобой происходит?!       — Какие сеансы вы с ним проводите?! — твой голос дрожит от ярости. Ты поворачиваешься, не разнимая объятий, словно прикрывая меня от Броуди.       — Те, которые помогут ему и, возможно, вам, мистер Харт.       — Такая помощь нам не нужна, — чеканишь ты. — Он не должен выходить от вас в таком состоянии!       — Я думал, что Колин для вас только инструмент восполнения связи, не более.       Я чувствую, что еще немного, и ты ударишь его. Но он прав. Броуди ведь прав. Не знаю, каким образом он умудряется переворачивать ситуацию с ног на голову, при этом всегда будучи правым. И зная, что правда режет тебе глаза, он продолжает давить на больное:       — Он взрослый для постели, но не для доверия? Бросьте, мистер Харт, мы с вами не вчера родились. Вы ведь знаете, что зачастую соулмейты пользуются друг другом. Двух дней в неделю достаточно, чтобы продолжать жить своей привычной жизнью с другими людьми.       — Он прав, — говорю я сдавленно, — он ведь прав. Ты мне никогда ничего не говоришь!       Ты вздрагиваешь от моих слов.       — Я так хотел, так старался, чтобы ты понял меня, — говорю я уже тише, хотя с трудом сдерживаю рвущиеся наружу эмоции, темные и мерзкие. — Я хотел этого, чтобы ты увидел, что я доверяю тебе. Что готов услышать любое объяснение, принять любую историю. Я хотел увидеть тебя настоящего, Морган. А ты все… даже это… то, что касается меня напрямую, ты ничего мне не доверяешь!       Ты открываешь рот, чтобы что-то сказать, но я не позволяю. Качаю головой, прикусывая собственную губу, чтобы не расплакаться.       И какой из меня мужчина? Только и делаю, что поддаюсь эмоциям. Молодой и некомпетентный — такого ты меня видишь? Юнца, который ничего не понимает, кроме постели. Которым можно пользоваться, которого можно растаптывать, удовлетворяя свои больные потребности.       — И не надо говорить, что я ничего не понимаю, — прошу я сдавленно, — пожалуйста. Или что я чего-то не знаю. Я не смогу узнать, пока ты не расскажешь. Я не волшебник. И не инструмент. Я не твоя вещь!       Ты молчишь. Смотришь на меня совершенно пустыми глазами. Ну где же твоя уверенность, когда она так нужна? Где ростки недавно принятого решения?       Наверное, это наше проклятье, Морган. Наша карма. Мы с тобой не меняемся. Мы мазохисты, живущие в идеальном симбиозе. Повторяем одни и те же слова по несколько раз, зная, что все равно не уловим их смысл. Хотим одного, а поступаем так, словно ненавидим свои мечты. Мы как будто играем на публику, повторяя один и тот же монотонный спектакль. Уже никому не интересно. И мы единственные, кто теряет все больше с каждым новым выступлением.       И нам нравится.       Знаешь, я уже не верю в твою игру. Не верю в тот большой секрет, который ты хранишь, если он вообще есть. Может, я просто придумал его себе, потому что хочу найти рациональное объяснение твоему поведению.       Может, все вокруг правы и мне нужно простить тебя, потому что мы одинаковые. Одинаково ненавидим друг друга. Нам просто повезло друг с другом. Мы полностью отвечаем заданным требованиям.       Зря я насмотрелся всех документальных передач о понимании и принятии, безумных историй вторых половинок, которые шли тернистым путем, только бы остаться вместе. Смотрел биографии классиков, великих творцов, чьи истории с родственными душами привели их либо ко всемирной славе, либо к безумному краху. И знаешь, некоторых я даже осуждал. Думал о том, какие глупые ошибки они совершали, разрушая свою связь. Ошибки почти одинаковые в каждом случае. Непонимание, ревность, отторжение, навязанное мнение… И мне казалось, что у меня такого не будет. Казалось, что я самый умный.       Но если бы каждая рыба могла учиться на чужих ошибках, то рыбаков бы не существовало. Я просто человек. Ребенок, неспособный сдерживать свои эмоции, не понимающий, что означает поступать по-взрослому. Вы называете это юношеским максимализмом. А на деле и вы, взрослые, точно такие же, только пути у вас более замысловатые.       — Думаю, будет лучше показать тебе.       Я удивленно приподнимаю брови. Хмурюсь, когда вижу твое лицо. Бесцветное, сухое и какое-то обреченное. Что ты собираешься мне показать?       — Поедем, Колин, — произносишь ты просто, но я не двигаюсь, и ты добавляешь: — Пожалуйста.       — Куда мы? — спрашиваю устало. Поддаюсь твоим рукам, усаживаюсь в твою машину, не особо рассчитывая на ответ.       — В Бристоль, — говоришь ты, — пристегнись.       Прежде чем сесть рядом со мной, ты что-то говоришь Броуди. Темное лицо остается все таким же непроницаемым, но как только ты отворачиваешься, он ловит мой взгляд и подмигивает.       Но я не в состоянии ответить ему.       Сейчас я ненавижу всех и каждого.

***

      В машине мы молчим. Я, как и ты, не проронил ни слова. Только зачарованно смотрю на дорогу, лишь иногда поглядывая на тебя.       Ощущение такое, будто я не в реальности вовсе. Все кажется странным, тревожным сном, непонятным и дергающим за нервы. Я даже не до конца понимаю, что ты действительно собираешься открыться мне. Все повторяю себе, что скоро я узнаю правду, но сам себе не верю.       Не можешь ты так просто решиться. Раньше ведь не решался. Почему только сейчас? Или…       Мысль, мелькнувшая в голове, работает как мясорубка, и я уже начинаю рассматривать тебя, полностью сфокусированного на дороге, внимательнее. Напряженное лицо, ясный, даже спокойный взгляд. Ты… ты ведь не придумал историю, которой собираешься успокоить меня?.. Заварил очередную кашу, чтобы мы с наслаждением ей подавились?       До Бристоля мы не доезжаем. За несколько километров от него есть дорога, ведущая к кладбищу. Туда ты и сворачиваешь. Я чувствую как приоткрывается мой рот, когда ты паркуешь машину на стоянке, откуда уже видны кресты и могильные плиты, прикрытые металлическими прутьями забора. Возле входа на кладбище расположился небольшой ларек с букетами и траурными венками.       Ты выходишь из машины, не дожидаясь меня. Уверенным шагом идешь к торговке, покупаешь цветы. Пестрый букет георгинов, обвитых черной лентой с позолотой по краям. Они напоминают мне бумажные цветы, а не настоящие. Затем ты оглядываешься на меня, все еще сидящего в машине, и идешь обратно, чтобы открыть передо мной дверь.       — Зачем? — спрашиваю я. Вместо ответа ты протягиваешь мне руку, на которую я сперва тупо смотрю, а затем отвожу в сторону. На сердце скребут кошки. Что-то подсказывает мне, что мое предчувствие не лжет.       Ты придумал очередную отговорку от меня. Только теперь собираешься давить на жалость. Но вместо вопросов, которые явно останутся без ответа, я выбираюсь из машины и следую за тобой.       Зачем иначе мне видеть надгробный камень соулмейта Джеймса, я не понимаю. Ты сам идешь медленно, словно пересиливаешь себя. Как на войну отправился. А может, так оно и есть, и воевать тебе предстоит со мной.       Если так, то я уже приготовил белый флаг. Будь по-твоему, Морган. Добей меня и проживем жизнь как мы привыкли.       Мы идем достаточно долго. Атмосфера здесь гнетущая, тишина невидимым туманом обвивает покои усопших. Такую тишину я ощущаю, только когда между собой жестами общаются глухонемые. Никаких голосов, только звуки мира вокруг, да и те, кажется, приглушены из уважения.       Все могилы разные. Ухоженные, свежие, старые и заброшенные, на меня смотрят улыбающиеся лица со старых, выгравированных в камне фотографий некогда живых людей, старых и молодых. Несмотря на теплое солнце, под кожей бежит мороз.       Ты останавливаешься.       Я даже не смотрю на белое, ухоженное надгробие, к которому ты заботливо склоняешься, возлагая цветы. Во мне вновь начинает вскипать раздражение. Ты притащил меня на кладбище, чтобы я посмотрел, из-за чьей смерти мы сломали друг другу жизнь. Из-за кого я чуть не убил нас обоих.       Это ты хочешь сделать, да? Свалить все на труп, потому что тогда ответственных не останется. А кто виноват больше, чем соулмейт Джеймса?       Я настолько глубоко погружен в свои мысли, что тебе приходится коснуться моего плеча, из-за чего я дергаюсь, как ошпаренный.       — Колин?.. — ты очень странно на меня смотришь. Болезненно, даже уязвленно. Смотришь так, будто я тебе нож в спину воткнул. В этих глазах я чувствую себя абсолютным предателем.       — Внимательно слушаю, — скрыть раздражение не получается.       Ты глотаешь колкость. Отводишь взгляд, из-за чего я тут же напрягаюсь. Волна стыда вновь захлестывает меня, хочется провалиться сквозь землю. За что я так с тобой? Зачем?       Почему я обесцениваю все, что для тебя важно?       Твою боль, твое Имя. Всю твою жизнь.       — Я дал ему обещание в больнице, — твой голос звучит глухо. — Соулмейту Джеймса. Моему старшему брату.       Все останавливается. Мое сознание, мозг, дыхание, сердце — весь мир замирает, оглушенный твоим голосом.       Больше ты ничего не говоришь. Очень медленно я поднимаю голову на надгробие.       Моррис Харт.       У подножия могильного камня стоит фотография в тяжелой рамке. И оттуда на меня смотрит человек, до безумия похожий на тебя. Но это не ты. Он другой. Он улыбается радостно, у него морщины глубже, лицо более продолговатое. И цвет глаз темно-зеленый. Без ободка.       Моррис. Мо.       Понимание настигает меня слишком быстро. Это абсурд. Боже, что за сценарий ты выдумал? Зачем? Насколько ты сплел чужие судьбы, да завязал их таким тугим узлом, что развязать его без ножа не получилось?..       Я не думал, что может быть больнее. Не знал, что страдания бывают разными, имеют столько мучительно ярких оттенков. Мое сердце безжалостно сводит, руки трясет, и я отчаянно стараюсь убедить себя, что я в сознании. Что все это — не всплеск моего больного воображения.       — Ты мне не сказал, — я перевожу на тебя взгляд, — ты ничего мне не говорил.       — Клянусь, я хотел. Я не знал как, — в твоем вымученном голосе столько сожаления, что меня знобит.       Ты не знал как. Слова эхом отдаются в груди, оседают на плечах неподдельным грузом вины. Ты не знал как. Я выдумал историю вместо тебя, и ты поддерживал ее, вталкивал меня в самообман, каждым делом и словом подтверждая мою правоту. А ты просто не знал, как остановить меня.       Все так бессмысленно, Морган.       Твой брат. Твой друг детства, кем я еще недавно считал Джеймса. Твоя семья. Он… подставил тебя.       — Он не мог так с тобой поступить, — говорю я, а слезы текут по моему лицу, хотя ты ласково стираешь их пальцами. Твой взгляд нежный, болезненный от нахлынувших воспоминаний.       — Он не поступал. Он просил меня присмотреть за ним, а не становиться его…       — Мужем, — заканчиваю я шепотом.       — Он не мой муж, Колин. Он муж моего брата.       Я ошарашенно смотрю на тебя. Чувствую, как брови сводятся к переносице.       — Но комментарии под фотографией…       — Колин, на ней не я. Там мой брат.       — Но вы… ты…       — Не ты один так реагируешь. Ты же видишь наше сходство.       Я ведь даже сперва не узнал тебя. Выходит, я просто убедил себя, что это ты. Я идиот. Я придурок. Все ответы были перед носом, мне достаточно было посмотреть на фотографию внимательнее, а я… я поспешил поверить Джеймсу, вместо того, чтобы поговорить с тобой.       Я предал тебя. Сам испоганил все.       Мне так стыдно. Так стыдно, что я не хочу принимать правду.       — Но люди говорили, что Имена — это принуждение. Я же помню, я точно помню!       — Это друзья Джея. Джей никогда не верил в судьбу, пока не встретил моего брата. С тех пор они всегда находили повод лишний раз подшутить над ним.       С каждой твоей фразой в душе становится все темнее. Я не могу подобрать слов. Не способен мыслить здраво. А ты стоишь передо мной, такой беззащитный и честный, как можно мягче разрезая мое сердце правдой.       — Этой фотографии семь лет, Колин, — ты улыбаешься одними губами. Смиренно. Несчастливо.       Мне кажется, что мы чувствуем себя одинаково. Застыли перед пропастью, в которую придется прыгнуть вместе.       — Моя история не короткая.       — У меня есть время, — говорю одними губами.       Благодаря Треву у меня есть время.

