Евангелие от Иоанна

прим. Расстрельным списком препаратов называют фуфломицины, чьи лекарственные свойства и эффективность не доказаны У военных нет выходных. Это игра в кости – может выпасть двойка, может и шестерка. В первые годы Дима проводил лучшие дни именно в части. Безлюдные коридоры, граффити внутри помещения, некогда поименованного актовым залом. Серость. Темнота. Чеботарев несильно одобрял идею организации военного пространства в доме культуры – говорил, прямой символ погребения истории. Смирился. Сложно поверить, что люди вообще додумались построить монументальную гадину прямо посреди этой дыры. Идеалы СССР, чтоб их – живешь в говне, тонешь по горло в болоте, жрешь снег, под боком – только завод и бетонная коробка железнодорожной станции, зато дом культуры – это Дом Культуры. Фарфоровая кукла, тонущая в топи. И даже на нее надели мундир. Серому казалось, что в одном из кабинетов он обязательно найдет «выход». Когда Дима привел юношу сюда впервые, тот прилип к стене с детскими иллюстрациями. Смотрел, водил пальцами. На вешалке – потертые куртки, грязные плащи цвета хаки, еще дедовы меховые шапки. Война и культура в одной банке. — Говоришь, скучно тебе тут? — в школе Серый ненавидел стричься. Отращивал, пока в рот не будут лезть. Эти воспоминания с Серым будто мелькали в голове яркой такой оранжевой шкатулкой. Как он, стоящий в огромном свитере, прижимается щекой к выцветшему рисунку, как его еще не огрубевшие подушечки пальцев гладят железную кружку, как он, уже сонный, но счастливый, валялся на сломанном кресле в актовом зале. Ночь, свет только от нескольких свеч, хаотично расставленных вокруг. И тьма. Сережа обожал этот актовый зал. Здесь не бывает светло. Здесь нет окон, а лампы нещадно побиты вандалами. Остались скрипящие ряды партера, осыпающиеся колонны, сцена, укрытая съеденным молью занавесом. Выращенный в дыре, а живого любопытства еще не утратил. Ночью они собирались здесь – Сережа кутался в пуховое одеяло на кресле, Дима разваливался у сцены. Заваривали чай в армейских кружках – слабый, из трухи – и все равно было. — Однажды я уеду отсюда в город, — его голос до сих пор врезается в память розовым шипом. Ленивый, хрипой, прокуренный. — Честное слово, уеду. Дима смотрел на него, это маленького дурака, и любовался. Как им не любоваться? Обаяние молодости сложно не заметить. Это… это будто чувство свежести. Глоток родниковой воды. И все это – только атмосфера вокруг человека. Жестикуляция, взгляд, даже усталая улыбка после долгой прогулки – все это пропитано легкостью обаятельной молодости. Дима обожал смотреть на Сережу. Думал, неужели я тоже когда-то был такой? Обаятельный? Любопытный? Мечтательный? — Уедешь, обязательно уедешь, — в знак поддержки мужчина поднимает кружку. Отхлебывает кипятку – гадкий, с привкусом клюквы. Знал, что не уедет. Родители Сережи не отпустят его. Он вплетен в эту глубокую топь тяжелым корнем. — А если вдруг в Москву попадешь, позвонишь. Может, я тогда уже буду. Улыбка на лице Сережи исчезает. — Ты хочешь вернуться в Москву? Дима кивает. — Конечно, хочу, — вздыхает. — Понимаешь, эта Зона так на нервы давит. Я когда засыпаю, смотрю и думаю, как бы с Зоной это что не приключилось. — А ты не думай… — А как тут не думать, Серый, м? — жизнь здесь кажется неправильной, будто из пробирки. Ходишь по улицам и думаешь, как бы в какую лужу радиоактивную не наступить. И люди, казалось бы, все те же – такие же суетливые, простые, не претендующие на звание обиженных и обделенных. Сидят на скамейках, грызут семечки. И все равно не то. Есть в их глазах особая тоска. Это как добавить в черный чай горсть перца – пить можно, а не хочется. А ведь находятся те, кто пьют и будут пить. Сережа тогда просто встал со своего места, подошел и крепко обнял. Худощавый, костлявый, а все равно грел сильнее любого огня. Вечный шум ненависти к дыре приглушался. Оставалось только тепло рыжего мальчика. Словно вечно неработающий канал начинал транслировать концерты классической музыки. И ты, пускай классическую музыки не слушаешь, все равно приятно удивлен. Оставляешь канал, думаешь, один такой заметил, что он что-то транслирует. Словно только для тебя. — Дим… — Сережа говорит тихо-тихо. — Я ведь просто мечтаю об уезде. Я отсюда уехать не смогу, мы оба это знаем. Чеботарев кивает. Да, они оба это знают. Они оба знают, что мелкий не сможет уехать, оба знают, что Дима тоже не сможет уехать. И все равно хватаются за каждую мечту о большом городе. Хватаются, оба друг на друга дуются. Ревнуют. И оба признают, что это – всего лишь глупые мечты. Глупые и ненужные. Им хорошо здесь, в своих топях. Внутри почти разрушенного дома культура, посреди ночи пить чай с клюквенной настойкой, рассказывать дурацкие истории, читать книги по прикладной физике вслух, зажигать погасшие свечи. Моменты идиллии, которые невозможно заменить стеклянными небоскребами. Серый исчез за пару дней. Его рыжая макушка блестит на фоне снега, из-под шапки некоторые локоны выбиваются. Обычно Горошко шел быстро, запыхивался, его походку легко определить. На работу проходил под окнами Чеботаревых. Для Димы или его жены Лизы уже стало привычкой – видеть Серого каждое утро под собственными окнами. Как некий специальный обряд, который повторяешь изо дня в день для поддержания собственного ментального здоровья. Традиция коренеет, становится частью будней – а когда исчезает, ощущаешь зияющую пустоту в груди. Сам не знаешь почему, это была часть, малая часть будней – а все равно пустота. Зияющая и необъяснимая. С утра пахло пышками и зеленым чаем, малютка Ива качала ножками из стороны в сторону, за окном падал снег. Стоило чуть пригнуться к окну – и увидишь Серого. В большой пуховой куртке, в вязаной шапке – идет, запрокинув рюкзак на одно плечо. Наверняка идет и бубнит что-то под нос. Махать ему нет смысла – голову никогда не поднимает. Уставится носом в землю и идет. Так до самой лаборатории. И все равно каждый раз, когда видишь его – мелькает на душе нечто теплое, необъяснимое. Как кота погладить. Однажды под окнами его не увидели. Дима не проявил особого внимания, решил, что просто пропустил. Знал, что придет на работу, поздоровается с начальником, а под вечер в актовый зал завалится Серый. После смерти Олега юноша кое-как выбился снова в лабораторию, пытался замылить утрату селитрой и водородом. Под вечер Серый снова не пришел – и снова Дима ничего не заподозрил. Это же Сережа. Его Сережа, его Горошко – пугливый и до невозможности чувствительный. Такие парни, как он, не могут просто взять и испариться на ровном месте – всегда останутся следы, ведущие за своим хозяином. Следов тоже не было. Никто не знал, где Серый, никто. Рома звонил Диме, Дима звонил Роме, и каждый их разговор начинался фразой: «Что с Серым?». Хочется снова видеть его нелепую вязаную шапку под окнами, а ее все нет и нет. Теть Любе не хотелось говорить о пропаже мальчишки в первую очередь. Ее накрыл траур с головой, бедная женщина еле справляется с утратой сына. Не хочется заявляться на ее порог, предъявить розыск и холодным тоном просить рассказать все, что знает. Нет, совсем не хотелось. Чеботарев ловил ее на рынке. Укутанная в шаль, держащая Гришеньку под руку. Мальчик не вырывался, жался к матери. Рыжий, костлявый – и до безобразия