Евангелие от Иоанна

— По всем законам жанра мы должны поцеловаться, — на рельсах ни души. Дима здесь впервые. Он видел Зону изнутри только в кругу военных – следил не за средой, за ребятами. Оступались, кидали снаряжение, патрулировали, но никак не осматривались. Сейчас ребят рядом нет. Есть пробирающий до глотки холод, циркулирующее забвение от эмоций и долгожданный отдых. Моральный отдых от тревоги за жизнь юноши. Серый рядом. В своих дурацких солнцезащитных очках, пускай в разгар мороза. Уставший, обкусанные губы, огрубевшие щеки. И все же он улыбался. Искренне, вымученно, но улыбался. Чеботареву казалось, что он наконец нашел пропавшего сына. Серого настолько давно не было под боком, что мужчина просто забыл это особое тепло, которое сложно сравнить с теплом в его жизни. Это особое тепло второго одиночества – совершенно иного, требующего, пылающего – но одиночества. — Я никуда не исчезал, — он закуривает. Говорит, давно мечтал. После долгих объятий и обвинений Горошко рассмеялся и спросил: «Есть закурить?» — Был здесь, с матерью. — Я разговаривал с твоей матерью, она в городе. Сережа сглатывает. — То, что в городе – это то, что осталось от моей настоящей матери, — он опускает голову, а в глаза не смотрит. Боится. Как испуганный щенок. — Понимаешь… она ведь раньше была совершенно другой. Любящей. Даже не так, нет. По-особому любящей, как умеет только она. — Развод? Сережа машет головой. — Вообще не уверен в ее любви к моему отцу. Мне кажется, она просто начала с ума сходить. А вместе с ней… — юноша рассмеялся. — Вместе с ней поехала и моя крыша. Черепичная такая, а! — Ты можешь жить у нас, — теплая рука военного ложится на плечо. Мужчина прижимает рыжего к себе, а пальцы дрожат. Думает, мальчишка вырвется. Тот не вырывается. Сидит. — Квартира есть. — Это не важно, у моего отца тоже есть пустая квартира, — Серый мнется. — Понимаешь, просто я устал. Выгорел. — А сейчас? — Сейчас снова пытаюсь зажечься, выходит очень плохо. Он улыбался только уголками губ. И у Димы был только один вопрос: «Почему?». Люди умирают каждый день, у людей случаются минуты депрессии тоже каждый день. Их ли несчастье, что под рукой нет Зоны? Зоны, в которую можно убежать и все. Она примет. Если попросить, честно попросить – она примет. Укроет в кроне своих листьев, пока будешь реветь в корни ее деревьев. Военный думал о худшем. Вырисовывал в голове трагичные сцены смерти, видел чуть ли не перед глазами, как тащит домой окоченевшее тело рыжего мальчишки. Выращенный внутри индустрии Голливуда Чеботарев оказался не готов к реальности – столь же скудной и серой, как и жалобы соседей. Людям нравится выдумывать сумасшедшие сцены. Людям нравится надеяться на худшее, в глубине душе мечтая о статусе великомученика, но… но ничего из этого не произошло. Серый, знатно потрепанный, сидел на асфальте и курил. Словно ждал. Дима догадывался, где они. Некогда центр бывшего пригорода. Мог поспорить, что в некоторых местах до сих пор остались вывески. Детские магазины, сельскохозяйственный, фермерский рынок… будни, однажды ставшие далеким и солнечным прошлым. Воспринималось бы это прошлое солнечным без Зоны? Можно было бы смотреть с чувством благоговения и детской ностальгии на развалившиеся балки, не зная о его участи? Никто не знал. Серый прижимал к груди книгу. Евангелие. Рассказывал, что сам спрятал внутри Зоны материнскую книгу, чтобы однажды привести сюда «настоящую любовь». Два к двум сложились. — Когда ты просился на периметр, — Дима сжимает в своей ладони ладонь юноши. — Ты хотел привезти меня к этому Евангелие, верно? Показать, как ты сам