***

      — Я хотел отдать тебе его вчера, — твой голос сиплый, вынужденный, — я бы не смог… рассказать сам.       Ты достаешь пухлый конверт из внутреннего кармана пальто и протягиваешь мне.       Я не сразу принимаю его.       Мы сидим в гостиной снятого тобой номера в отеле. Странно, что все важное, что с нами происходит, случается в машине, в подворотнях, перед домами чужих людей и в оплаченных комнатах. Словно у нас нет своего места. Наши встречи словно разбиты на маленькие детали кубика-рубика.       Мы так долго не могли сложить его правильно, что попросту поломали.       Я все еще не могу прийти в себя от пережитого шока. Я чувствую, что все меняется, и страх охватывает меня с головой, прессует в маленькое бесхребетное существо, крепко зажатое в тисках измененных обстоятельств.       Ты делаешь все, что можешь, чтобы помочь мне привыкнуть к новым условиям. Обращаешься со мной как опытная сиделка, хотя самому больнее, чем мне. Я вижу. Чувствую. Ты даже горячий шоколад нам заказал. Заставил меня отпить пару глотков. Он приторно-сладкий, со вкусом твоей заботы: несуразной и старательной. Сердце щемит от твоих поступков.       — Если ты не готов…— твой взгляд меняется. Становится понимающим и жалостливым. Он действует на меня лучше любых слов. Я выхватываю письмо из твоих пальцев, прижимаю к груди и качаю головой.       Я никогда не рисовал на черновиках. Не растягивал написание картины бесконечными пробами. Не останавливался и не обращал внимания на сомнения и лишние мысли. И с тобой готов снова открыть чистовик.       Я готов услышать тебя.       Я раскрываю пухлый конверт, вытаскиваю исписанные страницы. Все происходит как в замедленной съемке. Я снова как во сне. И при этом мне страшно проснуться. Потому что знаю: в этих страницах — ты. Настоящий.       Прежде чем начать чтение, я смотрю на тебя. Ты нервничаешь так же сильно, как и я, сжимаешь кружку с горячим шоколадом, тяжело дышишь и стараешься не смотреть мне в глаза, словно до сих пор не уверен, правильно ли поступаешь. Мои пальцы дрожат. После того, что я уже узнал, мне самому страшно шагнуть в твою жизнь.       Нет. Мне всегда было страшно.       И все же я опускаю взгляд на страницы. Вглядываюсь в твой аккуратный, деловой почерк, который теперь кажется мне пропитанным волнением и неуверенностью. Некоторые буквы словно выпрыгивают из слов, будто ты писал их с трудом.       Я глубоко вдыхаю и начинаю читать. Слово за словом, предложение за предложением, я впитываю каждую строчку. Воображение само рисует мне каждую деталь истории, и я оказываюсь в твоей жизни.

Я не знал, что начинать письма так сложно. Несколько раз я думал, что это плохая затея, лучше рассказать тебе все самому. Но как только решался, понимал, что не смогу высказать все, глядя тебе в глаза. Знаю, что малодушничаю, но ничего не могу с собой поделать, по-другому у меня не получится. Прости меня, что ты узнаешь об этом вот так.

Нас в семье было четверо. Мой отец, Томас Харт, строгий и деловой человек, который постоянно ругался на нас за любой беспорядок, владел сетью отелей в Англии. Будучи детьми, мы довольно редко проводили с ним время, он был поглощен своей работой. Но я не могу сказать, что он был плохим отцом. Он был справедливым. Хвалил нас, когда мы заслуживали, отчитывал, если проказы выходили из-под контроля. Он редко улыбался. Знаешь, я практически не помню его улыбки. В памяти отпечаталось только строгое лицо. Даже на фотографии он выглядел довольным только один раз: на свадьбе с моей матерью. Но я думаю, ты бы ему понравился. Он увлекался искусством, завороженно смотрел на картины, не жалел денег на их покупку. Вы бы нашли общий язык.

Маму звали Роуз. Роуз Хиггс. Она была полной противоположностью моего отца: всегда в хорошем настроении, словно только что выиграла в лотерею. С ней не заскучаешь: она могла любую проблему превратить в самое смешное воспоминание и из любых трудностей находила самый простой выход. И пусть впоследствии она изменилась, но запомнил я ее именно такой. Не знаю, как так получилось, что они никогда не ругались с отцом. Если с нами он мог обращаться холодно, то с ней разительно менялся. Он был учтив, галантен, по-своему добр, а иногда, за закрытыми дверьми их спальни, я даже слышал его смех, теплый и низкий. Когда такое происходило, я часто проверял свое запястье. Я тоже хотел человека, с которым смогу свободно улыбаться и смеяться.

Я бы хотел показать тебе их фотографии. Все соседи, с которыми общалась мама, говорили, что пусть внешностью мы пошли в отца, но характер нам достался от мамы. Точнее, так говорили о Моррисе. Я и выглядел, и вел себя зачастую как отец, даже глаза у меня были, как у него, в то время как у Морриса они просто зеленые. Я старался равняться на него. Хотел получить благосклонность, в то время как Моррису было плевать, нравится он отцу или нет. Иногда я завидовал его непосредственности. Мне тоже хотелось прогуливать занятия, веселиться с друзьями, сбегать по ночам из дома вместе с ним, а не прикрывать его, подсовывая под одеяло подушки, чтобы казалось, что он спит. Тогда я все чаще думал о том, как было бы здорово, будь у меня друг и соратник, любимый человек, с которым я смог бы сбежать из дома. Это эгоистичные мысли, если подумать, но тогда я просто не хотел оставаться лишним. Моррис был любимчиком мамы, у папы любимчиков не было, а Моррис был занят своей жизнью. Сейчас я думаю, что расти послушным ребенком — не самый лучший выбор.

Моррис был старше меня на шесть лет. Нам практически не о чем было разговаривать, хотя иногда по просьбе мамы он приглядывал за мной, когда они с отцом уходили в театр или на выставку. Конечно, сидеть со мной ему было в тягость. Однажды он запер меня в ванной, а сам ушел в кино с ребятами, за что потом сильно получил от отца. Но все же ему было чем заняться со мной: он любил разыгрывать и пугать меня. Можно сказать, я ощутил на себе все прелести жизни младшего брата. Но несмотря на наши с ним не самые близкие отношения, несмотря на мое упрямство и его вредность, с ним я почти не чувствовал себя в одиночестве…

      Я прерываюсь во чтении, чтобы посмотреть на тебя, и все во мне сжимается, когда я встречаюсь с твоим взглядом. Ты наблюдаешь за мной внимательно, с настолько непонятным выражением лица, от которого мне хочется то ли броситься к тебе на шею, то ли расплакаться.       Мое сердцебиение ускорилось, когда я начал читать. Ты впервые делился со мной своим детством, которое я так невыразительно представлял в своем воображении. Я видел твоего отца, которого ни разу за письмо ты не назвал папой, списывая его внешность с твоего лица, чувствовал теплоту твоей мамы.       Мне становится неудобно под твоим взглядом. В письме вперемешку шли воспоминания, хорошие и плохие. Ты старался придерживаться истории, но я чувствовал, как сильно ты хотел поделиться со мной той теплой и важной частью своей жизни, когда еще все было хорошо. Как хотел, чтобы я стал их частью.       Чтобы этот кошмар никогда не происходил. Ностальгия в твоем почерке переплывает в мое сознание, и единственный вопрос, который крутится в моей голове: как твоя мама позволила произойти такому?..       Я снова возвращаюсь в текст, зная, что найду там все ответы, хотя именно они и пугали меня больше всего. И мое предчувствие не подвело.

…хотя оно ударило по всем нам, когда отец погиб в автокатастрофе.

      Я перечитываю конец предложения несколько раз, прежде чем читать дальше. Сжимаю листы, которые и так выглядят не лучшим образом, переживая утрату вместе с тобой. Наполняя твой почерк собственными эмоциями. В голову приходят воспоминания, как ты вел себя в нашем доме. Осторожно, неуверенно, будто возвращался в давно забытый мир.

Когда отца не стало, я был твоего возраста. Моррису только исполнилось двадцать два. Отец ехал на деловую встречу, опаздывал. Авария произошла по его вине. Именно тогда я понял, насколько семья зависела от него, потому что, лишившись главной опоры, она начала разваливаться.

Особенно это сказалось на маме. С того момента, когда она прощалась с ним на похоронах, ее будто подменили. Она стала рассеянной, потерянной, ее улыбки, которые она бросала в никуда, скорее напоминали дань старым привычкам. Моррис все старался достучаться до нее. Он носился с ней, как одержимый, постоянно твердил, что мы справимся, потому что вместе. Что у нее есть мы.

Он буквально умолял ее вернуться к нам. Но ни просьбы, ни мольбы на нее не действовали. С каждым днем она становилась словно старее, медленнее. Она по-прежнему готовила и приглядывала за домом, но делала это скорее автоматически, даже не понимая, что происходит.

Но Моррис все равно не сдавался. Неожиданно он занял место отца, начал учиться с отличием, назначал меня ответственным по дому, когда ему нужно было идти на занятия. Так шли неделя за неделей. Я ходил в школу, возвращался домой, чтобы увидеть, как мама медленно подметала полы, но не чтобы убрать грязь, она даже совок не брала. Просто вела метлой из стороны в сторону, смотря в одну точку, будто подсознание само занимало ее руки. И она молчала. Практически не разговаривала с нами, едва ела, забывала о естественных вещах. И все чаще я видел ее, одиноко сидящую на стуле, смотрящую в окно. Она могла сидеть так часами, ее губы пересыхали от жажды, но она все равно не пила.

Как если бы встать и налить воды было непосильной задачей.

Зато Моррис менялся. Становился старше, ответственнее. Я не знаю, откуда он находил силы, потому что у меня самого их не было. Я часто запирался в комнате, только бы не слышать безвольного шарканья и гробовой тишины, что воцарялись дома каждый раз, не будь там Морриса. Тогда я все чаще возвращался к мыслям об Имени. Становился старше, понимал больше и хотел его гораздо сильнее. Человека, кто сможет понять меня. С кем можно разделить свою историю, чувства и переживания, которые тогда я держал исключительно в себе. Ты словно стал моим воображаемым другом. Я отвлекал себя мыслями о том, как ты живешь, какие у тебя родители, думал, через какие трудности ты проходишь. Мне хотелось разделить их с тобой.

Наверное, это все выглядит как жалобная история. Но я не хочу разжалобить тебя. Я просто хочу, чтобы ты знал. Давно хочу.

      Я снова отрываюсь от письма, потому что слезы жгут глаза. Стараясь не встречаться с тобой взглядом, я поднимаю лицо кверху, в надежде сдержать слезы, но они все равно скатываются с уголков моих глаз. Теперь, зная, что Моррис мертв, я не могу перестать думать о том, что ты остался один. И некому было тебя поддержать. Некому защитить.       И ты так ждал меня. Уже тогда, ты так надеялся, что мы будем вместе. Прямо как я. Только вот, в отличие от тебя, я не проходил ни через какие трудности.       — Колин, ты не должен… — говоришь ты осторожно, но я только качаю головой, прерывая тебя. Я не могу слышать твой голос.       Я должен, Морган. Я должен знать. Но мне так больно за тебя.

Так прошло полтора года. Моррис нанял маме сиделку, она приходила, когда я был в школе, а уходила только тогда, когда Моррис возвращался с работы. Уже тогда он вошел в наследство, на его плечах лежало то, что осталось от отцовского бизнеса.

Я не знаю, как это произошло. Не знаю, как так получилось, что мама осталась без присмотра. Но двадцать второго февраля, когда я пришел домой, там не было никого.

Моррис сказал мне, что она выпала из окна. Мыла его, поскользнулась и слетела вниз. Думал, что я поверю. Но я знал, что она спрыгнула сама. Думаю, это была первая осознанная вещь, которую она сделала за последний год.

Моррис не плакал. Наоборот, он словно избавился от груза, и, признать, отчасти я чувствовал то же самое. Она не хотела жить без отца, не могла. И ни он, ни я не могли ее в этом винить. Мы стали сиротами еще в день автокатастрофы.

С того самого дня он не оставлял меня одного. Его отношение изменилось, он стал шумным, живым. И хотя мы никогда не говорили о прошлом, предпочитая оставить чувства при себе, думаю, именно тогда мы стали настоящей семьей. Начали жить с нового листа, узнали друг друга получше, стали настоящими братьями. Он был мотором, солнцем, ярким и громким, благодаря ему устраивались все праздники, это он не боялся проблем, разрешал одну за другой, как если бы у него была волшебная палочка. Он никогда не унывал. Не расстраивался. Для него жизнь была игрой, он ничего не боялся, словно у него было автосохранение. Колин, ты бы полюбил его. Его все любили. У него был талант к разговорам, он мог расположить к себе за секунды. Он… Если в него бросить камень, он бы поймал его и со счастливой улыбкой сказал, как давно такой искал. Единственный раз, когда наши мнения разошлись — когда я увлекся автоспортом. Не знаю, отчего меня так тянуло за руль, но стоило мне получить права, как я начал испытывать машины на прочность. Прибыль с бизнеса позволила мне заниматься автогонками, участвовать в небольших соревнованиях. За рулем я успокаивался. Скорость позволяла мне жить только в одном моменте, я гнал и маневрировал, чтобы остудить голову. Моррису это не нравилось, но остановить меня он не мог. Он не приходил на соревнования, говорил, что смотреть на это не сможет. Но я и не просил. Я больше представлял, как однажды в толпе зрителей будет стоять особенный человек, чье имя я надеялся увидеть на своем запястье.