маленький. Демо-версия Сережи. При встрече женщина улыбалась. Во всяком случае честно старалась. В глазах стояли слезы, а она все улыбалась и сжимала руку младшего сына. На вопрос «Как там Сережа поживает?» приходилось сжимать зубы и сквозь них отвечать: « У него завал. Придет сразу, как только сможет». Дима не мог сказать правду, нет – розыск Сережи повешен только в участковом отделении, куда семья Горошко не ходит. Ей, бедной Любви, лучше жить в неведении. Сладком, лживом, но нежном и ласкающем. Гриша оборачивается. Смотрит на военного так, словно что-то знает. А как похож… те же скулы, те же глаза, тот же взгляд, в котором смешаны любопытство и тоскливый страх. Гриша не заслужил. Не заслужил смерти брата, не заслужил пропажи отца. Чеботарев садится на колени. Чтобы помахать младшему Горошко – а тот только глазами хлопает, потом снова отворачивается и убегает. Без слов. Не похож на детей из кино, которые свободно идут на контакт – скорее, на напуганного лемура или призрака. Серый тоже стал призраком. Главное – оставить его в голове. Понимать, почему он должен остаться в голове. — Я все удивляюсь, — кажется, это был август. Серый тогда ходил в забавной красной кепке с носорогом, так и хотелось отвесить ему щелбан. — Как ты в свои годы отпрашиваешься у матери на всю ночь? С Горошко военный был знаком всего ничего – пару месяцев, как в больнице вместе лежали. Рыжий стал личным помощником. Почти что личным помощником. Он оказывался рядом – в магазине, в кафетерии, в парке. Всегда неожиданно. Они здоровались, жали друг другу руки, а дальше – будто само. В этот момент времени их жизни были сплетены только июльским зноем и сверкающими звездами за оконной рамой больницы. Дима не был против. Его не смущало, что мальчишка значительно младше. Не смущало, что тот притаскивался в саму часть и беспардонно, и нагло пил чай из его, Димы, кружки. Серый пожимал плечами. — Просто говорю ей, что к тебе, — кривится после первого же глотка. — Она не спрашивает лишнего. — А меня она откуда знает? Это она передавала тебе то странное евангелие? Юноша закусывает губу. Мать Серого Дима видел только по рассказам – добрая, светлая, с пепельными волосами и бледными-бледными веснушками. Серый не рассказывал ничего о ней. Даже имени не произносил, просто называл матерью. Опоздал – мать задержала, пришел – мать отпустила. Не более. Чеботарев не интересовался, но из вежливости передавал приветы. — Почему странное? — Не знаю, — Дима пытается быть честным. — Если твой ребенок лежит в больнице… еще и такого возраста. Наверное, стоит передать что-нибудь вроде фантастики, да? Как думаешь? Тот снова задумывается. — Я не знаю, честно. Я фантастику не очень люблю. — Значит, на ночь читаешь евангелие? — Нет, — отрезает. — Не читаю. Я не люблю читать. Серый всегда был таким, каким порой проскальзывал в воспоминаниях – резким, неповоротливым, ленивым, в своей мешковатой одежде. Напоминал Диме себя в подростковые годы. Холден Колфилд, не имеющий денег, сестры и умершего от рака брата. Сережа под боком кажется правильным. Он, Серый, как носовой платок – должен быть всегда с собой. Используешь редко, но нужен – а если его нет, сразу ломается алгоритм. Приходится покупать бумажные салфетки, однако рано или поздно они заканчиваются. — Я не люблю святые писания, это моя мать в них хорошо разбирается, а я… — юноша запрокидывает ноги на спинку кресла. Над «их» лампой витают мошки, из мира – только эхо от редких обходов верхнего этажа. Этот актовой зал как камера хранения воспоминания и разговоров, стоит только зайти – увидишь Сережу, закутанного в одеяло, пьющего сладкий кипяток и широко