выражался… Юноша качает головой. — Не поверишь, — пожимает плечами. — Когда я просился на периметр, я забыл о существовании этой книги. Просто забыл, вот и… вот и все. И разводит руками. Дима все пытался понять, каким образом работали сложные механизмы внутри рыжей головы. Это вечная обида от одиночества, это непонимание со стороны родителей, это боль постоянных потерь и… и даже неудавшаяся любовь. С ним, с Димой. Дима пытался сложить, почему. Пытался просчитать алгоритм действий. Пытался понять, почему Евангелие, почему он, почему Зона. Почему неделю назад Сережа Горошко вышел из пустой квартиры мужчины, взяв с собой горсть гвоздей, а после так и не вернулся? И он смотрит на юношу. И он не знает, что сказать. И все же ему кажется, что между ними столько странных и несказанных слов. Глаза у Сережи стеклянные. Тот будто плачет, но слез уже нет. Все выплакал. Он, Дмитрий, должен прямо сейчас взять себя в руки. Должен прямо сейчас повернуться и сказать все переплетенное между собой сумасшествие, но… но вместо этого просто встает, устало протягивает руку и предлагает вернуться. Сережа соглашается. Зона отпускает их. Бесконечное множество пчел в голове тухнут. Одиночество растворяется. Они идут по сумеркам, но оба знают – ночь не причинит вреда. Они видят, как люди закрывают окна в доме. Видят, как те прячутся от молочных звезд. Они оба знают, что первым делом, как придут домой – закроют окна. Это не смирение, не ужас перед неизвестным. Это комфорт. Ночь превращает город в картонную коробку, покрытую тьмой. Людям сложно доказать безопасность ночи, но даже внутри ее безопасной тьмы до боли тревожно. Да, ты оставишь окна открытыми, но будешь один на один с бесконечным сиянием тьмы. Остальной мир от него закрывается. Люди в городах с этим сиянием справляются вместе. Вместе создают особый комфорт спальных районов, вместе зажигают свет в квадратных окнах. Здесь свет не горит. Ты закроешь окно, чтобы стать частью своей семьи – не потому что боишься, а потому что не выдерживаешь понимание своей особенности. Особенности, внутри которой одинок. Хочешь ли ты и дальше быть одиноким, однако особенным? Дима приводит Серого в актовый зал. Начальник уже ушел, оставив ключи от своего кабинета на вахте, старая лампочка сияла где-то в конце коридора. Дима шел рядом, положив руки на плечи юноши. На сцене стояла керосиновая лампа, горячий чайник и… чашки. Четыре чашки. Играла музыка. Кажется, на пластинке… это определенно Диззи Гиллеспи. Дима любил джаз. И сегодня, в эту ночь, внутри этого зала собралось все то, что Дима называл своей семьей. Своим пониманием комфорта. Лиза кинулась на Серого сразу же. Не было отторжения. Не было идеи ненависти или жалости. Лиза не казалась тепличной клубникой или пластиковой куклой. Она была просто Лизой. Просто девушкой, которая крепко прижимала к себе за шею, накинула шарф на замерзшую шею и усадила в теплое гнездо из одеял. Их маленькая дочь сидела рядом. Она совсем еще малютка, но пыталась читать по слогам. Зато как пыталась! А Сережа просто сидел и смотрел. Он улыбался, по его щекам текли слезы. Неужели все так просто? И этот чай, беспардонно несъедобный, и конфеты с изображением Красной Шапочки, и старая джазовая пластинка, и Дима, крепко обнимающий свою супругу, и их маленькая дочь, читающая рядом книжку. Все так… просто. Руки тряслись. Сережа просто сидел и вспоминал старые анекдоты из школы. Из школьных времен, когда еще не было Кирилла. Из времен, когда школа еще не воспринималась грубой и серой коробкой. — Дима, — Сережа шепчет. — А я, кажется, тебя люблю. Мужчина кивает. — И я тебя люблю, Сереж, — он