Вскоре все снова изменилось. Когда на его руке проступило имя, он был так счастлив. Невзирая на то, что оно мужское, а он всегда хотел детей. Он смеялся и говорил, что у него уже есть один ребенок. Даже когда Джей оказался одним из тех, кто не верит в соулмейтов, Моррис не отчаялся, все равно добился его. У него ушел год. Год, когда ты смог сломать мою оборону за несколько дней. Слышал бы это Моррис, он бы аплодировал тебе стоя.

Я завидовал ему тогда. Откровенно говорил, что это несправедливо, что он получил Имя первым просто потому, что старше. Он всегда смеялся и дразнил меня, напоминая, что утер всем нос, потому что даже у родителей оно проявилось позже. Это старая семейная традиция: чтить и ждать свою вторую половинку. Хотя иногда мне становилось страшно получить Имя, я ужасно боялся, сколько всего обо мне Моррис мог тебе рассказать. А учитывая, что он старше меня, компромата у него было слишком много.

      Я улыбался сквозь слезы, даже несмотря на то, что в историю вошел Джеймс. Я улыбался твоим попыткам разрядить обстановку, тому, как ты сопоставляешь меня со своей семьей, как представляешь реакцию близких на меня, словно стараясь смягчить для меня собственные страдания. Но я все равно чувствовал себя так… будто я часть твоих воспоминаний. Словно ты сам вплел меня туда, еще с детства мечтая о моем присутствии.       Я столько узнал о тебе. За несколько исписанных страниц ты открылся мне с совершенно другой стороны. С той, которую я так долго ждал. Теперь я знаю, почему ты водишь спортивную машину, как так быстро мог сократить расстояние от Бристоля до Лондона.       Я перехожу к следующему листу, положив предыдущий за остальными. Я не откладываю их в сторону, продолжаю сжимать в руках, потому что для меня они гораздо больше, чем просто письмо с историей. Здесь ты. Твои сердце, чувства, вся твоя жизнь.       Следующий лист более мятый, чем предыдущие. Здесь даже есть зачеркивания, словно ты тщательнее искал нужные слова. Решался, рассказать или нет. Или находил более мягкую форму подачи. Морган… самому больно, а все равно заботишься обо мне.       Я знаю, что самая трудная часть начинается здесь. И хотя я читаю с трудом, переизбыток эмоций бросает то в жар, то в холод, я не могу остановиться. Я чувствую себя так только полчаса, а ты — всю жизнь.       Не мешкая, я решительно впиваюсь глазами в твой почерк.

Хотя он тоже сирота, я привыкал к Джеймсу долго, как и он ко мне. Он был своенравным, эгоцентричным, даже капризным. В принципе, так ведет себя большинство людей, занимающихся искусством. Правда, ты исключение.

Он занимался дизайном интерьера. Я помню момент, когда он впервые пришел в гости на ужин, чтобы официально познакомиться со мной, и первым делом оценивающе оглядел квартиру. Он тут же начал выявлять недостатки, говорить, что мебель старая и ее давно уже стоило заменить на что-то более яркое и современное. Сперва я промолчал. Но стоило ему высмеять одну из любимых отцовских картин, не сдержался. Я сказал, что на работу его сюда не приглашали и в сомнительных талантах мы не нуждаемся.

Моррис был ошеломлен моим поведением. В конце концов, мне было двадцать лет, достаточно взрослый, чтобы держать себя в руках. Но тогда мной двигал страх: мне казалось, что Моррис отказывается от меня. Вышвыривает за борт, собираясь построить свои отношения, изменить все, что, как мне казалось, нам обоим было дорого. Мы никогда не прикасались к вещам родителей. Это казалось естественным — жить так, словно трагедии никогда не происходило. И что задело меня больше всего — Моррис не спорил с ним. Он тоже хотел начать новую жизнь, в чем потом мне признался. И сказал, что хочет, чтобы я оставался частью его жизни, потому что я — его семья. И оставлять меня одного он не собирался.

Джеймс тогда ужасно оскорбился. Сказал, что, как и предполагал, от соулмейтов одни неприятности, и он не собирается общаться с грубым чурбаном, плевать он хотел, брат я его любовника или нет. Наши отношения начались не с самой лучшей ноты.

И все же Моррис любил его. Он делал все, чтобы улучшить отношения между нами, старался угодить нам обоим, хоть и предпочитал мне Джеймса. Но это было неизбежно: все же Джеймс его соулмейт. Я понимал это, и чем чаще видел их вдвоем, тем больше хотел найти свою родную душу. Они казались такими близкими, им даже слова не были нужны: они понимали друг друга с полувзгляда, хотя находили ценными совершенно противоположные друг другу вещи. Удивительно, как уникально сочетались их характеры: они дополняли друг друга от начала и до конца, будучи абсолютно разными.

Мне казалось, что раньше, когда мы жили вместе, Моррис просто притворялся счастливым. Даже его улыбка изменилась, осталась такой же широкой, но выглядела настоящей. Я понял это, только когда увидел разницу. Его глаза горели, он стал игривым и словно… свободным. Тогда я не знал, как это описать, но сейчас понимаю, что свобода — самое подходящее слово.

Чем чаще мы ссорились с соулмейтом Морриса, тем чаще я садился за руль. И хотя Моррис, пусть через силу, но старался поддерживать меня, перспектива потерять меня из-за того, что я поддамся злости и совершу ошибку, пугала его. Так мы с Джеймсом заключили перемирие. Он стал первым, кто предложил сложить оружие. Сказал, что Моррис заслуживает спокойствия. Он заслуживает семью, о которой всегда мечтал. Джей еще добавил, что устал видеть, как Моррис дергается от каждого звонка и постоянно смотрит на часы в ожидании моего возвращения. Тогда Джеймс смотрел на меня так, что я осознал: он гораздо больше понимает Морриса, чем я, несмотря на наши кровные узы.

Тогда я понял, насколько он ценит его. И это смягчило мое отношение. Пусть мы с ним частенько обменивались колкостями, но в присутствии Морриса вели себя дружелюбно настолько, что иногда сами забывали, что на самом деле мы друг другу не нравимся.

Так сколачивалась наша непростая семья. Мы переехали на новую квартиру, и хотя я не особо горел желанием жить с ними, Моррис настоял. Он хотел еще немного побыть вместе, по крайней мере, до того момента, пока я не найду своего соулмейта. Наверное, он очень хорошо меня понимал. В конце концов, мы братья. Не позволяли никому увидеть наши переживания, даже друг другу. А Джеймс стал для него именно той отдушиной, человеком, который понимает тебя полностью. Прямо как наш отец, который доверял исключительно маме.

Совместные праздники, путешествия, прогулки и вечерние семейные посиделки стали привычными. Ссорились мы с Джеймсом, только когда играли в монополию. Моррис воплощал все то, чего ему так не хватало в нашей собственной семье — целостность. И хотя я тоже чувствовал тепло, но глядя на них, не мог перестать казаться себе лишним. Пусть они делали все, чтобы я чувствовал себя частью семьи. Мне не хватало тебя. Я хотел встретиться с тобой. Узнать твое имя, чтобы сидеть рядом с ними и радоваться по-настоящему.

Моррис сделал ему предложение в двадцать семь лет. А через полгода у него диагностировали рак.

      Я смотрю на тебя. Ты сидишь напротив, голова чуть опущена, пальцами придерживаешь лоб. Твои волосы растрепаны, взгляд тусклый, непроницаемый. Ты знаешь, на каком я моменте. По глазам видишь.       Твой почерк изменился. Слова стали неаккуратными, приплюснутыми, словно ты едва выжимал их из себя.

Он не показывал, как ему тяжело, даже когда мы узнали о диагнозе. Не жаловался на ухудшающее зрение и головные боли. Моррис все говорил, что с кем не бывает, кто он, чтобы жаловаться. Говорил, что справится. Что когда-нибудь мы будем вспоминать эти страшные дни и улыбаться, что все закончилось.

Он говорил, что не оставит нас.

Не важно, какое лечение мы пробовали, сколько денег отдавали — лучше ему не становилось. Он перестал есть, стал слабым и уставшим. Когда ему стало совсем плохо, его положили в больницу. Я приходил каждый день, а вот Джей был с ним все время. Он не отходил от его постели и выглядел куда хуже, чем сам Моррис. Джеймс никого не терпел, устраивал врачам и медсестрам концерты, стоило им хоть немного обделить Морриса вниманием. Тогда мы стали настоящей командой. По-настоящему сблизились, ведь нас объединяло одно горе.

Для меня все отодвинулось на второй план. Моя жизнь. Мое Имя. Мечты. Они перестали существовать в стерильных стенах больницы, они были не нужны тогда. Все, чего мне хотелось — чтобы Моррису стало лучше. Я ждал чуда.

Чуда, которое не позволит моей жизни развалиться на части.

Он умирал год. Но его смерть все равно оказалась неожиданной. Знаешь… пока он болел, пока держался, нам с Джеймсом всегда было, чем заняться. Мы носились с Моррисом как сумасшедшие, сменяли друг друга в больнице, заботились о нем, делали все, чтобы он жил с комфортом. Но когда он умер… он забрал с собой все, Колин.

Он чувствовал, что умирает. За день до своей смерти, я увидел, как он плачет. Ночью двадцать третьего декабря, когда ему стало немного лучше и они с Джеем провели вместе хороший день, как в старые добрые времена. Он заснул на его кровати, я — на диване. Я помню, что в ту ночь мы не выключали небольшую елку, которую я приволок и украсил к празднику, оставив под ней аккуратно запакованные свертки и коробки. Джей написал мне целый список подарков для Морриса, думал как сильно они его обрадуют. Елка светилась разноцветными огнями, скупо освещая палату и придавая ей вид небольшой комнаты. Не знаю, что заставило меня проснуться, но когда я раскрыл глаза, то увидел, что Моррис не спал.

Он полусидел на своей постели и смотрел на спящего Джея. Тот спал крепко, видимо, сказалось то, что Моррис чувствовал себя лучше, хотя обычно он просыпался от каждого шороха. Я не сразу заметил, что по осунувшемуся лицу Морриса струились слезы. Он никогда не плакал. Даже Джеймс однажды признался, что ни разу не видел его слез. Тогда я впервые понял, насколько ему больно. Насколько он хотел жить, насколько не был готов умирать.

Сперва он не заметил, что я проснулся. А я лежал, не двигаясь, потому что увидел то, чего не должен был.

Костлявыми пальцами он скользил по лицу Джея, нежно и мягко играл с его волосами, а лицо его исказилось от беззвучного плача. Оно до сих пор стоит у меня перед глазами, так не похожее на моего брата. Я помню ту ночь настолько ясно, будто все случилось вчера. И то, как мерно гудели приборы, как падала тень от стрелки часов на стене. Все казалось дурным сном, но все же было явью. Все детали, вся тяжесть давили на меня, сдавливали горло. Я словно осознал, как на самом деле все плохо. И не выдержал, когда услышал его хриплый шепот. Он спросил: «Господи, за что?»

Когда я подал признаки жизни, не сдержав всхлип, он тут же спрятал лицо руками. Опустил голову, словно устыдился своей слабости. Он не хотел, чтобы я увидел его таким. Он никогда не хотел казаться слабым. Но, тем не менее, он попросил меня. Таким же хриплым шепотом он попросил меня не бросать Джея.

Я не мог не пообещать ему. Не мог не дать слова, когда ясно видел, что мучило его больше всего. Не болезнь. Не смерть. А оставлять самое ценное здесь, без него.

Двадцать четвертого декабря он не проснулся.

      Я не понимаю, как ты пережил ту ночь. Я представить не могу, через что ты прошел. Все, что я ощущаю — безмерную, невыносимую тяжесть. Меня бы она раздавила, Морган. Я бы не справился.       Но ты сидишь передо мной. Смотришь на меня отчаянно, поджимаешь губы, а страницы в моих руках еще не кончились. А я не могу читать. Не могу.       — Морган, — ты не реагируешь. Застыл, замер как статуя, бледный и уязвимый, словно через меня тебе пришлось пережить все это снова. У меня ощущение, что кто-то ковыряет вилкой в моем сердце, пытаясь намотать его на зубья.       Мне хочется прикоснуться к тебе. Обнять, прижать к себе, забрать всю твою боль, впитать ее в себя через кожу. Но я не знаю как. И не понимаю, зачем нужны соулмейты, если у них нет такой функции. Если мы не можем облегчить страдания, переносимые любимыми.

