Евангелие от Иоанна

Сирень все еще цвела. Сережа ненавидел ее запах. Каждый раз, когда он сидел на занятиях в школе, она покачивалась из стороны в сторону за окном. Солнце – редкий гость в их краях. Зимой оно иное, будто поддельное. Обжигает, но иначе. Весеннее солнце, которое палит без устали, близнец того зимнего солнца. Родственное, но другое. Настя подмигивала с передней парты, а смотреть на нее тошно. Сладкая все такая, приятная – а намекает неприятно. Веснушки у нее тоже приятные, а руки неприятные. Еще и сирень эта отвратительная. У Насти было бы очень большое преимущество, если бы вместо дыры… не важно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Кир оборачивается, а в груди все немеет. Щеки краснеют, а сдержать эту красноту невозможно. За это Сережа себя ненавидел. Каждый раз, когда видел Кира на улице, сжимал крест в своей руке. Мать учила: когда тебе кажется, что грядет что-то страшное, сожми крест и молись. Молись, пока наваждение не пройдет. Наваждение в виде Кирилла не проходило. Он – настоящий черт. Лицо фигурное, благородное, он изнутри словно светится. Как на такого не смотреть? Когда одноклассник вышагивает по коридору, только на него и смотришь. Струнка, не иначе. Сережа боялся своего наваждения больше любого кроватного чудовища. В Библии мужеложство карается смертной казнью, это один из высших грехов. Но разве любовь это грех? Можно ли измерить любовь количеством вздохов, утерянных на уроках? Самое страшное – о таком никому не расскажешь. Кирилл продавал траву среди учеников, подрабатывал. Откуда брал – никто не знал. Глазели на него исключительно как на барыгу, не иначе. Никакой романтики отроду не находили, особенно Настя. Настя вообще неромантичная, а грязная. Пытаешься с ней поговорить – шутит про секс. Грязь. Сережа не любит такие шутки, а намеки оценивал еще меньше. Ему казалось, что девушка пытается любыми способами соблазнить, но каждое ее движение и фраза были не такими. Не такими, как у Кирилла. Настя казалась бумажной куклой из набора оригами – прыг-скок, прыгнула в болото и утонула. — Кир брекеты недавно поставил, — она сидела совсем рядом, болтала ногами из стороны в сторону. Вроде приятная, а вроде неприятная. — Жутко, наверное, с ним целоваться будет. — А ты что ли пробовать собралась? — Сережа бурчал. Он всегда бурчал. С девушками общаться он не умел от слова совсем, особенно в школе. Грубил. Не из принципа, из возможности. — Фу, нет, — она смеется. — Его если поцелуешь, навек марихуаной пропахнешь. — А я был бы не против… — Тебе бы только скурить чего такого, — надувается. Взрослая, а еще надувается. — Никакой в тебе романтики, Горошко, совершенно никакой! Хотелось снова нагрубить – а еще лучше вовсе выкинуть с подоконника, чтобы только ноги из кустарника торчали. Кирилл казался незыблемым идеалом, почти недостижимым. Серый с ним общался. Не так, как хотел, но общался. Они здоровались в туалете, даже иногда обсуждали всякую ерунду. И вновь, и вновь, когда их взгляды пересекались, глаза рыжего зажигались. Животная искра такая, мгновенная. На Кирилла хотелось смотреть с особым очарованием, чтобы он тоже так на тебя смотрел – а он предпочитал уткнуться в свой телефон и лениво отвечать на вопросы. Кирилл был прекрасен, просто прекрасен. Все в нем было прекрасно – кроме его ориентации и неумении держать язык за зубами. В шестнадцать мир кажется радикальным и неприветливым, однако именно в этом возрасте особенно хочется верить в сказки. Ты мечтаешь о принце на белом коне, у которого никогда не возникнет вопросов ни о твоем происхождении, ни о твоем мировоззрении, и уж тем более – о твоей ориентации. Он просто приезжает, размахивает плащом и бескорыстно любит до конца жизни. Не важно, его или твоей. Кирилл, к сожалению, не принц – но тоже подросток. Валяясь дома под светом еле-мигающей лампы, Сережа перекатывался на бок и долго вздыхал. В его комнате тоже воняло сиренью. Мать открывала окна настежь при любой удобной