улыбающегося. — Понимаешь, в Евангелии от Иоанна все очень правдоподобное и правильное, наверное, — он вздыхает. — Это единственное Евангелие, которое я три раза читал. — С чего вдруг? Иисус там другой? — Нет-нет, я не про Иисуса, вообще не про Иисуса, — и снова прячет взгляд в своих рыжих волосах. — Я ведь во всем этом не разбираюсь. И предсказаний не знаю, и другие книги эти не знаю, я только Евангелие читал. Три. — И что скажешь? — Только Иоанн писал про апокалипсис, — голос дрогнул. — Я люблю, когда все заканчивается апокалипсисом. — Думаешь, мы так же кончим? — А мы уже кончили, — тише. — Мать говорит, что на самом деле мы все давно мертвы, и отмаливаем наши грехи в бесконечном чистилище… — Сам в это веришь? — Дима не был религиозен, страшно презирал фанатиков христианства. Сменил мнение, как только сюда приехал. Понимал, почему люди ходят и молятся на Божьи лики – больше молиться не на что. — Мы здесь, как в консервной банке. Никуда не выйти, ниоткуда не войти. Гнием, как черви, и все. — Ты хоть раз был в городе или других местах? — Нет, — и снова поднимает голову. — Думаешь, апокалипсиса не было? Только будет? — Черт его знает, Серый. Я сам не понимаю, что за херня с этой Зоной. Лиза не находила себе места. Сережа не значил в ней ничего, но был очень важной деталью действия механизма. Пассивной деталью, маленькой гайкой, без которой машина идеального действа не сможет работать. Она сидела в коридоре, с дочерью на коленях. Девушке редко приходилось бывать в военной части – наводило жуть. Все, что видела – мечущиеся туда-сюда мужчины в форме. Жизнь стала иной. Казалось бы, ничего в ней не изменилось – муж все такой же любящий, сестра шлет безвкусные открытки на мессенджеры, дочь растет, развивается и даже умеет искренне улыбаться. Все равно что-то не так. А что стало? Люди пропадают в этой трясине постоянно. Находят редко, чаще – по частям. Кости, обгоревшие тела, документы, валяющиеся в грязи. Маньяков в их местности не водилось, они и не нужны. Накрывающая апатия изничтожает хуже серийных убийц. Люди бегут в Зону, чтобы найти «нечто удивительное» - думают, их жизнь изменится. А ведь если и изменится, в лучшую ли сторону? И что есть лучшая сторона? Зона дает «лучшее» - дает то, что люди никогда не видели в своей жизни. Захватывает в тиски, не отпускает, навсегда оставляет гнить в своих землях – а если совсем не повезет, попадешься в тиски «живых мертвецов», и твоя безликая оболочка будет бездумно обхаживать территорию. Сестра принесла книгу. Ее никто не просил, никто не рассказывал о ситуации, за чаем Дима вскользь прошипел сквозь зубы, что Серый исчез. Маруся не дружила с Серым. Смотрела на него со своей парты, слышала сплетни и отворачивалась. Парень как парень. Помнила, что он нравился ее подружке. Помнила, что однажды он принес в школу неизвестную штуку с Зоны. Помнила, как тот плакал в туалете. Вероятно, пьяный. От него несло спиртом и сигаретами, дрожал. Еще не покойный Кирилл стоял у дверей. Меланхоличный, глаза застелены пеленой. Соседка по парте шутила, что между этими двумя пахнет голубизной – но слова соседки никто не воспринимал. Гормоны, знаете. Все знают, что в школе девочкам нравится сводить своих одноклассников. — К чему это? — Дима вертит книгу в руках. — Сережа был сталкером, — Лиза всегда говорит спокойно. Не ругается, не наезжает – а спокойно, как будто констатирует факт. — Маруся рассказывала, как он в школе бегал постоянно с одноклассниками за стену. — Был и был, чего тут, — но открывает. — Зачем оно мне? — Это из библиотеки лаборатории, Рома дал, — продолжает. На кухне все еще пахнет зеленым чаем. — Тут о