Я стоял возле кровати, когда Джей старался разбудить его. Он рыдал, тряс безвольное тело Морриса, кричал на него, приказывал проснуться. Он отбивался от врачей, все звал меня на помощь, орал, что все это ошибка, просил врачей спасти его.

Ему вкололи успокоительное. А я стоял рядом и ничего не мог сделать. Колин, я ничего не сделал. Потому что ничего, совсем ничего не чувствовал.

Я занимался организацией похорон. Документами. Выбирал могильную плиту, фотографию и костюм, в котором будет похоронен Моррис. И никогда не оставлял Джея без присмотра.

Во время похорон я держал его за руку. Мы вместе прощались с Моррисом, только я, в отличие от Джея, не плакал, хотя мне тоже было больно. Но эта боль казалась искусственной.

Без Морриса семья перестала существовать. Никто не был счастлив. Дом казался потухшим, пустым, неправильным, если можно так выразиться.

Тьма и мертвая тишина, стоило нам вернуться домой после похорон, ударила по обоим. Тогда у Джеймса случился нервный срыв. Он кричал, он крушил все вокруг, все фотографии на стенах, где они с Моррисом улыбались своей жизни, слетали на пол и разбивались вдребезги. Он переворачивал мебель, неистово кричал, посуда и книги летели в стены — все, что некогда было частью их с Моррисом быта, превращалось в груду мусора. Я старался остановить его, в итоге мне пришлось применить силу, я сжал его в объятиях и повалил на диван. Он вырывался так отчаянно, плакал так горько… а я продолжал сдерживать его ярость, пока он окончательно не затих в моих руках.

Следующие три недели Джеймс ни на что не реагировал. Он сидел и часами смотрел в одну точку, и ни одна эмоция не отражалась на его лице. Как пустая оболочка. Его жизнь словно вытекла со слезами на похоронах.

Он выглядел совсем как мама, Колин. Выглядел так, словно умер вместе с Моррисом. Словно я потерял их обоих.

Я заботился о нем как мог. Я обращался к специалистам, к продвинутым психотерапевтам и психологам, обратился в клинику, где специализировались на соулмейтах, потерявших свою вторую половинку. Они слушали, что я говорил, но я тут же отказался от первого совета: оставить Джеймса на их попечение. Передавать его в руки профессионалов казалось мне кощунственным, я не мог поступить так с соулмейтом Морриса, который также и моя семья. Оставить его в неизвестном месте, где он никого не знает, потерянного и сломленного… это сродни отказа от него. Я кормил его, переодевал, водил в туалет, укладывал — вся забота о нем лежала на моих плечах. Сперва я делал все молча. Не мог заставить себя говорить. Пока не поймал себя на том, что начинаю кидать фразы в никуда, будто общаюсь сам с собой. Как с годовалым ребенком, слишком послушным и молчаливым, я описывал, что делаю. «Сейчас мы с тобой примем ванну, смоем с тела всю грязь. Подними руки, нужно снять кофту»… и он беспрекословно подчинялся мне, как робот, которому задали команду для исполнения.

Он пугал меня, Колин. Его состояние, которое я помнил так хорошо, висело надо мной как дамоклов меч. Мне казалось, что момент, когда он решится свести счеты с жизнью, вот-вот настанет, а я не успею углядеть, ничего не смогу сделать.

А каждую ночь мне снился плачущий Моррис. Он смотрел на меня в той полутьме палаты, его лицо разноцветное от огоньков на елке, и он все просит меня не оставлять его соулмейта. Я всегда просыпался. Шел в комнату Джеймса, чтобы проверить, дышит ли он, и в итоге оставался там до утра, все думая, как мне вернуть его к жизни.

И в то же время я думал, а надо ли? Кто я, чтобы заставлять его жить? Имею ли я право держать его, если он желает умереть? Обещание, данное Моррису, поймало меня в капкан. Но даже без него… смог бы я просто смотреть на то, как Джеймс умирает?..

Что бы ты сделал, Колин? Как бы ты поступил?

Я заново прокручивал в голове все моменты нашей совместной жизни. Как мы проводили время вместе, все втроем. Тогда мне казалось, что это будет длиться вечно: и задушевные разговоры за чашкой чая поздней ночью, и настольные игры, которые так любил Моррис, и споры из-за мелочей, разбавляющие их идиллию. И то, как они втягивали меня в свою маленькую семью, делая все, чтобы я не чувствовал себя лишним. Они не жалели на меня времени, никогда не показывали, что мое присутствие им в тягость.

Я скучал по ним. Скучал по прежней жизни, по ощущению полноценности, что она приносила. Я больше не мог терять. Я не хотел оставаться один. И не знал, как вытащить его. Не знал, там ли еще прежний Джеймс или его уже давно не осталось.

Отчаяние заглатывало меня. С каждым днем я все больше боялся, все меньше уверенности чувствовал. Но я продолжал заботиться о нем, каждый день, каждый час. Мне давали советы, подсказывали, что я должен говорить с ним, общаться, заставить его почувствовать себя нужным. Я читал статьи и научные рефераты, пока он спал, все больше узнавая о том, какие необратимые последствия следуют за разорванной связью. И то, что я узнавал, вгоняло меня в уныние все больше.

Мама прожила с отцом двадцать шесть лет. Это слишком большой срок для человека, чтобы иметь возможность выбраться из состояния потери и апатии. Любовь Джеймса и Морриса жила три года, но я видел, какими были их отношения. Насколько счастливы они были вместе. Я все старался поставить себя на их место, но не мог. Тогда я думал о тебе. О том, что у меня тоже, возможно, рано или поздно появится связь.

И я не хотел ее.

А дни продолжали сменять друг друга, один за другим. Они превратились в бесконечную череду рутины, где ничего не меняется и вряд ли когда-нибудь изменится. Тогда я говорил бесконечно: что буду готовить на завтрак, куда мы отправимся с ним на прогулку. Каждый вечер я читал ему книги или журналы по дизайну интерьера, не забывал показывать картинки. Когда ему не спалось, мы вместе смотрели фильмы: я усаживал его на диван, прикрывал пледом и сидел с ним в обнимку, глядя на экран с таким же неинтересом, как и он.

Первый прорыв произошел, когда после утренних процедур он сидел на стуле перед зеркалом в ванной. Сперва я высушил ему волосы, затем начал их расчесывать, говоря, как сильно они отросли и что вскоре придется идти в парикмахерскую. Тогда он впервые заговорил. Едва слышно, я скорее увидел, как его губы двигаются в отражении, чем услышал. Он спросил меня хриплым шепотом: «Зачем?»

Я растерялся. Все смотрел на него и ни слова не мог вымолвить. Столько эмоций разом всполошилось во мне, хотя они никак не отражались на лице. А Джеймс ждал ответа. Смотря в зеркало на свое бледное, осунувшееся лицо, он слышал меня.

Я ощутил давление, которого никогда раньше не испытывал. Ни в какой ситуации. Даже с тобой. Я знал, что то, что я отвечу, может подарить ему надежду так же, как и погаснуть вовсе.

«Потому что ты нужен мне».

Больше он ничего не сказал. Мне казалось, что что-то проскользнуло в его глазах, что-то сродни желанию вернуться, искры жизни. Но она исчезла так быстро…

Я продолжил расчесывать его светлые волосы, а пальцы словно онемели. Я даже не чувствовал расческу в своих руках. Все в груди дрожало, меня словно бил мелкий озноб. Мне казалось, что я все испортил. Что ответил не так, как нужно. Что я собственноручно уничтожил его.

Но мои страхи не оправдались. Джеймс становился осознаннее, сперва едва заметно, никто, кроме меня, не увидел бы разницы. Он делал то, что я хотел, еще до того, как услышит окончание фразы, а его глаза… они не выглядели стеклянными. Я видел по ним, что он не просто слышал, а слушал меня. Будто он действительно старался выкарабкаться из своего состояния. Ради меня. Потому что он нужен здесь. Потому что я ждал его.

С того момента я почувствовал ответственность. Я воодушевился, хотя вел себя как обычно, в страхе спугнуть удачу. Я продолжал жить за нас обоих, ни на секунду не позволяя Джеймсу остаться одному. Еще я начал задавать вопросы, пусть он сперва и не отвечал на них. Спрашивал, что он хочет на ужин? Какую книгу прочесть ему следующей? Какую рубашку ему лучше надеть с белыми джинсами? Я сам отвечал на них. Продолжал выбирать вместо него, пока он не найдет в себе силы. И постепенно он их находил.

Он начал задерживать взгляд на картинках, которые я ему показывал. Следил за тем, что происходит на экране телевизора, когда я включал передачи. Даже его дыхание изменилось: он стал дышать не мерно и спокойно, а глубже, естественнее. Я не представлял, каких сил ему стоило это возвращение. Но благодарил бога за то, что он не сдается.

Что он пытается вернуться к жизни.

Прошло еще несколько недель, прежде чем на его лице начали отражаться маленькие эмоции. Месяц, прежде чем он сам выбрал, что ему надеть. Полгода, прежде чем начал совсем чуть-чуть участвовать в повседневности, беспрекословно выполняя маленькие поручения, что я вверял ему. Я просил помыть фрукты, и он их мыл. Просил почистить зубы перед сном, и он чистил. Заправить постель, и он заправлял. Я радовался ему, как ребенку, который делает первые шаги. Неуверенно и неумело, будто привыкая к новому навыку, но он шел, и я всегда готов был поймать его при падении.

Спустя год он уже несмело поддерживал со мной диалог. Мы говорили на отвлеченные темы, он больше не спрашивал меня, зачем и что я делаю: просто общался, при этом постоянно прислушиваясь к себе, будто оценивая свои слова. И с каждым разом, не встречая моего сопротивления, он становился смелее. Говорил мне, как лучше задрапировать шторы, какой цвет будет подходить моему тону кожи и что мне не идет запах сигаретного дыма. Счастье — слишком слабое слово, чтобы описать то, что я чувствовал с каждым его новым шагом навстречу. Тогда я все еще прятал от него ножи, внимательно следил за всеми острыми предметами, убирая их туда, где он не сможет их достать. Я сам оживал вместе с ним, то, что раньше было страшной реальностью, превращалось в невыносимо долгий, страшный сон. Я словно проснулся.

Со временем к нему начал возвращаться характер. Он мог спокойно отказывать мне, когда ему что-то не нравилось. Мог поспорить со мной и уговорить выйти на вечернюю прогулку. Он снова заинтересовался своим любимым делом, уже сам подходил ко мне с журналом, на который я подписался, чтобы обсудить со мной последние тренды в дизайне и стиле. Мы начали менять квартиру, устроили ремонт, перекрасили все стены, переклеили обои, убрали старые вещи, а вместе с ними все, что напоминало о Моррисе.

Мы не говорили о нем совсем. Не ходили на кладбище. Пропустили его годовщину. Но он жил в наших сердцах. Так мы строили свой собственный мир, маленький, странный, где были только я и Джеймс. Колин, я даже не думал о тебе тогда. Ты казался чем-то далеким и ненастоящим, несуществующим. Ты не был нужен мне в новой реальности. Тебе не было в ней места.

      Мне не было в ней места. Последние слова бьют сильнее, чем я ожидаю. Сильнее, чем нерушимая связь, что вы создали. Я понятия не имел, что все так. Даже не представлял, насколько все сложно.       Я чувствую легкое головокружение, сердце заледенело в груди и теперь висело тяжелым камнем. Кажется, что воздуха не хватает, но тем не менее перехожу к следующей странице.       Когда ты дергаешься, я понимаю, что ты стыдишься этой части письма. Потрепанных, скомканных страниц, где ручка так вжималась в бумагу, что я четко ощущаю ее рельеф.       — Может, не сразу?.. — твое мягкое сопротивление так пропитано надеждой и осторожностью, что я готов сделать все, что угодно, только бы не слышать больше такого голоса. Ты расскажешь мне, если я заставлю. Теперь расскажешь. Потому что боишься потерять меня.       Мое сердце сейчас не выдержит. Это именно то, о чем неустанно говорит мне Броуди: я не заботился о твоих чувствах. Как и ты о моих. И вот, куда мы пришли. Вина передо мной заставляет тебя становиться на колени.       Я не знал. Я понятия не имел, что за твоими плечами настоящий ад. Как мучительно рыться в болезненных воспоминаниях, а тем более рассказывать все самое постыдное своему соулмейту?       Мое сердце щемит от грусти и нежности. Я хочу обнять тебя. Хочу обвить руками и вытащить из болота, в котором ты увяз.       Поэтому я качаю головой. Прости, Морган. Уже поздно откладывать.