возможности, на возражения молчала. Однажды за ужином вынесла такую фразу: «В наших краях тепло бывает редко, нужно им наслаждаться, пока оно дается.» Больше вопросов у Сережи не возникало, но понимание позиции матери не освобождало его от ненависти к сирени. По вечерам мать сидела на подоконнике с чашкой чая, словно чего-то ждала. У нее даже получалось улыбаться! Морщины под ее глазами становились еле заметными, она просто пила свой травяной чай и лениво прижималась к притолке. Может, она ждала отца? Надеялась, что тот одумается, простится перед теть Любой, придет на порог с букетом полевых ромашек и ненавистной сирени? Вряд ли. Сережа смотрел на нее и думал: «А я тоже так выгляжу, когда смотрю на Кирилла?». Хотелось верить, что нет. Этот особый взгляд заметен каждому. Так сиять – словно обнажиться перед всеми и воткнуть нож прямо себе в глотку, чтобы толпа показывала на тебя пальцем и громко смеялась. Но отчего-то Серый тоже улыбался. Смотрел на мать и улыбался. Вспоминал бледные веснушки на щеках мальчика, который продает в туалете марихуану. Кирилл не красивый, Кирилл лучше. Нос орлиный, брови грозно смотрят вниз, а усмешка и вовсе злобная, как у сумасшедших психов из второсортных фильмов. Эта манерность притягивала к себе неизвестным холодным магнитом. С ним хотелось не просто больше проводить времени, его хотелось прижать к стене, сжать горло и спросить: «Какого черта ты такой?» Стандарты красоты приедаются. Пухлые губы приедаются, большие глаза приедаются – а Кирилл нет. Матери все равно. Она остается в счастливом неведении, и это ее счастье. Неведение под божественным знаком. На ночь она стучится к сыну в дверь, обычно на протяжении двух минут, ждет отклика. Сергей не откликался никогда, но вставал с кровати, исподлобья смотрел в ее затуманенные глаза и отворачивался. Ей было интересно, но свой интерес она возмещала виноватой улыбкой. Сережа не похож на своего отца – ни лицом, ни характером. Может, поэтому мать и смотрела на него с особенной виной? Хотелось, как в книгах – приходишь на кухню, смотришь в пол, плачешь, садишься перед родителями на колени и спрашиваешь так тихо: «А ты когда-нибудь любил?». Книги на то и книги – в жизни так не спросишь. Придешь на кухню, сядешь на колени, а мать рявкнет и попросит встать, иначе застудишься. Сожмешь губы и уйдешь, так и не найдя ответа на свой вопрос. Конечно, любила. До сих пор любит. Только не цель воздыхания, а своего единственного сына. Мать не знала Кирилла, за это уже хотелось целовать ее руки. Если бы знала – не одобрила бы. Недоговоренность стала третьим жильцом их квартиры. Сережа мечтал расспросить мать о странном чувстве любви, а мать… может, она ни о чем не мечтала. Наслаждалась теплом и слащавой сиренью за окном. Поутру мальчишка сам садился на подоконник и долго высматривал, чем же наслаждается его мать. Солнце било в самые глаза, прямо под окнами цвела сирень. Гадость. Мерзость. Слащавость. Ничего, кроме них. Глотал чай с четырьмя ложками сахара и убегал. Выходил всегда раньше нужного, чтобы невзначай не пересечься с матерью. — Серый? Ты? — Кирилл встречает у дверей школы. Тоже приходит пораньше. У этого парня отец в страшной алкогольной яме, такое чудовище видеть каждое утро – тоже не лучший подарок. Он, Кир, сидит на школьных ступеньках, курит. Сонный, с мешками под глазами, но улыбается. Почти белесые волосы выгорают в такой зной. — Я, — садится рядом. Вокруг никого, только редкие птицы. — Снова твои подрались? — Почти, — Кир достает из кармана пакет с травой, сует под нос. А Серый отказывается. — Ну не хочешь, как хочешь. — Почему ты не уедешь отсюда? — хочется схватить эту блондинистую мразь за голову, прижать к свои губам и, как в сказке, скрываться от общества вместе. В своей голове Серый давно нарисовал их счастливое будущее, увенчанное романтикой пятиэтажных коробок. — Сам говорил, что у тебя родственники в Екате… — Не хочу я туда, — ботинком пинает окурок, — Там народу много. — А здесь? Здесь