Зоне… другой, не нашей. Но о Зоне. Коллега из Штатов изучал Зону как один из первопроходцев. Они, американцы, уж больно любят все записывать – не запоминать, а записывать. Ерунду, но записывают. Автор все описывал пустышки и мусор. Говорил, что они могут стать причиной открытий и великих шагов в прогрессе – изучать изучали, а изучить ничего не смогли. Странное, неработающее, но бесполезное и неприменимое. Писал про некое ядро любой Зоны – некое место, исполняющее желания. Звучит как фарс. Если бы такое место действительно существовало – хоть кто-нибудь в этой дыре уже был бы искренне счастлив. Все же мысль о «ядре» привязалась. У каждого объекта и места есть управляющий центр или так называемое ядро – значит, у Зоны тоже есть? Хотя бы условное. Необязательно странная комната желаний – может, просто здание или выгоревшее поле. Серый он ведь авантюрист – дай возможность, он пойдет. Полезет на самый рожон. Вспоминалось его лицо в лаборатории. Сидит напротив, просится в Зону. Силуэт скромный, будто сжатый. Кто в этот момент думал, что этот мальчишка, буквально птенец, знает проклятую Зону лучше военных? А если знает, зачем просился? Хотел что-то показать? Мать Серого не открывала. После работы, когда уже смеркалось, Дима сидел под окнами Горошко. Свет в их окнах горел всегда. Женский силуэт постоянно маячил, загораживая свет от лампы. Она слышала стук, идеально слышала. Открывать не открывала. Военный стучался, угрожал полицией, кричал, что будет держать женщину в камере, если та не даст комментариев. Не открывала. Даже звука не издавала. Будто летала по квартире, и шагов от нее не было слышно. Лиза видела ее, мать, на утренних службах. Живой труп, не иначе. Пыталась с ней поговорить. На выходе из храма Лиза расталкивала прихожан, чтобы просто схватить за руку будто убегающую женщину. Укутанная в тысячи платков, костлявая. В ней нет ничего от Сережи – ни его удивительной тяги к жизни, ни его апатично-презирающего взгляда, даже черт лица его нет – а смотришь, и понимаешь, его. Неуловимо его. Женщина молчала. Стояла напротив и молчала. Казалось, еще мгновенье – и распадется прахом. — Извините, извините, — девушка мнется, но все еще держит женщину за руку. Боится, что та просто сорвется с места. — Вы же ведь мама Сережи, верно? Сережи Горошко, который пропал буквально неделю назад! — Пропал? — словно не понимает, переспрашивает. — Мой муж написал заявление о пропаже в полицию, в лаборатории его не видели, в семье он не появляется. Может, вы знаете, где Сережа находится сейчас? Дома? У вас? — Сережа? Дома? — Да-да, Сережа! Да, вы молодец! — Лиза дрожит. — Вы знаете, где Сережа? Вы его видели? Видели? — Сережа не пропал, — ее шепот, такой жуткий и отчетливый, будет еще долго стоять в памяти и выплывать каждый раз при взгляде на фотографии. — Сережа в гостях у Бога. Мой мальчик, — тепло улыбается своим словам. — Мой мальчик носит с собой Евангелие, он не может исчезнуть или погибнуть. Бог за ним наблюдает, Бог его охраняет и направляет. Здесь никто не пропадал. Все пропавшие – вечные гости у Бога. Приходящие к его лону на своих собственных ногах, сквозь метель, в весенних куртках. От них, гостей, остаются документы и обгоревшие осколки плоти. Людям нужно плацебо. Людям нужна религия. Людям нужно понимать, что внутри Зоны живет Бог, призывающий на свою службу. Только тогда людям можно давать табличку «Осел» в руки. Бог тебя обязательно позовет, а ты иди. Иди и не бойся, раз позвал – значит, ты избранный. А если не позвал, то жди своего часа и надежно верь. Лиза вернулась домой поздно. Накрыла все иконы белыми кружевами и долго сидела на кухне, подкручивая