Джеймс так и не стал прежним. Он изменился, вроде незаметно, но настолько сильно. Я не знаю, как описать это словами, но он буквально создал себя заново, с прежними чертами, теперь открывающимися в новом ключе. Я стал больше доверять ему. Он уже сам ходил в магазин, медленно возвращался к работе, встречался с друзьями, правда, я всегда оставался с ним на связи. Он начал улыбаться, пусть и делал это крайне редко. Но мне казалось, что у нас получилось. Что мы можем идти дальше.

Я считал его своей семьей, Колин. А потом совершил ошибку.

Это был вечер перед рождеством. Мы второй год не праздновали этот праздник, слишком много плохих воспоминаний с ним связано. Мы просто закрывались дома и притворялись, что это совершенно обычный день, заваривали чай и смотрели какой-нибудь новый фильм. Тогда это и произошло. В полутьме комнаты, освещаемой только экраном телевизора, Джеймс взял меня за руку. Я повернулся к нему, чтобы встретиться с его глазами. Он всматривался в мое лицо, словно видел в нем что-то совершенно новое.

«Ты так похож на него…»

Я застыл, понятия не имея, как реагировать. Его прикосновение было таким теплым и в то же время неприятным. Я чувствовал, что он переступает черту. Знал, куда все ведет. Но не мог позволить себе оттолкнуть его.

«Закрой глаза, Морган. На секунду… закрой».

Что-то было в его голосе, чего я не слышал прежде. Болезненная ностальгия, непережитое прошлое, что терзало его сердце до сих пор. Он так просил. Так хотел. И я подчинился ему.

Он поцеловал меня. Вжался губами в мои, запустил пальцы мне в волосы. Я чувствовал, как дрожат его руки, ощущал биение сердца. Я не ответил ему, Колин. И он отстранился. Попросил прощения. Порывался уйти, в глазах стояли слезы.

И я не пустил его. Мне казалось, что если он уйдет, то может произойти что-то непоправимое. Казалось, что я снова потеряю его. Я обнял его, прижал к себе, невзирая на сопротивление, пока он полностью не расслабился. Я помню его тихие всхлипы, помню, как он порывисто обнял меня в ответ, как зашептал мне на ухо: «Только один раз. Клянусь, только один раз…»

И я позволил ему. Позволил опрокинуть меня на диван, позволил осыпать поцелуями свое лицо. Все казалось таким странным, непонятным, словно мое тело мне не принадлежит. А когда он назвал меня «Мо», как называл только Морриса… я и вовсе почувствовал себя безликим. В ту ночь, и во все последующие, я стал заменой своего брата.

С тех пор он все больше просил моей ласки. Все чаще просил не бросать его. Он открыл мне свое сердце, точнее то, что от него осталось. Но я понимал, что не любил его на самом деле. Я не мог увидеть в нем то, что он упорно видел во мне. Мало того, что я предал одного брата… в итоге я переспал с другим.

Он говорил, что мы с ним одни в этом мире. Что можем положиться только друг на друга. И я вторил ему. Мы словно поменялись местами: я стал безвольной куклой, а он склеивал из меня то, что ему нужно. И я не сопротивлялся.

Мне казалось, что я смогу смириться. Что со временем станет легче.

Колин, я никогда так не ошибался. Никогда не чувствовал себя таким виноватым. Я думал, что контролирую ситуацию. Но в итоге оказался в положении, где отказ от новой близости означал истерику. Бесконтрольный плач с самобичеванием и бесконечными извинениями. Джей не мог без меня. Я был его успокоительным, отдушиной, его спасением.

Когда я осознал, насколько глупо поступал, было уже поздно. Я становился Моррисом, потому что именно его хотел видеть Джей. Не Моргана. Иногда мне казалось, что я бессовестно занял место, которое по праву принадлежит Моррису. Я часто извинялся перед ним, стоя перед его могилой, просил прощения за то, что проживаю его жизнь. За то, что узнаю Джея с той стороны, которая принадлежала ему одному.

Я не хотел Джея. Но уже не мог оттолкнуть. Я не могу сделать ему больно: ни тогда, ни сейчас. Я жил ради него. Весь мой мир сошелся на нем, его — на мне. Он стал зависим от меня, упорно видел только то, что хотел, чтобы сохранить сознание благодаря иллюзорному счастью. Я стал его «Мо». И я должен был соответствовать своему новому имени.

А потом появился ты.

Спустя годы, когда я уже перестал ждать, когда заставлял себя не думать, что где-то есть человек, которому, возможно, нужен просто Морган. Настоящий я. Но я уже потерял себя. Я не мог отделить себя прежнего от роли, в которую погрузился. Джею так нужна была моя любовь, что я сам начал думать, что люблю его. Так было легче. Так оно меньше мучило. Я не верил в Имя, что так упорно саднило, проявляясь на моем запястье. Не верил в почерк, который так не похож на размашистую подпись Джея.

Сперва я игнорировал его. Убеждал Джея, что это Имя ничего не значит, что оно не изменит нашу с ним жизнь. И он верил мне. Я видел в его глазах страх снова быть брошенным и, клянусь, не собирался его оправдывать. Мне не хотелось узнавать кто ты. Не хотелось посмотреть, что это означает — встретить того, кто предначертан тебе судьбой. Я не собирался впускать тебя в свою жизнь, Колин.

А потом я почувствовал, как приятно тянет Имя. Как сладко ноет и теплеет, словно кто-то нежничает с моим запястьем. Я разозлился. Я не понимал, почему ты не можешь успокоиться. Тогда я решился увидеть тебя. Я знал, что должен был отказать тебе. Знал, что лучшим вариантом станет оттолкнуть. И был уверен в своем решении.

Но когда я впервые увидел тебя в компании твоих друзей, моя решимость пошатнулась. Знаешь, я сразу узнал тебя. Тело словно парализовало, меня потянуло к тебе как магнитом: я даже взгляд от тебя оторвать не мог. Тогда я понял, что полюблю тебя. Больше, чем брата. Больше, чем Джеймса. Больше, чем кого бы то ни было. Я знаю, что любовь к семье и любовь к своей второй половине несравнима. Поэтому так боялся ее. Она перечеркнет все, что я так старался сохранить, все мои жертвы, по сути, всю мою жизнь.

Ты так молод. Школьник, мальчишка в моих глазах. Я не знал ни твоей истории, ни характера, ни отношения к жизни, но по ясным, ничем не омраченным глазам понимал, что на твою долю выпало минимум страданий. Мог ли я довериться тебе? Впутать в историю, из которой сам не видел выхода? В голове крутились миллион вопросов. Как ты поступишь? Как отреагируешь? Поймешь ли меня? Я боялся испортить тебе жизнь. И знал, что по-другому не получится.

Я не знал, что человека можно желать настолько сильно. Твои прикосновения так отличались от его. Ты был чистым для меня, настоящим, с тобой я мог дышать, жить, а не существовать. С тобой я менялся. Морган Харт, которого ты знаешь, появился только благодаря тебе. С тобой я не притворялся. Я вылезал из роли, от которой уже не видел возможности избавиться. Я сам не знал, что могу быть таким расслабленным, что у меня еще осталась часть, нетронутая Джеймсом.

Мне хотелось все больше. Хотелось дразнить тебя, баловать, хотелось жить с тобой и не думать о своем настоящем. Я видел нас одних в доме, где-нибудь на берегу океана, счастливых и полноценных, готовых состариться вместе. Эти образы стали как навязчивые мысли, они тянули меня к тебе, к такому правильному и настоящему, желанному и нужному. Я прятался от своей реальности с тобой, сбегал к тебе, как в надежное убежище. Ты стал моей второй жизнью, и я готов был на все, чтобы не смешивать ее с первой.

Я мог крепко спать и не бояться. Мог прикасаться и не чувствовать отвращения. В твоих глазах я видел светлое будущее, на твоей коже находил правду. С тобой я начинал верить, что у меня есть шанс. И он придавал мне сил.

Но стоило мне вернуться домой, к Джеймсу, который каждый раз встречал меня слезами и словами, что он теряет меня, что он больше не нужен мне, все появившиеся силы уходили только на то, чтобы успокоить его. Я не перестал спать с ним. Не переехал в гостевую комнату, не начал напоминать ему, что я — Морган, а не Моррис. Я не делал ничего, что я твердо решал сделать, когда оставался с тобой. Мне было страшно. Он дорог мне, я не мог поступить с ним так после всего, что мы прошли вместе, после всего, что я обещал ему. Однажды он сказал мне… сказал, что лучше бы я и вовсе не вытаскивал его. Он ударил меня в самое сердце. Он напомнил мне о существовании того Джеймса, который сидит и смотрит только в одну точку мертвыми глазами, который, казалось, не слышит и не чувствует, как парализованный. Которого и вовсе будто не было в теле... Который раньше так любил моего брата. Брата, которого я предал, только бы исполнить свое обещание.

Поэтому я врал. Оставался с Джеймсом, тянул время в попытке найти решение. И в то же время я старался оградить тебя от него. От моей жизни с ним. Вы два несовместимых мира. Из одного я не мог уйти, во втором не мог остаться.

Я не хотел, чтобы ты знал. Я хотел остаться тем Морганом Хартом, которого ты видел. В кого верил. Кого любил. А в итоге я просто лгал вам обоим. И я знал, на что шел. Я знал, на что шел.

      Вот и все.       Все карты раскрыты.       Больше ты ничего от меня не скрываешь.       Последние отголоски эмоций, тупой боли и отчаяния оседают на странице, продолжения у которой нет.       Несколько минут я сижу в молчании, стараясь справиться с эмоциями. С темными, тяжелыми чувствами, которые передавливают все внутренности. Холод втискивается под кожу, острый и колючий, доводящий до онемения как тело, так и сердце.       После всего этого… после твоей истории, люди ли мы вообще?..       — Хочешь оставить все как есть? — говорить дается с трудом. Твое лицо тут же меняется, ты смотришь на меня так, будто я бросил камень в твое сердце. Будто я ничего не понимаю. Но все с точностью наоборот: теперь я понимаю. Каждый твой поступок, каждый выбор. Теперь все обретает смысл. Именно поэтому я не реагирую на твой взгляд: — Мы можем жить так. Я здесь. Он там. И ты… в двух мирах. Мы можем… попробовать.       Мой голос совсем тихий. Тусклый, как старый выцветший свитер. Но я, правда, не вижу другого выхода. После всего, что узнал… после всего, через что тебе пришлось пройти. Я все думал, будь я на твоем месте, смог бы поступить иначе?       — Нет. Так больше не может продолжаться, — твой голос дрожит. Ты смотришь на меня с таким болезненным выражением лица, что мне хочется создать машину времени, только бы оказаться в прошлом вместе с тобой. Но я не могу. И Джеймса из твоей жизни выбросить я тоже не смогу.       — Морган, ты мучаешься из-за меня.       На секунду я теряюсь от того, насколько испуганным становится твой взгляд. Ты приоткрываешь рот, словно я сказал тебе что-то ужасное. И тут твой голос срывается.       — Дай мне возможность все исправить. Я знаю, что не заслуживаю тебя. Но… если ты готов, если ты хочешь попробовать построить настоящие отношения… такие, как ты хотел… Пожалуйста, я прошу тебя!       — Морган! Морган! — я не выдерживаю. Бросаюсь к тебе, больше не сопротивляясь своему сердцу, обвиваю руками, прижимая твою голову к своей груди, а ты вцепляешься в меня мертвой хваткой, буквально впечатываешь в себя.       — Пожалуйста, не отпускай, — молишь ты, и я начинаю плакать. Чувства, что ты испытывал, все содержимое письма, вся твоя жизнь, отчаяние и боль выливаются на меня, как ведро холодной воды.       Кому ты мог довериться? Кому пожаловаться? Кого ты мог так обнять? Ты остался один, против всего мира.       Ты так часто сравнивал Джеймса с ребенком, хотя сам как ребенок. Копил всю эту боль один, еще с аварии, и так никому и не cмог в ней признаться, даже мама не была рядом, она закрылась в своих собственных мучениях. Ты ждал меня. Как я ждал тебя, ты надеялся, что я приду и все исправлю. А потом случились Моррис и Джеймс.       И ты начал захлебываться. Ты тонул, а спасти тебя было некому. И заглянуть за личину взрослого, состоятельного человека никто не решался. И я… я еще старался манипулировать тобой. Вытащить наружу то, что ты привык нести один. Каждый день я разрушал тот хрупкий баланс, что ты с таким трудом удерживал. Я думал, что ты отталкиваешь меня, а ты просто боялся сломаться окончательно.       — Прости меня, — ты скулишь, как раненный зверь, — я так виноват, Колин. Это все моя вина. Пожалуйста, я прошу тебя, прости меня!       Мне невыносимо слушать твой плач. Я видел твои слезы, но никогда вот таких. Ты плачешь в голос, горько, отчаянно, а я продолжаю сжимать тебя в своих руках, пытаюсь утешить, но в итоге рыдаю вместе с тобой.       Ты весь свой груз тащил один. Я думал, что это на мне кандалы из золота, но ошибся. Они на тебе, но не золотые. Твои настоящие, уродливые, из стали. Свои я выбрал сам, а ты получил свои в наследство.       Мы плачем долго, так, будто слезы могут избавить нас от прошлого. От всех ошибок, что мы совершили, от всех печалей и страшных поступков. Ты впервые даешь волю своим эмоциям, а я впервые плачу не по себе.