ведь никого нет почти, — в глаза Серый не смотрит, особенно, когда они остаются наедине. — Вот только эти алкоголики несчастные… Хотелось услышать «Здесь есть ты». — Здесь спокойно, — и он заливается смехом. Именно у Кирилла Сережа переменил эту дурацкую привычку – обнулять свое эмоциональное состояние до тупого смеха. Сидеть, смеяться, плакать – и все, как новенький. Травмированный внутри, убитый сам собой, но новенький. — Если придушишь кого, никто и не заметит. — Наоборот… — Серый подсаживается ближе. — Если кого придушишь, все сразу узнают. Потому что все друг друга и знают. — Если я придушу тебя прямо сейчас, — тянет руку к шее парня, а тот даже не дергается. Застыл. — Всем будет все равно. И придушивает. Так, что в горле застывает ком и глаза застилает белесая пелена. Серый не дергается. Даже не пытается вырваться, а только смотрит. Знает, что дальше не уйдет. Он прав – Кирилл прекращает почти сразу же. Синий след от пальцев остается, остаток дня Серый будет его скрывать за воротником рубашки. Мальчишка не рыпается, отдышаться пытается тоже лениво. — Не придушишь ведь, — и снова взгляд в пол. — А кто знает? — пальцы у Кирилла длинные, костлявые. В эту минуту Сережа боялся не за свою жизнь, нет. Он наслаждался прикосновения самого Кирилла в своей коже. Он по-настоящему наслаждался болью, которая в прямом смысле перекрывала кислород. Ему хотелось наслаждаться. — Я знаю. — Если я захочу тебя трахнуть, ты тоже будешь просто молчать? Серый сглатывает. — Да? — Дурак ты. — Я не отрицаю. Кирилл будто понимал все. Он ловил взгляды, ловил жесты. Никак не отвечал – только поворачивал голову и с интересом наблюдал. Не подлавливал, не смеялся – просто наблюдал. Этот тип общения невозможно назвать дружбой или приятельством – скорее, стокгольмское вынуждение. Кирилл привлекает своей неординарностью, а Сережа удобно находится рядом. Подростковая влюбленность редко обусловлена сознательным пониманием – это мокрое наваждение. У Сережи тоже было мокрое наваждение. Кирилл нравился своими глазами, честностью, любовью к нездоровому садизму. Каждый его взгляд имел особую характерную основу – чем нередко подкупал. Барыги ведь должны быть харизматичными, верно? Серый просто находился рядом. Недалеко, чтобы все видеть – и в то же время не настолько близко, чтобы откровенно приставать. Руки не тряслись, сердце из груди не выпрыгивало. Горошко просто не понимал, что именно ему понравилось в Кирилле. Необузданность? Мазохизм? Может, Кирилл стал очередным увлечением и весомой причиной избавиться от уроков? Черт его знает, но эта проблема была. Радикальная и первостепенная. Никто не называл геем, не подлавливал за углом и не оскорблял. Единственный, кто называл Серого педиком – это он сам, стоя перед зеркалом. Выходил из класса, долго шел по коридору и забредал в мужской туалет. Во время перемены у окна обычно стоял Кирилл – впаривал мелочи траву. Впаривал удачно. Грязно, воняет сыростью и блевотой. Даже зеркало разбито. И даже в этом зеркале отражался сломленный провинцией мальчик Сережа. Он опирался на раковину и бил свое отражение. Замах – и удар. Костяшки снова в крови, осколки впиваются в кожу. Зеркалу уже все равно – оно было разбитым, после тоже останется. Пускай, немного больше разбитым. Серый смотрит на свои мельтешащие в отражении глаза, смотрит и смеется. И этот рыжий торчок пытается разобраться в своих эмоциях? Чувствах? Не он ли ходит по выходным на Зону, чтобы поймать приступ одиночества? Не он ли вновь и вновь бьет стену у кровати, чтобы хоть как-то заглушить бьющуюся о виски апатию? Он. Влюбиться – это всегда хорошая идея. Влюбиться – это всегда здорово. Кто не любит, тот инвалид, разве нет? Но есть ли нечто общее между «влюбиться» и тем странным букетом чувств, которые испытывает Сережа? Хочется оправдать эмоции возрастом. Хочется сказать глупое «мне шестнадцать, я могу влюбиться без причины и следствия». Не выходит. Влюбиться – это всего лишь название для низменного