свет у лампы. Здорово. Так все в жизни просто. Человек исчез. Был – и нет. Никто не знает, жив ли он, мертв ли – но поклоняются мифической яви. Вокруг суета, покрытая пылью веры. Одни верят в Зону – приписывают ей волшебные свойства, награждают чудесными явлениями, видят светящуюся пыль по ночам. Другие – верят в Бога, что сотворил Зону как филиал своего чистилища на Земле. Нужно во что-то верить, чтобы не сидеть в углу и не торчать от чувства собственного уничтожения. Ментально гнить страшно, но еще страшнее – осознавать свое гниение. Много легче страдать от блажи веры. Обещанное не всегда означает исполненное, а в случае веры – является прямым антонимом. Нужно просто верить. Может, однажды вера подарит призрака желаемого. Через долгие годы Серый вернется домой, невидимый, такой же юный и славный. Будет стоять за спиной, улыбаться, пить с Димой чай в актовом зале. Главное – верить. Весь этот фарс – не лекарство от бытия, а сплошной фуфломицин. Замена. — Давай уедем отсюда? — муж обнимает сзади, а на душе гадость. Необъяснимая. Словно всю жизнь ты пребывал в некой неге, а потом резко узнал, что нега была всего лишь пыльной и грязной клеткой. — Найдем Сережу и сразу уедем. Дима кивает. — Я сомневаюсь, что мы… что мы сможем его найти. — он всегда говорит так, когда отчаивается. — Мы можем просто отсюда уехать и никогда больше не вспоминать о существовании Зоны. — Очнись, Дима, очнись! — девушка хватает мужа за ладонь. — Ты ведь и сам теперь не сможешь жить без знания, что с ним все хорошо! — Да какая мне на него разница, — мужчина закуривает у окна. — Был и пропал, вот проблема… найдется. — Дима! Он сжимает сигарету в руке. Сминает, даже не успевает закурить. И выкидывает в окно. Он зол. Зол на Серого, что тот бросил. Бросил, не оставил и намека. Не пригласил с собой. Мог оставить письмо или весточку, но не оставил. Предпочел раствориться в воздухе, будто так и должно быть. Он уже был в выпускном классе, когда заявился к военным почти под полночь. Анатольевич знал, что Серый шастает по тьме – ему было все равно. Смеялся, жал руку при встрече. Серого здесь любили. Однако обычно он приходил до начала ночной смены. Приносил в рюкзаке пакетированный чай, сладости, иногда книги или буклеты. В ту полночь пришел мокрый. Висок разбит, юноша прижимал к себе салфетку. Шел через ливень. Почти ни слова не говорил, бурчал, сидел перед столом, согнувшись, хлебал чай. Шикнул только «С матерью поругался». Дима, обычно отстраненный и предпочитающий не лезть за личные границы, сидел напротив и смотрел. Плечи юноши трясутся. Он просто сидит и дрожит. Уходит в себя. Позже расскажет, как сидел в собственной комнате, как в очередной раз заявил о бесполезности излюбленного матерью Иисуса. Ее блажь сложно спутать с любой другой блажью. Преданная и удивительная в своей сумасшедшей преданности. Собственный сын – не цель любви, а инструмент к ее достижению. — Я из окна выпал, — мальчишка закуривает. Его рыжие волосы измазаны в крови, на плечи накинуты первая попавшаяся куртка. — Поругался, назвал ее тупой сукой, а она немного… толкнула? И я выпал. Когда падаешь спиной вниз, может сломаться позвоночник. С четвертого этажа падать высоко, но мальчишке повезло – зацепился за соседский балкон. Через козырек подъезда спустился на Землю. Были слышны стоны и крики матери в коридоре, за самой спиной. Вероятно, она неслась вниз по лестнице. — Не страшно, постоянно такое бывает. Мы с ней ругаемся, я убегаю из дома. Потом снова, и снова, и снова. И снова. Во двор, к семье своего отца, однажды заявился к Кириллу и даже к своей подруге Ане. Провести ночь дома – кромешный ад. Слушать