улыбается. Так искренне, так широко. Ему так просто говорить эти слова! Так просто. В компании супруги, в компании дочери. Это правильные слова. Это просто слова, внутри которых нет никакого сексуального подтекста. Это слова без грязи. Это слова, которые говорят маленькие дети друг другу после хорошей игры. — И Лиза тебя любит, И Ива тоже! Девочка, будто в подтверждение слов отца, кивает. Серый закидывает голову. Как же все просто. Как же все отвратительно просто и приятно. Он счастлив. Он не одинок. Он может сказать «Я тебя люблю» и не чувствовать ничего за эти слова. Он может достать книгу из своего промокшего от снега рюкзака, чтобы выбраться из гнезда, подойти к Лизе и передать эту книгу ей в руки. Передать, словно извиняясь. В чувстве глухого счастья нет греха. Это данность, которая происходит вокруг и около – сам не замечаешь. По-настоящему счастлив остаешься только тогда, когда это самое «счастье» проскальзывает внутри головы. Ты сидишь и думаешь: «Я обязательно должен запомнить этот момент своей жизни». Запомнить каждую его деталь. Сережа обязательно запомнит. Запомнит теплый голос Лизы, рассказывающий о своем детстве, запомнит мягкий свет от фонаря, падающий на сцену, запомнит маленькую Иву, спящую в гнезде из одеял. На душе стало легко. Слишком легко, чтобы быть правдой. Неуловимая минута, которую все же поймали за хвост. Следующее утро встретит чемоданами, зеленым чаем и снегопадом. Еще ночью Дима подошел, погладил по голове и предложил укатить отсюда на все четыре стороны. В Москву, Хабаровск, Владивосток… Куда угодно! Некогда мечта о переезде казалась только мечтой. Сережа смотрел в окно своего дома на заснеженные машины и думал, что однажды соберет рюкзак и попросит кого-нибудь из соседей подбросить до железнодорожной станции в соседнем селе. Не решался. Дима предложил. Сережа уже не был тем маленьким мальчиком в вязаном свитере. Или… был? Он отказался. Усмехнулся, хлебнул чай и отказался. — Здесь я родился, — в его тоне не было ни капли горести или сожаления. — Здесь я проживаю свой век, и… и я не хочу альтернатив этой жизни. Просто не хочу. Серый понимал, что может пожалеть о сказанном. Понимал, что условный «дом» может стать настоящей крепостью, которой всегда и был для юноши. Но сейчас «что-то» изменилось. Изменилось и начало двигаться. Вечно мерзлая река внутри головы дала трещину, начался ледоход. Вместе с ним – и движение воды. В любом случае, если ему, Сереже, действительно приспичит он просто возьмет и уедет, верно? На полках уже не стояли детские игрушки, все вещи были упакованы, а на кухне остывала последняя заварка семьи Чеботаревых внутри этого бетонного квадрата. Пару дней назад Диме пришло распоряжение из Москвы о замене состава. Писали, мол собираются исследовать Зону, а просто горстка военных погоды не сделает. Отсылали обратно. Кажется, Дима был искренне счастлив. Наконец он сможет показать своей дочери город. Сможет показать течение настоящей жизни, дать право выбора, которого здесь, внутри «твари», никогда не было. Наконец он сможет научить Лизу не бояться жизни. Наконец. И в его идеальном течении жизни не хватало ровно одной детали. Кубик Рубика не складывался. Внутри идеальной жизни есть место для Сережи. Для элемента, у которого нет названия в иерархии «нужды» отношений. Он не друг, он не любовник, он не родственник и не спаситель. Он – Сережа. Иной в одиночестве, но равный в понятии эмоций. Словно на фабрике паззлов забыли положить в коробку один элемент, и он потерялся где-то под конвейером. Этот самый элемент – Сережа. Неизвестный, странный, но нужный на глубоко-ментальном