***

      Твои глаза опухли от слез. Волосы растрепаны, но ты забылся тревожным сном, который даже мои объятия не в силах побороть.       Только сейчас я понимаю, насколько ты на самом деле изможден. Это не физическая усталость, ты эмоционально истощен. Как ты жил, как ничего не сделал с собой, как сохранил рассудок, для меня остается загадкой. А ведь я так легко мог потерять тебя.       Мне так жаль. Морган, мне так жаль. Я ненавижу жизнь. За то, какой спектакль она устроила, как использовала тебя в своем злом представлении. Но еще больше я ненавижу себя. Все, что я делал — ковырял твои шрамы, в вечных попытках вспороть их заново. Я давил на самое больное, и главное, мне было чем себя оправдать. Я не дал тебе времени. Я заставил тебя страдать еще больше. Я совсем не думал о тебе. Только о себе.       Ты уснул в моих руках, а я продолжаю поглаживать твои волосы здоровой рукой. Горло периодически сжимается, но я изо всех сил сдерживаюсь. Достаточно плакать.       Несмотря на мое поведение, подростковые манипуляции и детскую упертость, ты все равно поверил мне. Я делал тебе больно, а ты собрал всю волю в кулак и впустил меня в свою жизнь. Если бы я думал о тебе… как бы это произошло? Мягко, плавно, мы бы медленно становились частью друг друга. Или я ошибаюсь и все оказалось бы таким же измученным треугольником?       Какой же Джеймс ублюдок. Постарался избавиться от меня настолько мерзким способом. Знал, что на его истерику ты отреагируешь именно так, будешь успокаивать и шептать ласковые слова. Выждал момент, записал аудио. Специально обставил все так, чтобы я сорвался. Чтобы я разочаровался в тебе.       После всего, через что он прошел, после всего, что потерял, из отчаяния он вцепился в тебя как клещ. Его не выдернуть и не раздавить, он не просто вернулся к жизни, а понимает, что без тебя он не нужен. Ты так старался поставить его на ноги, а в итоге стал его ногами. Это страшно. Страшно и горько.       Я не знаю, знал ли ты о той записи. Думаю, Джеймс не стал бы хранить ее, а мне Броуди приказал удалить. Но я рад, если ты не знаешь. Я не хочу, чтобы ты винил себя еще больше.       Твой тихий голос, принадлежащий не мне, я унесу с собой в могилу.       Что же такое соулмейты? Что это за связь? Идеальная химия? Сочетание в постели? Религия сердца? Броуди говорил, что у каждого разное определение этого слова. Точно так же, как и с любовью. Мы любим и ненавидим. Любим и предаем. Любим и показываем самые ужасные свои стороны. Любим и раним. Любим и сходим с ума. Любим и умираем, потому что есть вещи, которые мы не в силах остановить.       Я смотрю на тебя, полностью мне открытого. Не сексуально, не показно, не частично. Ты оголил передо мной все свое естество. Мне неважно, заслужил я тебя как наказание или как обстоятельства для роста.       Я принял тебя. Всем своим сердцем.       Я хочу все исправить. Я хочу уберечь тебя. Сделать все, что в моих силах, только бы ты остался счастлив. И не запрограммированным на мое счастье дополнением, а собой. Я хочу Моргана Харта, упрямого и эгоистичного, который никогда не будет обделен, никогда не почувствует себя лишним или несчастным. Который больше не испытает страх остаться в одиночестве. Который перестанет тащить на себе тяготы вины.       Если бы я только мог забрать всю твою боль. Если бы мог хотя бы разделить ее с тобой. Если бы я появился раньше… если бы пришел вовремя… Почему? Почему все произошло так?

***

      Я сам не замечаю, как засыпаю. Просыпаюсь абсолютно разбитым, события вчерашнего дня не сразу доходят до меня, но как только они возвращаются, я тут же открываю глаза.       — Колин.       Я поворачиваю к тебе голову. Ты сидишь на полу, в то время как я лежу на диване, заботливо укрытый тобой одеялом.       — Морган, — в тон тебе отвечаю я. Получается сонно и хрипло, от чего ты улыбаешься. Только вот улыбка твоя выходит очень грустной. Ты выглядишь не лучше, чем вчера. Волосы растрепаны, под глазами синяки, и кожа твоя слишком бледная.       Я тяну руку к тебе, и ты подаешься вперед, подставляя небритую щеку. Твоя щетина задевает бинты, царапает их, делая тонкий материал похожим на вату.       В груди тяжело. Смотреть на тебя больно. Наверное, ты чувствуешь то же самое. Взгляд твой делается огорченным, он так не сочетается с желанием ластиться ко мне, что становится горько.       — Я люблю тебя, Морган.       Ты замираешь от моих слов. Наверное, больше от того, как именно я произношу их: полушепотом, вкладывая все эмоции, которые только существуют на этом свете. Оно получается немного красочным, немного будничным, с налетом печали и с каплей облегчения, это мое «люблю». Им я выражаю все, что чувствую. В нем и извинения, что я задолжал тебе, и прощение, и желание бороться за тебя. Оно настоящее. Оно правдиво настолько же, как и мое существование в этом мире.       — Я тебя недостоин, — ты больше признаешься, чем констатируешь.       — Все еще пытаешься оттолкнуть меня? — спрашиваю я полушепотом.       Ты смотришь на меня с толикой недоверия. Медленно качаешь головой, ловишь мою руку своей, осторожно прижимаешь к губам мое запястье.       — Я был дурак, Колин.       — Просто дурак?.. — уточняю я.       Ты не отвечаешь. Только качаешь головой, не отрывая мою руку от своего лица. Твои брови вдавлены в переносицу, глаза зажмурены, а сжатые губы изогнуты так, словно ты снова заплачешь.       — Перестань, — шепчу я, — я не хочу, чтобы ты жил с виной. Ты и так себя ненавидишь, хватит уже. Ты не несешь ответственности за мои решения.       Ты молчишь. Но я знаю, что ты чувствуешь. Но если ты начнешь говорить, то снова заплачешь. А я больше не хочу, чтобы ты плакал.       — Зато несу за свои. И твои поступки — результат моих действий.       — Морган, твои поступки тоже результат, — я привстаю на диване, наклоняюсь к тебе, заглядывая прямо в глаза. — Ты ни в чем не виноват. То, что произошло — не твоя вина. А вот я действительно виноват перед тобой. То, как я вел себя… Морган, прости меня.       — Колин, мне больно, — говоришь ты сдавленно, — мне больно это слышать. Больно, что я заставил тебя так поступить. Что из-за меня ты чуть не…       Я обвиваю твою шею руками, стискиваю так сильно, как только могу, и ты порывисто сжимаешь меня в ответ. Наверное, мы странно выглядим сейчас, скрутившись в сложном объятии. Но оно кажется мне самым удобным из всех, что у нас были.       — Ты не виноват, — повторяю я упрямо, стараясь достучаться до твоего озябшего сердца. — Если ты думаешь, что виноват, я прощаю тебя. Ты поступал так, как думал, другим будет лучше.       — Я спал с соулмейтом моего умершего брата. Кому стало лучше? Кто я после этого?..       — Ты мой соулмейт, — я вкладываю в свой ответ столько уверенности, сколько могу найти в себе, — и самый мягкий и заботливый человек, которого я когда-либо встречал. И я рад, что ты мой. Я… я не жалею, что встретил тебя. А ты?..       — Нет, — выдыхаешь ты мне в плечо. — Я люблю тебя. Я так сильно люблю тебя…       Я знаю, Морган. Я знаю. Любишь настолько сильно, что готов отказаться от Джеймса. Настолько, что приехал обратно, невзирая на всю тяжесть вины, что испытывал. Сносил каждый удар, что я так старательно наносил тебе. Настолько сильно, что не побоялся вновь прожить свое тяжелое прошлое, только бы я знал.       — С тобой я осознал, как жил все это время, — говоришь ты тихо, — как пусто и бессмысленно протекала моя реальность. Как глупо я поступал.       — Мы такие глупые, Морган, правда? — говорю я тихо.       — Определенно, — я слышу улыбку в твоем голосе. Такую, которой так не хватало. Не знаю, что подстегивает меня больше: то, что ты настолько рядом, что открылся мне или что я так хорошо понимаю тебя, но я размыкаю объятия, чтобы коснуться тебя поцелуем. Они получаются неуклюжими, хаотичными, но во мне просыпается жадность. Я так хочу тебя. Я так сильно люблю тебя.       — Колин, — шепчешь ты протестующе, но я не слушаю.       — Не смей, — отвечаю сбивчиво, но ты удерживаешь меня, кладешь руки на плечи, не позволяя приблизиться.       Я должен почувствовать тебя. Показать, как сильно ты мне нужен. Я подросток, может, не знаю способа лучше, но стараюсь для того, чтобы тебе самому стало комфортно. А что исцеляет раны лучше, чем близость? Физическая и душевная.       — Тебе не противно? — ты поджимаешь губы, а мое сердце сжимается. Ты назвал меня чистым в письме, а сам считаешь себя грязным. Мне настолько обидно за ход твоих мыслей, что хочется поссориться.       — Мне никогда не будет противно, Морган Харт, — отвечаю я честно. — Или ты уже не хочешь меня?..       — Да ты издеваешься…       Ты буквально стаскиваешь меня к себе на колени, опускаешь на пол, бережно придерживая голову.       — Колин, Колин… — ты повторяешь мое имя как мантру, осыпая мое лицо мимолетными поцелуями. А затем впиваешься в мои губы жадно, отчаянно, и я понимаю, насколько ты себя сдерживал.       Как бы мне хотелось, чтобы на твоем страстном поцелуе история закончилась. Как было бы здорово, если бы с нашим пониманием друг друга, с признаниями и доверием, после всего, что мы пережили вместе и врозь, все закончилось. Чтобы все барьеры, удерживающие нас, все обиды и обременения лопнули, как мыльные пузыри, один за другим, и мы смогли начать жизнь заново.       Ты ласкаешь меня так трепетно, так нежно. Я отвечаю тебе тем же, полностью погружаясь в море ощущений, попадая под волны, из которых не способен выплыть на поверхность. Но я не против.       Мне больше не страшно.

***

      И все же ты останавливаешь меня. Не позволяешь зайти дальше невинных ласк.       — Сперва я хочу все закончить, — говоришь ты тихо, отрываясь от меня. Нависаешь сверху, уперев руки по обе стороны от моей головы. Смотришь на меня так по-доброму и нежно, что я больше не настаиваю.       Я тянусь к тебе левой рукой. Нежно провожу по щеке, стараюсь дотянуться до волос. Ты чуть склоняешь голову, позволяя мне зарыться в них пальцами.       Я больше не сомневаюсь в тебе. У меня и в мыслях нет не верить тебе. Броуди как всегда оказался прав. Нужен был только толчок. И пусть он стал мощной встряской, зато я мгновенно вернулся к реальности. К тебе.       Даже если история только начинается и нам придется столкнуться с новыми препятствиями. Но сейчас я знаю правду. И я готов.       — Как ты все закончишь? — спрашиваю я. Мой голос грустный.       Ты не можешь просто избавиться от Джеймса. Не можешь отрезать его от своей жизни, ты слишком много вложил в него, у вас слишком глубокая связь, чтобы так поступать. Что ты сделаешь с ним?       — Я поговорю с ним, — отзываешься ты. Твой взгляд становится серьезным, решительным.       Ведь сам знаешь, что все не так просто. Что он не отпустит тебя, не захочет. Ты дал ему второй шанс, стал его смыслом. Ты не можешь уйти сейчас. Не можешь отнять у него призрак Морриса. Да и сам не в силах оставить его. Не сразу.       Ты ведь безоружен перед ним. Он твоя семья. Единственное, что от нее осталось.       — Может, обратимся к Броуди?.. — спрашиваю осторожно.       Ты на секунду задумываешься, не возражаешь. Пробуешь мысль на вкус, стараешься прислушаться к моим словам. Ты не привык просить о помощи, хотя нуждаешься в ней, и я в очередной раз ловлю себя на сожалении, которое не в силах исправить. Мой возраст. Я не взрослый, не герой. Даже соулмейт из меня вышел ужасный. Но я могу подтолкнуть тебя, хотя бы немного.       — Хорошо, — наконец выдыхаешь ты, — давай попробуем.       Сердце в груди радостно подпрыгивает.       Я чувствую настоящее единение с тобой. Вижу, как на самом деле тебе важно мое мнение, поддержка. И чувствую себя важным в твоих глазах. Ценным.       Почему я раньше этого не замечал? Неужели гнев и обида действительно могут настолько затмить разум, что самое главное упускаешь из виду?..       И хотя прошлое не отпускает, пусть оно не раз проскочит в наших будущих ссорах, я готов жить с ним. Даже без Имени.       — Где Джеймс сейчас?       Я ведь заметил, что ты практически не говорил с ним. Может, поставил телефон на беззвучный режим, а сам перезванивал, когда я не видел. У тебя было столько возможностей связаться с ним, но меня они больше не сердят.       — Он уехал в поездку с друзьями, — говоришь ты глухо.       Вот почему ты позволил себе остаться.       — Я могу… могу увидеть ваш дом? — слова вылетают быстрее, чем я успеваю их удержать. Не знаю, что заставляет меня смутиться больше: твой изумленный взгляд или собственная храбрость. Я помню, что ты из кожи вон лез, чтобы не соединять два мира. Но… может, пришло время поступить по-другому?       Ведь Джеймс не исчезнет. Нам придется пойти на компромисс. Джеймс ведь тоже… тоже заслуживает жить нормально, пусть моя неприязнь никуда не делась.       — Тебе будет неприятно, Колин, — предупреждаешь ты медленно.       — Куда уж неприятнее, — усмехаюсь я и тянусь к тебе, чтобы поцеловать еще раз.