намаливания, бесконечный шепот и стук старых часов. Только и остается запереться в собственной комнате и забиться под одеяло. Серому казалось, что его конфликты бесчисленны и постоянны. Пролетающие пролеты этажей в ночном свете почти стали будничной рутиной – ключевое слово «почти». — Вот, к тебе пришел, — мальчишка выбрасывает окурок в окно. — Я же знаю, что я всегда могу сюда прийти, правда ведь? На что Диме только и остается кивнуть. — Говоря совсем честно, — юноша усмехается. — Я не должен говорить этого. Или должен. Понимаешь… я просто любви очень сильно ищу. Мне кажется, ты меня любишь. Я вот, например, тебя люблю. — Сереж, чш, не надо. Пожалуйста. Ты знаешь, что… — Я не о том, Дим. — он закусывает губу. — Я не о такой любви, которой ты Лизу любишь. Я не о любви, которая приводит к сексу или чему еще. О другой. Не материнской, не сестринской, это, знаешь… как любовь двух утопающих в лодке друг к другу. — Это, Серый, не любовь, — мужчина хлопает мальчишку по плечу. — Это чувство взаимовыручки. — Это любовь, настоящая. — они снова заходят в теплое помещение из тамбура, горит свет. — Утопающие после своего спасения продолжат друг друга искренне и чисто любить. — И что ты хочешь этим сказать? — Что я люблю тебя, — Сережа прижимается к мужской груди. Дима не против. Он не понимает чуши, которую несет собеседник. Не понимает настроения и намека, но Сережа – последний человек, которого хочется оттолкнуть. Может, он действительно прав? Утопающие друг друга не смогут бросить, даже если сильно этого захотят. Спасаться вместе иначе, чем спасаться одному. Спасаться вместе – болеть за иного равного так же, как за себя. — В Зоне я похоронил материнское Евангелие, — юноша сглатывает. — Там на коробке написано «Во имя настоящей Любви». В тот момент фраза «В Зоне» звучала как «На самом ее краю, у забора». — И что ты хочешь этим сказать? — Не знаю, просто, — закусывает губу. — Поклялся себе, что приведу на то место того, кого искренне люблю. — Хочешь привести туда меня? Сережа ничего не ответил. В шесть утра холодно. В это время года даже светает позднее обычного. Чеботарев шел к самой Зоне с лопатой на плече. Почему лопата? Черт его знает. Бывалый охранник, некогда единственный знаток периметра, за водкой обмолвился о Сером, гвоздях и лопатах. «Мальчишка проскальзывал в Зону, но всегда оттуда выходил. Я его помню, да… определенно помню. Рыжий такой, он ведь? На ведь лет семнадцати был тогда. Совсем щенок. Кстати, о щенках… помнится, он искал пса. Может, вслед за собакой на Зону и побежал, черт знает. Но этот черт точно знает Зону. Не удивлюсь, если он снова там пропадает!» Пожилой червь убедил военного в своей правоте. Убедил, что этот «рыжий черт» не мог оступиться. Если еще мелочью не оступился, то сейчас не оступится точно. Убедил, что Зона может сожрать, но своих не трогает. Раз у Серого каждый раз был предлог, желание и возможность туда попасть (но что самое важное – оттуда выйти), значит рыжий мальчишка точно стал для Зоны своим. На бетонной стене расклеены объявления о пропаже людей. Некогда единственная ограда обросла колючей проволокой, двумя слоями штукатурки, решеткой. Чем угодно, что могло бы стать идеальной заменой бетонной стены. Но там, за углом, под старой ивой, все еще есть дыра. Будто пасхальное яйцо для местных жителей. Но будет совсем не честно, если я не расскажу, как они расстались. Для Димы это неважно. Дима не обращает внимания на ту сцену его жизни. Не связывает с пропажей. Она важна для нас. Серый на заболел. На следующее утро после похорон юноша лежал на матраце внутри абсолютно пустой квартиры Чеботарева. Здесь всегда