уровне. Незаменимый. — Это квартира моей матери, — девушка передает ключи Серому в руки. На прощание тянет к себе, целует в щеку. — Сам понимаешь, по закону она принадлежит теперь Марусе, все вопросы… но у тебя есть пара недель, чтобы допить эту железную коробку китайского чая! Стены этой квадратной коробки впитали их, Чеботаревых, тепло. Вещи забрали с собой, да – но кусочек своей любви оставили на память. На стенах до сих пор есть пометки о росте их маленькой дочки. Все это здесь и останется. Конечно, останется. Маруся тоже до глубины души любит свою сестру и ее семью, Марусе тоже не хватает простого человеческого счастья, и… когда-нибудь она обязательно переедет сюда, чтобы греться внутри этого прекрасного и необъяснимого тепла. Внизу уже ждет внедорожник начальника базы. Хороший мужик. Усатый, в теле. В гражданской форме он превращается в добродушного соседа. — Я ненавижу всю эту муть с социальными сетями, но ради тебя! — мужчина прямо перед машиной достает смятый клочок бумаги. — Мне пришлось вспомнить пароли ото всех страниц, и… черт, да, на этой чертовой бумажке все ссылки на меня. Слышишь, Серый, а? Тот кивает. — Слышишь, да? — Дима треплет рыжие волосы в ладони. В последний раз. Хотя так любил это делать… — Если ты не будешь мне писать, я дам указания Жизневскому преследовать тебя везде и всюду. Не веришь мне – поверишь Тихону! И Сережа смеется. Громко так, заливисто. Здорово. Действительно ли Дима попросит своего сослуживца исполнить такую несусветицу? А как долго они будут общаться? А будут ли вообще? Из заднего окна машет Ива. Сережа машет ей в ответ. Колеса машины отдаются треском по снегу, а в руке Серый сжимает ключ от их квартиры. Вот и закончилась эпоха. Дима уехал. Дима уехал и забрал с собой целый жизненный пласт. Неожиданно Серый почувствовал себя гусеницей – и он сам рассмеялся, думая об этом сравнении. Присаживается на лавочку, чтобы закурить. Винстон, остались от Димы. Да, действительно, как гусеница – чтобы стать бабочкой, нужно перестать быть гусеницей. Что же это получается, Сереже еще предстоит быть куколкой?... В заморозке? Мне вообще сложно удаются письма или справки… я даже когда в армии служил, мои родители постоянно просили меня просто звонить. Нет таланта к письму, что-то вроде этого. Я не знаю, с чего я вообще решил начать эти заметки, однако сейчас очень многое гложет меня. Даже не так. Скорее, не гложет. Когда я жил под лоном у Зоны, гложело, а сейчас как будто сняли этот вес – и я почувствовал себя крайне несправедливо обделенным. Мать ни разу не спрашивала, где он спрятал Евангелие. Ей становилось легче на душе каждый раз, когда она представляла своего сына с книгой под сердцем. Маленький такой еще, рыжеватый, с выбитым зубиком. Идет и светится. В вязаной шапке, с разбитыми коленями. Ее маленький Сережа – шкодливый, улыбчивый, искренний – несет котенка в дом. Он долго моет руки перед едой. Перед самым сном играет с котенком и что-то напевает под свой носик. Приходит перед сном, плачет и на самое ухо говорит, что боится. Боится повзрослеть и потерять эту тонкую нить теплоты. Теплоты, которая пронизывает их маленькое убежище от всего света. — Мам, я тут… — он мнется. — Я поздно сегодня, извини. И садится рядом. Пускай он стал похож на своего отца. Пускай он стал выше ее самой, но отчего-то остался тем самым Сережей. Маленьким, шкодливым и беспрекословно искренним. Он может расплакаться на ее коленях, и это будет честно. Он навсегда останется маленьким рыжим мальчиком, что принес в дом котенка. Мальчиком, который прижимался во сне и просил спеть приевшуюся колыбельную. Он