действия, которое получило такое широкое и возвышенное значения. Влюбиться – увидеть и захотеть. А высокое где? Возвращается в класс за несколько минут до звонка. Кирилл все еще сидит на своем месте – все такой же манерный и необъяснимо притягательный. Даже рубашка на нем застегнута необъяснимо притягательно, не говоря уже об особой пластике рук. Он ниоткуда не взялся, он, Кирилл, всегда был здесь. На нем будто была кнопка «объект выгорания», ее включили. Всегда игнорировали, теперь включили. Сережа не помнит тот момент, когда одноклассник в глазах стал именно таким. Сережа помнит, как Настя пыталась затащить за угол, помнит, как отчитывали перед матерью, помнит, как директор чуть лично не прирезал канцелярским ножом. Однако у каждого действия есть свой временной промежуток – у впечатлений есть только накопительный эффект. Кирилл не был принцессой из сказок. Он не уходил дурнушкой в мае, чтобы прийти Золушкой в сентябре. В мае он уходил в рубашке, в сентябре возвращался в ней же. Просто в какой-то момент щелкнули пальцы. Они прятались от учителя, чтобы вместе покурить. Были моменты общих диалогов, когда совсем сонный и почти убитый жизнью Кир улыбался у подножья школы. Это все – рутина. Части их жизни. Никакой сказки, никаких белых коней. Так часто бывает, когда чувствуешь себя особенным для человека. Он ищет подушку для объятий, улыбается, плачет в твою куртку – а тебе кажется, что теперь он к тебе привязан и чем-то тебе должен. Думаешь, что ты один такой. Кирилл ведь такой сильный. Он умеет улыбаться, он умеет издеваться – но плакать он умел только в куртку Серого. Такого же жалкого и убитого, как и он сам. Совсем раннее утро, еще моросит дождь. Они всегда встречаются у дверей школы, с черного хода. Обычно здесь курят учителя, не более – ржавый козырек, заросшая ленивыми кустарниками лужайка и горы бычков. Окна внутри здания забиты словно ватой или хламом. Ты не понимаешь, что это, никогда не видел этот кабинет или аудиторию – но тут, стоя под козырьком, понимаешь, что эти кабинеты есть. Кир и Серый сидели на перекладине, даже не курили. Холод пробирает насквозь, а они сидят. Сидят, а ответов нет. У одного – постоянный нескончаемый ад в виде отца-алкоголика, у второго – сумасшедшая мать, молящаяся круглые сутки. Бежать некуда. Но Сережа привык. Он привык к гематоме внутри своей души, прижился, приласкал ее. Гематома Кирилла совершенно другая – извечно кровоточащая. Он приходил с разбитым носом, с проломленной головой и выбитым зубом – он всегда улыбался, но за два часа до своей фирменной улыбки сидел у подножия школы и разбивал костяшки о бетонную стену. — Я у отца траву нашел, — Кир подтирает слюни, Серому ничего не остается, кроме как сжать локоть юноши в руке. Они оба потеряны. Оба сидят в яме одиночества, из которого невозможно найти выход. У обоих на губах еще не обсохло материнское молоко. Оба связаны. Один – видит эту связь иной, нежели другой. Сережа смотрит на слезы юноши напротив и вытирает их рукавом, проводит пальцами по щеке. Кирилл не видит ничего – ему нужна ментальная разгрузка. Ничего, кроме ментальной разгрузки. — Сереж, слышишь? Слышишь, да? — он как светится. Пускай так странно и наигранно. — Я нашел траву. Траву нашел у отца. Анашу. — Выброси ее, — шепотом. — Что ты с ней будешь делать? — Продавать, как что… — захлебывается слезами. — Слышишь, да? Да, придурок? Серый? Продавать? — Мы в школе учимся, Кир… — тот тянется к волосам Серого. Сжимает их до боли. Так, что парень шипит. — Эта школа и без меня прогнила, — и снова эта улыбка. Кирилл умел быть искренним, но самое страшное – не стеснялся своей искренности. Сережа верил в сказки, Сережа верил, что у него и Кирилла существует ментальная красная ниточка. Маленькая, невидимая. Верил, что при каждом взгляде или жесте она снова появляется и крепится еще сильнее. Кирилл о существовании этой красной ниточки не знал. Сережа не намекал. Он сидел на своей парте, около раскрытого окна, задыхался