***

      Ты живешь не в доме. Твоя квартира в самом центре Бристоля, в старом, роскошном четырехэтажном здании. Пока мы добираемся до нее, ты с улыбкой рассказываешь мне о самом городе. Показал школу, в которую ходил, отель, который тебе принадлежит, один из первых, что основал твой отец.       Бристоль красивый. Здесь есть смешные разноцветные домики, выстроенные один за другим, река Эванс, в порту которой расположились небольшие судна. Но центр больше напоминает мне Лондон, особенно строениями викторианской эпохи.       Я впитываю в себя образы один за другим, постепенно окрашивая твою жизнь настоящими красками. Больше нет ощущения, что я пытаюсь отыскать нужную картинку для твоей жизни в голове, я все вижу в реальном времени.       Только когда мы поднимаемся по лестнице наверх, ты начинаешь заметно нервничать. Настолько, что приходится взять тебя за руку.       — Морган, — тихо зову я, когда ты замираешь перед красной дубовой дверью, — все в порядке.       Ты киваешь. Достаешь ключи, открываешь дверь.       Первое, что я замечаю: легкий аромат сандала и ментола. Ты проходишь вперед, чуть отодвигаешься к стене в светлой, просторной прихожей и выжидающе смотришь на меня.       Я сам волнуюсь. Вся квартира в светлых тонах, интерьер строгий, стильный, ни один предмет мебели не кажется лишним, и выстроено все так, что не придраться. Белоснежные диваны и кресла с синими пледами и такого же цвета небольшими подушками, черный паркет, интересно извивающиеся настенные лампы, придающие толику шарма.       — Красиво, — только и могу выдавить я. Ни беспорядка, ни хаотичности: все лежит на своих местах, придавая помещениям эстетическую красоту.       Кухня выполнена в таком же выдержанном стиле. Только столешницы отличаются глубоким изумрудным цветом, и на одной из них стоит чашка с недопитым кофе. Все сковородки и другая кухонная утварь убраны, остались только черные кофеварка и подставка для ножей.       Я представляю, как ты сидишь за прямоугольным столом, как читаешь книгу или просматриваешь новости в газете за завтраком. Как непринужденно ходишь по комнатам, как иногда засыпаешь на диване, уставший от работы.       И как Джеймс прикрывает тебя одним из пледов. Как он готовит тебе завтрак, как разбавляет твое одиночество своим присутствием.       Мне действительно неприятно. Но я продолжаю улыбаться, проходя из комнаты в комнату, пока не достигаю гостиной. На главной стене висит коллаж из черно-белых фотографий. И на каждой из них вы с Джеймсом.       — Колин… — тихо зовешь ты, но я не двигаюсь.       Не могу оторвать взгляда. Вот вы вместе на пикнике, вот в компании людей, которых я никогда не видел. Есть одна с какого-то приема, где вы оба при смокингах, широко улыбаетесь камере. Но еще больше фотографий с путешествий. На вашем фоне Альпы, океаны, выстроенные буквы «Голливуд», статуя свободы, Венецианская площадь, Колизей, Пизанская башня… и вы выглядите счастливыми.       Ты становишься позади меня, обхватываешь руками, крепко прижимая к себе.       За вашими с Джеймсом плечами целая жизнь.       — Некоторые сделаны еще при Моррисе, — твой голос ровный, спокойный. — Я оставил те, где мы с Джеймсом одни.       Я могу только кивнуть тебе.       Еще несколько минут мы стоим так. А потом я слышу тихую вибрацию телефона. Ты лезешь в карман, проверяешь его и протяжно вздыхаешь.       — Джеймс? — спрашиваю я глухо.       — Встреча, — поправляешь ты, — о которой я забыл.       Я сам не сразу вспоминаю, что сегодня уже вторник. Что сам обещал встретиться с Тревом, а в итоге даже не условился о времени.       В любом случае побыть одному мне не помешает. Слишком… слишком многое произошло.       Я наконец оборачиваюсь на тебя. По глазам вижу, что тебе неловко и неудобно, что ты сам не горишь желанием оставаться здесь.       Твой мир совершенно другой. И пусть я знаю большую его часть, та, с которой я знакомлюсь сейчас, скребет душу.       — Скоро?       — Через три часа. Отвезти тебя домой? Я приеду после.       — Морган, ты не успеешь за три часа, — я хмурюсь.       — Мне не впервой, — улыбаешься ты, но я не разделяю твоей уверенности.       — Я запрещаю тебе гнать на дорогах, — я рублю с плеча, холодно и безапелляционно, — достаточно собой рисковать! Я напишу папе, он меня заберет. А два часа можем провести вместе.       Твоя улыбка не сходит с лица, становится только шире, словно тебе нравится, что я волнуюсь.       — Хорошо, — легко соглашаешься ты, — я все равно хотел показать тебе фотографии. Они в моей комнате.       Я сразу понимаю, о каких именно фотографиях идет речь. Еще в письме ты упоминал, что хотел бы показать мне свою семью. Ты тянешь меня за руку, ведешь к одной из закрытых белых дверей, за которыми скрываются спальни.       — Здесь гостевая, — объясняешь ты, прежде чем открыть ключом дверь, — и заодно мой личный склад.       Я перевожу дыхание. Как хорошо, что в этой комнате отпечатка Джеймса не будет.

***

      Я вслух зачитываю сообщение, что отец уже въезжает в Бристоль. Два часа с тобой пролетели незаметно: устроившись на небольшой, мягкой кровати, укутавшись пледами в комнате, что так не подходит общему стилю квартиры, я впервые чувствую себя уютно.       — Мог бы попросить его приехать позже, — бурчит Морган, обнимая меня.       Рядом с нами стоит коробка, заполненная фотографиями. Мы пересмотрели каждую, ты описывал мне старых друзей семьи, рассказывал истории из детства, показал своих родителей. Твоя мама была очень красивой, в то время как от внушительного и строгого лица отца до сих пор мороз по коже.       Да и его методы воспитания меня не прельщали, пусть ты и твердишь, каким он был справедливым.       — Но мы же увидимся сегодня, — хмыкаю я, с наслаждением вдыхая твой запах.       Маленькая гостевая действительно больше напоминает склад. Здесь практически все вещи упакованы в коробки, которые громоздились у стен. И практически каждая подписана именем твоего брата.       Ты хранишь все. Все, что удалось уберечь, все, чего Джеймс не должен видеть. Неудивительно, что ты запираешь ее на ключ.       — Обязательно, — шепчешь ты мне в шею.       Несколько минут мы лежим молча, в объятиях друг друга. Знаю, сейчас придется вставать и обуваться, прощаться с тобой, чего мне искренне не хочется. И пусть нам предстоит еще долгий путь, этот момент, словно весь мир остановился, чтобы дать нам драгоценное время, я пытаюсь впитать всем телом.       И скрежет ключа, поворачивающегося в замке, звучит оглушительно.       — Сюрприз! Роднулечка, я знаю, ты готовишься к встрече и насколько она важная, поэтому я здесь, чтобы выбрать тебе лучший костюм!       Ты вскакиваешь настолько быстро, буквально слетаешь с кровати, тут же оказываясь на ногах, а я лежу с приоткрытым ртом и смотрю на твое побледневшее лицо. Голос Джеймса, что мне не забыть даже в самом страшном сне, словно окатил нас ледяной водой.       — А чья это обувь?.. Мо! У тебя гости?..       Напряжение настолько огромное, что вот-вот расплющит мое существо. Все происходит, как в глупых мексиканских сериалах. И мы ничего не можем сделать. Ничего придумать. Куда прятаться? В коробках? Под кровать? Здесь даже шкафа нет, только твой серебристый халат одиноко валяется на стареньком стуле.       — Мо! — голос Джеймса звучит раздраженно.       — Я здесь, — наконец откликаешься ты и открываешь дверь. Осторожно, так, чтобы своим телом занять все пространство и он не смог увидеть меня.       Но Джеймс не так прост.       — Кто у тебя? Что ты там прячешь? — он появляется рядом с тобой, и хотя ты не пускаешь его, все равно подпрыгивает, чтобы встретиться со мной взглядом.       — Джей, — начинает Морган мягко, но Джеймс только отступает. Он медленно мотает головой в стороны, смотрит на тебя так, будто ты предатель.       — Что он здесь делает? — ледяной тон наконец-то приводит меня в себя. Я встаю с постели, несмело делаю шаг к тебе. А ты продолжаешь прикрывать меня спиной. Не следуешь за ним, не отходишь от дверного проема.       На секунду я пугаюсь, что ты просто захлопнешь дверь и запрешь меня на ключ, чтобы он не добрался до меня. Как всегда возьмешь все на свои плечи.       — Джей, я хочу, чтобы ты послушал меня. — Мне неприятно от мольбы в твоем голосе. От привычного тона, который я уже слышал на записи, что нарочно послал мне Джеймс.       — Ты соврал мне, — я слышу нотки зарождающейся истерики, — ты мне соврал.       Джеймс говорит тихо, полушепотом, но я ясно слышу каждое слово, хотя он продолжает отступать назад. Мне знакома его боль. Я знаю, что он чувствует.       Я чувствовал себя так каждый раз.       И мне жаль его.       — Ты говорил, что я нужен тебе. Ты говорил, что любишь меня, — в его голосе так отчетливо слышны слезы, что ты делаешь шаг вперед.       — И я действительно люблю тебя, — мое сердце на секунду останавливается, пока я не слышу продолжения, — но не так, как его.       Тебе не стоило так говорить.       Я слышу резкий звук, и ты срываешься со своего места. По инерции я выбегаю за тобой, чтобы остановиться напротив кухни, наблюдая за разворачивающейся сценой. Ты держишь его. Крепко, стараешься не позволить ему вывернуться из твоих рук, хотя Джеймс делает все, что в его силах, чтобы вырваться. Кажется, он даже побеждает тебя.       — Джей, пожалуйста! Услышь меня! Джей!       Все твои слова летят в никуда, он не слышит тебя. Все его силы уходят на рыдания и отчаянную борьбу, будто ты не его семья, а грабитель, заставший дома хозяина.       — Нет! Пусти! — Джей кричит, когда тебе удается скрутить его, и вырывается настолько остервенело, что я невольно задерживаю дыхание.       А в следующую секунду он кусает тебя. Сильно, до крови, ты шипишь, твоя хватка слабнет, и Джей мгновенно этим пользуется. Он делает рывок к столешнице, вытягивает руку, ты не отстаешь от него, хватаешь за плечо, и время замедляет свой бег.       Как в замедленной съемке я вижу, как Джей выхватывает нож из подставки. И стоит тебе развернуть его к себе, делает резкий выпад вперед. Ты не успеваешь перехватить его, застываешь, смотришь в широко раскрытые от ужаса глаза.       Я все вижу. И ничего не могу сделать, потому что слишком далеко от тебя.       Ты сам соскальзываешь с ножа, который падает недалеко от тебя, выпадая из ослабевших пальцев застывшего Джеймса.       — Нет… Нет! — я кидаюсь к тебе, подхватываю, но не удерживаю, падаю вместе с тобой, но тут же оказываюсь на коленях, остервенело зажимая твою рану, из которой горячим потоком вытекает кровь. Вязкая, плотная, настоящая кровь.       Я не могу поверить, что под моими руками твое теплое тело. Я прессую твою рану как только хватает сил, но все равно ощущаю пульсацию, все равно из-под моих рук сочится твоя кровь.       Все мое существо превращается в один сгусток страха. Сердце бешено колотится в грудь, паника накрывает с головой, в голове бьется только одна мысль, разделенная на тысячу маленьких осколков, царапающих мое сознание. Только не умирай. Только не умирай. Только не умирай!       — Морган! Морган! — зову я так громко, так отчаянно, что меня должен слышать весь Бристоль, меня должны слышать все, но ты не можешь.       Только бы ты услышал меня. Только бы пришел в себя.       Ты белеешь на глазах, твои губы сжаты, дышишь через силу. А я плачу, слезы текут по лицу, а я ничего не могу сделать. Ничем помочь.       — Я не хотел… не хотел…       Ты умираешь. На моих руках. Под моими отчаянными попытками остановить кровотечение, ты умираешь.       — Боже, пожалуйста, я прошу тебя, не умирай, — я начинаю умолять, сам не зная кого. — Морган, очнись, я прошу тебя, я все отдам, клянусь, только открой глаза!       — Колин! Что… — я не оборачиваюсь, не слышу его шагов, но тут же узнаю голос папы.       — Скорая! Звони в скорую! — кричу я.       — Они в пути, — отец наклоняется рядом со мной, пытается помочь мне, накрывает мои руки своими, а кровь все равно не останавливается. Ты теряешь ее так быстро, так много...       И только Джеймс продолжает шептать одни и те же слова:       — Я не хотел...