пахнет зеленым чаем и пылью. Дима не единожды рассказывал, как хочет превратить это место в уютное семейное гнездышко. Рассказывал, как Лиза приходит сюда и мечтает. В жизни все вышло прозаичнее, не так красочно. Квартира осталась пустым пространством для мечты, задушевных разговоров и пьянок. Через некоторое время вернется Дима. В кармане приносит парочку лекарств, готовую еду в контейнерах и духи жены на своей шее. Присаживается на самый край матраца, тянется к щеке мальчишки. — Как ты? — улыбается. В окно светит солнце, словно вчера ничего не было. Не было нервного срыва, не было сумасшедшей ночи на кладбище. Состояние на удивление тоже хорошее, будто выспался. — Пойдет, — закусывает губу. — Дим, Дима… Серому словно хотелось что-то сказать, он не мог. Только открывал рот – сразу же закрывал и молчал. Смотрел, выжидал, а потом снова молчал. Людям неинтересно его, Сережи, мнение. И он это понимал. Каждый раз, когда что-то говорил – его слова будто проносили мимо головы. Это «мимо» звучало черным экраном в голове, потерей связи. Говоришь в стену. Есть что сказать, но он не может. Если он начнет говорить – почувствует черный экран. Не с окружающими, но с собой. В груди играл ребенок. Обиженный ребенок, лишенный внимания. Ему хотелось, чтобы Дима сейчас же пригнулся, крепко обнял, поцеловал в лоб, нежно провел по подбородку и почти в губы прошептал: «Скажи мне, Сереж. Все, что тебя волнует. Все, о чем ты думаешь.» Он не сказал. Ничего не делал, ничего не говорил. Дима поставил чайник, Дима принес лекарства. Дима ухаживал, ухаживал честно и бескорыстно, но недостаточно. — Черный или зеленый? — Зеленый. У тебя нет черного. — Ответ принят. Ответ правильный. Мужчина уходит на кухню. Черный экран в голове увеличивается. Хочется забиться в угол и сидеть там. Сидеть, прижав колени, чтобы никто не трогал. Никто не трогал, но существовал «некто», имеющий наглость и возможность обнять и крепко прижать к себе. Серый поддерживал. Серый был подушкой для умирающих нервов. Серый приходил к двери Чеботарева, когда тот уходил в эмоциональным минус. Дима тоже рядом – но не настолько рядом, чтобы Сережа мог почувствовать себя целым. Мужчина заваривает чай на кухне, напевает себе под нос незамысловатую песенку. Солнечный, настоящий, смеющийся. Не имеющий права нагружаться ненужными мыслями, не имеющий права вляпываться в черноту внутри рыжих волос. А ведь чернота сидела. Таким гадким черным вороном, который клюет в макушку, словно пытается выклевать мозг. — Сереж… все в порядке? — еще раз. Его голос капает на мозг. — Мне нужно побыть наедине с собой, — он улыбается. Улыбается от уха до уха, но будто сейчас расплачется. Пытается быть дружелюбным, но ревет в душе. Кричит своим естеством о состоянии бесконечного одиночества, которое нельзя вырезать ничем. Нельзя вырезать канцелярским ножом, нельзя залить водкой или утопить в талом снегу. Все будет только хуже, и хуже, и хуже, и хуже. — Я провожу тебя, позволишь? — Не стоит, — он смотрит в пол. — У тебя есть… гвозди? — Есть, на что тебе? — Дома нужно починить стол, — и задумывается. — Мать просила взять гвозди, а сейчас достаточно рано. Да и с соседями у нас не лучшие отношения. Сережа взял гвозди, Сережа отхлебнул последний глоток зеленого чая, напялил мокрые сапоги и ушел. Напоследок улыбнулся. Дрожал, пока поворачивал ручку. «Обними меня, обними меня, останови меня, останови меня. Пожалуйста.» Дима стоит сзади, у притолки. Улыбается. Но не останавливает, не обнимает и не жмется в макушку губами. Дима – поддержка. Основательная, каменная и стойкая. Без украшений и резьбы. Поддержка, которую он, Сережа, придумал сам.