от запаха ненавистной сирени и смотрел издали. Из школы шел медленно, оглядывался. Собирал все бордюры и каждый раз оборачивался – надеялся, что объект воздыхания пойдет за ним следом. Интерес второго зажегся, когда Горошко невзначай проронил, что он сталкер. Сказал это между делом, в разгар спора – как сказал, Кирилл о споре забыл совсем. Он просил на коленях взять его в Зону. Кирилл глуп, но глаза горели. И не только у барыги. Сережа смотрел на его жалкие попытки и понимал, что сейчас впервые за долгое время обладает преимуществом. Это будет приключение, большое приключение с опасностями, где завершающий поцелуй и теплое «Знаешь, а ты мне нравишься» станет мягкой нотой в их жизни. Сережа не позволит Кириллу споткнуться о рельсы и превратиться в черную кляксу. Сережа будет держать юношу за своей спиной, крепко сжимая его руку в своей. — Когда я была чуть помладше тебя, мы с девчонками на святки на парней гадали, — в редкие минуты нормальных разговоров мать вспоминала свое детство. Подобно своей матери, она выросла здесь – в этой дыре. Без выездов и въездов, как-то упоминала, что на месте Зоны располагалась семейная дача. Сидела за столом, волосы подобраны под платок. Религиозность прибавляла ей годы, но порой на мгновенье она снова становилась женщиной из детства. Сереже казалось, что он помнил ее голос. Другой голос, которым она, еще не мать – но мама, пела колыбельные. Руками перебирала гречку, смотрела так тепло-тепло. Сережа только из душа, волосы ко лбу липнут. — Дурочки еще были, сам понимаешь… — продолжала. Чем дальше, тем шире становилась ее измученная морщинистая улыбка. — Брали тазик железный, фотографии мальчиков, которые нам нравились… Чуть погодя, продолжает. — Поджигали и ждали, — в ее голосе слышны еле-заметные теплые нотки. — Минуту ждали… какие фотографии за это время останутся, те и суженые. Сережу самого пробивает на смех. — А с девочками такое работает? — Чертовщина все это, Сереж, против Бога. Не занимайся таким. — А результаты были? — Твой отец сгорел первым, — тише. — Я еще на свадьбе своей посмеялась, что гадания эти дурь настоящая. В этот день не было дождя. Зной стоял отвратительный, буквально душащий горло. Встречались у бетонной стены, в тени высохшего клена. Старый охранник редко обходил Зону, он предпочитал забиваться в своей будке. Зону не любят. Ее боятся, и ей поклоняются. Кирилл тенью нависал над Сережей. Долговязый, ослепленный своим любопытством. В кармане Серого уже звенели гайки. На следующее утро мать Кирилла позвонила учителю, уточняя, что юноша заболел. Его не было неделю, месяц, год – впрочем, больше он в школе так и не появился. Серый шел впереди. Кидал гайки, высматривая прорехи. А в голове бился только один вопрос «А на кой черт Киру вообще сдалась эта зона? Посмотреть?» Посмотреть можно из-за ограждения. Юноша ничего не говорил. Садился на рельсы, закуривал, усмехался. Никакого уважения, только любопытство, приправленное самолюбованием. Ночью в больницу попадает мужчина, военный. Ожоги по всему телу, вытащили с Зоны. Сережа видел, как его везут по больничным коридорам. Сидел в полной тишине, один. Из жаровни несложно выбраться, если знать как. Если не знать – можно остаться в ней навсегда. Кирилл остался. Помог ли ему кто? Этого уже никто не узнает, свидетелей не было. Юноша шел сзади, весь путь шел сзади, огибая рельсы. Он улыбался, курил и молчал. Сережино тело никогда не украшали раны или побои, но сердце кровоточило. Одна из кровоточащих ран в этот вечер сгорела. Осталась лежать поджаренной плотью на краю бетонной степи, даже сочувствия к ней никакого не было. Кирилл всю жизнь был этой поджаренной плотью – без кожи, глаз и костей. Разбавлял чан с глупыми и наивными людьми мерзостью своего бытия. Жаль, что поцеловать его так и не удалось. Из железного тазика вынесли фотографию, которая попала туда случайно – однако, единственная и осталась. Как там говорилось? Гори, гори ясно? Чье лицо осталось – тот и суженый?