***

      Меня не пускают в скорую, но мой отец быстро ведет меня в машину и едет следом. Я не пристегиваюсь, только смотрю вперед, на стремительно удаляющуюся машину скорой помощи, и молю бога, чтобы они ехали быстрее.       Время не щадит. Оно столько раз останавливалось для меня, а теперь, словно наверстывая упущенное, мчится вперед, как спринтер. Все очертания вокруг размыты. Я вижу, как тебя вытаскивают из машины, как врачи бегут реанимировать тебя, а мне кажется, что они медлят. Мне кажется, они не успевают.       Потому что я чувствую, как умираю.       Папа звонит по телефону, он что-то взволнованно говорит, но я не понимаю смысла его слов. Все вокруг как в перемотке старой кассеты, кадры сменяются один за другим, недавно я еще был на улице, а теперь сижу в узком коридоре в тишине, с наглухо закрытыми широкими дверьми.       Мои руки трясутся, и я не могу отвести от них взгляд. На них твоя кровь, превратившаяся в бордовую корку. Твоя кровь на моих руках.       Я не позволяю моему отцу стереть ее влажным полотенцем, я что-то кричу ему, и он оставляет свои попытки. Только садится рядом.       Мне кажется, если я смою ее, то ты погибнешь. Мне страшно даже дышать, чтобы не разгневать судьбу еще больше.       Я желал Джеймсу смерти.       А теперь сам мог стать Джеймсом.

***

      Я не ем. Не сплю. Не покидаю твоей палаты. Только все время держу тебя за руку. Целую твое Имя, прижимаюсь к нему щекой и говорю с тобой. Я даю тебе обещания, говорю, как сильно люблю тебя, я прошу у тебя прощения и умоляю проснуться.       Пять дней прошло с твоей операции. Сто двадцать часов с тех пор, как они сказали, что твоя жизнь вне опасности. Но ты все равно не просыпаешься.       Я подпускаю к тебе только врачей. И молюсь. Я молюсь всем богам, о существовании которых знаю. Даже тем, кого я не знаю, я молюсь. Кто был ни был там, кто удерживает тебя в коме, я умоляю его вернуть тебя.       Если ты умрешь, я умру.       Я не могу представить мир без тебя. Это невозможно. Пожалуйста, вернись. Со всеми проблемами, я готов ссориться с тобой каждый день, поддаваться тебе и страдать, я сделаю все, что ты захочешь — только вернись ко мне.       Пожалуйста, держись. Не отпускай так же, как я не отпускаю твоей руки. Не отпускай меня.       Я переворошил все свои воспоминания. Я попросил у тебя прощения за каждый проступок, за каждое слово, каждый холодный взгляд. Я уговаривал тебя. Мне плевать, кто находился вместе со мной, кто пытался заговорить: я не реагировал на них, не мог.       Дни словно срослись между собой. Родители дежурят рядом со мной по очереди. Стараются заставить меня поесть, но мне не до еды. Уговаривают поспать, но я не могу. Только иногда проваливаюсь в состояние полусна, что больше похоже на галлюцинации наяву.       Я часто вижу твоего брата. Иногда просыпаюсь, а он стоит рядом с тобой, улыбается твоему бледному лицу. В такие моменты я мысленно прошу Морриса простить тебя. Отпустить, потому что я люблю тебя. Всем сердцем, каждой клеточкой, все мое существо создано только для тебя. Я прошу прощения за Джеймса, молю о пощаде, каюсь во всех грехах. А потом снова просыпаюсь, а его уже нет. Но я все равно прошу.       Я прошу. Прошу. Прошу.       Это все, что я могу.       Что такое соулмейты? Крест, карма, урок? Что они приносят нам и для чего нужны? И как остаться счастливыми и сохранить сознание, когда жизнь только и делает, что подбрасывает новые проблемы, добавляет жесткие правила и задирает всех, до кого только может дотянуться?       Нам так легко потерять друг друга. Так просто. Один неудачный шаг на лестнице, и жизнь, от которой зависит другая жизнь, проваливается в неизвестность. Лопается, как воздушный шар, оставляя после себя только жалкие остатки воспоминаний.       И неважно, кем ты был, о чем мечтал, к чему стремился. Неважно, сколько у тебя денег и насколько ты хороший человек. Смерть в наших чувствах не разбирается. Она просто выполняет свою работу. И забирает все больше. Каждый день. Каждый час, каждую секунду кто-то где-то умирает. И с его жизнью гаснет свет другого человека.       Я каждый день протираю твое лицо теплым, смоченным водой полотенцем. Обтираю высокий лоб, резкие изгибы, нос с горбинкой, подбородок, шею. Осторожно губами прикасаюсь к твоим векам. Я расчесываю тебе волосы.       Я останусь с тобой так навсегда. Под мерное пиканье медицинского аппарата жизнеобеспечения, что зорко следит за твоим пульсом. Я буду здесь, буду заботиться о тебе, я никогда не оставлю тебя в одиночестве. Я разделю с тобой каждый вздох, каждый неприятный сон, я отдам тебе целый мой мир.       Только проснись, Морган. Проснись, и ты увидишь, что я с тобой. И темнота, в которой ты блуждал, рассеется, потому что я озарю тебя светом.       Вернись, Морган. Вернись.

***

      Седьмой день встречает меня так же, как и шестой, так же, как и все предыдущие. Они совсем не отличаются друг от друга. Ты мирно лежишь на подушке и, кажется, даже не думаешь просыпаться.       Я смотрю на тебя долго. Что тебя держит, Морган? Что вцепилось в тебя так крепко, что ты не можешь выкарабкаться?..       Я закрываю глаза руками. Слезы всегда подступают неожиданно и быстро. Ни сдержать, ни предугадать не получается.       — Сегодня приходил Броуди, — всхлипываю я, как обычно делясь с тобой новостями, — он взял Джеймса под свою опеку. Ты знаешь, для них теперь придумали новый термин. Все, кто потерял своего соулмейта, считаются нестабильными.       Я говорю, а слезы текут так быстро, что я не успеваю стирать их рукой.       — А обидчиков Хло вчера признали виновными, — добавляю я сдавлено. — Жизнь такая странная. Она не останавливается, Морган. Она никого не ждет. Но я жду тебя. Я тебя жду. Я так скучаю…       Ты слушаешь меня. Тебе больше нечего делать, кроме как слушать. У тебя больше нет связи с миром, только через мою руку, что до сих пор болит и ноет. Твое Имя такое же воспаленное. Я мажу его каждый день, прикладываю холодные компрессы, чтобы жжение не мучило тебя.       И все же надеюсь, что наша связь не исчезает.       Но даже если она исчезнет, я никуда не денусь.       Я никуда не уйду.       Я открыл окно в палате. Тонкие шторы медленно покачиваются от касаний слабого ветра.       — Папа ездил к Моррису, — продолжаю я, — он поменял цветы. Поставил новые георгины. Я сказал ему, какие взять. Морган… останься. Прошу тебя.       Я знаю, что просить тебя бесполезно. Но не могу сдержаться. Не могу не просить. Это единственное, что мне остается.       — Я так виноват перед тобой… я наделал столько ошибок…       Я снова прячу лицо в ладонях и плачу уже в голос. Горько, тихо, чтобы мама не прибежала успокаивать меня. Она все боится, что я не выдержу.       Но я держусь, Морган. Ради тебя.       Я замираю, когда чувствую касание. Совсем слабое, еле заметное, словно кто-то случайно скользнул рукой по моему колену.       Какое-то время я не отвожу рук от лица. Мне страшно.       Мне столько раз казалось, что ты просыпаешься.       И каждый раз я обманывался.       И боюсь, что этот раз не станет исключением.       Но как только я отнимаю руки, встречаюсь с твоими чуть приоткрытыми глазами. Это ведь не сон? Не наваждение?       Я держу глаза открытыми, не позволяю себе моргнуть. Кажется, закрою их, и ты снова исчезнешь.       — Ты совсем не спал?.. — шепчешь ты сипло, едва слышно, а я не могу поверить своим ушам. Я задерживаю дыхание, не позволяя облегченному вздоху вырваться, потому что мне страшно, что у меня очередная галлюцинация.       Жестокая и бесчеловечная.       Но я не хочу спугнуть ее.       Ты смотришь на меня из-под полуприкрытых век нежно, устало.       — Колин… ну что ты… — с трудом ты поднимаешь руку, проводишь пальцами по моей щеке, и я словно прихожу в себя. Все напряжение, весь страх и паника, все вырывается из меня потоком бесконечных слез.       — Ты живой, — выдавливаю я, прижимая твою ладонь к моему лицу, удерживая твою руку, которую ты сам едва контролируешь. — Морган, ты живой…       Ты вернулся ко мне. Ты вернулся.

***

      — Я хочу вернуться в палату, — просишь ты, но я только фыркаю.       — Гулять полезно, мистер Харт, так что не спорьте со мной.       — Мне холодно, — ты продолжаешь капризничать, но я упрямо качу инвалидное кресло по извилистой дорожке в саду у больницы.       — Врачи сказали, что полчаса в день — обязательная норма. Мы снаружи только десять минут, так что не ной, — отвечаю я, и ты только смеешься в ответ.       Тебе нравится, что я забочусь о тебе. Тебе приятно, что я провожу с тобой все свое время.       А я теперь ни на шаг не отхожу от тебя. Прошло столько времени, а твой бессознательный образ до сих пор стоит перед глазами. Но я работаю над собой: упорно гоню его прочь, зубами вцепившись в реальность.       Реальность, в которой ты выбрал меня.       — Достаточно уже того, что вы все пили шампанское, а я сок, — замечаешь ты насмешливо.       Стоило тебе почувствовать себя лучше, как мы действительно устроили в палате самый настоящий праздник. Твой прикроватный столик чуть не сломался от количества подарков, а ты все смеялся, что мы одарили тебя на годы вперед.       Все были счастливы твоему возвращению. Мои родители, сектанты, Броуди, даже Йонас заскочил, пусть не все были ему рады. Ты в особенности. Твое лицо скривилось, будто ты лимон откусил.       — Как только выздоровеешь, первым делом налью тебе шампанское, — смеюсь я, а ты задираешь голову, встречаясь со мной взглядом.       — Только шампанское? Это все, чем ты готов меня порадовать?..       Я наклоняюсь ближе. Смотрю на тебя, живого, настоящего, и сердце сжимается от нежности.       — А у тебя есть еще запросы? — вопросительно приподнимаю брови.       — Ты не представляешь, — шепчешь ты, тянешься ко мне рукой, чтобы за шею привлечь меня к твоим губам.       — М-м-м, — протестующе мычу я, осторожно стаскивая твою руку и разрывая поцелуй. — Морган Харт, если вы еще раз поставите под угрозу свои швы…       — О, наказание, — мурлычешь ты хитро, — можешь начинать.       — Извращенец, — хихикаю я.       — Зато только твой, — говоришь ты, а во взгляде кроме кокетства щепотка горечи.       Ты знаешь, что Джеймс не в себе. Что он проходит лечение в психиатрическом центре для соулмейтов, куда его поместил Броуди. Когда он впервые пришел навестить тебя, у нас состоялся долгий разговор по поводу здоровья Джеймса. Ты выглядел подавленно, но слова Броуди утешили тебя.       Он сказал, что Джеймс не гиблый случай. Что желание жить, что ты вселил в него, дало ростки. Ему только нужно принять новую реальность. Это долгий процесс, но не невозможный.       И все же ты чувствуешь себя виноватым.       — Мы обязательно навестим его, — говорю я осторожно, — как только ему станет лучше.       Ты киваешь и еще несколько минут молчишь, задумчиво смотря в сторону.       — Кстати, — неожиданно произносишь ты, снова поднимая на меня голову, — твои друзья. Почему вы называете друг друга сектантами?       Я прыскаю, а ты только смотришь на меня и непонимающе улыбаешься.       — Так смешно?       — Нет, просто… ты не представляешь, как долго я ждал этого вопроса.