мог пропасть на несколько дней – но каждый раз, когда он пропадал, она понимала, что он жив. Сережа пообещал остаться маленьким. Он и остался маленьким. А маленьким детям нужно играть, верно? Может быть, этот маленький ребенок немного вырос, и ему нужно чуть больше времени на игры? Никому же этого не объяснишь… однако и не объяснишь шкатулку с детской колыбельной под кроватью Сережи, не объяснишь его любимую книгу сказок среди учебников по химии, не объяснишь бумажную редакцию Евангелие от Иоанна, что хранится под его подушкой. Сережа слишком сильно любит сказки, и это его настоящая кровоточащая рана. В Москве хорошо, но внутри московской суеты иногда теряешься. Нет времени остаться один на один или просто «остаться». Москва она… она работает, как отдельный часовой механизм – каждая деталь выполняет отдельную функцию, у деталей нет иерархий важности, ведь все детали важны. Надеюсь, что это правда, потому что физику я в школе точно не учил. Прогуливал. Но не суть… в отличии от Зоны. В Зоне есть иерархия деталей. Не только в Зоне – в любом живом и дышащем объекте. В деревьях есть корни, у рек есть источник. Самая важная деталь – это не самая массивная деталь, но самая живая. Струящаяся. Не просто дающая жизнь, но и поддерживающая ее. В лаборатории душно. В последние пару недель снова начала цвести сирень, а у Ромы, оказывается, на нее страшная аллергия. Серый счастлив. Теперь не он один осуждаем обществом за крайне неромантичную натуру – теперь еще есть Рома. Чудаковатый гений в очках. Однажды у него будет настоящая возможность показать себя – но не сегодня. Неделю назад с «большой земли» пришло распоряжение о расширении лаборатории. Рома прыгал на месте. Они с Серым давно не верили в чудеса, более того – давно не надеялись увидеть новых людей. Распоряжение свалилось, как камень на голову – и это не чудо небесное. Жизнь начала подбираться к Зоне, не потому что это закон жанра или конец литературного произведения, где у каждого персонажа обязательно должна остаться надежда на счастливую жизнь, нет. Это воля обстоятельств. Это воля нескольких долларовых миллионеров, решивших изучать природные явление внутри пораженных Зон – это движение вертикальной линии, где долларовые миллионеры организовали компании по исследованию аномальных явлений. Это наличие всего пару Зон на карте России – а это, как мы знаем, для мира достаточно. Более, чем достаточно. Зона всего лишь начала превращаться в нефтяную денежную вышку. Это не желание автора – это парадокс капитализма. «этот» пришел на следующее утро. Высокий, с хмурым взглядом, в идеально выглаженном халате. Первое, что он сделал – поправил свои лабораторные очки и ухмыльнулся. Даже не поздоровался. На обеденном перерыве Сережа даже хотел поворчать себе под нос, однако незнакомец сел рядом, достал из портфеля кофе в банке и протянул руку. — Должно быть, вы мсье Горошко, — мужчина улыбнулся. — Приятно познакомиться, наслышан о вас. Весьма и весьма! Юноша сглатывает. — Как же я могу оценить приятность нашего знакомства, если даже твоего имени не знаю… — Точно! Извиняюсь… я Олег, — и в подтверждение своих слов указывает на бейджик. Бейджик, на который Сережа даже не обратил внимания. — Олег Волков. Волков, значит… — Ну что же, в таком случае, — юноша театрально жмет руку, — Приятно познакомиться, Олег Волков! После долгих исследований и размышлений о настоящем ядре Зоны, я почти сломал мозг. Там нет никакого внятного ядра или т.з «золотой комнаты», однако… однако мне кажется, я очень близок к правде. Какова вероятность, что он, Сережа, мой Сережа – и есть настоящее ядро Зоны?